Сердца, познавшие любовь

     Мокрым, бледным весенним утром в народный дом ребенка, расположенный по улице Клары Цеткин в небольшом областном городе, зашел помятой наружности человек: один из тех, кого в свидетельских показаниях сознательные граждане называют субъектами. Он огляделся и произнес, обращаясь к пробегавшей мимо сестре хозяйке:
     - Я, таво. Кхы - кхы. Этого, мг-мг. И нетрезвым взглядом указал на предмет (то ли на чертежный ватман, то ли березовую чурочку) который обхватывал левой рукой.
     - Что это? поинтересовалась хозяйка, указывая на странный цилиндр. Если ты дрова привез, так это тебе к завхозу надо. К Василию Поликарпычу.
     - Да не. Мне это… Как его. Сдать бы… кхы-кхы. - откашлявшись, человек, положил свою ношу на притулившуюся к крашенной казенной известкой стене деревянную скамью.
     - Ты мне голову не морочь! Говори, чего приволок…
     И в это самое время лежавшая на скамье "чурочка-ватман" вдруг стала выгибаться и издавать резкие звуки.
     "Мы простынку то размотали, а там дитё! Девчушка! Да и то, по правде сказать, ниякое, ни дите, а нешто як твой общипанный певень. Мы аж самлели, як такэ убачыли. Ей ж Бог, ноги подкосилися!" - называя себя на императорский манер на вы, рассказывала сестра хозяйка незнакомым с этой историей людям. Правда, таковых в городе почти не осталось, но если встречался - тут уж рассказчица входила в раж: глаза её размером в раечку (сорт некрупных яблок) округлялись до величины доброй антоновки, в голосе делалось заикание, в ногах крупная дрожь.
     - Не жилец яна - сказали мы. - Помяните, бабы, наше слово. Не жилец!
     - Жилец не жилец, а оформили девочку по порядку, имя дали. Хотели звонкое, революционное: Рева или Октябрина, но как-то не тянула девочка ни видом, ни весом на такое славное героическое имя. Подумав, решили назвать Вторнинкой, от вторника, того самого дня недели, когда она появилась в доме ребенка. Однако этому помешала втершаяся в обряд наречения религиозная отсталая старуха - промышлявшая детдомовской поломойкой Домна Васильевна, и за порядочный шмат сала уговорила заведующую дать девочке имя в честь святой Ефросинии, как выпадало на тот день.
     - Оформляйте, - спрятав завернутое в марлю сало в шуфлядку рабочего стола, согласилась начальница.
     - Федоровна, - приказала она сестре-хозяйке. Вы, как человек грамотный, ступайте с Васильевной к секретарю и распишитесь в регистрационной книге.
     Секретарь, канцелярский ангел, хлопнул резиновой печатью в регистрационной книге смертей и рождений, изрек значительным окающим басом: " ГОтОвО"!
     - Все одно не жилец, - нервно дернув левой скулой, предрекла сестра, поставив свою подпись в графе "свидетель".
     - Да, слабенькая девчушка, - согласно кивнула религиозная. Да Бог даст, выживет.
     Домна Васильевна плеснула на девочку водичкой, перекрестила и прочла, шамкая полупустым ртом:
     " И Царю Небесный,
     Утешителю
     Душе Духа истины.
     Иже Везде Сый и Вся Исполняй…"
    
     Молитвами ли, или так, по случайности, но выжила Ефросиния, только вот беда - стала она Фусей-горбусей. Прозвище это пошло от горба. Трудно сказать, что стало причиной этого увечья: спаделит, рахит или искривление позвоночника.
     - Ведьмярская порода, - бросали в Фусину деформированную спину злые языки. Чистой воды вранье! Фуся вовсе не походила на ведьму, а скорей напоминала гнома из мультфильма о Белоснежке. Подвижное лицо с непонятным выражением: не то радости, не то скорби. Осторожно-семенящая походка, которая присуща шахтерам. По-детски быстрая и мелодичная речь. Малахитового цвета загадочные глаза, хранящие некую даже и им неведомую тайну. Да и горб у Фуси скорей выглядел не горбом, а рюкзачком, в котором гномы таскают свои инструменты.
     Одевалась Фуся ярко, на общем фоне серо- бурых телогреек и ватников, я бы даже сказал, эксцентрично. Найдет кусочек голубенького фетра - тут же беретик себе на машинке зингеровской сострочит. Попадется лоскуток желтых ниток - глядь, уж спицами стучит, а дня через два Фуся в новом желтом шарфике. Кожей красненькой где разживется - бежит в обувную лавку, смотришь, а Фуся в красненьких сапожках семенит…

     После финансового техникума Фусю распределили бухгалтером в городской банк. Городской банк - это вам не скобяное производство: комнатуха в бараке, крысы под полом, да туалет на улице. Банк выделил молодому специалисту в подведомственном ему доме отдельную комнату + грядку + сараюшку + машину брикета.
     И надо вам сказать замечательный был дом. Конечно, кое-где подтекало, кое-где отваливалось, но внешне дом был великолепен. Островерхая черепичная крыша, бетонные портики, причудливые балкончики, высокие из красного кирпича печные трубы, массивная дубовая входная дверь, мозаичный пол в парадном. Ни дать ни взять - замок посреди скокуреженных домишек и унылых фабричных бараков.
     Квартирка, правда, досталась - одно название, что квартира: маленькая, темная и сырая. Ну а что хотеть от бывшей барской ванной. И на том спасибо. Через месяц квартирку ту было не узнать. Светлые занавесочки придали ей света. Пестрый коврик на полу, беленькие вязанные крючком накидочки на диванных валиках и настольная лампа с изготовленным Фусей бархатным абажуром - уюта. Горшки с красной геранью и фиалками - изящества.
     На Фусиной грядке не как у всех: лук да картопля. Нет: там цвели диковинные настурции и причудливые георгины.
     "Валенки, валенки.
     Не подшиты, стареньки…" - правдиво пели отворенные летние окна.
     "Besame, besame mucho" - эротической латиноамериканской мелодией отвечала им Фусина форточка. Опять же, в Фусином сараюшке жили не кабанчики и куры, как у всех, а ютились колченогие коты и бесхвостые собаки. Вообще возле Фуси постоянно вился шлейф из бродячих животных и убогих личностей, которых она привечала и выхаживала. Но вот беда: стоило только несчастным окрепнуть и стать на ноги, как они тут же прибивались к новым, более сытным и перспективным хозяевам. Мало того, устроившись и обжившись на новом месте, они при встрече со своей спасительницей начинали фыркать и злобно лаять.
     А дворняга по кличке Тузик, вытащенный когда-то Фусей из-под тележьих колес, и выхоженный ливерной колбасой, сорвавшись как-то с цепи, укусил свою благодетельницу за икру!
     К сожалению, это касалось не только животных. Валик Босый: баклан, "ломавший тальяну" на вокзальной лавке, и приведенный из сострадания Фусей к себе домой, год спустя отъевшийся на Фусиных харчах, говорил в приватных беседах: - "Я на хозяина 8 лет рога ломил не для того чтоб с такой чаморой шконку давить!" Потом был проигравшийся и скрывавшийся от должников картежник Гера Туз. За ним последовал алиментщик Стасик.
     - Ведьмярская порода! Чует её живая душа и бежит сломя голову! И этот сбежит! - предрекали злые языки, когда в Фусиной квартире поселился новый мужчина, представившийся соседям как Исаак Иванович Янович.
     - Жидович он, а не Янович. Я таких Яновичей-Жидовичей на зоне видал-перевидал, - утверждал заводила "козла" и "храпа", отсидевший по бытовой статье Олежка Череп.
     - Не мети, Череп. На кой Жидовичу Фуська? Они только со своими Сарками, да Бэллками магний трут, - возражал ему оттянувший по 102-й Алик Теркин.
     - Кто, я мету?! Я фуфло гоню? Ты секи сюда, бык ты доенный. Исаакович - раз. От бухла рыло свое воротит - два. Не рамсит - три. Еще предъявы есть?
     - Так он же не Исаакович, а Иванович, - возражали картежники.
     - А какая хер разница! - давил лыбу Череп и объявлял храп.
     - Не, мужики, Олежек правильно толкует. Чего он в ней нашел, в каракатице ентой? - защищал Черепа плешивый мужичонка Нилович. - Ни вида, ни брида. Ни этого самого. - Нилович сально хихикал.
     - - Я так кумекаю. Или он на ейную хату хочет лапу положить, либо Фуська его пришить надумала?
     - Фуська? - удивлялись картежники. - С чего бы это?!
     - Да мало ли. Может, ён премию получил.
     - Да ну. У нас той премии - сам задавишься. За спортлото может, и задавят, а за премию вряд ли…

     В отличие от предыдущих Фусиных сожителей, деклассированных и малосимпатичных, Исаак Иванович был человеком серьезным и мало сказать симпатичным. Красивым! Высокий, с веселой детской ямочкой на волевом подбородке. Ни дать, ни взять Кирк Дуглас в роли "Спартака".
     Исаак Иванович рано овдовел, но, так и не женившись, один вырастил сына, который к тому времени, когда Исаак Иванович поселился у Фуси, заканчивал университет.
     - У этой Фуськи! Весь ум в горбЕ! - чесали языками дворовые бабки. - Ясно як Божий день, "амбал" ентый хватеру Фуськину захатеу.
     - Да зачем же она ему, у него и своя есть? -возражала им Фусина подруга, библиотекарь Софья Васильевна.
     - Своя? Тумкала вы, Васильевна, тумкала. Своя! Так сваю ён сыну оставитЬ, а с горбаткой нашей знаете что сделаЕ? Аж и говорить не хочется.
     - Да чего он с ней сделать то сможет?
     - Чего! Чего! А таво! Вы то хоть знаете, где яна яго подцепила?
     - Нет, а где? Любопытствовали библиотекарь.
     - На кладбище!
     - Ворожила сучка! Во ведьмярская порода! Вступали в разговор злые языки.
     - Да не! Её Федоровна с 10 квартиры оградку попросила мужику своему покрасить. А у этого - Фуськиного, там рядом могилка бывшей женки. Ну, Фуська с этим "амбалом" вась-вась, шур-мур и с кладбища вместе-то и умотали.
     - Ну так что? Ну и познакомилась. Вдовцы люди положительные. Не то, что замужние. С ними свяжись так баба явойная глазища кислотой - то и выжжет, - вбросила реплику молодая бабенка, крутившая любовь с женатым водопроводчиком из местного ЖЭКА.
     - А то и что! Что тисканет он горбатую нашу и возле первой своей и положит, чтоб далеко не бегать. Хватеру ёйную приберет, а нас по судам, да по следствиям затаскают.
     - Ну что вы такое говорите. Любит он её! - обрывала их Софья Васильевна. - Сядет возле нее, руку гладит и говорит: я тебя, Фуся, всю жизнь искал. Вот как! Сама видела.
     - Так Фуська и правда баба-то хорошая, работящая, а что горб, так то только хорошо. Хвостом крутить не будет. Щас знаешь какие вертвлюшки пошли, швырк, тырк. Бацылки одни на уме, - поддерживала Софью Васильевну перехватывавшая у Фуси когда чесночину, когда цибульку, когда маслица, а то и рубль-другой, соседка Сазоновна.
     - Любит! Ай, я-я-й! В зеркало бы на себя посмотрела, грымза забубенная!
    
     Шли месяцы. На Фусиной грядке цвели георгины, а непьющий и равнодушный к "храпам и козлам" Исаак Иванович вырезал причудливыми резаками деревянные безделушки в оборудованным им для этих целей сарайчике.
     - Топор точит. Замочит горбату, как Раскольников старуху, глядя на раскрытую сарайную дверь, пророчествовал дворовой интеллектуал Б. Голованов.
     Но Исаак Иванович мало того, что сам Фусю не мочил, но даже и муху к ней не подпускал. Ходили они всегда вместе. Утром, смотришь, бегут на остановку, и после службы вместе шагают к подъезду. Обращался к своей супруге Исаак Иванович только на "Вы" и иначе как Фусенька её не называл... В первое же лето Исаак Иванович отвез свою Фусеньку "поправлять здоровье" на юг.
     - Ишь, здоровье поправлять! Горбатого только могила исправит! - восклицали недоброжелатели.
     На Новый Год - Фусеньке колечко. На 8 марта - к Фусеньке с гвоздичками.
     - Исаак Иванович, мы вам в этом году непременно новое пальто на ватной подкладке справим, - приставала к супругу Фуся.
     - Нет уж, Фусенька, прежде мы вам дубленочку организуем. Я уж в одном местечке и договорился.
     - А что ж это вы, Исаак Иванович, свой кусочек тортика не скушали, - интересовалась Фуся.
     - Так это я вам на завтрак Фусенька оставил. Вы уж у меня такая сладкоежка, - улыбаясь, отвечал Исаак Иванович…

     Прошло пару лет. Окончив университетский курс, женился сын Исаака Ивановича.
     - Конец горбатой. Теперь если не Жидович её пришьет, так сынок евойный Фуську приделает, - авторитетно заявили злые языки.
     Но сын, женившись, переехал в другой город. Так мало того: родившуюся дочь "жидовический" сын возьми да и назови в честь Фуси Ефросинией!
     - Ой, Софийка Васильевна (кого любила, Фуся называла ласкательно: Марьюшка, Валюшка), - по-детски всхлипывая, рассказывала Фуся. Такая девонька хорошенькая. Дай Бог ей здоровья. И все говорят - личиком вся в меня…
     Вскоре Фуся с Исааком Ивановичем сменяли в Фусином доме две своих однокомнатных на одну приличную с балкончиком двухкомнатную. Плохо только, что балкончик выходил на кладбищенский двор.
     - Это ничего, что сейчас мы живем рядом с кладбищем. Зато потом мы будем жить рядом с домом, - шутил Исаак Иванович по этому поводу…
    
     Шли годы. В зимние дни об Исааке Ивановиче с Фусей забывали. Но, как только наступали теплые весенние дни, людская молва вновь бралась за эту парочку любящих друг друга сердец.
     - Гляди-ка, опять на гряде ведьмярские травы свои садит! - шипели суеверные бабы, вспахивающие свои грядки под перспективный под продажу лук и картоплю. Действительно, с приходом Исаака Ивановича Фуся кроме своих георгин и настурций стала высаживать травы: чабрец, мяту… Исаак Иванович был большой любитель цветочных чаев. А в воскресные дни Исаак Иванович с Фусей отправлялись на рынок. До обеда слышался там бас Исаака Ивановича, спорившего с торговками. Возвращались с рынка в зависимости от сезона - то с вишенкой, то огурчиками, то с капусткой. Высокий, плечистый, груженный корзинами и сумками Исаак Иванович впереди, чуть сзади маленькая, дробненькая, с легенькими сеточками и авоськами - Фусенька. Каждые пять минут Исаак Иванович останавливался, и медленно поворачивая голову, смотрел, не потерял ли он Фусю. В такие минуты он был похож на добрую лошадь.
     - Ишь, опять поперли! Кулачье! И куда этой горбатой столько? - злобствовали соседки.
     Возвращаясь с базара, Исаак Иванович не бросал все купленное в кучу и кое-как помывши: варил, солил и консервировал, а, указывая на помидор, который он вертел в своих руках, спрашивал:
     - Вы как Фусенька думаете, куда годится сей молодец - на маринад или на засолку?
     - Я так думаю Исаак Иванович, что ему самое место в аджике.
     - Полностью с вами, душа моя, солидарен! - радостно восклицал Исаак Иванович, отправляя "молодца" в кучку, шедшую на аджику.
     К зиме балкончик заставлялся: корзинами, ящиками, бочками, кадками и морозоустойчивой стеклотарой.
     - Во кулачье, - шипели злые языки. - Продразверстки на них нет!

     Как-то в необычайное урожайное лето Фусенька заболела. Исаак Иванович лечил ее травяными чаями, возил к врачам и бабкам, но Фусенька быстро угасала, и к первому снегу умерла
     - Это он её бутулизмом отравил. Помните, кольки грибов он в это лето грибов припер? Теперь заживет барином! Балкон что овощной магазин. Любая краля пойдет…
     Но никаких краль Исаак Иванович не водил, а каждый день, постаревший и ссутулившийся, ходил к своей Фусеньке. Шел, скрипя ботинками по занесенным снегом кладбищенским дорожкам, с поникшей головой и тусклым взглядом, среди похилившихся крестов и черных голых деревьев, точно заплутавший путник в таежной глуши, а, подойдя к могилке, что-то поправлял, что-то подчищал, и затем долго стоял, неподвижным, живым обелиском у Фусенькиного изголовья, пока запирающий на ночь кладбище сторож, не уговаривал замерзшего Исаака Иванович ступать со двора. Исаак Иванович тяжело вздыхал и понуро брел, всякую минуту оборачиваясь к Фусенькиной могилке. В эти минуты бедный Исаак Иванович (как ни кощунственно это сравнение) походил на несчастного ослика, утерявшего свой хвостик. Вечером пока кладбище не пропадало в зимней ночи, Исаак Иванович стоял у окна и смотрел на Фусенькину могилку, которая хорошо была видна с квартиры Исаака Ивановича.
     После 40 дней несчастный Исаак Иванович вроде чуточку ожил, посвятив себя хлопотам об оградке и памятнике, но к весне так и не закончив начатое и оставив на разграбление соседям бочонки с солениями и ящики с антоновкой, переселился к своей Фусеньке.
    
     Спустя год сын Исаака Ивановича установил на могиле отца и горячо любимой им Фусеньки черного гранита памятник, а лучший городской гравер выбил на камне незамысловатую эпитафию.
     "Здесь покоятся сердца познавшие любовь".
     Она и сегодня хорошо видна из окна квартиры этих утихших навеки сердец, где давно уж живут новые квартиросъемщики.