Линия

    История эта произошла, поди, лет тридцать тому назад, в апреле. На улицах и переулках большого старого города сопливела весна. Ожиданием "des aventures incroyables" (невероятных приключений) копошилась она в моей живущей ощущением судьбоносных событий семнадцатилетней душе.
    Все предвещало чудо - и влетавший без спроса в класс ветер, и старые, готовые вот-вот взорваться клейкой юной листвой, деревья, и молодая апрельская луна, каллиграфической буквой "С" заглядывающая в мои романтические (с изрядной долей секса) сновидения.
    Неизвестный, загадочный мир приоткрывал в них свои покрова. Там дули розовые ветра, шумел голубой океан, и восхитительные женщины открывали мне свои загадки. Что такое "ветра", живя в микрорайоне с романтическим наименованием "Семь ветров", я уже знал. Что такое восхитительная женщина - догадывался. Догадки требовали подтверждений (теория без практики мертва, учили меня в школе). Поэтому жадно вглядывался я в женские лица, силясь разобрать в них ту, что станет моим первым откровением, но они, не обращая на меня внимания, почему-то пробегали мимо. То ли взгляд у меня был слишком откровенный, то ли мой моложавый вид внушал им определенные опасения. Да и что еще могли внушить моя вздорная челочка, да мятый пиджачок, битком набитый комплексами, молодого - метр с небольшим - застенчивого человека. С такими данными надо было пить бром и читать Фрейда, а не запираться в темном закутке, прозванным отцом тещиной комнатой, и царапать там грубым металлическим пером девственную чистоту меловой бумаги, сочиняя романтические стихи, посвященные той, навечно первой.
    Сегодня, давно раскусив различные варианты женских загадок, я поступил бы именно так. Тогда писал, улавливая в музыке скрипучего пера сладострастные аккорды будущих наслаждений. О, если бы я знал, какие вирши мне вскоре придется строчить, я б не вовек не ел в ту зиму апельсинов с оливками!
    - Причем тут апельсины? - спросит кто-то А вот причем. В зиму, предшествующую моей 17 весне, в овощной магазин, находившийся как раз в моем доме, завезли невиданных до той поры толстокожих, марокканских апельсинов и маслянистых, как сытые кошачьи глаза, греческих оливок. Сказать, чтоб они мне нравились, хм!!! Но мама. Ох эти мамы, дай им Бог здоровья.
    - Витамин "Б" витамин "С". Эпидермис, иммунитет, гены роста. - Какие только термины не придумывала мать, заталкивая в меня очередную порцию витаминов. Я люблю свою маму, и даже сегодня продолжаю послушно глотать умопомрачительные диеты и делать немыслимые очистительные процедуры…
    Теперь помножьте мои 17 лет на весь тот богатый спектр витаминов, способствующих повышению сексуального тонуса, и вы получите ответ и на похотливый блеск, появившийся в моих глазах, и на рифмоплетство и эротические сновидения.
    Как вскоре выяснилось: шуршали листы, и скрипели перья не только в моем закутке, выгибалось перо и под пальцами великого драматурга человеческих судеб, ставившего теми весенними днями, последние точки в пьесе с рабочим названием "Первое сексуальное откровение нетерпеливого юнца". Давались завершающие указания костюмерам, гримерам, осветителям, а финальное потрясение молоточного бойка работника сцены, готовившего театральные подмостки, гармонически совпало с требовательной трелью будильника. Le jour X arrive
    Занавес был поднят, и сюжетная линия, разворачиваясь причудливой спиралью, увлекла главного героя (то есть меня) в вихрь быстро меняющихся сцен, неприхотливых монологов и затейливых диалогов. Хотя трудно сказать, кто был в этой пьесе главным, кто второстепенным, а кто и просто случайным прохожим. Да и ставилась ли она вообще, а не была ли нагромождением хаотических недоразумений?
     Как бы там ни было, но события того дня с самого дебюта развивались весьма необычно.
    Сразу же после того как la cloche a sonne au premier cours (прозвенел звонок - в моем случае, это был урок французского), озаренную тишину раннего утра потряс сигнал пожарной тревоги. Взволнованные учителя в срочном порядке вытолкали на школьный двор радостных школьников. По утвержденному свыше плану эвакуации мой 9 "Б" развернулся у массивных школьных ворот.
    Вскоре на дворе воцарились веселье и шум. Кто-то курил, бросая бычки в колодцы подвальных окон, откуда стелился желтый вонючий дым тлевшей, как неудачный любовный роман, стекловаты. Кто-то спорил, на какое время закроют школу, а кто-то попросту зевал, лежа на свежевыкрашенном молодой травой периметре школьного газона. Распластавшиеся по земле тени еще не защищенных листвой веток нещадно топтала наша классная - учительница французского языка.
    Мes amis, mes amis, - кричала Анна Самуиловна, пытаясь сорганизовать 9"Б" в управляемую массу. Des efforts vaine - усилия её были тщетны. Минут через тридцать, расколовшись на "пролетариев" и "интеллектуалов", класс исчез со школьного двора. Пролетариев поглотил местный регенераторный завод. Интеллектуалов пригрели развалины старого польского костела.
    У первых росло количество выгруженных вагонов, у вторых - число выученных гитарных доминатсептаккордов и повествований о перепробованных одноклассницах. Рассказывали все, стыдливо молчали двое. Вторым был сектант-пятидесятник, отличник А. Олейник. Первым - господин рассказчик.
    Между "классами" растянулась узкая полоска железнодорожной лесопосадки - "линия", как называли её в народе, ставшая сценическими подмостками, на которых и была сыграна кульминационная часть далее описанной мной трагикомедии - этакого "сюрреалистического сна в апрельский день".
    Такие "линии" я встречал во множестве не только у нас, но и в разных концах света. Их назначение, кажется, в том, чтобы ветер не выдувал насыпь и служил преградой снежным заносам. Не знаю, может быть в дальних от России странах они и служат своему прямому назначению. У нас же линия испокон веку (особенно в теплое время года) являлась прибежищем алкашей и бесквартирных влюбленных....
    
    Вернемся же к событиям "пьесы". Итак, одна часть "труппы" трудилась. Другая спорила. Совсем как в жизни и театре. Посредником между ними (как водится) выступал деклассированный элемент - Себастьян Сатановский.
    - А Леонтьевна, каб ей, скуля, бэндила: - "Пропащий ён у тебя, Вандочка. Ой, помяни, кабетка, сгинет за понюшку табака. И казала, як быцым бы в воду глядела", - так комментировала, играя малорусскими словами, лет через пять, первый срок своего сына, Ванда Францевна Сатановская.
     То тут, то там С. Сатановский появлялся с регулярностью в четверть часа с небольшим. Однако начиная с двух часов пополудни никто Себастьяна на церковных руинах не видел.
    Ближе к вечеру, когда классная "аристократия" уже почти забыла о своих пролетарских товарищах, в похилившихся церковных воротах возник C.Сатановский. На его захмелевшем лице блуждала таинственная улыбка. В резких движениях чувствовалась взволнованность, она же слышалась и в его несвязной и торопливой речи. Из огрызков Сатановских междометий можно было сделать заключение, что на примыкающей к микрорайону железнодорожной линии происходят некие загадочные и судьбоносные события.
    - Короче, пацаны, бабу хотите? - выпалил в заключение Себастьян.
     После этих слов у Михася на гэдэровской гитаре лопнула шестая струна, и её вибрирующий, густой звук долго звучал в упавшей на церковные руины тишине, той о которой в народе говорят "мертвая".
    - Ну, так мы роем? - сплевывая бычок дорогой сигареты "Опал", разбудил тишину Себастьян. Лица вопрошаемых вытянулись и приняли выражение крайней озабоченности, граничащей с легким помешательством.
     Нахлынувшие чувства будущих услаждений несомненно мешали пацанам сосредоточиться. Все вопросительно посмотрели в мою сторону (как будто это я, а не они, бахвалился своими сексуальными победами), даже сектант А. Олейник греховным взором вперился в мои испуганные зрачки. Не скрою, мне это льстило.
    Собравшись с мыслями и изображая наигранное равнодушие, я поинтересовался - "Идти-то далеко?" - прозвучало это так, как будто у меня под боком была более близкая альтернатива.
    - Да здесь рядом. Два шага. В кустах на линии, - пояснил Себастьян Сатановский...
     Отвалив массивную, с витиеватыми, латинскими письменами плиту, мы спешно затолкали наши гитары в темную катакомбу…
    Поднимая радужную пыль дороги, вьющейся меж кооперативных гаражей и частных сараев, аристократия тронулась навстречу дурманящей новизной неизвестности. Расстояние между "классами" стало сближаться.
    В пути С. Сатановский посвятил нас в происшедшие на линии события. Оказывается, начиная с 3 часов московского времени искусный постановщик ввел в пьесу новых героев. Мужчину и Женщину. А точнее, двух мужчин и одну женщину. Этакий классический треугольник, легко разрешимый в походно-полевых условиях железнодорожной лесопосадки. Треугольник уже вовсю предавался сексуально-водочным утехам, когда в кусты вступила нога пролетариев 9"Б". Пролетарии были нагружены "Кагором" и "Жигулевским пивом". Школьники пили. Хмелели, и осторожно поглядывали за треугольником, прячась в зазеленивших кустах боярышника. После третьего стакана произошло брожение, после четвертого - бунт, и революционеры вышли из подполья. Завидя решительно настроенные лица молодых секс-агрессоров, хозяева женского тела предложили компромисс. Два "Кагора" - и мирно похрапывающее на шелковистой траве тело перекочевало к "пролетариям". Что происходило с ним во все то время, пока на опушке не появилась интеллигенция, читатель может только догадываться. Я это описать не в силах. Хотя и знаю подробности…
     Розовый, мягкий солнечный свет лежал на зазеленевших почках канадского клена и фривольный весенний ветерок, блуждал в вихрастых чубах молодых людей, мнущихся у опушки лесопосадки. Количество толпившихся не поддавалась исчислению. Опять же, как говорили в народе, из которого я вышел - "Черная туча". Центральной фигурой, руководившей этим уроком первых азов сексологии, был невысокий, кряжистый подросток Иван Коробка. Ваня был живым воплощением того, как фамилия порой точно передает физические и моральные качества носящего её человека. В жизнь я знал майора Г. Говнова. Уверяю вас, будь у него иная фамилия - она явно испортила бы его внутреннее содержания. Или мой взводный - старший сержант К. Козел. Ну козел-козлом, даже воняло от него козлятиной.
    Иван Коробка же квадратурой тела и идейно-нравственно пустотой своей головы разительно походил на картонную обувную коробку. Боже правый, как преображают людей обстоятельства! В эти предзакатные минуты малоподвижный увалень Коробка своими расторопными действиями и уверенными командами походил на маститого воротилу секс-индустрии. Энергично работая локтями, к распорядителю приблизился С.Сатановский.
    - Во, новых привел, - указывал он на вновь прибывших. Шаркающей жокейской походкой Иван приблизился к группе и быстро спросил, - "Voulez-vous la femme?". Интеллектуалы уставились в мою сторону... На их испуганных физиономиях жил страх детей, боящихся проспать Новогоднюю Ночь. От переполнявших меня чувств язык мой распух и превратился из органа речи в рашпиль, рождая вместо слов, шипяще-свистящие звуки. Наконец я произнес более-менее связную фразу "Pourquoi pas" (Почему бы и нет).
    - Тогда за мной, - улыбнулся Ваня, и, развернувшись, деловито понес плотный квадрат своего тела к кучерявившимся молодой листвой кустам. Рядом подобострастно засеменил Сатановский. За ними нестройной шеренгой двигалась интеллигенция.
    - Стоп, - приказал секс-распорядитель. Мы выжидающе замерли у опушки и, вытянув шеи, заглядывали в сумрачную тишину придорожных кустов, где, по словам В. Коробки, лежало то, о чем я так долго мечтал, о чем плакался в ночной тишине лощеной бумаге, и откуда навстречу нам медвежьей походкой, выходил вор-рецидивист Александр Скворцов.
    - Слышь, Ящик, - обратился к Ване Коробке Скворец.- Вы кого бомбили? Это было очень меткое определение. Ибо за ним, жужжа подобно тяжелым бомбардировщиком, пикировало несколько шатающихся подростков.
    - Как кого? - удивленно спросил Коробка, и уверенно ответил: - Бабу.
     - Баба же того. Мертвая. Покойника вы трахали, Коробка - спокойно сообщил ему А. Скворцов.
    - Да что ты гонишь, - дрожащим голосом возразил Ваня. Минут двадцать тому назад ее Кривой имел. Говорил, что она аж храпела от кайфа.
     - Дурень ты, Ящик, и Кривой твой такой же мудила. Окочуривалась баба, а вы, лохи, думали что кайфует. Короче, суши сухари, Ящик. УК-115. Часть первая.
    После этих слов, и особенно от упоминания части первой статьи Ука-115, позвоночник мой задрожал и ссыпался в охолодевшие опорно-двигательные конечности. Упал занавес. Пьеса была блистательно завершена. На ночных аллеях лесопосадки до утра оставался лежать холодный женский труп.
    Что было потом, я помню смутно. Кажется, какое-то броуновское метание по микрорайону в надежде найти решение от свалившейся на мои некрепкие плечи беды. Но что я мог придумать, охваченный ужасом первого сексуального познания подросток.
    Успокаивало два обстоятельства.
    1. Объявился я на линии, когда объект сексуальных домогательств юношества уже был практически холоден к любовным усладам.
    2. Возбуждение уголовного дела по факту убийства гражданки (я так никогда и не узнал её имени) давало мне шанс на неучастие в приближающейся ненавистной Первомайской демонстрации.
    На следующий день в конце первого урока в класс ввалилась милицейская бригада. В её арьергарде анданте качался директор школы Иван Филимонович Швырок.
    Самое удивительное было в том, что выводили они из аудитории именно тех, кто участвовал во вчерашней оргии развернувшейся в зарослях лесопосадки. Я не был исключением. И спокойно встал, когда милицейский работник ткнул в мою сторону огрызком химического карандаша.
    В крытом газике было душно и темно. Мы, молча прижавшись плечом к плечу, сидели на его жестких скамейках. Впереди была неизвестность и неизбежность проклятой Ука-115 части первой. А за окном бушевала весна. "Весна тревог наших" вовсю ломилась своими теплыми лучами в зарешеченное окно милицейской машины. Ей было глубоко начхать, этой вечно торжествующей весне, и на 115, и на часть первую (как впрочем, и на вторую), и на наше будущее, и на перекочевавший с линии в морг женский труп…
    Вскоре, сидя в полутемном кабинете, где в банке из-под маринованных огурцов березовой веточкой так же расцветала весна, я давал показания на редкость любопытному и любознательному человеку - следователю Чмыреву. Пытаясь обмануть его любовь к познаниям, я часто прибегал к спасительному "Не помню". Тогда "любознательный человек" поправлял свой цвета распустившихся в банке листьев галстук и освежал мои воспоминания увесистой промокашкой, громоздившейся на его столе.
    - Свободен, - наконец сказал следователь, проехавшись чудовищным пресс-папье по моей подписи.
     Во второй половине следующего дня были похороны убиенной. Спрятанный тюлевой занавеской своего окна, я с любопытством смотрел, как жалобно причитала толпа, и проливало слезы небольшим дождем скучное небо большого серого города. Было в этом что-то символичное. Сугубо русское. Вчерашняя плечевая, безразмерная шалава, рано или поздно закончившая бы свою жизнь подобным образом, стала вдруг святой. Ох, эта неистребимая русская страсть возводить падших в святые!
    Несколько дней спустя состоялась Первомайская демонстрация трудящихся. Мои надежды на освобождение не оправдались. Все провинившиеся, напротив, шли в первых рядах, груженные бархатными, цвета свернувшийся крови, знаменами. Ване Коробке, громче всех кричавшим "Ура", на приветствия, несшиеся с правительственной трибуны, и мне, доверили нести транспарант, требовавший чьей-то свободы.
     - Да здравствует советская молодежь! - восклицали трибуны.
    - Ура-аааааааа! - растягивая звуки могучим диапазоном своего голоса, отвечал Ваня.
    Коробкино рвение, кажется, было замечено, на состоявшимся через месяц судебном заседании Ваня получил всего два года, да и то условно. По десять заработали два добрых мужичка, передавших свою "возлюбленную" в руки молодых сексуальных "революционеров". Кое-кто из моих классных сотоварищей отделался порицанием. Кое у кого процесс подорвал семейный бюджет. Я же получил выговор по комсомольской части и порядочную взбучу в закутке от родителя. Вскоре эта история забылась, выговор сняли.
    Спустя несколько лет мне пришлось присутствовать на похоронах, проходивших на одном из непрестижных погостов города.
    - Смотрите, сказала мать своей спутнице и указала на запущенную могилу с похилившейся тумбой. Жара и холод, снегопады и дожди сделали свое коварное дело, стерев и надпись, и фотографию той, что покоилась под выгоревшей пятиконечной звездочкой. Той, что чуть не стала моим первым сексуальным откровением. Той, что пролегла некой символичной линией по моей судьбе. Линией отделившей меня от одного из ярких периодов моей жизни - детства.