ДЛИННЫЙ ПЕТЛЯЮЩИЙ ПУТЬ

    Дом N56, мирно маячивший на перекрестке Первого коммунистического тупика и Второго национального спуска, ничем существенным не отличался от таких же бетонных мастодонтов, коих было без меры натыкано в одном крупном индустриальном центре. Бетон, стекло, подвал, а в нем котельная (в которой и развернутся основные события этого повествования). Котельная дома N56 была небольшой, подслеповатой, с множеством всевозможных задвижек, вентилей, краников комнатенкой. Сколоченный из винных ящиков обеденный стол и пара наспех сбитых табуретов. По утрам в подвальный полумрак спускалась бригада слесарей, хмурых с помятыми лицами ребят неопределенного возраста. Часов до одиннадцати они еще чего-то крутили, чинили, гремели ключами и кувалдами, после пили плодово-ягодную "бормотуху", сквернословили и дрались. Когда величина пролитой пролетарской крови достигала количества выпитых стаканов, у оцинкованной подвальной двери с жутким воем тормозил милицейский газик. Из него на цементные плиты двора выскакивал молодой, слегка одутловатый районный участковый Макарыч. И. угрожающе размахивая табельным пистолетом, по-свойски приводил распоясавшуюся слесарню к порядку.
    - Что, синюшники, давно в "хате" не были? - кричал участковый, грузя нестойких к плодово-ягодным суррогатам пролетариев в тесный ментовский воронок...
    - Ксиву составляй, начальник, у нас еще три пузыря "Агдама" на столе осталось, - требовали хозяева незаконно изымаемых бутылок.
    - Я вам щас сделаю ксиву! - шипел уполномоченный и снимал с "Макарова" предохранитель. Слесаря тревожно замолкали.
    - Товарищ сержант, - отдавал участковый команду помощнику, - собирайте вещдоки.
    - Есть, - отвечал сержант, - и сбрасывал остатки спиртных возлияний во внушительных размеров сумку. Машина трогалась. Котельная погружалась во мрак и тишину.
    Вечерело, и из сантехнического сооружения котельная превращалась в шумную обитель местной рок-элиты. В эти вечерние часы вентиля, заслонки, и манометры котельной дома 56 уже слушали уже не слесарскую брань, а музыку Пола МакКартни. Почему МакКартни? Да потому, что в то время как верхний мир существовал общностью выбора, нижний предпочитал делать этот выбор сам. Так, одна котельная слушала Цеппелинов, другая "сдирала" импровизации с Джимми Хендрикса, третья балдела под роллинговский "Satisfaction". Котельная дома номер 56 тоже имела свой маленький бзик, здесь рвали сердца яростные поклонники Пола МакКартни. О чем и свидетельствовал висевший в красном углу котельной, нарисованный (художником Михеем) портрет Пола МакКартни с приклеенным к нему кредо подвальщиков. - " Коль не знаешь "Yesterday" не суйся в двери к нам злодей".
    Но, несмотря на такое предостерегающее заявление, злодей являлся. И вновь как в утренние часы его олицетворял собой оперуполномоченный Макарыч.
    - Что, битлаки, давно в хате не были, - истошно орал участковый, грузя меломанов в тесный ментовский газик.
    - Составляй протокол, начальник, у нас еще три пузыря "Кызыл - Шербета" осталось, - гудел воронок.
    - Я вам щас сделаю протокол, - шипел на заявление Макарыч и тянулся к кобуре. Неодобрительный гул стихал.
    - Товарищ сержант, собирайте, вещдоки, - отдавал приказание Макарыч, и снова, как и утром,во вместительную сумку летели остатки дармовой бормотухи. Машина трогалась. До утра в котельной оставались только стол, стулья, ключ на 48 и изорванный в клочья портрет Пола МакКартни (вот тебе, Пол, и "Baсk in USSR").
    А слесарно-хипповые вещдоки доблестные рыцари общественного порядка "уничтожали" в павильоне "Мутный глаз". Обычно между третьим и пятым стаканом "Кызыл-агдамовского" коктейля старший лейтенант Макарыч начинал безбожно икать, чихать, сморкаться и угрожающе тянуться к табельному пистолету "Макаров".
    - Грузи, - командовал сержант и верные по нелегкому ремеслу соратники заталкивали старлея в воронок.
    Как правило, за этим лихими набегами шли собрания общественности и правоохранительных органов. Доска объявлений местного ЖЭКА пестрела указами, а стенд районного опорного пункта милиции - постановлениями.
    "Укрепить!" - гласил указ. "Расширить!" - требовал стенд.
    - Заменить замки и завалы, - вторила стендам и доскам замученная кражами солений из подвальных боксов общественность.
    Но проходило время. Постановления понемногу забывались. Общественное мнение успокаивалось. МакКартневцами вызывался известный в округе "специалист по завалам" со звучной фамилией Жора Моцный. И снова дым болгарских сигарет солнышко и вперемежку с винно-водочными парами стелился в "lonely hearts club band" Пролетарского района.
    Как-то в один из зимних вечеров, когда никто не ожидал набега антимузыкальных "опричников", оцинкованную дверь сотряс удар кованого сапога. Щеколда треснула, и на пороге возник бравый участковый, старший лейтенант Макарыч. Странно, но в тот вечер он был один. То ли вверенный ему боевой отряд дружинников был брошен на другой фронт идеологической битвы, то ли Макарыч решил сам, в одиночку покончить с музыкальным "МакКартнизмом"? Только начал он, как обычно, с крика:
    - Ну что, битлаки, мать вашу в душу. Опять засели! Ах, вы пейсатики мохнорылые! Курвы империалистические. Всех пересажу. Я вас, б..дей, научу Родину любить!
    Монолог разошедшегося старлея перебил 18 летний "балбес" Стас (выпертый накануне за протаскивание вредных мыслишек в студенческую среду культпросветучилища):
    - Макарыч, ну что ты орешь как чумовой, - оборвал он участкового. - Давай забудем на время, "старшой", всю политическую туфту, которую тебе рассказывают в красных уголках! Оставим политические бури и идеологические штормы, а бухнем-ка за нерушимую дружбу власти и народа добрую кружку чернильца, - и для убедительности сказанного, Стас извлек на свет дурно пахнущим фугас "Кызыл-шербета".
    - Я тебе бухну, махновец. Я вас, оппортунистов косматых, собственнолично в "столыпин" доставлю, будешь знать кому "бакшиш" предлагать, - опер цепким взглядом скользнул по зеленому бутылочному стеклу. Дрогнуло горячее сердце, кругом пошла холодная голова, и чистые ментовские руки жадно потянулись к вожделенному продукту. - Ладно, - подобревшим голосом произнес опер, так и быть, плесни, кудлатый, "власти" стакашку. С самого утра маковой росинки во рту не было. Извелся с вами, битлаками, слесарями, времени нет, "понишь", ни выпить, ни закусить. Да, что говорить, посидеть и то некогда. А ну, дай место старшому, - и он бесцеремонно столкнул кого-то с колченогого табурета. - Насыпай, - Макарыч указал на пустой стакан. Ну, Песнярики, давай рассказывай, как до жизни такой докатились? - закусывая беломориной, спросил Макарыч. Люди, "понишь", БАМ "подымають", корабли, "понишь", в космос "закидывают", а вы волосатиков на стены вешаете. Нехорошо! Вот это что за педрило висит? - и Макарыч указал на портрет МакКартни.
    - Ты, Макарыч, свою вульгарщину, "понишь", здесь брось, - обиженным тоном произнес Стас...
    - А чё, ты обижаешься? Педрило, они все педики, волосатики эти ваши! Нам, "понишь", на лекции рассказывали, - ответил Макарыч.
    -Этот не педрило, это МакКартни, - понял Стас.
    - А, - протянул участковый и добавил. А мне один хрен, кто. Ты лучше налей-ка, Стасец, еще стаканец.
    Макарыч выпил, пожевал соленый помидор и, сытно икнув, сказал:
    - Не, пацаны, надо это заканчивать.
    - Чего заканчивать? - не поняли битники.
    - Шляться сюда, "понишь". Во чего!
    - Надо бы, Макарыч, да больше как сюда и податься нам, выходит некуда, - возразил ему Стас.
    - Как некуда, а школа, а Дом культуры. Все для вас понастроили.
    - "Лом" это культуры, Макарыч, а не Дом - хором заявили подвальщики. Там же только "хор ветеранов", да кружки "умелые руки", а нам аппаратура, гитары нужны.
    - Гитары говоришь, - Макарыч скосился на лес гитарных грифов стоявших вдоль подвальной стены.
    - Зачем вам гитары? Вон их у вас сколько, что "Першингов" у Чемберленов. Где вы их только берете? В магазинах-то их днем с огнем не найдешь, "понишь"?
    Разговор невольно стал перетекать в музыкальное русло.
    - А это у вас что, семиструнка?- старлей косанул на стоявшую поблизости "доску" производства "Апрелевской" муз. артели.
    - Да нет, Макарыч, ты что! - невольно перейдя на ты, дружно загалдела подвальная братия. Мы на семи струнках давно уже не лабаем.
    - Чего, чего? Это что за феня такая, почему не знаю? - спросил Макарыч.
    - Лабаем, ну значит, играем по-нашему.
    - А! Ну, тогда понятно, а я это, "понишь", на семиструнке Высоцкого лабать могу. "Если друг казался …" и это "На братских могилах…", и еще эту. Как её? Ну, эту… помните "Сколько раз тебя из пропасти вытаскивал"
    - "Скалолазка" что ли? - подхватили "андеграундовские" музыковеды.
    - Во-во, "Скалолазка". Ох, знал я одну, язви её в душу… - многозначительно вздохнул старлей и смачно затянулся беломориной...
    - Да ты что, Макарыч. Серьезно, что ли, умеешь лабать? - изумилась подвальная ватага. - А ну-ка изобрази!!
    - А че, и изображу. Вы че, "понишь", думаете, что если я мент, так мне все человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва, Макарыч и жнец и на игре дудец! Ну-ка дай сюда вашу балалайку.
    Через мгновение гитара была перестроена и Макарыч - живое воплощение "гуманной власти", запел.
    Хотя какой "властью" являлся этот вечно задерганный начальством и общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками "мусор", презираемый битниками и свободными художниками "ментяра".
    - Ну как? - закончив песню, скромно спросил нас старлей.
    - Да, здорово, Макарыч, - зааплодировали участковому "МакКартневцы" Тебе бы на шестиструнке выучиться, да "Yesterday" c "LЕT it BE" слабать.
    - Так покажите, я смышленый, - и Макарыч охотно уставился на новые, незнакомые ему аккорды. За разговорами, музыкой и "бухаловом", незаметно пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь: светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены. Но новый день не принес перемен, до них еще было далеко…
    Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь лишь изредка наведываясь в свой старый дом. Я знал, что Макарыч по-прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку приобщил старлея к искусству "великого Ливерпульца". Потом вдруг пошли слухи, что то ли Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча...
    Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге зрелости судьба привела меня, под крышу районного ОВИРА. Народу у дверей по утрам набивалась прорва.
    - Чё, кучерявые, в теплые хаты захотели?- обращался к отъезжающим молодцеватый старший лейтенант.
    - Открывай, старлей, время! - требовал народ.
    - Я "те щас" открою, шипел лейтенант и тянулся к кобуре с "Макаровым" Иммигрантская публика покорно стихала.
    Наконец, все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда уголки. Пришел и к подвальной двери...
    Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал снег и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим завалом. Те же, кто когда-то ломал её в поисках обманчивой свободы: выросли и, позабыв о своих мечтах - кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой. Ну, а новое поколение выбрало "Пепси". Было тихо, пахло сыростью, мышами и кошачьей вольницей. Долго стоял я, у двери, вспоминая слова из "Yesterday."
    "Я вчера огорчений и тревог не знал. Я вчера еще не понимал, что жизнь нелегкая игра"
    Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня из заснеженных полей моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.
    Минуло несколько лет. Как-то душным хамсиновым вечером брел я, грохоча своей продовольственной тачкой по булыжной мостовой Тель-Авивского Арбата. Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся город. В жарком вечернем мареве дома деревья, машины и люди казались какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической картины реальными были только долетевшие до меня аккорды "Yestеrday". Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали истертые до белизны джинсы фирмы LEE, на боку болталась пистолетная кобура. "Боже мой, - пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, - да ведь это - же Макарыч!"
    Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч? Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса, зависело что-то важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил "Yestеrday" и, достав из карманных глубин наполовину опорожненный "Кеглевич" (популярный сорт Израильской водки) спросил: - "Плеснуть" Но, не дав мне ответить, выпил и "выразительно" затянул "Long And Winding Road"
    "Длинная петляющая дорога, ведущая к твоему дому, Не исчезнет никогда. Я видел эту дорогу и прежде…"
    В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого: оцинкованные двери котельной, портвейн "Кызыл-Шербет", ментовский газик и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому проспекту.