Владимиру Савичу - виртуальному собеседнику,
с признательностью за идею.

 

   Сегодня была генеральная репетиция. Я назначил ее днем, поскольку суббота и все свободны. Хотя обычно репетиции вечером, когда мои актеры где-то отработают и явятся. У меня ведущая актриса красива как черт и капризна как черт. Я ей прощаю - у нее двое маленьких детей, она нервна и не всегда собранна. Муж недавно ушел к другой женщине и уже успел еще там родить. Одним словом, подняла красавица Селена гвалт, что у нас-де плохая и неяркая реклама. Оно и впрямь так, но где взять деньги на яркую? На красочные афиши по всему городу, на рекламу по телевидению... Несколько аляповатых афишек развесили в своем районе - издалека всё равно никто не потащится, и всё. Народный театр - это театр, в который народ не ходит.

   В общем, завела меня Селена, и довела до ручки, до сволочного крика. Теперь вот сижу в парке на скамейке, молчу, даю глотке отдых. Этот парк возле моего дома, и вдоль него идет дорога, которую называю дорогой просьб. Я утром, проходя к своей электричке по этой дороге, прошу для себя всего, всего. Но всего так и не выходит. Или дорога неправильная и мне нужно её поменять. Либо я, может быть, не то прошу?

   Так вот, сижу, даю передышку своей глотке, давно так не орал. Ну, достала! Ей каждый день всё не так. Не такая мизансцена, как ей хочется. Не такой партнер, как ей надо. А какой партнер ей нужен, не может объяснить. Да всё равно большого выбора нет. Мужчин, играющих главные роли, всего два. Один работает вечером - другой играет, один болеет - другой здоров. Селена не любит обоих. Иногда кажется, что она вообще мужиков не любит. Я думаю, невзлюбила их из-за пакостной жизни с мужем. Кобель был тот еще, за юбками бегал и детей плодил. Лично его не видел, но характеристики от наших артисток слышал. Артисток у меня несколько, на разные роли, характерные и прочие мелкие, но главная одна - Селена, и остальные, конечно, ей завидуют. А я над ней буквально дрожу - где еще возьмешь такую талантливую и красивую, такие в Голливуде, а она вот у меня! И перед каждой генеральной, тем более перед премьерным спектаклем переживаю - чтобы у нее детишки не заболели. Хотя, у Селены есть родная тетка на такой случай, а вдруг что с теткой случится?

   * * *

   Один мой знакомый называет меня романтиком. Мы сейчас готовим пьесу, в которой есть персонаж романтическая свинья. И вот я спрашиваю своих актеров, почему свинья романтичная особа. В чем корни её романтизма? И все отвечают мне каким-то детским лепетом. Не зная или забывая, скорее всего не зная, что романтизм возникает от сытости и безделья.

   Лежит свинья, жрет, хрюкает и, как следствие, романтичествует. Тот же Байрон, и Пушкин, и Шопен, есть зажравшиеся бездельники. А я должен думать о хлебе насущном и, следовательно, романтиком быть не могу, а циником - это да. Мой хлеб насущный питается от некоторой материальной помощи нашего муниципалитета и от продажи билетов на спектакли, и мне каждый раз хочется продавать билеты подороже, но народ тогда не купит их, жалко ему денег на нашего Гамлета с Офелией, тем паче - на мои пьесы..

   Час назад напротив этой скамейки, где я сижу, остановилась машина. Из нее вышел человек, который подбил меня на создание театра. Он сыграл в двух пьесах и ушел в религию. Он слишком многого хотел от любительского театра. Я ему объяснял, что он взял не тот вес, в смысле - от нашего театрика не надо ожидать слишком много, но он меня не слушал. В итоге ушел и счастлив, что стал религиозным человеком. Он правильно сделал, что ушел, ибо искусство, и театр, в частности, занятие крайне греховное.

   Так вот, он остановился. Мы с ним поговорили, я поделился своими проблемами с артистами и с билетами, он сочувственно кивал, но было видно, что он далеко от меня и мои дела его не трогают. Он уехал. И я подумал вдруг, что вот, этот человек появился в моей жизни, как будто некто свыше его послал, чтобы я делом занялся, и потом он пропал. Исчез, как исчез только что, и наверно опять что-то изменится в моей судьбе. Может, я тоже ударюсь в религию, не зря же он остановился возле меня, этот человек. На прощание он сказал только два слова: "Надо верить". А во что верить, не сказал. Но я понял, что на самом деле он внимательно меня слушал эти полчаса, что был рядом.

   Если думать о религии и вере в Бога. Недавно, в прошлое воскресенье... рухнула плита в переполненном обычно машинами подземном туннеле... вес более двадцати тонн. Сколько бы погибло и покалечилось людей, если бы она рухнула не в пустынном утреннем воскресном туннеле, а скажем, в то же самое время, да в понедельник?

   Но, слава Богу, она упала, когда в туннеле не было ни души. Ну, как не поверить в Бога?

   * * *

   Несколько лет тому назад рухнул мост, идущий над скоростной дорогой. Пятнадцать человек погибло. Бог не помог. Как в него после этого верить?

   Я всё сидел в парке, хотя надо было подумать об ужине, который еще надо приготовить. А мне было лень подняться, и я стал думать о разных вещах, о всякой ерунде.

   Небо хмурится, наверно, дождь скоро. По прогнозу, завтра будет ясно и плюс восемнадцать. Рай. Весна. Как-то, давно, в другой стране, в такую же туманную погоду, я сидел со своей девушкой, сочиняющей романтические рассказы, на террасе кафе. Рядом с нашим столиком присела молодая пара. У вьюноши был маленький скрипичный футляр, у его подруги футляр огромный. Парень был высокий и нескладный. Она маленькая серая мышь. Они о чем-то негромко беседовали. Он медленно попивал кофе-эспрессо, а его мышь-визави нарочито красочно затягивалась ароматной, далеко источающей запах ментола, сигаретой.

   И я вот что тогда подумал. Пройдет много лет. Он и она состарятся, он или она станет великим музыкантом. Вдвоем они не могут стать великими музыкантами. Кто из них, неизвестно, скажем, она - станет выдающейся виолончелисткой. Нет, всё-таки не так. Женщина не может быть великим музыкантом. Не может и всё тут. Такова природа. Значит, он станет великим скрипачом. И вот, напишет он мемуары. В которых расскажет про весенний день. День, когда он сидел вместе с... - назовем ее Наденькой - на террасе небольшого кафе. Напишет, что он был молод, красив, плечист, а Наденька юна, весела и изящна. В общем, всяческую романтическую блажь. А рядом с нами, напишет он, сидела элегантная пара, и поглядывала в их сторону.

   И никто из читателей его мемуаров не будет знать, что он, этот выдающийся скрипач, сидел близко от не менее талантливого, но так и не ставшего известным, писателя. А ставшего режиссером никому ненужного по большому счету театра, и периодически сочиняющего странные пьесы из странных историй, придуманных или подсмотренных в жизни.

   Вот, к примеру. Ветка метро, что ведет из центра города к моей станции, имеет такой, я бы сказал, аппендикс, какая-то запасная линия, или разъезд? Когда я проезжаю на поезде мимо этой "потайной" ветки, мне всё время хочется, чтобы поезд поехал именно по ней, но каждый раз он проезжает мимо. Вроде и не мальчик, а желание мальчишеское. В нашем городе существует легенда, что иногда, в ночное время, люди, ожидающие на станциях своего поезда, видят стремительно проносящийся состав, в котором сидят мужчины и женщины, одетые по моде 60-х годов минувшего столетия. Мне почему-то кажется, что этот мистический поезд делает остановку для своих пассажиров именно в том аппендиксе, в который я так хочу попасть. И эта история не дает мне покоя, хочется сделать из нее акт в одной задуманной пьесе. А во втором акте будет вторая история - со скрипачом и его мемуарами. И в этой истории я расскажу о девушке, с которой сидел в том кафе, о нашем длительном романе, за которым последовала женитьба и развод. Но я закончу не разводом, это банально, в моей пьесе она умрет в этом поезде, на потайной ветке, потому что влюбится в спутника по купе - женатого, с жестким взглядом, мужчину, он ее жестоко изнасилует в пустом купе, и она... она выбросится из поезда! Потому что в этом поезде ничего не может случиться хорошего, только несчастье и преступление. Автор, то есть я, делает со своими героями что хочет - влюбляет, убивает, соединяет и разлучает, заставляет страдать и умирать. В этом мое большое удовольствие - придумать и воплотить на сцене страсть, любовь, или ненависть, или всё вместе. Я из мелочи могу сделать трагедию, и в жизни, и на сцене. Но почти никто из окружающих не знает, что я к тому же изысканный кулинар. Могу приготовить что-то необычное для себя одного и съесть в одиночестве. Мне не нужна компания, не нужен собеседник, я сам себе собеседник. Я вообще компании не люблю. Даже когда мои артисты собираются после репетиции что-нибудь отмечать, я, под разными предлогами, увиливаю. Эмиграция сильно изменила меня. Я был веселым, общительным. Меня любили. Приглашали в компании. Я читал стихи, играл на пианино и даже пел. Эмиграция сделал из меня мизантропа. Вот и сюжет для пьесы. Он остается в Америке, а она, прихватив дочку, уезжает обратно в Израиль, к мамочке. Она там выходит снова замуж, а он... Ну, сочиню что-нибудь "про него", во всяком случае, не отправлю ни в уборщики, ни в официанты, что-нибудь интеллектуальное.

   * * *

   Пора идти... домой. Эмигранты свои съемные квартиры всегда называют домом. Где живешь - там и твой дом. А как же по-другому? Дома спишь, пишешь, готовишь. Готовить я люблю. Для себя или для своей дамы, если она есть. На прошлой неделе я купил цыпленка - не бройлерного, напичканного гормонами, а настоящего, прямо с фермы, не поленился съездить. Запах от него великолепнейший, так пахли куры моего детства! Порезал мелко лук, чеснок, траву, морковь, всё это дело потушил и засыпал рисом. Получился замечательный ароматный плов - все кошки прибежали к моим дверям. Но я не позвал, кошек не люблю. Потом я пил чай с абсентом - это трава вроде русской полыни. Изумительный напиток. И я понял, почему Ван Гог, который пил абсент - не чай с этой травой, а крепчайший напиток - писал такие живые яркие картины. Аромат - великое дело, я после чая написал целый большой акт новой пьесы. На основе одной старой истории. Вернее, двух историй...

   * * *

   Как раз на солнечной стороне возле моего дома распустились мелкие голубенькие нежные цветки - почти как подснежники на моей прежней родине. И вкупе с ароматом абсента и этими цветочками мне вспомнилось, как я, еще совсем молодой паренек, занимался детской смешной и нелепой "любовью" с одной еще почти девочкой. "Любовь" эта происходила на огромной лесной, покрытой голубым цветочным ковром, поляне. Мы трогали друг друга, что-то шептали, даже что-то пытались, но ничего не вышло. Интересно, что мы никого не боялись, что вдруг кто-нибудь появится на поляне, мы больше боялись самих себя. А потом, из-за этого испытанного страха, и какого-то стыда друг перед другом, мы больше ни разу не встретились наедине. И наши чувства куда-то враз делись, испарились. Я сейчас назвал бы это "разочарованием".

   А вторая история случилась позже. Лет в двадцать с небольшим я влюбился в одну эффектную девушку. Ну, просто обалденно эффектную. И она ответила мне взаимностью. Но водила меня за нос как хотела, и не только меня. Как выяснилось позже, одновременно нас у нее было трое, а ведь я все её зигзаги-повороты видел, но пропускал это мимо глаз. Вел себя как загипнотизированный. Дело в том, что я просто был очарованным жизнью человеком, очарованным во всём, и этой девушкой тоже. Потом всё закончилось. Был страшный скандал. Даже, помнится, драка с одним из её любовников. Вот такие были страсти. Сегодня они представляются смешной мышиной возней. А тогда нет, всё было безмерно важно, всё значительно, и, чем сильнее был "гипноз", тем сильнее и больнее разочарование. Одно из многих и многих...

   Но всё, что было со мной, и с другими, я могу превратить в пьесу, смешную и трагическую. Я складываю свои пьесы из кусочков как мозаику, при этом получая большое удовольствие от процесса. Но всегда недоволен результатом. То сюжет мне во время главной репетиции разонравится, то актеры покажутся смешными и неумелыми. И я начинаю орать на всех, включая Селену. "Что ты кричишь, как резаная курица! Тут надо понизить голос, говорить тихо и вкрадчиво, ты же обманываешь партнера, хочешь обмануть его, так не кричи, лучше шепчи, но проникновенно, чтобы он тебе поверил! И зрители тебе поверят и возненавидят тебя. А в другой роли полюбят". Надо, чтобы, выйдя из театра, зритель оценил спектакль и запомнил его. Только кто оценит - неужели те зрители, большей частью пенсионеры или около этого, которых мы всеми силами заманиваем в театр рисованными нашим художником афишками и объявлениями по городскому радио. Хотя, признаться, наш театр пользуется успехом, однажды даже пришлось давать дополнительный спектакль, хотя обычно наши пьесы показываются один раз.

   * * *

   Конечно, главные роли у меня играет Селена. Селена! Она единственная, как луна на небосводе. Я сегодня предложил ей, переступив через режиссерский и свой мужской - да-да, чего скрывать - мужской эгоизм, предложил попробоваться в настоящий театр и даже пообещал некоторое содействие. А она отказалась. Объяснила, что очень занята, должна много работать, содержать детей, работа медсестры в онкодиспансере тяжелая, и нет у нее сил где-то пробиваться, что-то доказывать. А вечерами, трижды в неделю, она приходит сюда, чтобы душой отдохнуть от забот. Мне показалось, что в глазах у нее была обида на меня, но за что, я не понял. Неужели подумала, что я хочу избавиться от нее и поставить на главные роли новую, недавно к нам явившуюся актрисульку, смазливую и сильно вертлявую задом, как кошка во время течки. Да боже упаси! Я хотел только лучшего для Селены.

   * * *

   Серые тучки разошлись, последние лучики заходящего солнца грели мне лицо. Очень люблю тепло и даже жару. Иногда даже жалею, что уехал с Ближнего Востока. Хотя мне там совсем нечего делать. Там, как говорится, "нет свободных мест". Маленькая, тесная страна. Все суетятся, хотят пробиться, всё равно куда. Я там пробыл совсем недолго. Мы уехали, всей семьей. В Америке мне нравится больше. Простора много. И люди спокойные, что успешные, что бомжи. Но жене не понравилось, дочке еще меньше. В Израиле все роднее друг другу - так жена сказала. Но мне не показалось, что роднее. Они уехали и всем там довольны. А я занялся "общественно-культурной работой". Вообще, общественными и культурными русскими делами в нашем городе занимаются люди, не имеющие к этому даже малейшей предрасположенности. Ну, вроде меня. Вместо того чтобы стать великим писателем, стал режиссером. Не великим, просто режиссером. Как-то так получилось. А мне понравилось, прикипел просто. К сцене, к залу со зрителями, к аплодисментам. Будто мне вот этого и надо было в жизни. Хотя неудовлетворенность всё равно грызет. Если бы мои романы и пьесы публиковали, тогда я был бы удовлетворен, может быть, даже счастлив. Но отвергают. Отписки почти одинаковы: интересно, но не всякий читатель вас поймет и оценит. Язык хорош, но... и так далее. Вот в таком роде мне отвечают. Кроме романов и пьес, еще и рассказы пописываю для одной русской газетки, газетка меня не отвергает. Печатаюсь не столько ради денег, деньги смешные, сколько ради собственного престижа и удовольствия видеть свой текст и фамилию над ним.

   * * *

   Уже второй час сижу на скамейке, встать лень, а надо идти домой и сварганить что-нибудь вкусное, вроде креветок в кисло-сладком соусе, поджарить кусочек черного хлебца и запить всё это стаканчиком мангового сока... Но даже голод не поднимает меня со скамейки... Опять думаю о Селене. Она на меня обиделась, не знаю, за что. Женщины всегда найдут, за что обидеться. Но ведь она не как все, она другая.

   Лето вот-вот, уже скоро. Здешним летом я вспоминаю русскую зиму. Короткие, солнечно-холодные дни. Фиолетовые сумерки декабря, чистую снежность января и скучный, но обещающий весну февраль. Весну люблю всю, но особенно весеннее оцепенение, когда почки вот-вот должны лопнуть.

   * * *

   В прошлое воскресенье мне захотелось свежих впечатлений, и поехал на север - километров в сто двадцать от города. На электричке езжу по делам, так быстрее, без пробок на дорогах, а подержанную машину купил для своих поездок.

   Так вот, север. Ну, ехал. Ну, мелькали какие-то чистенькие домики, лужайки, озерца и речушки. Ну, съел на ферме тарелку бараньих ребрышек и запил колой. Увидел края, как отличные красочные декорации для фильмов об индейцах. Или для любовной драмы. Холмы, зеленые заросли вереска, пустая песчаная дорога...

   Возвращался уже почти ночью. На западе алели подсвеченные спустившимся солнцем небеса, а на востоке всходила, окрашивая небо в блекло-голубой цвет, одинокая и грустная луна, селена. Это была лучшая за этот долгий день картина. Но зачем я ездил, и что получил от этого, не понял. Может, надо было пригласить с собой Селену, чтобы она посмотрела на декорации для индейских фильмов... или для любовной драмы. Но как я мог... У нее дети, ей 36, а мне 50 с плюсом. Я для нее всего лишь режиссер маленького театрика, крикливый и всегда недовольный.

   В школе задавали сочинения на тему: "Как я провел выходной". Вот так я и провел - с луной и декорациями. Без Селены. Сочинение не получится.

   В одной своей пьесе я сам играл, на пару с Селеной. Это был наш лучший спектакль, зал был полон. После поездки на север я подумал, что надо поменять в пьесе декорации. Сделать именно такие, как я видел. С луной на заднике, и с Селеной на этом фоне.

   * * *

   Я недавно закончил роман со странным сюжетом. С мыслью, что потом сделаю пьесу. Одинокий мужчина купил себе резиновую секс-куклу. Уложил ее рядом и заснул. Утром проснулся и увидел, что его секс-кукла ожила. И дальше у меня получился постмодернистский сюжет, я даже дал ему название "Проданная душа". Почему постмодерн, потому что в этом жанре берется какой-нибудь известный сюжет и пишется на новый издевательский лад. Что-то, приблизительно, таким манером. Почти по Гоголю, даже стиль немного гоголевский. Мой герой Чучков, несмотря на его некоторые странности, идеал нормальности, логики и последовательности. Он решил скупить всех секс-кукол, оживить их - одушевить, и продавать за большие деньги. Умен, чертяка! Это не я его таким создал, он сам по себе такой стал в процессе моего писания. В мировой литературе один из главных сюжетов это продажа души дьяволу. Я решил, что моя ожившая кукла захочет продать свою душу. Но тут я застопорился. На кой кукле вообще что-то продавать, даже душу? Для этого она должна очень многое понимать. Значит, поймет, на то я и автор этого будущего бестселлера.

   Когда я закончил роман окончательно, и кукла удачно продала свою душу, я тут же отправил роман электронной почтой в крупное издательство. Ответа долго не было, и вот, сегодня утром я получил его. Роман отклонили категорически. "...авангардизм... сексизм... амбиции автора... роман совершенно будет непонятен для рядового читателя", - и тому подобные слова, звучащие для меня как ругательства. Наверно, редактор и не прочитал его, полистал на компьютере и сел писать ответ, потирая ручки от удовольствия. И всё - хана автору!

   Поэтому я и наорал на Селену. Она играла сцену как раз так, как нужно играть её. Но я в ту минуту был невменяем.

   На днях я зашел в арабский ресторанчик. Все работники молодые смуглые красавцы, а потом приехал развозчик продуктов - Аполлон! Высокий, плечистый, мускулистый. Голливудские звезды уродцы рядом с этими работниками захудалого ресторанчика, и могут курить себе в сторонке. Мой район стал в последнее время арабским районом - мужики арабы красавцы, а бабы ужас. Здесь самая высокая котировка у русских баб. Мужики всех национальностей произносят "Russian woman" с придыханием, близким к духовному оргазму. Наши бабы и впрямь, на фоне всяческих усато-волосатых индусок, жопасто-грудастых африканок, лупоглазых мексиканок и кривоногих китаянок - не только хороши, а хороши по высшему классу. И самые лучшие - у меня в труппе.

   На прошлой репетиции я играл вместо заболевшего актера собаку. Есть у нас такая сцена - вроде как жучка за мышкой и как там? Забыл. В общем, выскочил я "жучкой" и вцепился "клыками" в "хозяина". Он меня оттолкнул, как и должен был по роли. Я плохо сгруппировался и упал на пол. У меня несколько дней болел зад. Трудно было ходить, стоять. И даже лежать. Кто бы меня пожалел? Хотя, жалость - это довольно противно. Селена смотрела издали, когда я так неловко упал и с трудом поднялся, и эта самая жалость была написана на её лице.

* * *

   Со мной периодически что-нибудь случается, как правило, плохое. Я сегодня утром хвать, хвать по карманам - нет портмоне! Ну, хрен с ним, с портмоне и какими-то копейками, которые там лежали. Главное, там права и медицинская карточка. Их же нужно ходить восстанавливать. Деньги, между прочим, платить. А тут, в перерыве репетиции, приходит некий марокканский Абдула и приносит мне портмоне. Говорит, что нашел его в мусорном баке, возле входа. Подозревает, что черные уборщики украли. Денег, конечно, уже не было, но документы в целости - это ли не повод для радости!

   Так жизнь наша сама по себе большая радость, огромная. Только понимаешь это в редкие минуты.

   Возвращаясь как-то вечером, я проходил мимо дома, в котором жил Лари - очень нудный дед, говоривший со мной на помеси русско-польского языка. Из подъезда вышел сутулый человек. Я хотел его окликнуть: "Лари!" Но, вспомнив, что Лари уже несколько лет как умер, прошел мимо. Теперь идешь по улице и не видишь многих людей, которых прежде встречал, стоило выйти из дома. Был такой Яков, дед лет ста, он каким-то непостижимым образом выскочил из СССР в годы великой чистки, всегда в бабочке и подтяжках. Яков разговаривал со мной на хорошем русском языке. В прошлом году он умер - я перестал его встречать, значит умер. Как он мог продолжать жить в его годы - от самого страха неизбежной смерти можно умереть. Мысли о неизбежности смерти иногда одолевают меня. Однажды, возвращаясь со своих дел, попал я под ливень с жуткой грозой. Я забежал в автобусную будочку и стоял там - как раз напротив балкона, на котором всегда, в любое время года, торчал дед мороз в красной шапке, и висели на веревочках рождественские игрушки. В этой квартире жила бабка. Прошлой весной я видел, как с этого балкона сбрасывали все эти рождественские атрибуты. Видимо, бабка или сменила квартиру, или мир, и живет сейчас в стране дедов морозов и елочных шаров. У бабки, скорее всего, был Альцгеймер, и ей было уже не страшно жить. Как и умирать. А мне, хоть в этой реальности и жутко херово бывает, нравится жить. Так нравится, что даже умирать не хочется, а нужно. Но ведь не сейчас.

   Хотя иногда хочется лечь и не вставать - просто исчезнуть, умереть. Я давно отправил один из своих романов на киностудию. И уже не ждал ответа. Был январь тринадцатого числа 2011 года, то есть, этой зимой. Утром я проснулся. Сварил кофе. Сел с чашкой к компьютеру. Открыл почтовый ящик и получил письмо из киностудии. Ваш роман, писала мне баба с киностудии, нам понравился и мы сделаем из него сериал. Как я себя чувствовал в тот день?.. Вот бы так чувствовать себя всегда. Состояние было - как после большой рюмки водки.

   Но вскоре я получил из киностудии отказ, и баба перестала отвечать на мои письма, а мне всё вспоминается тот день. Столько надежд он сулил. Хотя надежды, как и все на этом свете, умирают.

   * * *

   Недавно я стоял на девятом этаже недостроенного здания, в каменном арочном проеме - может быть, архитектор в нем задумал витраж, и смотрел вниз. Там копают котлован, очень глубокий, для высотки, наверное. Доносилось ворчание ползающего экскаватора, двигались несколько людских фигурок. По моему некомпетентному мнению, котлован слишком глубокий, словно некто хочет докопаться до центра земли. Я видел разных оттенков слои грунта, нанесенного, быть может, прошлыми веками, в которых люди жили, любили, ссорились и умирали. Раньше на месте этого котлована стоял дивный монастырский сад, но монастырь закрыли - старые монашки и монахи ушли в другой мир, а новое поколение выбрало... Бог его знает, что оно выбрало. Моя дочь, оставшаяся с матерью в Израиле, выбрала игру на скрипке. С этим выбором в новом тысячелетии пропадешь. Сегодня музыка, и вообще искусство нужно редким людям, я смотрю по окружающему меня миру, даже религия никому не нужна, а что нужно, не знает никто. Точнее, что кому нужно, того и достигай. Смотрел я в этот котлован, как пятилетний мальчик, ничего еще не видевший и не понявший, и вдруг поймал себя на мысли, что я не просто смотрю, а медитирую, то погружаюсь в себя, то выплываю, и запоминаю детали внизу, которые потом опишу, но это тоже никому не будет нужно.

   А потом я просто посмотрел вниз, в самую глубину, с высоты девятого этажа... И догадался, что так сильно хочу жить, что никогда бы не кинулся в этот котлован. Пусть я занимаюсь ерундой и всегда буду заниматься ерундой, плевать. Жизнь - незаслуженный ничем подарок, подарили тебе, олуху, а ты живи, радуйся, наслаждайся. Всем, чем хочешь и можешь - утренним кофе, летней жарой и зимней стужей, ездой на машине, луной на ночном небе. Красивой женщиной, которая смотрит на тебя издали и жалеет. А ты делаешь вид, что ничего не понимаешь. Эх, жизнь, как ни крути, гораздо интересней литературы. Она такие повороты выдает, хрен с два в самом крутом сюжете придумаешь. А когда очередной поворот заканчивается, то кажется, а что такого особенного со мной произошло? Да ничего. Так, банальность.

   * * *

   Я встал со скамейки. Воспоминание о девятом этаже что-то пробудило во мне, я понял, что я идиот. Достал из кармана мобильник, набрал номер... Длинные гудки, потом... дыхание в трубку и тихий вопрос:

   - Алло? Это ты? Алекс, не молчи, я знаю, что ты...

   - Ты видела луну на севере, поздно вечером? Ты должна это увидеть, и декорации... Какие декорации? Неважно. Мы с тобой завтра поедем. Отменим все дела и поедем. И детей возьми с собой. Пусть они тоже увидят.

   А потом я испугался. Не потом, а сразу, как только сказал, и выключил телефон, не дожидаясь ответа. Если она откажет, я не хочу этого слышать. Конечно, откажет. Зачем я ей, не богатый, не знаменитый, никакой.

   Я пошел, сам не зная, куда иду. И скоро очутился на девятом этаже, в каменном арочном проеме... Тишина, только посвисты ветра - на высоте ветер сильнее и слышнее. В котловане было пусто, стоял замерший экскаватор, уткнув в гору рыжей земли свой ковш. Внизу, по узкой асфальтовой дорожке, вдоль невысокого забора, отделяющего котлован, ходили редкие прохожие. Я достал папку со своими записками - в минуты отдыха и безделья, в перерывах репетиций или сидя на скамейке - записываю мыслишки разные о своей, скажем так, не слишком удавшейся жизни, потом как-нибудь собирался занести в компьютер, да всё руки не доходят... Вынул пачку листов и бросил вниз... Белые листки, планируя по ветру, опускались на дорожку. Какая-то фигура в кепке, то ли мужчина, то ли женщина - теперь все одеваются одинаково, склонилась и стала листки подбирать. Макулатура понадобилась? Фигура ходила, собирала, подняла вверх голову. И ушла с белой пачкой в руке. Странно всё это. А жизнь не странная штука?

   Я увидел, как один белый лист, притулившийся одиноко к забору, лениво поднялся от порыва ветра, перелетел через забор и плавно полетел вниз...

   Я протянул руку и подался вперед... как будто хотел схватить его... Как сквозь вату, услышал звонок мобильника. Вторая рука сама собой сунулась в карман.

   - Алекс? Ну куда ты пропал? Где ты? Я всё жду, что ты опять позвонишь, а ты молчишь. Алекс, я поеду! С детьми! Мы поедем с тобой, декорации смотреть! Алекс, ты слышишь меня?

   Женщины всегда много говорят. У них всегда много слов. Из их слов можно складывать сюжеты.

   * * *

   Листок исчезал в глубинах котлована, я стремился за ним взглядом и всем телом... От неожиданно сильного порыва ветра я покачнулся и, теряя равновесие и начиная падать, искал уже глазами - за что я смогу уцепиться... железные штыри торчат из стены... мимо... навес недостроенного балкона... мимо... густые кроны двух деревьев, между ними просвет... а там асфальт... я зажмурил глаза, чтобы ничего не видеть... Одной рукой я всё еще крепко прижимал к уху мобильник и слышал голос Селены, тревожно взывающий...

   Оцарапанный ветками и острыми сучками, с вывернутой нелепо ногой, я утоп в глубине мощной кроны, видел над собой кусочек серого неба и слышал голос, зовущий меня... "Алекс, ты меня слышишь, почему ты не отвечаешь?" "Слышу", - с трудом сказал я и выронил мобильник.

   На ближнюю ветку надо мной сел черный смоляной ворон и недовольно каркнул. Видно, я спугнул его своим шумным падением, и теперь он вернулся на облюбованное место.

   - Ну, здравствуй, ворон. Как твое ничего? - каждое произнесенное слово давалось мне всё легче.

   Это старое крепкое древо возвратило мне жизнь, едва не угробленную. Видимо, я для чего-то нужен этому миру.

   Ворон на меня покосился круглым черным глазом, но ничего не ответил.

   - Не хочешь, значит, разговаривать?

   - Кры!

   - Ну, как хочешь.

   Пройдет много лет, вороны живут долго, и на закате своих дней вспомнит ворон:

   -...в молодости, помню, со мной говорил какой-то дядька, а я его послал по-вороньи на х... Вот жалость, может тот дядька хотел мне сказать что-то важное.

   - Успокойся, ворон, я ничего не хотел сказать тебе важное, потому что сам не знаю, что важное, а что нет.

 

Оглавление     Записная книжка