9 декабря

    Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50% современных рассказов начинаются с них (интересно с чего они будут начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата. Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были показывать около восьми утра.
    - Тебя к телефону, - крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал. Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.
    - Але, - голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил студент филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли. Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных гландах.
    - Ну как бестолкова, трещит - не то спросил, не то констатировал, Саша Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:
    - Есть дурные новости, чувак.
    Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю, знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое цветные осколки вчерашнего дня.
    - Трещит, а что за новости? - я до крайности напряг шумевшую голову.
    - Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули - сказал Копыт.
    - Кто, мы?
    - Ну, ты чувак "ваще". С нарезки, что ли слетел? - присвистнул Копыт. Я же говорю - в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в "Бухенвальде" заканчивали, там еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? - поинтересовался А. Копытов.
    - Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, - пытаясь, уйти от неприятных воспоминай, закипятился я. Ты же про Леннона что-то говорил.
    - Ну да Леннон, точно, а что Леннон? - спросил у меня Копытов.
    - Это я у тебя должен спросить, что?
    - Ах, Леннон, - спохватился звонивший, - так грохнули Леннона вчера в городе "желтого дьявола", в этой, как её, "цитадели мракобесия". Нет больше у нас дедушки Леннона, - и А. Копытов театрально вздохнул.
    - Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь, - завозмущался я.
    - Ну не в "мракобесии", если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке, его грохнули.
    - Откуда же ты в такую рань имеешь эти новости? - полюбопытствовал я
    - Вопрос интересный, но несколько прямолинейный, - усмехнулся Саша Копыт.
    - Надо бы помять, - сказал я.
    - Здоровая мысль, - согласился звонивший, а ты говоришь, бестолковку заклинило.- Он выдержал паузу и добавил: - Я, кстати, уже начал.
    - Я могу рассчитывать?- с надеждой на приглашение спросил я.
    - No problems, как сказал бы покойный, - и Копыт повесил трубку.
    Минут через пятнадцать, кутаясь в крашенный под канадскую дубленку тулуп, я уже летел к направлению дома Александра Копытова.

    А. Копытов был отпрыском советских аристократов, жил в элитном доме с видом на задумчивый сад и, как всякий аристократ, был полон революционных грез. Всклокоченная шапка густых волос и бегущая волной борода делали его похожим на Карла Маркса в молодые годы.
    - Я думаю, мы должны подбить народ на гражданскую панихиду, - сообщил он мне за первым стаканом. Трудно было не согласиться, ведь я сидел у него на кухне, смотрел, как ломают шейк под битловские Йе-Йе-Йе снежинки за его окном и пил купленное на его деньги "Румынское крепленное".
    - Согласись, Джон Леннон - это величина, - кипятился Копыт. - Джон Леннон - это глашатай поколения. Было видно, что на мне, он репетирует прощальную речь. С каждым новым афоризмом в Копыте загорался бунтарский дух.
    - Мы должны! Нет, мы просто обязаны, - вальяжно развалясь на кухонном стуле декламировал он, - не пройти мимо, я не убоюсь этого слова, политического события мирового порядка. Вскоре Саша уже вертел телефонный диск и обзванивал знакомых и малознакомых ему людей.
    - Вы знаете?- торжественно начинал Копыт, вчера в "цитадели", то есть в Нью-Йорке убили Джона Леннона. Затем следовала паузу и пафосная тирада.
    - На мой взгляд, 8 декабря в городе "желтого дьявола" застрелили не просто Д. Леннона, там расстреляли эпоху! Это было серьезно и могло закончиться грандиозной пьянкой с приключением.
    Вечером 9 декабря на бывшей Большой дворянской, где расположились рекламно - художественные мастерские, было шумно. Мольберты, макеты и столы были сдвинуты... У входных дверей в духе времени алел плакат: "Леннон и теперь живее всех живых!".
    В дальнем углу, голосом Джона пела Яуза. У окна Леннон пел из магнитофона "Маяк".
    Слово взял студент - философ Михаил Изаксон. Жизнеописание Джона Леннона от Миши Изаксона изобиловало весьма сомнительными событиями и фактами, рождавшимися видимо в Мишиной голове по ходу его цветастой речи. Много лет спустя я присутствовал на одной экскурсионной прогулке, которую вел бывший студент-философ. География и история места, о котором говорил Миша, были насыщены такими же проблематичными фактами и именами, как и изложенная им в тот вечер биография Джона Леннона. Изаксона перебил Копытов.
    - Мишель, - сказал он, - мне кажется дело не в биографии, а в том, что вчера в Нью-Йорке расстреляли эпоху.
    - Мы уже слушали это по телефону. Не перебивай - завозмущались собравшиеся. Но Копытова было уже не унять. Возвысив голос до патетической надрывности, он говорил об эпохе, о потерянном поколении и о пепелище великой культуры, проводя между делом параллели между бунтарем Джоном Ленноном и "босяками" русской поэзии С. Есениным и В. Высоцким. Публика оживилась, и вскоре разделилась на два лагеря. У "Яузы" собрались поклонники Джона Леннона - С. Есенина, у "Маяка" Леннона - В. Высоцкого.
    "Яуза", пила сухое "Ркацители" с "Жигулевским" и слушала "Imagine". "Маяк" усугублялся "Румынским крепленным", баловался травкой и внимал "Revolution - 9". Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы хмельной сторож Кузьмич.
    - Все "хлапцы" хорошие, говорил Кузьмич, - и, выпивая очередной стакан, отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и Леннона-Высоцкого в подвал, где одуревшие "хлапцы" мылись под душем.
    - Слышишь, "хлапцы", не забудьте затушить бойлер... - увещевал моющихся, засыпающий, Кузьмич.
    За полночь, когда уже иссяк винный фонтан и дружный храп сменил обессилевшие магнитофоны, мастерскую сотряс мощный взрыв. Вздыбились бетонные перекрытия, и в образовавшемся проеме обозначились развороченные контуры жарко клубящегося бойлера. Над ним, траурно склоняясь, висел транспарант с сохранившейся надписью "...живее всех живых". Пахло общественной парилкой и дымом вспыхнувших электропроводов. Среди всего этого бедлама бегал протрезвевший сторож Кузьмич.
    - Суки! Ну, суки, я же просил, затушите бойлер - причитал над разверзшейся бездной сторож
    Просыпающийся народ глазел на развороченный бетон и недоуменно спрашивал у сторожа. - А че это, Кузьмич?
    - Че-че, болт через плечо. Во че!- возмущался сторож.
    - А конкретней? - спрашивали пробудившиеся.
    - Конкретней. Срок это! Как пить дать, живой срок, - сказал сторож, и, обреченно махнув рукой, пошел к телефону.
    При всей экспрессивности своей речи старик был прав в одном. Это был действительно готовый срок с формулировкой "порча социалистической собственности". "Как минимум пятачок" - подумал я, - и, натыкаясь на торчащие из пола швеллера и каркасы, пробрался к входной двери. После комнатной вони и пыли стало легче дышать. Мороз отрезвил и придал силы. Сейчас они были нужны, как никогда. У ближайшего поворота уже заходился визгом ментовский воронок…