Темная сторона спирали

Пререалистическая поэма

Картина первая

- Сергей Эдуардович! - воскликнул секретарь государыни Матвей Скоролядский и вытер рукавом потное плаксивое личико. - Ну, наконец-таки! Да как же можно, батюшка? Вам ведь когда назначено, дорогой вы мой?
- Ой, Матвеюшка, знаю, что нельзя. Знаю, что подлец я пропащий! Холоп недостойный! Но что делать-поделать, коли случается. Да, кабы сиднем-то сидел, Матвеюшка, на месте. Так нет же. Всё копычу. Всё суечусь делами государственными...

Сергей Эдуардович Бойко, чиновник по особым поручениям, утих, кивнул на расписанную золотом дверь и поинтересовался:

- А скажи-ка, милый, был ли кто у матушки до меня сегодняшним днем?
- Нет, вы сегодня первый, батюшка. Никого сударыня до себя еще не допускала.
- Коли так, то надежа есть. А как ваще? Не очень строга?

Матвеюшка неопределенно пожал плечами и ответил:
- С утра была ничего себе, а как сейчас, так это одному Господу известно. - Секретарь перекрестился на образ, и продолжил. - Наша государыня, что твоя весна. С утра солнце красное, а к вечеру метель лютая.
- Ну, коли с утра, была ничего, так может и к обеду не особо осерчала. Как думаешь, Матвеюшка?
- На все воля Божья, батюшка. А откуда же нам, сирым да смертным, об ей знать-ведать. Никак нельзя.
- А ты сходил бы к ней, Матвеюшка. - Сергей Эдуардович сунул в руку Матвея Скоролядского сотенную ассигнацию. - Узнал бы, что к чему? Может мне, и соваться к ней сегодня не след?
Матвеюшка сконфуженно покраснел, спрятал ассигнацию в карман:
- Приводите вы в смятение, Сергей Эдуардович, душу мою. Вводите в грех. Но что делать, пойду, однако... попытаю счастья.
Матвеюшка скрылся за дверью. Сергей же Эдуардович присел на венский стул.
Вытащил серебряную табакерку. Ухватил длинными сильными крепкими пальцами щепоть табаку. Поднес к носу. Дверь открылась, и в проеме показалось плаксивое лицо
секретаря государыни.
С.Э. Бойко высыпал табак. Захлопнул табакерку.
- Чего там, Матвеюшка?
- Молится, государыня. Можете зайти, но только тихонько. А то уж вы... я знаю, любите ботфортами-то вашими грохотать. Матушка, сами изволите знать, этого не любят.
-Что ж тогда и мы, помолясь. - Сергей Эдуардович перекрестился на те же образа, что и секретарь Матвеюшка, - И отправимся: потихонечку, полегонечку, смирненько, да и комариком безмолвненьким пролетим.

Визитер остановился у массивного зеркала, отделанного янтарем. Поправил жабо. Пригладил волосы. Отряхнул рукав добротного камзола. Потянул на себя дверь и оказался в маленькой, слабо освещенной комнатенке. Она скорей напоминала келью, чем царственный кабинет. Повсюду висели иконы. Чадили лампадки. Трещали свечи. Пахло ладаном и мышами. Чуть слышно звучала «Благослови душе моя» Из отворенной золотой клетки доносилось птичье щебетание.
Сергей Эдуардович поморгал ресницами, чтобы скорей привыкнуть к скудному
освещению, присмотрелся и увидел сидящую на кокетливом плюшевом диванчике
облаченную в салоп и чепчик старушку. Он тотчас же бухнулся перед ней на
колени и тоненьким, бабским голоском заскулил:
- Прости, матушка. Не вели казнить, государыня. Помилуй, Евлалия Лукинична. Меня, окаянного. Не по своей воле. Видит Бог. Спешил. Бежал, но дела задержали. Великодушно виноват. Пардон, как говорится.
- Вставай. Вставай. Распапрдонился тут! - прикрикнула государыня Евлалия Лукинична и поправила свой чепец. - Неча мне тут ковры кафтаном казенным протирать. Али у тебя свой камзол-то?

Государыня встала и направилась к кокетливому столику. Открыла маленькую
табакерку. Нюхнула. Квело чихнула. Села в мягкое кресло, расшитое золотыми
яблоками.
- Ну, чего молчишь. Чей камзол государственный... али как?
- Да что ты, матушка, откуда же своему-то быть. Живу на полный кошт вашей милости: и хоромы, и ботфорты, и кафтан, и шляпа - все твое, матушка, из своего только что... любовь к тебе моя холопская.

Государыня усмехнулась:
- Ишь ты сирый, какой выискался. Знаю я вас мздоимцев! Распустил вас прежний-то государь. Рука у него крепка была, неча сказать, да только не за то хваталась. Но ничего, ничего, ужо я вас научу, как служить и Богу, и императрице и народу нашему Богоносному. Вставай с колен-то, вставай, чай не пес. Иди к столу. Докладай!

Сергей Эдуардович на коленках подполз к государыне и по-собачьи заскулил:
- Прости, матушка. Прости, голубушка.
- Хватит. Буде! - прикрикнула на визитера Евлалия Лукинична. - Говори, а не вой аки пес смердящий.

Сергей Эдуардович, глядя в пол, поинтересовался:
- Чего угодно, матушка?
- Мне угодно, чтобы ты поднял свои зенки воровские и доложил мне, как у тебя, подлеца, обстоят дела с забором. Огородил ли ты им наше ёнергетическое море-акиян?
- Так точно, матушка, как есть обгораживаем. День- другой, и завершим! Больше
басурманы к нашему ёнергетическому морю-акияну ни с ведром, ни с бочкой,
ни каким другим манером не подступятся, не подойдут, не приблизятся. Не
дадим боле супостатам шакалить наше черно-голубое. Не за что им теперь будет
сбрую, да пушки покупать. Кирдык басурманам. Вот ужо они запоют, запляшут.
Ужо поплачут, попричитают, а от отплакавшися, да и приползут под очи твои
ясные и примутся ныть - просить, чтобы взяла ты их, неразумных, под свое
добродетельное крыло.

Сергей Эдуардович посмотрел на распростершего крылья двуглавого орла, что
висел над столом и хитро подмигнув, сказал:
- А мы их и не возьмем. Мы их порежем! Правильно я разумею, матушка?
- Это не тебе решать, - перебила Сергея Эдуардовича государыня. - Кого под крыло, а кого на дыбу.

- Конечно, ж не мне решать, матушка, куды мне сирому, да безмозглому. А про
забор, матушка, не изволь беспокоиться. Ко Святому Мефодию, как штык будет
стоять!

- Ты мне, воровская твоя морда, к Святой Варваре обещал закончить.

- Когда же я такое говорил? Ты видно, матушка, каким-то образом запамятовала. Это тебе кто-то чего-то другой говорил. А я...

- Нет, вы только посмотрите на него. - Грозно зыркнула своими маленькими
востренькими глазками государыня, - Еще и спорить со мной затеялся. Я те за
споры с государыней усища твои тараканьи-то оборву.

- Да, где ж у меня усы, матушка? - Сергей Эдуардович провел рукой под носом.
- Отродясь у меня, их не было. Усов этих. Что ж я хохол какой в самом деле?
Это те чубы да усы таскают, а я сроду их не имел. И родитель мой тоже их не
носил, что в них проку-то в усах этих. Ты, матушка, их, поди, на ком-то
другом видела, а не на мне. Ты вспомни, государыня...

- Вот опять спорит. - Топнула ножкой (облаченной в мягкий сапожок) государыня. - Ну, что ты будешь с ним окаянным делать. На дыбу что ли тебя определить?

- Правильно, на дыбу меня, матушка! - упал на колени Сергей Эдуардович. - Вот и весь сказ. Заслужил, матушка. Снискал, государыня. Вели терзать, приму... как благодать... казнь тобой ниспосланную.

- Когда велю казнить, тогда и будешь благодарить, а зараз сказывай, когда будет забор стоять?!
- Так я же сказал.
- Да встань же ты, наконец, елозишься тут.
Сергей Эдуардович встал. Отряхнулся.
- Тише. Не пыли. - Замахала ручкой перед своим дробненьким личиком государыня, - Говори, как есть, ибо сдается мне, что чего-то ты таишь. Говори чего там у тебя?

- Вот же, матушка! Вот же головушка! Вот же глазок! Ничего от тебя не утаишь, не спрячешь. Да тут такое дело, государыня. Уж черт бы его побрал, в самом деле. Такое, право...

- Не поминай мне тут, под образами намоленными, нечистого. Хватит того, что он всю ночь мне сегодня снился. Рожищами своими в бок мой больной тыкал...

Государыня принялась тереть правый бок и по-бабьи запричитала:
- Святые угодники! Матерь божья, заступница. Чем я только бок свой болезный
не терла, чем только не натирала и свиным салом, и змеиным ядом, и жиром
рыбьим, а все едино стреляет, окаянный, аж в глазах темно. А тут еще этот чертяка сегодня ночью рожищами своими меня в бок боднул. А они у него такие, право, большущие, что твоя пушка царь. К чему бы это? Не знаешь ли?
- Чего изволите, матушка?
- Я говорю, рожища сатанинские к чему снятся?
- Так это я, думаю, матушка, к тому, что поставим мы басурманов на рога. Ой,
поставим. Дай только срок!
- Поставит он, - презрительно усмехнулась государыня. - Тоже мне богатырь
выискался. Илья Муромец! С забором и тем справиться не можешь...
- Да чего с ним, государыня, справляться. Я бы его уже давно спроворил, да тут такое дело. Уперлись подрядчики. Требует заместо золота- серебра. Энто... того...
- Чего того. Чего энтого. Толком говори. - Прикрикнула государыня. - Неча тут вокруг, да около... плетень-то наводить.

- Да я не около, матушка. Я не возле, голубушка, я тут. Я прямо! Я, Евлалия
Лукинична, не знаю, как к ихней просьбе-то и подступиться к тебе, государыня
- заступница. Бесовская это просьба. Прости Господи. - Сергей Эдуардович
осенил себя крестом. - Как про нее и рассказать-то не ведаю. Выдержат ли ее
уши твои святые... к богомольным речам... приученные.

- Ишь уши его мои заботят. - Поправила чепец государыня. - Ты наперво о
государстве справляйся, а уж потом о моих ушах. Говори, чего они хотят.
Немчура энта.

- Не знаю, матушка робею говорить-то. Да и постишься ты зараз. Скоромного не
кушаешь. Как же в пост... энто дело говорить? Ну, да ладно. Просят они, матушка, как это сказать? Ни живое, ни мертвое. Или нешто надобно им ни живые, ни мертвые.
- Это что ты, отец мой, такое несешь, – Удивилась императрица. – Разве ж так бывает.
- Бывает, матушка, ох как бывает.
- Ну, так чего ж это такое?
- Нет, матушка, не могу, - Сергей Эдуардович с опаской покосился на образа, -
При Господе нашем не могу речи срамные произносить.

С.Э. Бойкой нагнулся и что-то быстро прошептал государыне на ухо. Матушка отшатнулась. Перекрестилась и строгим голосом произнесла:
- Ты чего плетешь? С утра уже за воротник заложил, набражничился!
- Никак нет, матушка. - Сергей Эдуардович упал на колени. - Не токмо не закладывал я, а даже макового зерна во рту не держал! А как оно есть, так и докладаю.
- А на что они им?
- Кто?
- Ну, то, про что ты мне на ухо бормотал?
- Не могу знать. Но так думаю, что для забавы какой своей.
- Ну, коли для забавы. Так пусть себе и забирают. Нам - то это на что
сдалось?
- Да ни что, матушка, ни на что, голубушка. Только что на клей. Так у нас в
государстве, кабы чего другого, а клея этого, хоть заклейся.
Государыня, сладко потянувшись, поинтересовалась:
- Все ли у тебя?

- Все, матушка.

- Коли все, так и неча язык - то дробить. Ступай и работай. - Матушка
махнула платочком, - Но запомни, если мне через неделю забор стоять не
будет, то ты у меня пугалом на поле станешь. Уразумел?

- Уразумел, матушка. Как же не понять. Без понимания никак нельзя.

- Тогда ступай с Богом. Я прилягу пока, что-то я сегодня плохо спала. Снились мне, не поверишь две огромные лохматые головы. Я, право, этаких никогда и не видывала: черные, необычной величины! И опять же, как есть без ног, рук и прочая. Пришли, грех сказать, чмокнули меня в ланиты, да и пошли себе прочь. К чему бы это. Не знаешь ли?

- Я так думаю, матушка, что к дождю.

- Это с чего же ты взял?

- Так оттого, что черные.

- Кто?

- Да головы эти.

- И что?

- А то, матушка, что тучи, они ведь тоже черные. Ну, которые грозовые. А
стало быть, к дождю. Да и на улице, матушка, пасмурно, того и гляди дождь
пойдет.
- Так у нас завсегда дождь. - Тяжко вздохнула государыня и зачерпнула из
табакерки табаку. - А вот как был жив покойный император... так в небе завсегда солнце светило, а как он представился,
- Преставился.
- Чего, отец, изволишь ?
- Надобно говорить, матушка, преставился. Потому что " Божий престол", перед которым человек "преставился"
- Ученые! Мать вашу! А как чего, так ко мне бежите. Матушка, защити! Матушка, спаси!
- Великодушно извиняюсь, матушка заступница. Бес попутал.
- Ты с колен- то встань. Неча валяться. Не в кабаке, поди. Ты лучше в церковь чаще ходи. Молись. Поклоны земные бей! Вот бес – то и отстанет. Так о чем это, стало быть, я?
- О погоде, милостивлица, о дождях… будь они неладны!
- Вот я говорю, как представился государь, так с тех пор все льет и льет. Спасу никакого нет. Урожаю опять же кот наплакал. Народишка безобразить стал. Беда, да и только. Ну, ступай, батюшка, ступай и работай. Работа-оно лучшее средство от греха. Апчхи! Апчхи!

Сергей Эдуардович по-рачьи стал пятиться к двери, приговаривая:

-Будь здорова, матушка. Будь здорова, государыня.

Дверь тихо закрылась. Матушка зевнула. Перекрестила свой маленький ротик широким крестом. Нюхнула табачку. Прилегла на кушетку. Тело ее стало вытягиваться. Ноги превратились в чешуйчатый хвост, а голова обернулась пастью змеиной. Своими холодными глазами матушка уставилась на птичью клетку. Зашипела. Соскользнула с кушетки. Стремительно поползла к клетке.
Достигнув, ее она стала подниматься на своем крепком, переливающимся всеми
цветами радуги, хвосте. Встала во весь свой огромный рост. Схватила окаменевшую от ужаса птицу. Задушила ее. Приползла на кушетку. Заглотила пичужку. Сомкнула глаза и задремала.
Картина вторая
Моросил нудный дождь и оттого ожидающие столпились в небольшом тесном вокзальном зале. В нем царила многоголосица и суета. На перроне же было тихо и безлюдно. Ни гудка, ни стука колес, ни свистка блюстителя порядка. Только в мусорном баке рылась ворона, да бегала от одного ларька к другому бездомная собака.
Ёлокомотива еще не было видно, но опытный станционный смотритель уже чувствовал его приближение: по колебанию воздуха, по дрожанию рельс, по запаху дыма. Он вышел на перрон. Запахнул голубую шинель. Поправил фуражку с золотой кокардой. Дернул за веревку и мокрый густой воздух прорезал дребезжащий звук вокзального колокола. И тотчас же из-за поворота выскочил черно - бокастый, несущий на своем серебристом носу, двуглавого орла ёлокомотив. За ним показались нежно голубые вагоны. Они фривольно колыхались, точно ягодицы игривой дамы. Поезд заскрежетал тормозами. Басисто гуднул. Дернулся и застыл на платформе первого пути. Приятно загорелые проводники распахнули вагонные двери. Оттерли бархатными тряпочками стальные поручни и на перрон, как горох из случайно продырявленного мешка, высыпал разномастный народ.
Смуглый индус в чалме. Черный эфиоп в серебристых шароварах. Тонкостанная европейка с мопсом на руках. Невысокий худой китаец с приклеенной к лицу подобострастной улыбкой. Толстая баба в плюшевом жакете с мешком за спиной.
Послышался смех, приветствия, всхлипывания, чмоканье, скрежет грузовых тележек и незлобивый матерок грузчиков. Когда же все стихло и успокоилось, из последнего вагона на платформу выпрыгнул средних лет и приятной наружности человек. Упругой спортивной походкой он направился к зданию вокзала, но неожиданно из небольшой красной будочки, которую можно было принять за ларек, путь ему перерезал статный (породистолицый) господин. Он подошел к человеку и поинтересовался:
- Осмелюсь, осведомиться. Вы, изволите быть доктором Фаустманом?
Пассажир смерил незнакомца цепким взглядом. Слегка приподнял шляпу. Кашлянул. Отрекомендовался:
-Вильгельм Фаустман.
Представительный господин достал усыпанную алмазами золотую коробочку.
- А позвольте-ка я вас Вильгельма сверю. Так. Высок. Строен. Усов нет. Бакенбарды отсутствует. Брит тщательно. Разрешите. – Представительный господин провел своей ладонью по докторскому подбородку и продолжил, – В светлом плаще. Фетровой шляпе. На руках белые лайковые перчатки. Ну, что ж сходствен. Ну, а я, стало быть, Сергей Эдуардович Бойко. Чиновник по особым поручениям. Буду вашим провожатым по нашим пенатам.
Чиновник мило улыбнулся и лихо щелкнул каблуками.
Доктор слегка дребезжащим, но, однако без малейшего акцента, голосом произнес:
- Очень рад знакомству. Надеюсь, что мое пребывание здесь принесет нам обоюдную пользу.
- О, как вы ловко, - Всплеснул руками чиновник, - По-нашему - то, гер доктор.
- Я, некоторым образом, полиглот. Надеюсь, я вас этим не побеспокою?
- Что вы! – Воскликнул чиновник по «особым», - Как можно. Я весь в вашем распоряжении, господин доктор. Хочу осведомиться? Изволите оглядеть вначале достопримечательности столицы, посетить музеи, потешиться с девицами?
Доктор ответил решительно:
- Нет. Нет. Я бы хотел сразу же заняться интересующим меня делом.
Сергей Эдуардович сделал, кислую мину, но тут же сменил ее на благодушную улыбку:
- Ну что ж, как вам будет угодно, гер доктор. Дело так дело. Позвольте взглянуть на ваш маршрут?
Визитер вытащил из чемодана папку.
Сергей Эдуардович взял ее в руки. Провел по ней ладонью и восхищенно сказал:
- Ух, ты какая кожа.
- Козлиная. – Пояснил доктор, - Хорошей выделки.
Сергей Эдуардович полистал страницы.
- Ну, что ж до первого пункта вашего назначения отседова недалече. Я уже отдал туда соответствующие распоряжения. Так что едем!
Чиновник по особым поручениям вернул папку ее хозяину. Обернулся и властно крикнул:
- Эй, Тихон. Ступай сюда.
Тихон (похожий на кота и запахом котиной метки мужик) в ватном армяке, подтянул ремень, поправил свои топорщащиеся редкие усы и валкой сонной походкой подошел к чиновнику.
- Возьми багаж.
Возница (похожим на кошачье мяуканье) голосом сказал:

- Мры- да, Сергей Эдуардович, Буде мяу- да сделано.

Он подцепил когтистой ладонью докторский ридикюль. Чиновник подхватил гостя под руку и через скрытую от посторонних глаз дверцу они вышли на маленькую площадь. Чиновник указал на одиноко стоящий агрегат:
- Прошу, проследовать вовнутрь.
Доктор недоуменно поднял бровь:
- Что это?
Бойко похлопал агрегат по серебристому боку и объяснил:
- Это ёбричка.
Вильгельм нервно кашлянул.
- Ёлектрическая, - Пояснил чиновник, - Да вы не волнуйтесь, что у неё вид допотопный. Бегает она, как сто лошадей разом! Прошу.
Сергей Эдуардович широко распахнул дверь. Доктор влез в салон. Уселся на мягкие подушки. Хозяин ёбрички закрыл дверь. Слегка ударил возницу перчаткой по спине и приказал:
- Трогай, голубчик, трогай.
- Слушаюсь, Сергей Эдуардович, мры- да.
Тихон чего–то дернул. Ёбричка слегка подпрыгнула. Болезненно чихнула и натужно гудя, тронулась в путь.
Как только агрегат выехал из пределов городской черты, чиновник снял свой добротного сукна мундир с золотыми эполетами. Пригладил волосы. Взглянул в зеркало. Похлопал себя по щекам. Вырвал из ноздри небольшой волосок и сказал, глядя на докторское отражение в зеркале:
- Раздевайтесь, доктор. Здесь тепло. Устраивайтесь. Чувствуйте себя как в родных пенатах.
Доктор снял свой плащ, перчатки. Повесил на крючок шляпу.
Сергей Эдуардович хлопнул рукой по подушке, на которой сидел, попрыгал на ней и приятно улыбнувшись, осведомился:
- Ну, как вам моя ёбричка, доктор?
Вильгельм слегка подпрыгнул и, опустившись своими (слегка костистыми) ягодицами на мягкую подушку, ответил:

- Очень приятная ебричка.
Чиновник достал из кармана табакерку и протянул ее доктору:
- Прошу, угощайтесь.
- Нет. Нет. Что вы.
- Да вы не волнуйтесь, табачок у меня отменный. Забористый табачок. Нюхайте на здоровье.
- Я, знаете - ли, не любитель табака.
- А что ж так?
- У меня от него сушит в носу.
С.Э. Бойко ткнул доктора табакеркой в грудь:
- От моего не засушит. Нюхайте, гер доктор, нюхайте и не слушайте, чего вам там…
В Европах ваших… по плоско черным квадратам брешут… про табачок-то. Нюхайте, гер доктор, и никого не слухайте.
Фаустман решительно отвел руку:
- И все-таки я не буду.
Губы у чиновника недоуменно дернулись и замерли в недовольной улыбке.
- Ну, как хотите. А я с вашего позволения нюхну. Расслаблюсь малость. Я сегодня с утра весь в бегах и хлопотах
Сергей Эдуардович пихнул себе в ноздри добрую порцию душистого табаку. Дыхание его остановилось. Глаза закрылись. Сам он весь, как печеное яблоко, сморщился, поежился и «Апчхи». Громко чихнул.
Тихон обернулся и, симпатично улыбаясь, промурлыкал:
- Мры- да. Приятных вам, Сергей Э ду- ар- дович?
- Ты на дорогу смотри, - Приказал ему Бойко, - А то, как бы чего не вышло.
Возница развернулся и, замурлыкал какую-то тарабарщину:
- Мра- да. Песня моя. Лети круголя. Песня моя. Мыр – муры - да.
С.Э. Бойко шумно с удовольствием высморкался. Спрятал платок в карман.
- Ну, вы тут располагайтесь, гер доктор. Вот брехунки. Вот картинки бесовские,
вселенский говорун, всесусветная шарилка, все, что душеньке угодно.
Развлекайтесь, а я пока отойду.
Чиновник откинулся на подушку и задремал. Через некоторое время, он быстро заговорил на каком - то совершенно диком языке:
- Марадай. Алдай. Курай гарай
Вытянул руку и стал ловко махать ей, точно саблей. Доктор стал, испуганно моргая глазами, уклоняться от ударов.
Тихон обернулся к нему и сказал, пряча улыбку в усах:
- Ничаво, дохтор, Сергей Эдуардович, вас не обеспокоит.
- А что это с ним? Эпилептический припадок что - ли?
Возница поправил съехавшую ему на глаза шапку:
- Да, нет, то это у няво табачный вояж начался. Табачку он. Белай мохнатки понюхавши. Табачок так прозывается. Он теперячи, - Тихон кивнул на чиновника по «особым» - Бог его знает, где обрящется.
Тихон немного помолчал, достал из кармана, расшитый кошачьей мордой, кисет:
- У меня то ж табачок имеется. Красная малахитка прозывается. Он не так пробирает, как Сергея Эдуардовича, но тожа ничаво. Не жалаете?
- Нет, нет. Данке шон.
- Ну, данке так данке.
Тихон спрятал кисет, отвернулся и продолжил свою песню.
- Мра- да. Песня моя…
Сергей Эдуардович тем временем успокоился. Застонал эротическими возгласами, а вскоре и вовсе уснул.
Доктор успокоился. Открыл брехунок, пощелкал срамные картинки. Зевнул. Подложил под голову мягкую (в жар птицах) подушку и принялся смотреть в окно. За ним бежали рощицы, озерца, речушки, квелые коровьи стада, хилые лошаденки. Тянулись чахлые поля. Мелькали покосившиеся хаты. Фаустман закрыл глаза и провалился в приятное
ничто.
- Гер доктор. Гер доктор.
Вильгельм открыл глаза и сказал, прикрывая рот ладонью:

- Э- хе- хе. Приехали что-ли… Э - хе.

- Никак нет, гер доктор, не приехали. – Ответил Бойко, - Ехать нам еще далеча.
- А что ж вы тогда меня будите?
- Кушать будем, гер доктор. Я опосля табачного вояжа оголодал.
Чиновник постелил перед доктором красную скатерть. Произнес над ней одно из тех слов, которые он бормотал в забытьи и на ней тот же час появились диковинные закуски и удивительнейшие напитки. Доктор вытаращил глаза. Нижняя челюсть его коснулась груди. Волосы вздыбились. Он стал походить на рисунок из комикса ужасов.
С.Э. Бойко не обращая внимания на докторские метаморфозы, указав на водочные бутылки, поинтересовался:
- Вы, какую предпочитаете: тминовую, рябиновую, али может вы, анисовой
балуетесь? Я так до перцовки охоч больно.

Чиновник взял в руки одну из многочисленных нежнейшего стекла рюмок.

- Я, пожалуй, воздержусь, гер Бойко.

- А я, пожалуй, вам этого не дозволю. Раз вы у меня… так и следуйте моим
порядкам.

- Ну, только, - Доктор Фаустман показал ноготь, - Вот столечко.

- Это вы там у себя постолечку будете пить, а у нас, сколько я
налью, столько и выпьете! Уразумели?

- Ja. Ja.

Сергей Эдуардович протянул доктору кусочек хлеба:

- Вот попробуйте сальца, доктор. Кушайте. Кушайте. Вы такого сальца в ваших Европах днем с огнем не сыщите. Вкустнище, одним словом.

Вильгельм решительно отвел в сторону руку держащую хлеб с салом.
- Чего случилось, доктор. Пахнет что - ли?

Чиновник понюхал сало. Пожал плечами.

- Хорошо пахнет. Свежее сало! Кушайте.

Фаустман виновато улыбнулся и тихо произнес:

- Я не кушаю мясо. Я вегетарианец.

- Пожалуйста, - Сказал С.Э. Бойко, - У меня и грибочки, и капустка.

Чиновник по особо важным поручениям наполнил водкой большие тонконогие
рюмки. Протянул одну из них доктору.
- О нет, нет. Что вы! Это слишком много.

- Да где- ж тут много? Тут же в самый раз, гер доктор, по самый краюшек! Ну,
что, на брудершафт!

Мужчины выпили. Глаза у доктора выскочили из орбит. Дыхание остановилось. Он
замер. Напрягся. Лицо покраснело, затем побледнело и, наконец, приняло восковой оттенок, отчего Фаустман стал походить на манекен из музея мадам Тюссо. Чиновник «по особым» сильно ударил Вильгельма по спине.

- Кхе- Кхе. Кхе- кхе. Нет – этак нельзя. Это же я не знаю, как даже назвать!

- А ты не называй. Ты его сальцем, доктор, сальцем. - Бойко ткнул в докторский рот кусок
хлеба с салом, - Вот так. Кушай. Жуй.

Как не упирался Вильгельм, как не сжимал зубы, а сало съесть ему пришлось.

- Ну, а теперь давай поцелуемся.

Чиновник троекратно облобызал своего попутчика.
- Вот теперяча ты у меня в мин херцах ходить станешь.

Сергей Эдуардович вытер губы рукавом.

Вильгельм брезгливо отер лицо платочком и выбросил его из окна ебрички.
С.Э. Бойко положил на докторскую тарелку кусочек ветчины и с усмешкой в голосе произнес:
- Вот удумал тоже! Траву жевать. Ты человек, а он рожден не для травы.

- А для чего же он рожден? - Поинтересовался доктор, принимаясь за
маринованные грибки. - Для трупоедения?

- Вот тоже брякаешь ты, мин херц, - Обиделся чиновник, - Да еще и за
столом! У меня тут все свежее. Не волнуйся. Жуй!

- Да я не о вашей еде. Я в целом. Вегетарианство-это первый шаг к изменению
себя. Персональная эволюция, если хотите.

- Эволюция, мулиция, персонуция - это все мудрости лукавого погубителя рода
человеческого. Вот он и наводит мороку на человека. Дай-ка, я те, мин херц, пацалую и еще по одной.

Чиновник сильно прижал к себе своего попутчика, а, отпустив, быстро наполнил
рюмки.

- Нет, нет и нет! Второй я не выдержу.
- Не выдержит он. Со мной ты, мин херц, все выдержишь, - Бойко выпил и
сказал, подвигая доктору тарелку, - Жуй, капустку, мин херц, вегетарианскую. Ха-ха-ха.

- А она у вас биологическая?

- Чаво?

- Я спрашиваю, вы добавляли в землю пестициды.

- Какие пестициды, мин херц, сплошной навоз. Все натуральное. Ешь не боись!

Доктор достал из кармана некую штуковину. Нажал на кнопочку. На штуковине замигали голубоватые нули. Доктор бросил на них капусту. Нули сменились единицами, двойками и какими-то непонятными чиновнику символами:

- Чаво это ты удумал, мин херц?

- Проверяю калории.

Сергей Эдуардович побагровел лицом и зычно рыкнул:

- А ну… дай сюда.
Чиновник «по особым поручениям» выхватил у доктора из рук коробочку и швырнул ее в окно.
- У меня, брат, никаких этих твоих бесовских ухватов чтобы я не видел. Ишь ты мне счетовод! Мин херц, я тебе али нет?
- Конечно. Разумеется.

- Так что ж ты мне не веришь-то. Я, брат ты мой, тебя отравой кормить не
стану. Понял - нет.

- Понял, Сергей Эдуардович.

- Тогда пей! Воздуха набери. Быстро выдохни. Глаза закрой и хрясь ее в себя, сердешную. Только одним глотком. Вот гляди сюда.

С.Э. Бойко поднял рюмку. Забросил голову и быстрым глотком осушил рюмку. Пожевал кусочек черного тминного хлеба. Вытер губы и обратился к вознице:

- А ну, брат, затяни-ка нам чего, а мы подхватим.

Тихон грациозно отбросил голову и душевно, слегка мяукая, запел.

Степь да степь круго-мя,
Путь далек мур лежит.

Сергей Эдуардович подхватил густым басом:
В той степи глухой.
Умирал ямщик.
И, набравшись сил,
Чуя смертный час:

Доктор с недоумением глядел на поющих мужчин.

- Чего, мин херц, пялишься точно вошь на дуст. Давай, подхватывай.

Подхватил, как умел, доктор, и стало мало песне в тесном салоне. Вырвалась она в
открытое окно и полетела: по полям, лугам, что лежали по обе стороны тракта.
Наконец влетела в угрюмый лес, да там и пропала.
На финальном аккорде ёбричка на что-то наскочила. Её сильно подбросило вверх. Накренило в бок. Она загудела, застреляла, зачадила и, выхлопнув из своей трубы, черное и ядовитое облако, заглохла.

Сергей Эдуардович чихнул. Достал платок высморкался:

- Ты чего это начадил тут, Тихон?

- Беда, Сергей Эдуардович, дым – мя… у. Не поедет больше ебричка . Мр – да.

- Как это не поедет?
Тихон зевнул. Перекрестил рот и, дергая усы, замяукал:
- Вот так и не поедет. Я мры…вам завсегда… мя… говорил, Что енту - мя ёбричку давно- мры надобно к едрене фене выбросить. Все у ёй гручить, да звенить и мяурчить.

- Ты мне голову не морочь. Мяурчить, - Чиновник не сильно ударил возницу перчаткой, - Проспал дорогу, а теперь мне тут гручить, звенить…
- Как же я спал, Сергей Эдуардович, когда я пел.

- Ты поющий проспишь, уж я тебя, подлеца, знаю. Поет он мне. Шаляпин, понимаешь ты. Скажи- ка лучше, чего нам теперь делать-то, певун?
Тихон быстро посоветовал:
- Так вы по брехаловке вашей телеграфируйте до губернатора. Пущай высылает подмогу. Мры, такое дела.
Чиновник недовольно усмехнулся и сказал:
- Да, как же ему телеграфирую, когда ты все ёлектиричесво сжег?
Доктор вытащил из кармана плоскую светящуюся живым огнем коробочку и, протянув ее чиновнику, сказал:
- Пожалуйста, Сергей Эдуардович, связывайтесь.
Чиновник кивнул на коробочку и поинтересовался:
- Не обожгусь об огонь твой мерцающий?
- Наин. Наин
Бойко покрутил коробочку в руках.
- Я в ваших бесовских хреновинах, мин хер, нихт ферштеин. Давай уж ты сам. Енто у тебя вселенская связь?
Вильгельм кивнул.
- Тогда давай бренчи прямо на центральный коммутатор. Шесть. Один. Девять…
Фаустман потер коробочку. Что-то в ней нажал. Коробочка симпатично щелкнула. Вспыхнула ярким пламенем. Гуднула раз, другой и вскоре из нее раздался милый женский голосок:
- Центральный коммутатор слушает.
Чиновник кашлянул и властным голосом произнес:
- Бойко на связи.
Приятный женский голос радостно воскликнул:
- Добрый день. Рада вас слышать, Сергей Эдуардович. Как дела ваши? Как здоровьишко?
- Спасибо милая, не жалуюсь.
- Ну, и, слава Богу. Слава Богородице. Заступнице. Чего изволите, Сергей Эдуардович?
- Соедини- ка меня, милая, с Мандюхинским губернатором.
- С Архаровым что - ли. С Петром Кузьмичом?
- С ним самым.
- Соединяю, Сергей Эдуардович. Спаси вас Бог.
В коробочке послышался щелчок. Короткий писк. Блеснула короткая молния. В салоне зазвучал солидный мужской голос:
- Губернатор Мандюхино слушает.
- Здорово, Петр Кузьмич. – Крикнул так, что в салоне закачались шторы, чиновник, - Здорово, дорогой.
Из гупера донеся радостно- испуганный возглас:
- Сергей Эдуардович! Милый вы мой! Куды же вы подевались? Мы ужо вас другой час дожидаемся. Обеспоились все.
С.Э. Бойко поскреб грудь, зевнул:
- Застрял я, брат ты мой, заклинился на сто первом километре. Ноль-первого тракта.
- Да как же так, ей Богу заколодиться на первом-то? – Изумился губернатор, - Там же нихто акроме чиновничьих ебричек не ездит!?
- Есть тут у нас дед пихто, - Чиновник по «особым», показывая Тихону огромный кулак,
- Так что выручай, Петр Кузьмич, из беды. Присылай кого. Да поскорее.
- Да, что вы! – Воскликнул губернатор, - Присылай. Я сам лично, скорее ветра, прибуду.
- Ну, ждем.
Чиновник мигнул доктору, и он отключил связь.
Сергей Эдуардович потянулся. Зевнул.
- Ну, что разомнемся пока, мин херц?
Не дождавшись ответа, чиновник открыл дверь и вышел на воздух. За ним последовал Фаустман. Он тотчас принялся делать физические упражнения: ножницы, махи, наклоны, приседания.
Бойко же, приятно охая, стал мочиться на ёбричкино колесо. Оправившись, он вышел на кромку тракта и неожиданно громко закричал:
- Это что же вы тут такое творите, сучьи дети!
Тихон выскочил из ёбрички и, уставившись на хозяина испуганным взглядом, вымолвил:
- Чаво… энто… мры… случилось, Сергей Эдуардович?
- Чаво! Чаво! Вон мужики в поле балуют.
Тихон посмотрел на вытянутый палец хозяина и изумленно мяукнул:
- Мры да. Мя. На свинье верхом. Первой раз, мры вижу.
Чиновник по «особым» придал своей и без того осанистой фигуре еще большую начальственность, на лицо подпустил бурную суровость, по- паучьи нахмурил брови. Подошел к мужикам и по-змеиному зашипел:
- Вы чего это тут удумали, сучье племя!?
Литой крепкий мужик снял шапку. Вытер ею потное лицо. Вздохнул. Выдохнул:
- Так, забавляемся мы. Веселимся, батюшка! Забава у нас такая деревенская в день святого Варфоломея на свиньях кататься.
- Молчать! - Оборвал его С.Э. Бойко, - Кто таков?
- Староста деревни Гологузово. Митрофан Хитров.
- Оно и видно, что Хитров. Вишь, мин херц, рожа, какая воровская. Почему свинья здесь, а не в положенном ей месте, - Чиновник достал дорогой брегет, взглянул на золотой циферблат, - Время же рабочее.
Ответить старосте помешал доктор Фаустман.
-Позвольте, узнать, - Громко обратился он к тщедушному мужику, - Что есть у вас такое кругло – цилиндрическое в руках?
- То, батюшка, не силиндр, как твоя милость молвит, а оглобля.
- Оглобля. О, это есть очень интересный этнографический факт. Одну минуточку я запишу.
Доктор достал свою светящуюся живым огнем коробочку и принялся, бормоча выбивать пальцем буквы.
– О - Г…
Бойко безапелляционно вырвал книжицу из рук доктора и негромко произнес:
- Не нужно ничего писать, мин херц, я тебе потом все сам начирикую.
- Оглобля… говоришь, - Чиновник схватил за грудки хлипкого мужичка и притянул к себе, - Фу. Фу. Ты чего, опездол этакий, пил. Керосин что - ли?
– Никак нет, сударь, как же можно керосин – то. Никак нельзя. Мутненькой это да. Баловался нынче. А керосин, да разве ж можно, что ж мы совсем неразумные.
- А что такое есть оглобля? – Не унимался доктор, - Не могли бы вы, любезный пояснить.
- Так оглобля, мил человек, в нее коня, стало быть, запрягают. А на Варфоломея святого мы энтими оглоблями баб своих бьем.
Чиновник побагровел, хоть спичку об него зажигай. Глаза налились кровью. Он громко задышал. Набрал в легкие воздух и крикнул так, что с верхушек деревьев сорвались вороны и испуганно каркая, полетели к темному лесу.
- Ох, я вас! Ох, я вам! Ужо вы у меня! Поплачете вы у меня… Бьет он! Кто тебе ж это тебе дозволил! Баба человек государственный. Ты за нее ответ перед матушкой – государыней держишь. Староста, ты куда смотришь!?
- Так. Это. То. – Забормотал староста, - Положено так. Навроде как на коляды песни петь, да ряженными наряжаться.
Чиновник усмехнулся. Вытащил платок. Солидно высморкался. Спрятал платок в карман и достал из него блокнот. Карандаш:
- Варфоломея, говоришь, удумали. Я вам, сучьи дети, зараз такую Варфоломееву ночь учиню. Всех до одного. Сей же час. В холода вечные определю! Будете у меня там замест собак упряжки таскать. Как фамилия?
Чиновник притянул к себе худого долговязого парня.
Мужики и бабы дружно упали в ноги к Сергею Эдуардовичу и, целуя его башмаки, запричитали:
- Не губи, кормилец! Не зничтожай нас неразумных, отец родной! Деток наших малолетних не губи! Кто ж их накормит. Кто напоит сиротинушек! Век будем Бога за тя просить.
Чиновник брезгливо отпихнул особо вцепившуюся в его сапог бабу ногой, и примирительным тоном сказал:
- Встань, дура и не ори, чай не на кладбище. И вы вставайте, вставайте.
Народ поднялся с колен.
- Вот гляжу я нас. Вроде и руки, и ноги есть и головы на месте. Вам все это Господь на что дал, чтобы вы ими безобразили? Нет, он дал энто все, что бы вы ими трудились. А голова дана, что бы вы думали, как жизнь свою улучшать, а через - то мощь государства нашего поднимать.
Сергей Эдуардович отер взмокший лоб рукавом. Придал лицу товарищеское выражение:
- Ладно. Так и быть. На первый раз я вам безобразие это прощаю. Но ежели еще раз, а я тут часто езжу, узрю подобное. Уж тогда не взыщите. Тогда не обессудьте. Уразумели?
- Так точно, батюшка. Так точно, кормилец.
- Ну, коль уразумели тогда свинью в загон. Оглоблю в лошадь и на поля. Посевная в разгаре! Пошли вон!
Чиновник по особо важным делам топнул ногой. Люди с криками, а свинья с диким визгом устремились к деревне.
Не успели мужички разбежаться, как на дороге появился странный агрегат. Дикая помесь брички с кабриолетом. Из него доносились обрывки фраз:
- Сер… Эр… Вот… я… Дор… С.. оро…
Вскоре послышался скрежет тормозов.
Агрегат остановился у чиновничьих штиблет. Из него выскочил огромный человек. Он широко распахнул объятия и красивым баритоном пропел:
- Сергею Эдуардовичу многие лета. Многие лета.
Закончив петь, огромный господин устремил на Бойко глаза полные восхитительных слез:
- Рад лицезреть. Уж как рад!
Мужчины крепко обнялись и троекратно облобызались.
Чиновник по «особым» упоенно глядя на приезжего, сказал с придыханием:
- Певун! Певун, да и только! Тебе бы, Петр Кузьмич, в опере петь, а не губернаторствовать.
- А я, Сергей Эдуардович, и губернаторствую, и в опере городской пою.
Чиновник хмуро дернул бровью, и благодушный тон сменил на недовольный:
- Оно и видно, что поешь, а народ у тебя безобразит.
Нижняя губа у губернатора дернулась:
- Как безобразит, Сергей Эдуардович? Где безобразит. Не может того быть.
- Может, - Вскрикнул чиновник, - Может и тому есть свидетели. Вот мой возница Тихон видел.
Тихон согласно дернул усом.
- И мин херц тоже интересовался оглоблей.
Доктор виновато улыбнулся.
Губернатор пожал плечами.
- Не понял, Сергей Эдуардович?
- Так чего ж тут понимать, Петр Кузьмич, мужики твои по полям на свиньях скачут. Во время-то полевых работ! Все в тебя. Архаровцы, одним словом.
Петр Кузьмич Архаров облегченно вздохнул:
- А. А. Так то ж Варфоломей сейчас, Сергей Эдуардович.
Чиновник недобро взглянул на губернатора:
- Ты, Кузьмич, белены съел или так охренел! Али ты про закон об энтих катаниях, да шатаниях всяческих святотатских не слыхал? А коли бы не я тут притормозил, а кто другой из секретной палаты?
Губернатор широко улыбнулся:
- Ну, да миловал Бог, вы остановились, Сергей Эдуардович. Чаво сейчас об этом говорить. Едемте, я уж там все приготовил и стол, и баньку, и прочих разных дел…
Стынет все. Вы же сказали, что утром прибудете, а нынче полдень уже. Поехали. Поехали. Ёкипаж ждет!
Губернатор подхватил под руку С.Э.
- Ты, мин херца не забудь, - Садясь в губернаторский агрегат, сказал чиновник по «особым» - Он тут можно сказать, самый главный!
- Не забудем. – Заверил его губернатор. – Прошу садиться.
Петр Кузьмич подтолкнул доктора в зад коленкой.
Вильгельм, потирая ушибленное место, влез в салон.
Трогай. – Приказ губернатор своему вознице.
Но в это время в салоне образовалось усато – нахальное лицо Тихона.
- А как же мыр-да я?
- Дажидайся,- Ударил его по носу пальцем губернатор, - Сейчас за тобой приедут.
Губернаторский ёкипаж подпрыгнул. Развернулся ковром самолетом и полетел по небу, слегка помахивая своей шелковистой бахромой. Доктор от столь неожиданной метаморфозы побледнел, окоченел, крепко ухватился за ткань зубами и руками.
- Не боись, мин херц, - Весело рассмеялся чиновник по «особым», - Не выпадешь. Он весь живительным щитом покрыт. Вишь.
Чиновник поднял руку и выбил пальцами дробь. Послышался звон тонкого хрусталя.
Доктор успокоился, сел по-турецки и огляделся. Внизу быстро мелькали хутора, речки, леса. Вверху медленно плыли большие облака. Рядом с ковром на инкрустированных бриллиантами метлах летело несколько красивых девушек. Заметив, что доктор с недоумением смотрит на них. Одна из них встала на метлу и сбросила одежды. От красоты ее тела доктор зажмурился. Ковер сделал причудливое сальто и, махая своей, словно бабочка крыльями, бахромой опустился на мягкую лужайку, что лежала возле златоглавого терема…
Когда ёкипаж взлетел Тихон, восхищенно покачав головой, произнес:
- Вот же губернатор, а какой ёкипаж имеет. Мой хоть и чиновник по особым, а ездит, на каком-то, прости Господи, пердикюле.
Возница зевнул и влез в салон. Откинувшись на мягких начальственных подушках, он посмотрел в окно, за которым колосилось ржаное поле и скаламбурил:
Выйдешь в поле. Бабу мять. Далеко тебя видать.
. Вдруг взгляд его замер. Он весь напрягся, ибо увидел, полевых мышей, что выскочили из своих норок на запах дармовой еды. Не заметив опасности мыши, стремглав побежали к «останкам» мужицкого пира. Одна из них ухватила корочку хлеба. Другая впилась зубками в останки сыра. Третья схватила колбасный обрезок.
Тихон быстро достал кисет. Нюхнул добрую порцию табаку и стал быстро шептать себе в усы:
- На море на Окиане, на острове на Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит кот мохнатый, а в зубах у него царь мышатый.
Закончив бубнить, Тихон обернулся черным котом. Ловко выскочил из салона. Спрыгнул на землю. Подобрал уши. Прижался к земле. Быстро перебирая лапами, устремился на мышиный пир. В нескольких шагах от потерявших бдительность едоков он замер. Выбрал взглядом самую упитанную мышь. Чуть выставил свой крупный зад и затем неожиданно сильно и быстро оттолкнулся от земли и полетел, точно пущенная охотником стрела. Сильными когтистыми лапами прижал мышь к земле. Впился ей в горло и с упоительным восторгом ощутил горячую кровь на своих острых клыках. Забилась мышь, запищала. Те же мыши, кого миновала когтисто- клыкастая смерть с жутким писком скрылись в норах. Тихон, крепко сжав в зубах добычу, побежал с ней к огромному дубу, что рос на краю поля. Здесь под раскидистой кроной он, урча и мяукая, съел её. Вытер лапой окровавленную пасть. Сытно зевнул и растянулся под дубом на шелковой приятной траве. Замурлыкал:
-Там днем и ночью кот ученный.
Все ходит по цепи кругом.
Пойдет налево песнь заводит…
Вскоре с дороги послышался чей-то крик:
- Эй, возница ты где. Ау- ау. Как там тебя., Тихон что - ли.
Кот подскочил. Встал на лапы. Трижды перевернулся через себя и обернулся вновь человеком.
Отряхивая армяк от налипших к нему травинок, сухих веточек, он вышел из- за дуба и, позевывая, ответил:
- Тута я. Тута. Задремал малехо. А ты кто, мил чалавек?
Человек, что стоял на дороге крикнул:
- Петр Кузьмич послал меня до тебя. Сказал, что подмога-де нужна.
- Нужна, мр- да. А как жаж, - Нахлобучивая упавшую с головы шапку, промяукал Тихон,
- Как бы не нужна мры –да так стал бы я звать –то тя.

Третья картина

Ковер самолет коснулся земли и вновь превратился в ебричку. Пассажиры вышли из салона.
- Куда изволите, - Поинтересовался губернатор, - Сперва помыться, попариться в баньке или отобедать?
Чиновник «по особым на секунду задумался:
- Мы, уже откушавши. Так что давай веди в баню. Запылились мы в дороге.
Сергей Эдуардович отряхнулся свой костюм. Потер пыльный ботинок о брючину.
- Как вам будет угодно, Сергей Эдуардович, – Искристо улыбнулся губернатор, - Для меня ваше желание превыше всего. Пожалуйте! Прошу.
Губернатор указал рукой на семиглавый терем.
Чиновник ступил на неширокую дорожку, что вела к терему, и воскликнул:
- Ну, ты, Кузьмич, даешь. Всю дорогу драгоценными каменьями усыпал!
- Да какие – то каменья, Сергей Эдуардович. – Недовольно дернул нижней губой губернатор, - Так баловство одно – сапфиры. Можно сказать, что булыжники. Вот у воеводы края Дальнего дорожка и поширше моей будет и вся в алмазах…
Прошу. Прошу.
Петр Кузьмич резво побежал к зданию, восклицая:
- Рад. Рад. Зреть. Лицезреть. Ох, как рад!
Петр Кузьмич подбежал к входной массивной двери. Распахнул ее и разлитым в голосе медом, произнес:
- Прошу. Прошу, гости дорогие!
Сергей Эдуардович с доктором вошли в гостиную, более напоминающую райский сад. Прямо из мраморного пола её росли чудные деревья, на ветвях которых пели сказочные жар- птицы. Невиданной красоты бабочки порхали среди невероятной красоты и благоухания цветов. Нежно журчали ручьи и шумели спадающие с высоты водопады. Дивных раскрасок рыбы плескались в живописных озерцах. Как только высокий гость вошел в горницу, то тотчас же с хоров грянул цыганский хор.
- К нам приехал. К нам приехал. К нам приехал. Сергей Эдуардович дорогой.
В гостиную точно лебеди вплыли две ладно скроенные девицы.
- Милый наш Сережа. Милый наш Сережа.
Белявая лицом красотка поднесла Сергею Эдуардовичу рюмку.
Чернявая красавица не обделила вниманием доктора.
- Пей до дна! Пей до дна!
Чиновник выпил. Разбил рюмку об пол и с гиканьем сгреб девок в свои крепкие объятия. Расцеловал их, хлопнул по крутым ягодицам и крикнул:
- Ужо я вас, безобразниц!
Цыганы смолкли и немедля грянули литавры. Визгнули балалайки. Затренькали домбры. Затрещали ложки. Загремели бубны. Пошла переливами гармонь. Вторыми голосами грянули мужские: теноры, баритоны и басы.
- Светит месяц. Светит ясный.
- Светит белая луна….
Подхватили песню женские: контральто, меццо- сопрано и сопрано.
И тут же выскочили и разлетелись по горнице белоголовые удалые молодцы в красных рубахах. И пошли вертеть, подскакивать, подпрыгивать, присвистывать и улюлюкать. Дробя своими сафьяновыми сапожками уральский мрамор. В хороводе поплыли одна в одну краснолицые холеные девки, громко напевая: - «Осветила путь дорожку
Мне до милого двора»

Песня закончилась мощным аккордом оркестра. Наступила тишина.
- Браво! Браво! – Взорвал ее чиновник, да так, что слетели с веток жар птицы, – Дери вас черти! Браво!
Сергей Эдуардович стал бросать под ноги (певунам, да плясунам) золотые червонцы. На полу образовалось давка. Раздалось сквернословие:
- Пошли прочь! – Крикнул на дерущихся Петр Кузьмич, - Прошу. Прошу, гости дорогие! Банька натоплена, венечки замочены. Ждут, не дождутся они березовые, и дубовые, и клЯновые, всякиЯ… спинок ваших.
Чиновник с доктором вышли из гостинной. Вошли в устланный дорогими коврами коридор. Под их ногами тотчас же включился, эскалатор, который бережно довез их до двери с горящей золотом надписью «Влазня».
Губернатор открыл ее и сказал:
- Ну, Сергей Эдуардович, передаю вас в руки банника моего. Эй, Микитка. – Крикнул губернатор, - Ты где.
- Тута я Петр Кузьмич.
- Принимай гостей дорогих. Можно сказать, золотых. Попарь их с душой с разумением, а я, господа хорошие, побегу послебанный стол накрывать.
Губернатор исчез. Микитка помог дорогим гостям раздеться. Чиновник осмотрел помещение и недовольно сказал:
- Что-то темновата твоя влазня.
- Ты, батюшка, ты не гляди, что она темна боками. Зато она бяла внутрями. Есть у нас батюшка в ёй все, что твоя душа пожелает: и тазы, и веники, и хмельное, и девки тама… милость твою дожидаются.
- Девки, говоришь. – Жарко потер руки чиновник, - Хороши ли девки. Румяны? Бокасты? Мясисты?
- Хороши, вашество! Во всех отношениях хороши: и барыней тебе спляшу, и курицей своей помашут, и петушка тваво, батюшка, лапкой своей прижмут -не докричишьси…
Чиновник поскреб волосатую грудь и поинтересовался:
- А чревом здоровы ли?
- Чаво, изволишь?
-Не больны ли, спрашиваю, чаровницы твои?
- А вот ты, аб чем, отец родной. Не сумлевайся, кормилец. Лекарь губернский головой ручался. Говаривал, что чисты ако агнецы.
Чиновник зевнул, но рот крестить не стал:
- Ну, коли так, то веди. Посмотрим на блудниц… на энтих Вавилонских. Лукавых. Микитка распахнул перед чиновником дверь. С.Э. Бойко вошел в пахнущую березовым листом парилку. В ней стоял возбуждающий, многообещающий бабий визг. От шаловливого этого щебетания Сергей Эдуардович взбудоражился, наэлектризовался, точно учуявший добычу, хищник. В предвкушении райских кущ, побежали по чиновничьему удилищу приятные токи, забилась в нем горячая кровь. Вздрогнуло оно, дернулось, содрогнулось и побежало от корня в рост, в силу, вверх, а, достигнув, пика. Замерло удилище. Затихло оно. Аки змей перед решающим прыжком. Яко армия, ждущая взмаха полководческого жезла. Чисто пес в ожидании хозяйской команды:
- Ату его! Кусай его! Рви его!
Ноздри Сергея Эдуардовича раздулись. Дыхание участилось. В нутрях заныло. В голове заухало. В ушах засвистело. В глазах потемнело. Ох, сладостен. Ох, неодолим - блудный грех! Сергей Эдуардович тяжко вздохнул. Перекрестился и со словами, «Прости Господи и помилуй» отворил дверь. Пыхнуло на него банным жаром. Мокрым паром. Задохнулся С.Э. Бойко. Зашатался. И все непременно бы упал на мокрый скользкий пол, но ухватил его неизвестно откуда взявшийся кудрявый молодец.
- Не смей беспокоиться, батюшка, я тут. Я рядом.
- Кто таков? Поинтересовался чиновник.
- Хлестальщик я, вашество, Иван Калика. Хлещу господ по мере сил своих.
Сергей Эдуардович оглядел внимательно хлестальщика:
- Силище то у тебя хоть отымай. Кабы не захлестал в усмерть?
- Не боись, батюшка, не обеспокою. Отхлещу с приятностью.
Иван Калика зачерпнул из кадки ковшик холодного, который он лил на камни, хлебного кваса.
- Выпей-ка, отец родной, кваску холодненького. Жарковато тут у меня. Твоей милости может, не сподручен жар, да пыл такой?
Чиновник выпил. Отер подбородок, сказал:
- Неча тут. Чай не с тридцать девятого царства – государства приехавший. Меня паром-то пугажать, что бабу елдой стращать. Правильно я говорю, красавица?
Сергей Эдуардович схватил одну из парившихся баб за мясистую ягодицу. Задрожала она как рябь речная.
- Хороша, - Констатировал чиновник, - Студениста!
Взволновалось сердце С. Э. Бойко. Затрепетало удилище. Побежали по его комлю токи. Задрожала, точно попалась на его крючок рыба большая, да диковинная, вершинка.
- Ох, хороша! Ох, сахарна! А как звать- величать тебя, красавица.
- Белава я, батюшка?
- Эх, гляди ты Белава!? Белава, а лицом чернява! Глазом лукава! А меня, стало быть, Сережей, кличут, зовут, величают Эдуардовичем.
Сергей Эдуардович схватил другую девицу. Всколыхнулась, пеной белою, величавая грудь.
- Ох, славна! Ох, знатна, - Воскликнул чиновник и, ложась холеным телом на лавку, поинтересовался, - Ну, а тебя мягкотелую, да белогрудую как звать - величать?
- Чернавой, батюшка!
- Чернява, а телом белява. Лицом румяна! А ну как, Чернява, да Белява пройдись-ка по мне «веничками» вашими золотистыми, пречистыми. Да грудками, утками. Да ручками мягкими, да губками сладкими. А коли сделаете все по уму, да разуму. Уж я не поскуплюсь на злато, серебро. Умаялся я сегодня, Чернява – Белявае вы мои! Утомился. Изморился. А ты, - Приказал хлестальщику Бойко, - Пошел отседа прочь. Меня девки хлестать будут!
- Слуш…
Грудастая Чернава вытащила из кадушки веник. Ягодистая Белава зачерпнула ковшик с горячей водой. Плеснула воду на тело белое, холеное. Застыло сердце у Сергея Эдуардовича. Потух взор. Прервалось дыхание. Могучее удилище сморщилось, поежилось.
- Конец тебе Сережа, - Пронеслась мысль, - Порешат тебя Чернявы.
Но от хлесткого удара березового веника, встрепенулось тело Сергея Эдуардовича. Забилось сердце. Вернулась дыхание. Открыл глаз и чуть снова не лишился сознания. Живописно нависли над ним белоснежные груди. Призывно колышутся. Соски, что спелые вишни так и просятся в рот. Требуют ласок. Сергей Эдуардович ухватил один сосок зубами, а другой ладонью обхватил зад Чернявы. Большая ладонь у Сергея Эдуардовича, да только и половины не обхватил. Широк зад у Чернявы.
Вывернулись девки. Схватили веники и давай им лупить, колотить Сергея Эдуардовича, что есть силы. Кричит чиновник. Изворачивается. Вьется вьюном. Хохочут девки. Бьют его вениками, льют на его воду жаркую, а сами все ниже склоняются, наклоняются. Обещаются чиновнику «по особым» кущи золотые райские. И вот уже они райские кусты, ягоды, да яблоки. Хватает С.Э. Бойко губами, руками, зубами. Рвет, рычит. А девки все ниже наклоняются. Уже трутся чреслами своими об холеное тело. Уже целуют, покусывают девичьи губы алые, да царапают коготками, крашенными лаком алым, изнывающее Бойковское удилище. Бегут по комлю его токи живительные. Вздымается удо. Взбухают вены, да жилы его. Бежит по ним кровь густая жаркая. Поднимается она к вершинке. Дрогнул кончик, забился.
Сергей Эдуардович схватил Беляву за бедра и приволок к себе:
- Попалась рыбка не уйдешь!
- Не уйду, - Хохочет рыбка, - Куда ж от крючка твоего уйти!
Прыгает рыбка на крючок стальной и скачет на нем и постанывает. Норовит соскочить:
- Врешь, - Кричит Сергей Эдуардович, - Не уйдешь.
И вонзается всеми венами да жилами в теплую мокрую плоть женскую.
- Ах! Ох!
Стонет, бьется Белава, а может и Чернава. Разве ж разберешь в паре да запаре, на которой из них скачет, прыгает, плывет аки по теплым волнам моря черемного С.Э. Бойко. Но вот ударила в сердце сладостная волна, затуманился взгляд. Напряглось удилище. Вот он миг сладостный, блаженный. Ни с чем несравнимый. Ради, которого может и стоить жить. Миг, что сердце радостью наполняет, а свет Божий детским смехом наводняет. С криком. С ревом. Воплем диким изверглось из Сергея Эдуардовича семя белое. Семя радостное. Семя живительно. Упало оно на мокрый банный пол. Растеклось по нему, слилось в щель ощеренную яко пасть хищная, и умерло не рожденным под досками сырыми на земле холодной, да бесплодной. А чего ж так? Да оттого, что не любит С.Э Бойко выблядков плодить. Лучше уж пусть семя не рожденным пропадает.
- Ох, хорошо! Ох, сладостно! А где ж, мин херц, мой. – Поинтересовался Сергей Эдуардович. – Эй хлестальщик?
Дверь открылась. Хлестальщик всунул в проем свое постное лицо и поинтересовался:
- Чаво изволите, ваша милость?
- Ты куда, мин херца подевал.
- А они вона на лавке сидят, читают-с. Не желают. Говорят, не любят они пара да жару нашего.
- Не желают? – Грозно крикнул С.Э. Бойко, - А ну тащи его сюда подлеца этакого. Да отхлещи его по заду тощему! Ишь удумал! Заходи! Заходи!
Доктор осторожно вошел в парилку. Отшатнулся от жара и пара, но выскочить ему не дал Микитка.
- Проходь, проходь, вашество, не боись, ложись на полок отхлещу по первое число!
- Пошел, прочь. – Приказал чиновник, - Его баловницы мои! Чаровницы отхлещут!
- Не извольте сумлеваться, Сергей Эдуардович, отхлещем субчика, как миленького!
Белава, да Чернава вмиг стащили с доктора белую простыню. Скрутили его, и уложили на полок. На ноги села Белява. Голову прижала Чернява. Заскулил доктор. Завыл бедолага.
Белава набрала ковшик горячей воды и прыснула ее на прыщавую докторскую спину, Чернава же так хлестанула доктора по заду, что доктор подпрыгнул к самому потолку. Упал почитай без чувств на полати. Принялись хлестать девки тощий докторский зад, а как умаялись, то бросили веники. Выпили по чарке медовухи и набросились на Вильгельма, что волчицы голодные. Теребят, скребут когтями своими алыми доктороское удилище. Растет, вздымается удо Фаустмановское. Выросло, торчит, дрожит, да только куда ему до удилища Бойковского. Прикрывает его рукой доктор. Стесняется. Белава руку оттащила и прыг на крючок. Фаустман даже и пикнуть не успел, как уж на лицо к нему порхнули ягодицы Чарнавы. И пошла она ими теребить, выплясывать, да пируэты крутить. Загляденье! Доктор только успевай воздух ловить.
Скачут, визжат девки. Хрипит, кричит доктор. Но вот дернулись, содрогнулись ягодицы белые, студенистые. Соскочила с доктора Белава. Пошли по бане крики сладострастные
- Ах! Ах! Ох! Май гот!
Подступило знать семя к вершинке. Наружу просится. Вскочил доктор с полатей. Извергнул семя. Растеклось оно по доскам мокрым. Закатилось в щель узкую. В щель мрачную, да и умерло там не рожденным на земле холодной. Земле мертвой. Не хотят девки семя в себя чужеродное, инородное, постороннее впускать. Блюдут кровь отечественную.
Сергей Эдуардович обхватил доктора за плечи:
- Молодец, мин херц! Вот это, брат, по - нашему. Держи-ка браги кружку и пей до дна!
- Не могу, Сергей Эдуардович, пощадите.
- И ни-ни. И не проси, мин херц, не пощажу! Пей до дна. Пей до дна!
«Бог их знает дикарей этих, - Подумал доктор, - Не выпьешь водки так нальют еще в горло метала раскаленного»
Вильгельм выпил. Глаза его вылезли из орбит. Мелькнула мысль.
«Раскаленный металл, может и получше этой кислоты»
Девки засмеялись, кричат:
- Рак! Чистый рак! Вишь как глазищи-то вытаращил! Ха- ха!
С.Э. Бойко громко рыкнул на них:
- Тихо! Человеку, можно сказать, конец подступил, а они хари разявяли. А ну, пошли отседа, блудницы Вавилонские!
С.Э. Бойко подсел к доктору, хлопнул его дружески по спине:
- Ну, как ты, мин хер? Ну, как смотри мне в глаза. Живой. Живой, сукин сын! Эй, Микитка!
- Чаво изволите?
- Дай-ка мин херцу моему хлебушка с соленым огурцом. Он у меня вегетарьянец.
Фаустман взял в руки соленый огурец. Краюху черного хлеба и проглатывая буквы, заговорил:
- Вот вы, Сергей Эдуардович, чем баловаться, так делом бы меня интересующим занялись.
- Да каким делом! Ты, мин херц, на себя посмотри. Как бы тебя самого не пришлось тащить к тем, за кем ты, брат, сюда прибыл. Вот отойдешь маленько. Тогда и поедем. Сейчас стол накроют. Потрапезничаем. По рюмке выпьем. У нас без энтого нельзя. Тихон ёбричку починит и тады уж и покатим.
Чиновник щелкнул доктора Фаустмана по кончику носа. Весело рассмеялся…
После бани, как и обещал чиновник, был заставленный яствами: хрустящим хлебом, пестрыми салатами, запеченными в тесте зайцами, брызжущими золотом жирных боков индейками и горячительными напитками, самой простой из которых была водка, стол, под который, после третьей рюмки, доктор и свалился…
Проснулся от сильного пинка. Он открыл глаза и увидел перед собой кошачье лицо. - Кто вы?
- Тихон я. Возница.
- Что вам угодно?
- Сергей Эдуардович велели вас, батюшка, будить. Мра – да, ехать, стало быть, пора.
Фаустман зароптал:
- Как ехать? Куда ехать? Как пора? Ведь ночь на дворе. Звезды блещут, да луна светит.
- Не знаю. Мое дело маленькое. Сергей Эдуардович велели, а коли так, то, стало быть, так и надобно.
- Скажи ему, что я ехать среди ночи не намерен.
Тихон сердито зыркнул на доктора своими зелеными глазами:
-Сергей Эдуардович. Мры – да. Дюже серчают, коли их, мыр… не слушают. А, осерчавшие… они и высечь могут.
Вильгельм бережно ощупал ноющее от хлестких веников тело. Потер виски (трещащей от спиртного головы) и хмуро сказал:
- Хорошо. Скажи, что я скоро.
Тихон бесшумной, мягкой походкой, вышел из спальни. Доктор слез с кровати: кряхтя, охая и ахая, ибо каждый шаг давался ему с неимоверным трудом, побрел в ванную комнату. Взглянул на себя в зеркало:
- О маин гот, что же со мной будет в конце моего путешествия, коли я уже сейчас, так выгляжу! Зачем я только согласился сюда ехать. Знал ведь, что так будет, а нет же, поехал. Was für ein Narr. Das ist ein Schwein.
Вильгельм осторожно повернул (слоновой кости и усыпанной драгоценными камнями) водопроводный кран. Сбросил с себя нижнее белье и встал под тугие холодные струи воды. Стало легче. Голову отпустило. Поясница перестала ныть, но вдруг он почувствовал, как стал уменьшаться в росте. Ощутил, как его ноги и руки стали стремительно превращаться в копыта. Волосы в мелкие барашки и вскоре под водными струями уже стоял не доктор Фаустман, а жалобно блеющий козленок. Он выскочил из ванной и принялся, оглушительно цокая копытцами бегать по спальне. Устав от беготни и блеянья козленок забился в темный угол. Лег на половичок. Закрыл глаза, свернулся клубочком и приготовился к неминуемой смерти. Вскоре послышались шаги, они замерли у половичка. Козленок открыл глаз и увидел человека. Козленок жалобно заблеял.
- Энто кто у нас там такой?- Поинтересовался Тихон, - А дохтур где, рогатый?
- Бе- бе. Бе- бе- ме.

Возница заглянул в ванную. Под кровать. В платяной шкаф.
- Мры – да. Нетути дохтура.
Он вышел и вскоре в комнате появился Сергей Эдуардович Бойко. За ним вбежал губернатор. Он увидел лежащего на коврике козленка и с криками «Вода. Вода» побежал в ванную.
- Вода! Вода!
- Что вода? – Ринулся за ним чиновник, - Чего вода!
Губернатор сорвал металлическую палку для штор и стал ее, держась на расстоянии от падающей воды, закрывать кран. В ванную влетел чиновник.
- Что с доктором!? Где он? Захлебнулся…
- Осторожней, - Закричал Петр Кузьмич, - Осторожней, Сергей Эдуардович, не облейтесь. Вода в этом кране не простая, а мертвая. Ею кто омоется. Тот враз козлом сделается! Это ж у меня нехорошая опочивальня. Я ее для врагов держу. Переночует он в нехорошей опочивальне. Утром встанет лицо омоет и козлом обернется, а в обед, милости просим, ко мне на стол в жареном виде.
Чиновник сделал грозное лицо:
- Зачем же ты немца в комнату эту поселил? Что ж ты у меня не спросил, дурья твоя башка!?
- А я спрашивал, - Ответил губернатор, - Да вы, Сергей Эдуардович, сильно осоловевшим были.
С. Э. Бойко решительно потребовал:
- Быстро верни его в человечье обличие!
На что Петр Кузьмич хитро подмигнул и сказал:
- А может хрен с ним с немцем энтим. Прирежем козла, а злато-серебро его поделим. Он, небось, за золотишком приехал. Как случилась Болотная смута так они, помните - ли, Сергей Эдуардович, отселя. В одних подштанниках улепетывали. Однако же которые поспроворней, то те свое золотишко по схоронам попрятали. Теперь вот по мере сил едут за ним.
- Он не затем приехал!
Губернатор поинтересовался:
- А зачем?
Сергей Эдуардович шепнул что-то на ухо губернатору. Петр Кузьмич изумленно отшатнулся, побелел и, крестясь, забормотал:
- С нами крестная сила! Святы Боже святы правый. Спаси и помилуй мя грешного.
Немного придя в себя, губернатор заговорил:
- Ишь ты их немчуру. А дозвольте, осведомиться, Сергей Эдуардович, на что энто им надобно. Клей что - ли будут из них варить?
- Это не твое дело. – Недовольно буркнул чиновник, - Ты должен мне только подсоблять по мере сил. И запомни, милок, ежели, с ним чего случится, то ляжешь ты энтим самым козлом, да на матушкин стол. Ибо немец энтот под ейным оком ходит.
Петр Кузьмич поскреб бороду и сказал:
- Коли сама матушка за ним приглядает, то тут другой сказ. Зараз мы прибиральщицу мою кликнем. Она враз его устроит.
Петр Кузьмич подошел к затейливому столику. Взял хрустальный колокольчик и отчаянно зазвенел.
- Аксинья. Аксинья. Подь сюда
В комнату вошла (прибиральщица) худая старая баба с растрепанными седыми волосами. Она сощурила глаза и противным хриплым голосом поинтересовалась:
- Чаво изволишь, батюшка? На что я те, красавиц, понадобилась.
Губернатор кивнул в угол:
- Козла энтого, надобно, в обличие исходное возвернуть, и сей же час!
Старуха взглянула на блеющего козленка.
- Ну, коли твоей милости надобно, так возвернем.
Прибиральщица достала из потайного кармана скляночку с желтоватой жидкостью.
Попрыскала ею козленка. Простерла над ним руки и забурчала себе под нос.
В чистом поле стоит ива, на той иве птица гнездо вила,
Яйцо с птенцом в море уронила…
Она перевернула трижды козленка вокруг себя. Плюнула. Крикнула:
- Оп - ля! Козленок обернулся доктором Фаустом.
- Что со мной? – Тихо пробормотал Вильгельм, - Где я?
Чиновник засмеялся, протянул доктору руку:
- Да перебрал ты, брат, вчера! Хватил лишку! Вот и дроболызнулся с кровати. Вставай, мин херц, что ж лежать на полу-то, на нем, брат, холодно…
Вставай! Вставай! Ехать пора.
Доктор встал на ноги. Осмотрелся. Ощупал себя. Негромко проговорил:
- Причудится же такое!
- Чего такое?
- Будто я козлом сделался.
- Энто от моей дурницы, водки, что я на ягодах болотных настаиваю,- Пояснил губернатор, - Дает зараза такой эффект.
Чиновник протянул руку доктору и сказал:
- Поехали, мин херц, поехали.
- Но мне нужно принять душ. – Доктор направился в ванную, - У меня трещит голова!
Чиновник схватил его крепко за руку и поволок вон из опочивальни:
- Примешь, мин херц, примешь, да только в другой умывальне!
Четвертая картина
Звезды потухли. Скрылась за дальним лесом луна. Горизонт слегка порозовел. Недобро ухнула ночная птица. Сорвалась с ветки (одиноко стоящего среди поля) засохшего дерева. Полетела, гулко хлопая крыльями. Уютно примостилась на ветке густой ели. Нахохлилась. Закрыла глаза. Уснула в ожидании заката. Проснулся северный колючий ветер. Зябко заерзал он в кронах деревьев дремучего леса. Затих, дернулся и резво побежал, зябко шурша листвою. Проворно спрыгнул с них на ржаное поле. Взъерошил колоски. Вздыбил речную гладь. Взлетел к небесам. Заволок их хмурыми тучами. Открыл клапана. Хлынул дождь на листья, на травы, на речную воду. Забарабанил по крышам домов. В одном из них (серой покосившейся хате) он разбудил хозяйку. Она открыла глаза. Некоторое время тупо смотрела в потолок. Его живо пересекал огромный паук. Неожиданно он резко остановился. Замер. И вжик. Прытко упал вниз. Исчез за иконой Спасителя. Хозяйка (Валашка дебелая белокожая баба) зевнула. Перекрестила рот и негромко сказала:
- Пауки энто к новостям.
Она пошарила под ватным одеялом своей шершавой пяткой. Нащупала ею худую волосатую мужскую ногу. Сильно пнула ее и грубым голосом, произнесла:
- Буде - те, дрыхнуть, боров.
Вовсе не похожий на борова, а уж скорей на тощего петуха, деревенский пастух Кирьян Пищух недовольно пробурчал:
–Чаво табе, Валашка?
- Не чаво, а стадо надобно гнать, а ты дрыхнешь. Вставай.
Кирьян сильно лягнул жену ногой, открыл глаза. Невыразительный утренний свет безвольно освещал пахнущую табаком, чесноком и сушеными травами светелку. В ней как на негативе, постепенно проявлялись контуры громоздкого комода, колченогого стола, старомодного говорящего ящика и рамка со словами « Буде здрава ты матушка империатрица… » Остальные буквы текста пока еще находились в стадии проявления. Пастух сел на кровать. Свесил ноги и долго смотрел на желтый треснувший ноготь, наконец, глубокомысленно вздохнув, произнес:
- Когнитивный диссонанс.
- Чаво? - Поинтересовалась супруга и сладко зевнула.
- На ноге у меня, наверное, энтот самый когнитивный диссонанс… Я про него по говорящему ящику давеча слышал… того… энта образовался. Вишь, цвету желтогу и весь треснутый. Слышь,может это… надо бы мне в уезд. К дохтору съездить. Показать ноготь-то. Давай, вставай. Собери мне чаво в дорогу: яйца там, сало…
Валашка резко поднялась. Уселась рядом с мужем и свесила с кровати справные ноги.
- Я те поеду! Я те так поеду, что ты не то, что сала с яйцами, ты у меня света белого не увидишь. Поедет он. Ноготь у него! Видали такое дело! У меня, - Валашка жалобно завыла, - Вон все ноженьки распухли, а я ничего бегаю, кручусь, верчусь. Тебя ирода обстирываю. Тебя вражину этакую пою, кормлю…
Валашка сильно ударила Кирьяна по затылку.
- Ты чего, дура! - Поднимаясь с пола, злобно проворчал Кирьян. – Белены с утра что - ль объелась. Я вот тебе счас… как отхожу.
Пастух, закатывая рукава рубахи, двинулся к супруге. Жена запрокинула голову и колоратурным сопрано: , заголосила, запричитала, завопила, завыла, поднимаясь в некоторых местах, до фа третьей октавы.
- Ой. Ой. Ёёёёёё ййййй! Ой. Ая-яяяяяяяя – ай! И на что же ты меня, матушка, на свет белый народила. Чтобы меня ентот изверг окаянный, ирод кровопийца, зверь лютый…. зубами лязгающий, да огонь, изрыгающий… меня бедную, сирую бил, забивал…
- Молчи, дура! Молчи, паскуда!
Кирьян сильно ударил кулаком по столу. Ножки подломились, и стол с жутким грохотом рухнул на пол. Это добавило еще больше децибел в Валашкин голос.
- Ой- ой. Ратуйте люди! Ой, бье! Ой, забье! Ой! Ой!
- Тихо. Ты дура. – Ползая по полу и собирая останки стола, шипел на жену пастух. - Кто тебя режет? Кто тебя, дуру, убивает. Смолкни мне сей же час!
- Не смолкну падла. Буду кричать, голосить. Пущай все слышат. Пущай все знают, с какой падлюкой я живу. Ой- ой люди. Ой – ой добрые. Силы уже у меня более терпеть нетути. Все мужики как мужики. Работают. Бабам подарки покупляют. В домой все волокут. Один ты, сволочина, из дома последнее тянешь. Голова у него болит. Жопе легче будет.
- Что ты мелешь. – Прилаживая ножку, сказал пастух. – Какая голова. Разве ж я чаво про голову-то говорил. Я про ноготь говорил.
Валашка спрыгнула с кровати. Подошла к ведру с водой. Зачерпнула ковшик. Выпила. Вытерла губы и сказала:
- Говорил он. Говорун. Ноготь у него. Тебя бы падла энтим бы ногтем, да по мордасам твоим наглым. На работу иди, сволочь ты этакая!
- Ладно. Ладно. – Шмыгая носом, сказал Кирьян, – Иду я на твою работу, чтоб она сгорела ясным огнем. Затихни, я те сказал!
Наступила короткая тихая пауза. Зажужжала муха. Сипло вскрикнул петух.
Кирьян сдернул с крюка плащ. Набросил его на худые плечи. В дверях не оборачиваясь, буркнул:
- Собери чаво - значит мне.
Пастух вышел в тесные сени. Толкнул входную хлипкую дверь. Вышел во двор, на котором занимался квелый, точно костер из сырых веток, день. С серых безрадостных туч моросил нудный мелкий дождь. Кирьян громко зевнул. Почесал худой костлявый зад и сунул голову в бочку с дождевой водой. Точно пес замотал кудлатой давно нестриженной головой. Тысячи мелких серых брызг смешались с дождевыми каплями. Из будки (разбуженная хозяйским ворчанием) высунула лисью мордочку собака.
- Гав- гав. - Приветствовала она Кирьяна унылым лаем и вновь спряталась в будке.
Кирьян глядя на собаку, усмехнулся и невесело пробормотал:
- Везет же некоторым, и жрать им дают, и на работу не гонят. Вот и думай и решай, кому на земле жить хорошо. Человеку или животине безмозглой. Но, с другой стороны, я ведь если ему жрать не дам, так он и лапы протянет. Как ни крути, а хозяин то я, а не он. Правильно я говорю, Швырок.
Пастух сильно ударил ногой по собачьей будке.
Пес недовольно заворчал.
- Что ры?! Что гы?! Ты рыкаешь! Я вот те на голодный паек определю. Вот ты у мя тады порыкаешь.
- Ав – ав. – Виновато заскулила собака, но из будки не вылезла. – У-У!
-Чаво скулишь? А! Понимаешь, животина, кто тут есть хозяин. Правильно разумеешь.
Кирьян поднял с земли алюминиевую тарелку. Потянулся. Зевнул. Направился в сени.
В сени, зевая и почесываясь, вошла Валашка.
- Ты чего тут грохочешь? Ты че тут шебуршисься, враг ты рода человеческого.
- Да, ладно тебе, – Кирьян обхватил мощный зад супруги, - Буде лаяться-то. Лучше давай-ка, миловаться!
Валашка сильно оттолкнул мужа, и с укоризной в голосе произнесла:
-Одно на уме. Кобениться, да брагу пить.
- Да, какую брагу! На, что мне брага, когда у меня таки окорока, - Кирьян засмеялся и хлопнул жену по ягодице. - Я ж тя дуру люблю.
- Любит он! Видали, полюбовничка. Ха-ха. А то я не знаю, чего ты там по углам шпаришься. Только не сыщешь ты ее там. Полюбовницу твою. Брагу желтомутную! Я ее всю в помойную яму вылила. Иди тяперичи лакай.
Кирьян покачал головой и незлобно произнес:
- На что мне ее лакать, дура. Мне ее в любой избе нальют, потому, как я есть пастух. Первый человек на селе. А шебаршусь тут…. Так то я Швырку жрать наливаю.
- Во еще один шалапуга по двору бегает. Весь в хозяина только жрать да по сучек топтать.
- Да куда ж он бегает? Он же на цепи сидит.
- И тебя надо на цепь посадить.
- Так я с нашим удовольствием. Лучше на цепи, чем под дождем, да в чистом поле.
- Я тебе посажу. На работу иди, сволочь.
Кирьян взял в руки миску. Тяжко вздохнул и трагичным голосом произнес:
- И что ты за баба такая. Бог тебя знает. Другие бабы и приголубят, и обнимут, а тебе только бы браниться.
- Да за что ж тебя изверга обнимать? Ишь тоже мне…
Но чего «ишь» Пастух не дослушал. Он сильно хлопнул дверью и вышел во двор.
Собака, учуяв еду, выскочила из будки и радостно залаяла.
- Буде те, - Отпихнув ногой Швырка, сказал Кирьян, - Расплещешь все! Тихо! Я сказал!
Пастух поставил миску. Собака, аппетитно заурчав, принялась с жадностью, есть мясной суп. Кирьян отпихнул пса ногой. Влез в бутку и вытащил оттуда четвертинку мутненькой. Обтер бутылку рубахой. Встал по-собачьи на четвереньки. Вставил узкое бутылочное горло в жадно раскрытый рот. Наклонил бутылку и тусклая жидкость, клокоча и булькая стремительным потоком, побежала по сухощавому горлу. Ожили иссохшие внутренности. Воскресла, мучающаяся тупой болью, голова. Завертелись, закрутились мозговые шарики – ролики. Развязался язык. Закружились мысли. Пастух вытер губы рукавом и торжественным голосом произнес:
- Вот ты, собака. Ты. Ты. Подними морду-то! Подними и слушай, когда с тобой человек разговаривает!
- Ур, - Не отрываясь от еды заурчала собака. - Ры-ы.
- Ты не рычи, а скажи. Чаво это. У заморских баб. Климакс наступает позже, чем у наших?
- Ры- ры. Ры-гав.
- Что ры, что гы, – Вытаскивая из миски кусок мяса, прикрикнул на пса хозяин. - Я тебе точно говорю. Я сам по говорящему ящику вчерашнего дня видел и слышал. Так вот энто таво, что во взаморье ихнем тепло и всякие там яблоки, да сливы - апельсины круглый год. А у нас что? Дождь. Соленые огурцы и те не всегда уродятся. Так – то вот, псина.
Пастух встал. Отряхнул штаны и направился в свинарник. Свинья Ховрюша унюхав от Кирьяна запах собачьей еды, истерично завизжала.
- Вжи. Вжи-и-и. Жи – и.
- Тихо тебе! – Крикнул на свинью Кирьян. – Чего орешь… те ж дуре… еще до климакса далеча.
- Хрю- хрю.
- Правильно кумекаешь, Ховрюша. Не доживешь ты до климакса - это я тебе железно говорю, - Кирьян вырвал из стены, торчащее в ней острое шило, - Или я те вот энтим шилом к Рождеству порешу. Или кум Иван, уложит тебя из своей берданки. За такую жизнь, как ты живешь: жрешь, да спишь, так можно и помереть. Мне бы хоть с полгодика такой жизнею пожить. А че! Пожил в свое удовольствие, а уж потом режь меня! Жарь меня.
- Хрю. Хрю.
- Тихо ты. Не шумли мне тут. Сейчас принесу.
Кирьян вернулся в избу и сказал жене:
- Слышь, Валашка, ты это… свинье-то дай.
- Ну, так и дай.
- Я уже собаке дал, а свинье ты дай.
Кирьян натянул сапоги. Встал. Потопал, чтобы они лучше обхватили ногу, ногами и горько сказал:
– Чтоб оно сгорело, синим огнем, стадо это. Не, Валашака, ты как се хошь, а собакой жить лучше. Конем не, те пашут, а собакой - хорошо. Бегай себе то в лес, то на речку. Сучке опять же алиментов никаких, если че, платить не надо.
- Хватит бурчать. – Прикрикнула на мужа Валашка. – Пошел. Уматывай!
- А сало, а яйца, а курево!?
Валашка сунула мужу завернутую в холщевую тряпицу еду. Протянула кисет с табаком.
- Вот то другое дело. Тяперечи можно и пожить малеха. А мутненькой, Валашенька, четвертинку не завернешь – ли?
Кирьян оскалил редкие зубы.
- А вот я те как дам счас ухватом по башке! Мутненькой ему. Пошел со двора!

Хозяйка вытолкала мужа за дверь. Принялась разжигать печку. Сырые дрова дымились и недовольно шипели:
- Шы- ши- шу.
- Ишь ты вас ши-шу. А ужо я вам сейчас керосином!
- Шыш- шы.
- А ну замолкни мне!
Валашка плеснула на дрова керосин. Чиркнула спичкой. Бросила ее черное жерло печи.
Дрова молча вспыхнули. Занялись. Весело затрещали.
- Тры- тры - три- три.
Валашка сунула в печь чугунок с картошкой. Подхватила ведро с ботвой, поплелась в свинарник…
Ховрюша, завидя хозяйку, неистово завизжала.
- Вжи. Вжи.
- Тихо ты, расплескаешь мне тута все!
Валаша налила в корыто еду. Свинья проворно сунула в нее свою морду. Принялась, хрюкая, чавкать. Хозяйка присела на бревно. Подперла рукой подбородок. Жалобным голосом затянула:
- Кабы мне цветочек, да с того лужка.
Кабы мне любовь, да моего дружка.
Не успела она начать следующую строчку песни, как ее кто-то крепко схватил за плечо.
- Ой! - Валашка испугано вскрикнула, - Ай, ай.
- Тихо ты. – Зашипел на нее Кирьян, - Не кричи, дура.
- Ой, матушки. Ой, детушки. Спужал ты меня зверь лютый с головы до пяточек моих болезных.
- Стихни, я тебе говорю. - Пастух закрыл ладонь супруге рот. – Поняла?
Валаша кивнула. Кирьян убрал ладонь.
- Чего случилось то?
Пастух тревожным шепотом стал быстро объяснять:
- А то. Вышел я значиться. И иду себе. А там где кладбище… это… старое ратное. Где ратников - то хоронили. Слышу шебаршится ктой-то. Кто энто, думаю. В такую рань ворошиться может. Прислушался, а оттуда вроде как и по нашему кулдычут. Цваин - маин.
- Ишь ты его, - Усмехнулась супруга, - Цваин – маин он мне тутати. Ты и по- нашему – то не особо.
- Дура! Я ж у батюшки Лукьяна… в приходской школе учился.
- Многому ты там научился. Только мутненькую кушать, да жену не слушать.
- Да ты помолчи и послушай. Может там, какие энти лазутчики. Шпионы. Может того… эта… война случилась в государстве нашем. А сударыня – государыня и не знает про то и не ведает.
- Тю совсем сдурел. Какая война. Кому мы надо. Опять же по говорящему ящику ниче про войну не говорили.
- Да в твоем ящике только девки беспутные жопами трясут. Стыдоба одна.
- Ишь ты стыдоба, а самого от задов энтих не оторвать.
- Хватит языком-то молоть! – Прикрикнул на супружницу Кирьян. - Давай дуй быстрей в контору. Пусть эта… в уезд телеграфируют, да мужиков мне на подмогу пришлют. А я пока их там покараулю.
- Ты гляжи на него. На работу идти не хочет и маин – цваин мне тут. А ну пошел, вражина! Пошел!
Валашка схватила вилы и слегка тыкнула ими супруга.
- Я тебе Богородицой клянусь. – Кирьян перекрестился. – Богородица Дева, радуйся…
Беги, Валашка, беги… кабы чего не вышло – то.
- Ну, гляди, гад, ежели что. Поплачешь ты у меня слезьми кровавыми.
Валашка осторожно высунула голову из свинарника. Осмотрелась. Ни души. Ни крика. Ни всполоха. Тишина. Только дождь по крыше тык – тык тычет своими каплями. Пробежала хозяйка небольшой свой огородишко. Оттянула заборную доску. Всадила в щель свое дородное тело. Затрещала ситцевая материя.
- А что тебе лихо в бок!
Пожелал Валашка мужу.
Она дернулась. Еще раз. Забор зашатался, затрещал и рухнул, придавив ее своими гнилыми досками.
- Ой, ратуйте! Ой, смертушка моя пришла!
Из свинарника выскочил Кирьян. Резво подбежал к забору. Приподнял его.
Валаша встала и сильно пихнула мужа ногой:
- Вражина! Ну, вражина. Ой, отольются слезы мои. Да твоею крывёй.
- А я те говори, беги, - Крикнул на жену Кирьян, - Беги, дура. Может отечество наше в опасности. Матушка - государыня в беде.
Валашка одернула платье и побежала по мокрому лугу. До Кирьяна еще некоторое время долетали слова.
- Змей. Падла. Сволочь.
Затем только слоги.
- Па. Су. Ля.
Потом буквы
- Х. У. И.
Вскоре все затихло.
- Тап- тап.
Барабанил дождь по собачьей будке.

Пятая картина
Хорош летним теплым днем деревенский погост. Беззаботно цветут на могилках цветы. В густых кронах деревьев весело щебечут птицы. Торжественно стоят кресты. Так и тянет зайти на кладбищенский двор. Присесть, смахнув с нее хвою, на хлипкую скамейку. Сидеть без мыслей, слушая пение птиц, неугомонный звон кузнечиков, вдыхать запахи полевых цветов. Ощущать все душой торжество жизни над смертью.
Хорош погост и зимним днем. Тихо падает снег. Белка, осыпая снег, скользит по черным веткам деревьев. Зябко потрескивают кресты. Так и тянет в такой день зайти сюда. Стряхнуть снег со знакомой скамейки. Присесть, слушать, как падает снег, дзинькают синицы и думать о тихой упоительности смерти.
Непригляден погост холодным дождливым днем. Неприветлива гнилая скамейка. Некрасивы, склонившие мокрые головы, цветы. В кронах деревьев шуршит холодный ветер. Скрипят кресты. Пугающе шуршат пластиковые венки.
Дул неприятный не по-летнему холодный ветер. Сеял мелкий нудный дождь. Мокрый от дождя Тихон с натянутой на голову мешковиной, чавкая по лужам, подошел к Сергею Эдуардовичу зевнул и поинтересовался:
- Чаво еще отнести в ебричку, , Сергей Эдуардович?
Чиновник выглянул из своего непромокаемого навеса и, указав пальцем на пластиковый чемоданчик, что стоял возле его ног, спросил у доктора Фаустмана:
- Мин херц, энтую суму нести в ёбричку, али ты еще чего в нее приспособишь?
- Ja. Ja. – Рассеяно ответил Вильгельм, записывая что-то в мерцающую небесным огнем электронную книжицу, - Можно нести
Сергей Эдуардович пнул чемоданчик ногой. Из него, донесся зловещий треск.
- Тащи, - Приказал он вознице, – И живо!
Тихон гнетуще вздохнул, подхватил чемоданчик. Недовольно бурча под нос (нецензурную брань) побрел, меся сапогами жирную грязь, к ебричке..
Чиновник проводил его скучающим взглядом. Подернул плечами. Закутался в шинель. Зябко потирая руки, сказал:
- Я думал, мин херц, ты раз, два землю копанешь, а ты, как я погляжу, развел тут бодягу. Не довольно – ли? Холодно ж тута, как в могиле.
Чиновник обвел взглядом уныло неприветливое кладбище и промолвил крестясь:
- Прости Господи, грехи наши.
- Нужно было ехать днем, - Сказал доктор, - Было бы гораздо теплее. Понесло вас ни свет ни заря.
Сергей Эдуардович понимая, что он свалял дурака, поехав сюда в такую рань, поднял воротник и пояснил:
- Кто утром встает, тому Бог подает. Я ж не думал, что ты тута такую волыну разведешь.
Сергей Эдуардович почесал о мокрое дерево спину. Зевнул и сказал:
- Ладно, ты работай, а я пока согреюсь.
Чиновник «по особым» открыл свой кожаный ридикюль. Вытащил из него красную
(в золотых петухах) скатерть. Вытряхнул ее. Чихнул. Расстелил скатерку на небольшом раскладном столике. Склонился над ней и быстро забормотал
- Яствс ! Хесебен ан неё. Ежи шан ечто енын и авале и многия ягавали.
С. Э. Бойко затих. Хлопнул три раза в ладоши. На скатерти появилась бутылка перцовой настойки. Пышущий жаром хлебный каравай. Длинные луковые хвосты. Тонко нарезанное сало. Крупная соль…
Сергей Эдуардович выпил. Отломал и с наслаждением понюхал горбушку. Положил на нее сало. Захрустел луком.
Налил полную рюмку. Взял ее двумя пальцами и осторожно понес, подойдя к доктору, он протянул рюмку и промолвил:
- Выпей, мин херц, э…
- Нет, нет, - Оборвал на взлете нового слова своего покровителя Вильгельм, - С меня довольно, больше я и капли в рот не возьму.
- И не бери, - Согласил чиновник, - Нешто в тебя кто насильно–то льет, но для согреву… изволь… Выпить обязан. Вдруг заболеешь, да помрешь. Матушка с меня живого шкуру слупит.
Доктор оторвался от своей работы. Кивнул на столик с яствами.
- Да вы такими заклинаниями владеете, что она у вас вновь отрастет.
- Нет, брат, шалишь. Супротив матушки, мин херц, никакие заговоры, наговоры не действуют. Так, что коли любишь ты меня и уважаешь. То выпить хоть вот столечко, Чиновник показал ноготь, - обязан. Уважаешь ты меня, али нет?
- Ох! - Тяжко вздохнул доктор. Недовольно покачал головой, но рюмку взял.
- Погодь.
Сергей Эдуардович вернулся к столику. Взял закуску. Вернулся и, протянув ее доктору, сказал:
- Держи, мин херц, огурчик соленный… биологически чистый. Калорийно слабый. Как ты любишь. Ха- ха
Доктор выпил. Жадно захрустел огурцом.
- Но вот так-то, братец, лучше.
Сергей Эдуардович ввернулся к столику. Наполнил свою рюмку. Поднял ее, но выпить ему не дал грубый мужицкий голос:
- Здорово были.
С.Э. Бойко поставил рюмку. Вышел из навеса и увидел перед собой пятерых (стоящих цепью) угрожающей внешности мужиков.
В руках у одного Сергей Эдуардович заметил топор. В руках другого он рассмотрел вилы. Третий держал огромную дубину. Четвертый и пятый были вооружены двустволками. Чиновник слегка трухнул, но, придав голосу начальственного пылу, гаркнул:
- Кто такие есть?
Из цепи вышел широкоплечий с угрюмой рожей мужик.
- Староста села Квашино, - Сказал мужик и добавил, - Учьемном ведомстве состоит сей погост.
- Как звать?
- Кого?
- Мое мне известно. – Грозно выкрикнул чиновник. – Изволь доложить свое.
- Семеном меня кличут Кривошеем. Извольте докладать по какой - такой управе вы тут обрыщете?
Чиновник смерил презрительным взглядом старосту.
- Ты не кривошей, а косоглаз. Не видишь разве, кто перед тобой стоит? Мундир что – ли мой не разглядел? Ордена! Эполеты? Али ты уже столько в себя влил, что бровки глазки закрыли.
Мужик смерил чиновника недоброжелательным взглядом.
- Мало ли чаво ты нацапил себе на грудь. Мядали, ордяны. Разве ж станет чиновник ночами по погостам шастать, да могилы ковырять. Чиновники ане…
Старосту оборвал стриженный под горшок верзила:
- Буде с ним разговоры вести Семен. Тащи их робя в контору там горячую кочергу к жопам ихним приладим. Все доложат, кто и по какому такому тута шастают.
- Правильно, кажешь Гераська. -Поддержали верзилу остальные мужики.
Чиновник чрезвычайно трухнул и смягчил тон:
- Ну, буде. Буде, мужики. Вот еще удумали. Кочергой. Чиновник я, как есть чиновник по особым делам. Со мной еще иностранец. Эй, доктор, подь сюды.
Вильгельм оторвал взгляд от книжки. Встал и подошел к С.Э Бойко.
- Послан сюды, - Продолжил Сергей Эдуардович, - Матушкой - императрицей по важной государственной оказии.
Стриженный под горшок верзила хмуро глянул на чиновника.
- Какие тута на погосте могут быть государственные оказии. А ну, пошли в контору. Там разберемся, чаво вы тут удумали. Святотатцы!
- Да какие же мы святотатцы. - Изумился чиновник, - На мне крест. Вот гляди. И бумага с государственной печатью имеется. Вот она.
- Ты мне крястом не тычь. А то я те зараз в рыло так тыкну, что ты зараз же Богу душу отдашь. Чиновник…
В разговор встрял молодой мужик с звонким петушиным голосом:
- Да енто робя не чиновник, а переодетый в его басурман. Шпиён – значиться.
А ну, вяжи его, дядя Михей. - Крикнул он мужику, что стоял рядом с ним, - Можить там у него пистоль в камзоле–то!
- Погодь, погодь робя. – Заскулил чиновник. – Какой такой пистоль, что я разбойник какой. Я чиновник по особым. Вот и грамота у меня. Я вам зараз ее покажу.
Сергей Эдуардович сунул, было руку в карман камзола.
- А ну не шали! - Крикнул дядя Михей. – Опусти руку-то. Опусти.
- Погодь, дядя Михей. – Остановил его староста, - Пущай, покажет грамоту – то.
- Да, че ее глядеть, - Усмехнулся Гераська, - Он, поди, ее сам намалевал и печатью прихлопнул.
- Не чаво. Не чаво. Пущай, покажет.
Чиновник дружески улыбнулся и с напускной веселостью выкрикнул:
- Вот то правильно. О, то верно. Вот она грамота. Гляди сюда, мужики.
Сергей Эдуардович вытащил из кармана кисет с табаком.
– Дозвольте только сперва табачку нюхнуть, а то спужали вы меня дюже. Руки дрожать, да и обомлел весь.
Чиновник протянул кисет доктору и тихо сказал:
- Быстро возьми щепоть и суй себе в ноздри.
- За…
- Замолкни и делай, как я велю.
Доктор вытащил из кисета добрую щепоть табаку и сильно втянул его в ноздри. В носу засвербело. Глаза округлились. Он открыл рот и уже собрался, было чихнуть, но в это время лицо стало вытягиваться. Нос превратился в клюв, а сам он покрылся черными перьями. Вскоре перед мужиками уже стоял не доктор, а огромный черный ворон с белым грациозным воротничком на мощной груди. Он громко, да так, что зашатались кресты, зашумела листва на деревьях, каркнул. Его немедля поддержал другой ворон с белой отметиной на крупной голове. От этого мощного вскрика с деревьев посыпались мокрые листья, и кровь застыла в мужицких жилах. Вороны искоса глянули на мужиков. Взмахнули огромными, взбудоражив волосы на мужицких головах, крылами. Мужики с дикими воплями разбежались и попрятались между могил. Черные птицы устремились к кладбищенским воротам. Вслед им раздались нестройные выстрелы. Крупная оружейная дробь сбила с куста шиповника, несколько бледно розовых цветочных головок и слегка оцарапала крыло одного из воронов. Вылетев с кладбища вороны, полетели к ебричке. Покружили над ней и уселись на ее крышу. Возле экипажа стояло двое мужиках с кольями в руках. С ветки большого дерева на них озлобленно шипел черный кот. Один из воронов слетел с ебрички и зловеще каркая, стал бить клювом и крыльями мужиков. Ощутив поддержку кот, спрыгнул с дерева и вонзил свои острые когти в голову одного из мужиков. Тот дико заорав, устремился к деревне. За ним, бросив кол, побежал и его подельник. Кот встал на задние лапы. Сделал тройной кульбит. Влетел через открытое окно в салон. Уселся на место возницы и тут же обернулся возницей Тихоном. Ворон с белой отметиной на голове взлетел высоко в небо и сложил крылья и полетел, выделывая в воздухе замысловатые пируэты, к земле. Как только он коснулся земли, как тотчас же обернулся чиновником по особым делам Сергеем Эдуардовичем Бойко. Чиновник подошел к ебричке протянул и защелкал цы- цы, подзывая к себе белогрудого ворона. Птица недобро зыкнула на С.Э. Бойко и сильно клюнула его в руку.
- Фу ты бестия, а еще мин херц.! Ну погодь у меня я те покажу как клевать руки, что тебя кормят. Сергей Эдуардович вновь протянул руку к ворону. Птица приготовилась к атаке.
- Чаво делать, Тихон. Надобно дохтура воротить в прежнее тело, а как ума не приложу.
Вот-вот мужики сюда прибегут. Они нас и в контору не потащат, а прямо тут за оборотенство нашенское порешат.
Тихон поскреб затылок и выпалил:
- Да Бог с ним с дохтуром этим. Пущай себе лятает по лесам, по долам, а мы поедем себе атсель, да поскорее.
- Да ты что, Тихон, да коли с ним чаво приключится, то нас матушка заживо в раскаленном свинце сварит. Давай, братец, думай.
Тихон подергал свои жидкие усы и предложил:
- Вы, Сергей Эдуардович, сыпаните в него вашим табачком. Он ему в нос попадет. Он чихнет, да и обернется доктором.
- Давай- ка, дружок, ты сыпани. Ты попроворней, а то, как бы он у меня своим клювом не зашиб.
Тихон проворно вылез из салона. Взял протянутый ему расписанный золотой ниткой кисет. Вытащил добрую щепоть табаку и швырнул им в ворона. Питица на минуту застыла и стала походить на чиновника из министерства иностранных дел. Мотнула головой, глаза ее закатились, она сильно чихнула и обернулась доктором Фаустманом. Вильгельм ощупал себя руками и недоуменно поинтересовался.
- А что это я делаю на крыше и почему у меня кровь на руке?
Чиновник с Тихоном быстро стащили доктора с крыше. Затолкали в салон
- В чем дело? Недоуменно глядя на попутчиков, спросил Вильгельм, - Я требую объяснений.
- Потом, мин херц, потом. Гони, Тихон! Гони, братец!
Ёбричка, выбрасывая в утренний воздух клубы едкого дыма, загудела, припадочно дернулась и болезненно чихая, покатила в направлении «ноль первой» чиновничьей трассы.
Шестая картина
Войдя в длинный, широкий и высокий коридор вы еще издали увидите массивную дверь с золотой табличкой. На ней размашистыми буквами выведено главный редактор «Столичных Ведомостей» Лисичкин Афанасий Иванович. Толкнув тяжелую дверь, вы окажетесь в просторном (хоть конский манеж устраивай) кабинете. Под ноги вам немедля бросится восточный (ручной работы) ковер. Со стен глянут картины великих мастеров. Огромный (обрамленный в золотую раму) портрет матушки императрицы. Тусклый лик стариной иконы Владимирской Богородицы. Под ней слабо чадит серебряная лампадка. С многочисленных антикварных шкафов на вас уставятся корешки бесценных фолиантов и дорогих скульптур. С массивного стола на вас с хитрым прищуром посмотрит бронзовая голова хозяина кабинета. Раскроется перед вами громадное в пол кабинета окно. Ах, какой Божественный вид открывает оно вам. Одетую в редкий гранит речку, живописный парк и множество разных мостов, дорожек, фонарей, решетчатых оград...
Если Афанасий Иванович позволит (будучи в хорошем настроении редактор позволяет это) вам встать на стол и привстать на цыпочки, то за парком вы увидите бежевый луг. В отлично расположении духа редактор даже велит своему слуге Захару (он обычно спит в боковой комнатенке) принести в кабинет большую стремянку. Захар недовольно (он страх как не любят, когда его беспокоят по пустякам) кряхтя, притащит ее из мрачного подвала. Отряхнет ее кое-как от пыли и паутины. Выставит. Потолкает.
Буркнет себе под нос «Добро» Поможет вам забраться на стремянку и уж оттуда, с самой верхотуры, вы увидите на горизонте небольшую деревеньку.
- А ну приложите-ка, - Скажет, блаженно улыбаясь, редактор, - Сию штуковину к вашему оку.
В руках у вас окажется серебряная (инкрустированная сапфирами) подзорная труба.
- От правого края. – Продолжит Афанасий Иванович елейным голоском, - Отсчитайте пятую крышу. Видите башенку с золотым орлом. Видите?
-Так точно, Афанасий Иванович! - Ответите вы, - Вижу. Как же не увидеть такую красоту. Красотищу!

- Сия красота - есть мой терем.
Лисичкин смущенно улыбнется и поможет вам с Захаром спуститься на мраморный пол кабинета. Отряхнув вас щеткой, хозяин кабинета велит принести вам чаю с пышными пирогами.
Хорош, ничего не скажешь, кабинет А.И. Лисичкина и он его очень любит. Приезжает в него засветло, когда солнце ранними холодными лучами зловеще освещает черкесскую саблю, что висит на стене, европейские пистоля в серебряной оправе, кокетливый столик с орхидеями замысловатых расцветок. Афанасий Иванович кличет Захара.
- А ну, братец, помоги мне раздеться.
Захар снимает с хозяина: перчатки, шляпу, шарф добротную, ежели зима, с бобровым воротником шинель, а ежели лето то светлый воздушной эфирной материи тренч. Разоблачившись. Редактор, достает лейку. Насвистывая фривольные мотивчики, поливает цветы.
Закончив с цветами, он достает из шкафа пудовую гирю.
Если не знать Афанасия Ивановича, то можно с испугом подумать (так он немыслимо ее гирю подкидывает, крутит, жонглирует) что сейчас он разнесет ее в дребезги свой прекрасный кабинет. Завершив физические упражнения, он идет в ванную комнату. Раздевается догола. С удовольствием ощупывает свои бицепсы. Намыливает пунцовые
(с детскими ямочками) щеки и волевой квадратный подбородок. Соскребя буйную щетину. Афанасий Иванович обильно спрыскивает (при этом охая и ахая) себя одеколоном. Долго смотрит своими ангельско – голубыми глазами на собственное отражение. Целует его и возвращается в кабинет. Садится за стол, и начинает пить кофий, что уже приготовил для него в своей каморке Захар. Покончив с кофием, он нажимает кнопку телеграфера:
- Клавдия Петровна, проситель есть?
- Есть.
- Пусть заходит.
С этой минуту начинается служебный день редактора Афанасия Ивановича Лисичкина...
Дверь открылась и в кабинет с драматическими возгласами:
- Афанасий Иванович! Дорогой мой! Сенсация! Бомба!
Ворвался репортер «Столичных Ведомостей» Петр Миронович Клюквин.
- Тихо. Тихо. Голубчик мой, спокойно. Присаживайтесь. Успокойтесь. – Остановил Клюквина хозяин кабинета и, указав на кофейный прибор, сказал, - Выпейте-ка со мной чашечку кофия, а уж потом и доложите, что у вас стряслось.
- Да какой кофий, Афанасий Иванович, когда сенсация, можно сказать, информационно – новостная бомба!
Редактор сладко улыбнулся:
- Сенсация никуда, голубчик вы мой, батенька Петр Миронович, не денется, а вот кофий ждать не будет, остынет.
Репортер Клюквин замер в трагической позе:
- И это молвит глашатай гласности. Уши мои отказываются верить в сие, добрейший Афанасий Иванович. Да как же вы не разумеете, кофий можно подогреть, а сенсация улетит, не воротишь.
Афанасий Иванович смущенно почесал ямочку на подбородке.
- Хорошо, но тогда давайте совмещать полезное с приятным. Пейте, голубчик, кофий и повествуйте вашу сенсацию. Только по порядку, а то я вас знаю, начнете скакать с ветки на ветку, точно белка, право слово.
Петр Миронович взял в руки тонкого саксонского фарфора чашечку и, обжигая губы кофием, затараторил:
- Не смейте сомневаться, Афанасий Иванович, доложу от самого начала. Все как есть разъясню. Значится так, забежал я сегодня утром в трактир, что на Пречистенке. Я там всегда по утрам чай пью с пирогами. Надобно вам сказать, дражайший Афанасий Иванович, что там подают отменные подовое пироги.
- Ну, вот, обещали про сапоги, а свернули на пироги. - Скаламбурил редактор и, наливая себе в чашку кофий, сказал, – Давайте-ка, Петр Миронович, повествуйте о главном.
- Ах! Ну да! Простите, Афанасий Иванович, великодушно, но без этого никак нельзя. Без пирогов и вот почему. Зашел я, стало быть, в трактир и слышу, что как будто кличет меня кто-то. Я пригляделся. Мать честная, а насупротив окна сидит мой свояк. Чистый воды леший, Афанасий Иванович.
Редактор недовольно – удивленным голосом воскликнул:
- Я.
- Разумеется не вы. – Заверил Клюквин, - Вы больше на Алешу Поповича похожи. Свояк же мой, стало быть, чистый леший. Махонький, лохматый, бородатый, армяк длиннополый, на голове колпак и воняет от него, простите, болотом. Но это только с виду он леший, а так человек. Его Иваном Кузьмичом Репейником кличут. Не слыхали? Он в Кащеевском уезде лесом торгует…
Афанасий Иванович отрицательно покачал головой.
- Ну, нет так и нет. Чем это вы в наших краях, Иван Кузьмич, промышляете? Спрашиваю, я его, а он мне отвечает. По лесным хлопотам я здесь, Петр Миронович. Поговорили мы, стало быть, с ним о том о сем. Я уже было собрался ретироваться, а он меня цап за полу сюртука.
Погодьте, будьте добры, Петр Миронович, есть у меня к вам разговор конфиденциального свойства и голос притушил. Слышно, как тараканы за обоями шуршат.
Петр Миронович перешел на шепот:
- Объявилась у нас в уезде, - Сказал мне Иван Кузьмич, - шайка. Рыщут по ночам оборотнями и разоряют…
Не в жизнь не догадаетесь, Афанасий Иванович, чего они разоряют. Ну, вот попробуйте, догадайтесь.
- Откуда же мне знать.
- Знать вы, разумеется, не знаете, а вот отгадать попытайте.
- Вот еще пустяки. – Отмахнулся редактор, - Говорите, чего они там вытворяют.
- Нет, вы все-таки попытайте. Вот вы думаете, что они гнезда там птичьи разоряют или поместные села жгут, а нет, Афанасий Иванович. Они… того…
Нет, не могу даже это вслух произнести.
Репортер бегло перекрестился, на икону Богородицы, нагнулся и что-то быстро прошептал на ухо редактору.
Афанасий Иванович, как будто ему под ягодицы заползла гадюка, вскочил с кресла.
- Боже правый, что это вы за страсти такие рассказываете, Петр Миронович!
- Да, вот уж какие есть такие и рассказываю.
- А на что ж это им? Клей что - ли из них варить?
- Вот это и следует выяснить, Афанасий Иванович, и опубликовать. Потому я прибыл к вам, чтобы немедля выслали вы меня в Кащеевский уезд для дознания. Вы представляете, какая это бомба для нашего читателя?
Афанасий Иванович поправил галстук, кашлянул и сказал:
- Нет, Петр Миронович, это, как себе хотите, не для наших ведомостей. Это уж скорей для желтого брехунка материал, а мы издание солидное. У нас подписчики, а не сброд всяческий. Мы марку держать должны, а тут… прости Господи.
- Афанасий Иванович, дорогой, это вам так только сдается с блезиру, что этот материал бред сивой кобылы, а как его правильно преподать, то предстанет он важным государственным делом. Спасением отечества! Раскрытием лазутческой шайки! Ибо раскальщики энти молвят не по-нашему. Пошлите меня туда скорей, Афанасий Иванович!
Афанасий Иванович встал с кресло и, почесывая ямочку на подбородке, зашагал по кабинету:
- Может вы и правы, да только послать я вас туда не могу. Вы человек горячий, а тут нужна мозговая холодность.
Репортер вскочил с кресла. Из рук его выскользнула чашечка и, издав приятный звон, раскололась на мелкие кусочки.
- Да как же так, Афанасий Иванович, - Собирая носком ботинка осколки, забормотал репортер Клюквин, - Что это вы такое говорите. У меня нет мозговой холодности. Если уж у меня, ее нет, то у кого же она тогда имеется. Уж, не у этого ли выжиги публициста Чикова? Нет, Афанасий Иванович, как хотите, но это материала я никому не отдам, если вы его мне не велите писать, то я его в «Столичный Курьер» отнесу.
Редактор изумленно всплеснул руками:
- Что я слышу. Что слышу я, уважаемый Петр Миронович, и от кого!?
Ладно бы, от какого щеголя первогодки, служащего в нашем издании, но вы ведь у нас, можно сказать, ветеран и такие речи. Не ожидал, батенька, не ожидал!
Петр Миронович подбоченился и выкрикнул:
- И я не ожидал от вас, Афанасий Иванович. У меня нет мозговой холодности. Да как вам такое в голову могло придти.
Редактор широко улыбнулся и протянул П.М. Клюквину руку:
- Мы оба не правы, Петр Миронович, так и быть поезжайте. Выясните все там, как следует. Оно может и не государственное дело, но с другой стороны. Просто так волками не оборачиваются и не по-нашему не говорят. Тут что-то… определенно что-то не то. Только вы уж, дорогой мой, не напутайте там ничего, а то уж я вас знаю, Петр Миронович, начнете ходить вокруг да около, а главное и проморгаете.
Петр Миронович вскочил со стула и побежал, треща осколками чашки, к двери.
- Не волнуйтесь, Афанасий Иванович, не потеряю. Доставлю, не смейте сомневаться, в лучшем виде!
Репортер выскочил из кабинета. Афанасий Иванович взял в руки хрустальный колокольчик.
- Чаво изволите, Афанасий Иванович?
Редактор указал пальцем на ковер:
- Убери, любезный, фарфоровые осколки, что оставил после себя Петр Миронович.
- Вот уж этот Петр Миронович вечно насвинячит, - Недовольно прогудел своим сочным басом Захар, - И на что вы его только держите, Афанасий Иванович?
- Сердцем я добр, голубчик, - Смущенно улыбнулся редактор, - Через то и терплю.
Захар, бубня что-то нечленораздельное себе под нос, сгреб осколки. Выбросил их мусор и сказал:
- Изволите еще чаво, Афанасий Иванович.
Редактор почесал ямочку на подбородке. Задрал глаза, ища вероятно там ответ на вопрос слуги, в потолок. Вернул их на письменный стол и проворковал:
- Давеча Петр Миронович про подовые пироги аппетитно рассказывал. Нет ли у нас чего, голубчик, подзакусить?
- Подовых пирогов нету, а так кой - чаво найдем.
- Ну, так ты уж найди, любезный, да мне и принеси.
Захар вернулся к себе в коморку и загремел там кастрюльками, ножами и вилками.
Афанасий же Иванович принес стремянку. Взобрался на нее и стал разглядывать в подзорную трубу крышу своего терема.
Седьмая картина
Сергей Эдуардович еще какое-то время с опаской поглядывал, нет ли погони, в окно ёбричка а, но вскоре успокоился и даже стал подшучивать над доктором Фаустманом:
-А что трухнул ты, мин херц, как мужичков- то увидел.
Доктор хотел что-то сказать, но чиновник не дал ему это сделать.
- Трухнул. Трухнул! Не обеляйся. Я видел. Я все вижу, да ты не тушуйся, милай, я тоже газов подпустил, - Чиновник засмеялся, да так что даже слегка задрожал ёкипаж. - Так, что ты не обеляйся, не оправдывайся. Струхнул так прямо и говори. Спужался, вашество.
-Да я и не оправдываться хочу. Я хочу сказать, что у вас кровь идет.
Чиновник взглянул на свою рану и изумленно воскликнул:
- Вот те на кровь! Да какая ж то кровь. Это, можно сказать, издержки нашего с тобой дела. Кузнец ведь тоже может себе по пальцу тюкнуть, а доктор не то у хворого оттяпать. Так ведь? Так…
Чиновник достал из кармана свой табачок посыпал его рану и кровь тотчас же прекратилась.
- Вот так, мин херц, а ты кровь. Не боись, мин херц, с Сергеем Эдуардовичем тебе не то, что кровь, тебе сам черт не страшен. - Чиновник дружески обнял Вильгельма, - О да ты весь дрожишь, мин херц, выпей-ка для успокоения или может табачку, нюхнешь?
Доктор решительно отвел протянутый ему кисет:
- Нет! Нет! Позвольте, уж я воспользуюсь своими средствами.
Фаустман достал из кармана пакетик. Вытащил из него таблетку. Забросил ее в рот.
- Да ты хоть ее запей, - Посоветовал чиновник, - Таблетку энту водицей, а то ведь она у тебя в горле застрянет.
- Пусть лучше застрянет, чем неизвестно кем и чем станешь, после вашей водицы.
- Да не боись, мин херц, водица у меня со святых волковысских источников. Пей на здоровье.
Сергей Эдуардович протянул доктору фляжку.
- Нет! Нет!
- Ну, как знаешь, а я, пожалуй, выпью. Я тебе, брат ты мой, по совести скажу. Тоже малость трухнул. Пять таких лбов, да еще с берданками и вилами. Тут кто хочешь, трухнет. Но ничего миловал Бог. Он мин херц, милостивый к тем, кто в него верит и почитает его. Вот будь ты там один и крышка тебе. Не помиловал бы тебя Господь. Потому как ты есть безбожник и атеист.
Доктор смерил чиновника насмешливым взглядом и сказал:
- Да кабы не было у вас, Сергей Эдуардович, вашего табачку, то и вас бы он не миловал.
Чиновник щелкнул доктора по носу:
- Так ведь был же, мин херц, был. А почему? А потому что меня Господь без него из дома не выпускает. Вот какова моя вера. И ты верь и тебе защита будет. Кулаки, да пистоли, мин херц, это не сила насупротив врага рода человеческого. Любовь Господа вот истинная оборона. Вот доподлинная…
Речь чиновника оборвали трескучие и несимпатичные звуки.
- Это у тебя что - ли трещит, Тихон?
- Никак нет, Сергей Эдуардович, во мне, слава Богу, ничего не трещит. Енто в ёбричке.
- Чего ж в ёй может трещать?
- Я так думаю, что клапаны.
- Отчего же им трещать, ежели ты вчера дал ёбричке полный ремонт.
Тихон возмущенно выкрикнул:
- Неправда, ваша, мры – да, Сергей Эдуардович. Никакого ремонту я ей не давал, а давал его слесарь Кузьма из губернаторского гаража. А я, мры, ему говорил. Ты, Кузьма, послушай–ка, мя - да, клапаны. Завроде, как стучат, а клапаны это табе на лапти. Мры- да. Прохудился один. На другом доскачешь. А он мне. Постучать, постучать, да и затихнуть. Вишь ты его. Ты, кому другому так говори, а хорошему человеку, чиновнику по особым, изволь сделать, как положено. Поскольку он человек государственный. Мя-да. Он ездить должон, по особым браням, а как он на таком ёбричке поедет. Не поедет, потому, как нет никакой возможности в ёй ехать.
Сергей Эдуардович искоса (по-птичьи) взглянул на Тихона. Затем хлопнул себя по колену ладонью и недовольным тоном произнес:
- Вот ты только посмотри, мин херц, с кем мне приходиться работать. Бездельник на бездельнике сидит и тем же самым погонят. И что ж нам сейчас прикажешь делать?
Возница тяжело вздохнул и виноватым голосом произнес:
- Не знаю, Сергей Эдуардович. Мры-я такое дело.
- А кто знает?
- Слесарь Кузьма, должно быть, но он далече.
Чиновник поскреб лобные доли:
- Слушай мин херц, бряцни-ка по своей вселенской связи на мой коммутатор. Пущай присылают ковер-аэроплан.
Доктор достал плоскую коробочку. Набрал номер. Пожал плечами. Еще раз набрал.
- Не берет, Сергей Эдуардович. Хмы. Не берет.
Чиновник хмуро глянул на Тихона:
- Так, ступай и приведи подмогу.
Возница, уставил на чиновника недоуменный взгляд, и поинтересовался:
- А где ж мне ее взять, подмогу энту, коли кругом ни души?
- Ну, тогда на себе вези!
Доктор положил руку на колено Сергея Эдуардовича и приятным, успокаивающим голосом произнес:
- Не нужно никого на себе вести, что это вы, право, Сергей Эдуардович, удумали, - Доктор вышел из ебрички, - Где у вас тут клапана, любезный Тихон.
- Чего сидишь, - Крикнул на водителя чиновник по «особым». – Вылазь, показывай.
Тихон неспешно вылез из салона. Почесал о бок ёбрички спину. Зевнул и сказал, глядя на доктора.
- Да, мры, они не там, дохтур, где ты тыркаешься, клапаны энти… они сзаду. Мры- да.
- Да, да! - Воскликнул доктор и ударил себе по лбу, - Я ведь совсем позабыл у вас же все с ног на голову.
Вильгельм достал из кармана небольшой цилиндрической формы предмет и сунул голову в ёбричкины внутренности.
- Ишь ты. – Удивился чиновник, заглядывая через докторское плечо - Ты, что ж понимаешь в клапанах энтих, мин херц?
- Понимаю.
- Так ты же доктор, ты в их понимать не должон.
- Может и не должон, но вот же понимаю кое-чего.
Фаустман издавая протяжные (а-я-шва) звуки, принялся ковыряться в ёбричкиных внутренностях. Наконец он вытащил голову и сказал Тихону:
- Не понимаю, голубчик, как же они могут греметь, когда их тут и вовсе нет. Клапанов этих.
- Как это нет. – Удивился чиновник, - А где ж они?
- Нетути. Да там они. Там. Завсегда там. – Быстро, без намека на мяуканье, заговорил Тихон. – Ты лучше смотри. Нету. Не верьте ему, Сергей Эдуардович, что он понимает в ёбричке. Немец энтот.
Чиновник подошел ближе к Тихону. Втянул в себя мощными ноздрями воздух.
- Ба, мать честная! Да ты же пьян! Ты понюхай, мин херц, чуешь, как от него сивухой-то прет… Это что ж выходит. Это, стало быть, подлец, пока я с мин херцем от мужиков отбивался, ты клапаны энти свинтил и на сивуху променял.
Тихон возмущенно запротестовал:
- Как можно. Я же… Сами видели… На дереве сидел. И потом как их можно свинтить. Энто ж вам не гайка, какая чтоб ее свинтить, то клапан. Тут енструмент особый нужон. Вон доктор скажет. Он понимает, а без понятия чего говорить – то. Свинтил. Что ж мы нехристи какие. Закона Божьего не знаем. Знаем и блюдем. Оно ж без клапанов и до смертоубойства недалеча. Правильно я говорю, дохтор?
Доктор вытер салфеткой руки и с оптимизмом в голосе произнес:
- Правильно, правильно, голубчик, без клапанов нельзя. Но мы сможем. Садитесь и попробуйте завести.
Возница почесал другой бок об стенку ёбрички. Сладко зевнул:
- Попробовать от чаво ж не попробовать. Только энто все ерунда. Тут кувалда, нужна, а энтой безделицей, что у тебя в руках дохтур, только в зубьях ковырять.
Сергей Эдуардович бросил злой взгляд на Тихона и грозно крикнул:
- А ну марш в ёбричку и выполняй, чего велят.
- Так я с нашим удовольствие, Сергей Эдуардович, да только она все одно не поедет. Разве ж можно его такой хреновиной починить. Тут понимание надобно.
Возница залез в салон. Крутанул ручку. Мотор протяжно заурчал, но вот звук выровнялся, набрал силу, и ёбричка тронулась с места. Тихон поддал ей газа, и она побежала, набрала скорость и скрылась за поворотом.
- Куда! Стой! - Сергей Эдуардович бросился вдогонку. – Стой, подлец!
За ним потрусил доктор Фаустман.
Ёбричка остановилась. С.Э. Бойко тяжело дыша, подошел к ней и показал вознице кулак:
- Набить бы тебе морду подлецу, да запыхался я. Надобно малость передохнуть. Сооруди-ка нам с минхерцом стул, да стулья.
- Будесде!
Заверил Тихон и принялся вытаскивать из багажника: складные стульчики, простынки, скатерки, салфеточки, вилки, рюмки и, наконец, столик, который он поставил под сенью раскидистого дуба. Чиновник накрыл его своей чудодейственной скатертью. Прочел заклинание. Дунул и на столе, в мгновение ока, возникли затейливые напитки и причудливые закуски.
- Садись, мин херц, - Указав на стул, произнес с усталостью в голосе чиновник, - Перекусим, передохнем.
- Да как же можно. Мы же с вами не более часа тому назад, как кушали.
Привел аргумент доктор.
- Да, что мы с тобой кушали!? Огурец соленый, да и тот мужички со рта выхватили. Садись, садись, мин херц. По рюмочке. Тем паче, что и погода благоволит. Вишь дождь кончился. Солнышко так и брызжет. Сосновой смолой пахнет. Любота!
- Нет, - Решительно отверг просьбу Вильгельм, - Вы пейте, кушайте, а я поработаю. Мне нужно сделать анализ извлеченного материала.
Доктор поставил чемодан с материалом на стол. Чиновник недовольно скривил губы:
- Вот что ты такой за человек, мин херц, вечно аппетит испортишь. То за столом говоришь, Бог его знает, какие гадости, а теперь и вовсе на стол забрался со своим материалом. Ты уж в сторонке, где его анализируй.
- Разумеется.
Доктор, подхватил чемодан и уселся неподалеку под колоритной сосной. Он извлек из кармана несколько блестящих предметов. Послышался писк, треск, жужжание.
- Тьфу ты!
Сплюнул чиновник по особым. Отвернулся к доктору спиной и принялся трапезничать. Захрустел огурцами. Затрещал куриными костями. Забулькал коньяком. Покончив с трапезой, Сергей Эдуардович сытно рыгнул. Достал кисет с табачком. Нюхать, однако же, не стал. Набил им трубку, закурил и принялся выпускать причудливые клубы дыма.
Первый принял очертания огромного города. На улицах его кипела жизнь. Дзинькали трамваи. Гудели таксомоторы.
Второй обернулся безграничным океаном. Одинокая утлая лодочка скользила по его волнам.
Третье выстроилось в живописную гору. На склоне ее паслись кучерявые овечки. На их шеях симпатично позвякивали колокольчики. На цветочной поляне мирные поселяне распевали йодлань и йодлаю и танцевали альпийские танцы.
Наконец чиновник выпустил последний клуб дыма. Выбил трубку. Подошел к доктору. Заглянул через плечо. Поинтересовался:
- Ну, мин херц, наколдовал чего?
Вильгельм отрицательно покачал головой и мрачным голосом ответил:
- Нет, Сергей Эдуардович, ничего я не наколдовал.
- Что так?
- Это чемодан не с тем материалом.
- А с каким?
- Это материал ваших людей.
- А зачем же ты наших взял?
- Хотел провести сравнительный анализ.
- А где же твои?
Вильгельм пожал плечами. Сергей Эдуардович зло глянул на лежащего, на траве возницу.
- Эй, Тихон, поди-ка, братец, сюда.
В голосе Сергея Эдуардовича сквозили холодные нотки. Тихон встал, подошел:
- Мры-да. Чаво изволите, Сергей Эдуардович.
- Скажи нам, милый, отчего это у доктора один чемодан, когда ты с погоста три чемодана уволок?
- Уволок, то я уволок, но погрузил мры-да один, а другие мне мужички не дали. Я от них на дерево мры –я забрался, а оттуда разве ж я мог их загрузить. А уж после того, как вы прискакали, так я сразу в у ёбричку забрался. Какие уж опосля энтого чемоданы. Ехать надобно было, да поскорее.
Сергей Эдуардович схватил Тихона за шиворот. Приподнял над землей. Поинтересовался у Вильгельма:
- Ну, вот скажи, мин херц, что мне с ним с подлецом делать. Прибить, али в камень обратить. Вот как молвишь, так и будет!
Доктор выдернул Тихона из чиновничьей мощной хватки:
- Не нужно его наказывать, Сергей Эдуардович, в этом виноваты обстоятельства и я. Мне нужно было лично проследить.
Доктор Фаустман принялся бить себя по голове, трагическим голосом приговаривая:
- Дурак. Дурак. Швайне!
Сергей Эдуардович ласково обнял Вильгельма и бодрым тоном заверил:
- Ничего, мин херц, как у нас говорят первый блин комом. Не боись, брат, мы тебе еще столько этого материала нароем. Вагоном не увезешь. Давай, Тихон, заводи шарманку. Дуй к ноль первой трассе.
Восьмая картина
Хороша летняя проселочная дорога после дождя. Синеют над ней бездонные небеса. Гонит ветер по ним замысловатые облака. Взглянешь не облако, а чудесный замок. Взглянешь на другое - лицо великана с бородой и развевающимися сивыми волосами. Не поднимают колеса густую пыль, от которой некуда деваться и нечем укрыться. Бежит дорога меж живописных рожиц, мимо крутых поросших благоухающими цветами шиповника, оврагов, рядом с тихими голубыми речками. Не оторвать взгляда от пейзажей и видов, что на небе, что на земле.
Сергей Эдуардович молча глядел на пробегающие перед ним виды. Мирно урчал мотор Убаюкивающее качалась ёбричка. Отчего чиновничьи глаза стали подергиваться. Взгляд помутился. Вот закрылся правый, за ним левый. Вот уж поплыли и приятные видения, но вдруг ёбричка на что-то наскочила, накренилась, чиновник сильно стукнулся головой о стенку.
- Беда, Сергей Эдуардович. – Услышал он крик Тихона и погрузился в теплую мягкую черноту. В ней чиновник увидел темные закопченные печные двери и ощутил нестерпимый жар. Вихрастый кочегар больно ткнул Сергея Эдуардовича кочергой в бок.
- Ой. - Вскрикнул чиновник.
- Сергей Эдуардович. Сергей Эдуардович. Чиновник открыл глаза и увидел склоненное над ним лицо Тихона. В глазах у возницы блестели слезы.
– Батюшка, Сергей Эдуардович. Слава тебе господи живой, а то ведь я думал, что зашиб вас усмерть. Поднимайтесь, Сергей Эдуардович. Давайте я подмогну.
- А где мы, Тихон. – Тихим болезненным голосом, поинтересовался чиновник по «особым» – В раю, али в преисподней.
- Да тута мы батюшка. Ёбричка… такое дело… в луже застрял. Вот я ужо вас сейчас на бережок перенесу.
- А мин херц где? – Поинтересовался чуть окрепшим голосом Бойко, - Не зашиб ли ты его. Нам Тихон… если с ним чего... прямая дорога в острог.
- Не волнуйтесь, батюшка Сергей Эдуардович. Не печальтесь. Живой он. Мин херц ваш. Чаво ему сделается. Сидит ужо в сухом месте и колдует над свои чемоданом. Господи помилуй! Я так думаю, Сергей Эдуардович, не он - ли шельма клапаны наши свернул.
Тихон вытащил чиновника из салона и бережно перенес через грязно-бурые воды огромной лужи. Уложил его на мягкую траву. Ромашки склонились над бледным чиновничьим лицом. Вскоре на дороге показались мужики. Они подошли к потерпевшей аварию троице. Помялись, глядя на грязный мундир Сергея Эдуардовича, но, узрев на нем золотые эполеты, стащили шапки:
- Доброго здоровьишка, батюшка.
Чиновник присел и ответил болезненным голосом:
- Здорово, мужики! Здорово милые! Беда у нас. Ёбричка в луже застряла. Подсобите выехать мужики.
- Так отчего ж не помочь. – Дружно согласились мужики. - Это мы зараз, пожалуйста.
Мужики закатали портки и вошли в лужу. Подойдя к екипажу, один из них поскреб бороду, сказал:
- Давай-ка, ты, дядя Фрол, с левого крыла толкай. А я с правого подступлюсь. И в раскачку, и вразвалку, и вперевалку, и уточкой, и щучкой…
- Нет, дядя Митяй. Давай – ка ты с правого. Мне с левого крыла половчей буде.
Дядя Фрол уперся своим мягким бабьем плечом в крыло ёкипажа и крикнул:
- А ну навались! А ну, пошла, милая. Пошла, хорошая!
- Слышь мужички, - Крикнул с берега Тихон, - Вы бы подложили чаво под колеса: ветки там али палки какие.
- Да какие ты, брат мой, ветки, сучья и прочая, - Рассмеялся дядя Фрол, - Тут у нас особенная грязь. Ее ветками не возьмешь. Тут смекалка нужна. Ты давай дядя Митяй в кабину и как я навалюсь, то ты шуговку включай.
Дядя Фрол залез в салон…
Ёкипаж зарычал, загудел, задымил...
- Ты что ж это, воровская твоя морда, делаешь, - Истошно закричал с берега Тихон, - Мы ж только что новые клапаны поставили. А ну выдь из ёкипажа к едреной фени!
- Так как же я энтон екипаж из лужи высвобожу, - Выглянув из салона, сказал дядя Фрол, - Коли мне шуговать не дозволенно?
- Ты шугуй, шугай, - Крикнул Тихон, - Но с разумением.
- Погоди, Тихон, - Вступил в разговор Вильгельм, - Дай- ка я ему, братец, разъясню чего ему делать. Милейший, вы на шуговку на эту только слегка нажимайте, а все остальное я сделаю. Как скажу, так и нажимайте, договорились?
- А нам чаво, - Отозвался мужичок, - Могем и не сильно.
Доктор нажал на своей трубочке кнопку. Из отверстия стал медленно вылезать стальной провод. Он ловко проскользнул под передние колеса ёбрички. Сильно обвил станину. Трубочка докторская пискнула, и он крикнул мужику:
- Нажимайте на газ!
Дядя Фрол нажал. Трос натужно загудел. Ёбричка стала медленно, но уверено выезжать из лужи.
Тихон, открыв от удивления рот и медленно, по слогам, произнес:
- Вот же чу - де- са твои, гос- по- ди.
Ёбричка, наконец, выехала на сухое место. Дядя Фрол выпрыгнул из салона, а с заднего крыла на землю соскочил дядя Митяй.
Тихон подошел к дяде Фролу и грозно сказал:
- Дать бы тебе по мордасам… шугатору этакому.
- Но, но! – Зычным голосом остановил его чиновник по «особым», - Ты мне это брось. Мужики, можно сказать, помогли. Из беды выручили. Им надобно сказать спасибо, а ты дать. Дай-ка мне лучше руку, да подсоби, залезть в салон.
Тихон выполнил команду. Чиновник умастился на мягких сидениях. Выглянул в окно и крикнул:
- Благодарю за службу, братцы. Вот держите.
Бойко протянул мужикам голубенькую бумажку.
Дядя Фрол, поблагодарил его, спрятал ассигнацию в карман и поинтересовался.
- Вашество, может, подбросите нас малехо. Умаявшиеся мы. С утра плетемся.
- А далеко ли вам шагать-то, мужички?
- Да нет, батюшка, - Ответил дядя Фрол, - Недалече… версты три четыре… в село Замашки.
- А вы, чьи ж будете, мужики, государственные, али хозяйские?
- Хозяйские, мы, батюшка. Помещицы Тихонькой Дарьи Степановны.
Чиновник всунул голову в салон:
- Глянь ка, мин херц, есть - ли чего в папке твоей про село Замашки?
Вильгельм, бормоча за… мы… ты… сте… паны… полистал страницы.
- Есть, Сергей Эдуардович, сорок вторая штурмовая рота.
- Ну, стало быть, и поедем в эти Замашки. Тебе ж все одно, где капать.
В Гнилодедово, куда мы с тобой собрались полсотни верст пилить, а тут всего четыре.
Чиновник по особым поручениям высунулся в окно и крикнул:
- Залезай!
Тихон, недовольно бурча, открыл дверь.
- Залазь, только не елозьте мне тут.
- Ладно, ладно, служба, мы аккуратненько. – Заверили мужики, - Шебаршиться не будем. Ёбричка тронулась в путь. Прехав несколько верст Тихон поинтересовался:
- Говрили три версты, а мы уж, поди, и десять намотали. Далеко ли Замашки энти ваши?
- Да вот за энтим узгорком, - Ответил дядя Фрол, - Только ты уж, мил человек, аккуратней -то с им… с узгорком. Мы его промеж себя его не иначе как чертовой горкой и не кличем.
- Не боись мры-я дядя, - Заверил мужика Тихон. - Мы и не такие мр-я горки
укатывали!
Тихон нажал на газ. Ёбричка натужно загудела, застреляла, зачадила и, не добравшись до вершины, заглохла. Возница вновь нажал на газ, на что дядя Фрол сказал:
- Ну, вот я ж те говорил аккуратней надобно. Тяперичи шугуй, не шугуй, а все едино получишь, энтую самую херовину. Вылази, милай, приехали. Чертова горка она, брат ты мой, шутковать не любит. Она проклятущая человека - ли, живелину-ли, али механизму какую ежели ухватит, то уж энто надолго.
- А те говорю, мря, погодь. – Остановил его Тихон, - Раскудахтался, мры, тут. Я ее зараз горку энтую в раскатку возьму.
Возница крутанул какую-то ручку и вновь сильно нажал на газ. Ёбричка истерично завизжала, и из всех ее щелей повалил черный едкий дым. Мужики и возница выскочили на воздух.
- Чего случилось, Тихон? – Разгоняя дым рукой, поинтересовался чиновник, - Ты чего это
тут начадил.

Тихон, ковыряя землю носком сапога, неразборчиво забормотал:

- Так. Тут. Это. Такое… дым. Стали, стало быть. Не поедет больше ёбричка.
- Ну, что это за напасть такая. – Плачущим голосом сказал чиновник, - Тут то ехать три весты, а все никак доехать не можем. Не в Сибирь же, упаси Господи, едем-то.
- А я вам завсегда говорил, - Зло сказал Тихон, - Что ентот дурундуль давно надобно было на новый заменить. Все у нем гручить, да звенить.
- Да помолчи ты, - Болезненно наморщив лоб, сказал чиновник, - Надоел хуже пареной редьки. Слышь, мин херц, на тебя одна надежа. Извлеки ты из своего… чемоданчика чего – нибудь такого научного, да почини эту колымагу.

Доктор обошел ёбричку. Потыкал его своей палочкой. Задумчиво хмыкнул и вынес приговор:

- В этом случае я ничем помочь не могу. Тут нужен категорический ремонт. Нужны специальные приспособления.
Тихон почесался о бок агрегата и предложил:
- А может коли - это чертова горка, так ее крывей опырскать. Нечистая сила до крыви дюже охочая?
Дядя Фрол значительно усмехнулся и сказал:
- Ты тяперичи пырскай али не пырскай все едино не поедет. Надобно вам до матушки идти. Пущай дает коней али машину кабы стащили вашу ебричку с горки, а как стяните так уж она и сама поедет. Пошли, стало быть, проводим.
Путники вытащили из салона свои вещи и отправились в село. Вскоре путь им преградила сонная речка с переброшенным через нее хлипким мостом.
Чиновник, осмотрев мост и потопав по его настилу ногой, поинтересовался:
- А выдержит – ли?
- Кто ж его знает, батюшка. – Ответил дядя Фрол. – Мы про себя, его ведьминым мостом кличем. Коли ведьма раза тута то не пройдем, а коли где в других местах шастает, то и проскочим.
- А как же то узнать, дядя?
- А вот вишь, вашество, по земле соль рассыпана, стало быть, нету ведьмы тута.
- И чего делать-то?
- Я знамо чего, батюшка.
Дядя Фрол трижды по часовой стрелке обошел соль, трижды перекрестил его, собрал её кусочком тряпицы, отнес ее с дорог, зажег тряпицы, прочитал «Отче наш» и сказал:
- Теперь можно идти. Теперичи он и ни такого богатыря выдержат, как ты, батюшка.
Сергей Эдуардович осторожно пошел по хлипким худым доскам, но на середине реки он неожиданно остановился и, ткнув пальцем в водную гладь, с восхищением в голосе произнес:
– Вишь, мин херц, как шустрят. Ох, же вы озорники!
- Кто, шустрит. – Поинтересовался доктор.
- Да рыбеха малая, несмышленая… туды сюды. Туды сюды. А что, мин херц, у вас, поди, и рыб уж в речках, да прудах не осталось. Вывели всю химией своей проклятущей.
- Почему нет, Сергей Эдуардович, очень даже есть. У нас этим специальная наука занимается.
- Да, что в твоей науке-то, мин херц. – Скривил рот чиновник, - Вонь одна, да томление духа. Научная рыба квелой делается, а природная вишь, как хвостом вертит. Как их звать – то, дядя?
- Евдошками кличут.
- Во. – Воскликнул чиновник. – Евдошки. Есть-ли у вас евдошеки, мин херц?
- Есть.
- Врешь! По глазам вижу, что врешь.
- Ну, знаете, Сергей Эдуардович…
- Ну, вот и обиделся. – Ласково улыбнулся С.Э Бойко, - Да я же не то чтобы.
- Вы, вашество, поживей ногами то перебирайте, а то не ровен час налетит ведьма и утянет пучину.
- Иду! Заверил чиновник. – Иду.
Сергей Эдуардович в два прыжка преодолел мост и оказался у развилки двух дорог.
Вам по этой дороге, - Дядя Фрол махнул правой рукой, - А нам по той. Как пройдете Марьин лесок так уж и увидите матушкину усадьбу.
Мужики поклонились и пошли к деревне. Вскоре о них напоминал только столб пыли, да едкий запах пота.
- Пошли и мы.
Сказал чиновник и перекрестился. За ним побрели Тихон и доктор Фаустман.
Извилистая дорога пошла живописным полем. Глаз радовали нежные васильки, роскошные маки, скромная куриная слепота, высокие стога сена. Голова шла кругом от запаха: мяты, меда и скошенной травы. В бездонной вышине пела невидимая птица. Над речкой с темной водой, что струилась рядом с дорогой, порхали стрекозы, лениво плескалась рыба. Рай на Земле и на небе. Путники миновали поле и вошли в светлый, прозрачный, словно нарисованный лес. Тысячи запахов и звуков царили в его владениях. Деловито жужжали шмели, беспечно заливались синицы, упорно стучал своим клювом дятел, безбожно врала кому-то кукушка. Мягкая устланная точно ковром сосновыми колючками дорога вела путников речным берегом вдоль высоких елей, кряжистых сосен, и стройных берез. Воздух был настоян на сосновых шишках и цветах шиповника. Вдалеке то, прячась за холмом, то, взбегая на него, виднелась крыша усадьбы. Путники уже упарились и изрядно устали, а усадьба по-прежнему плясала то вверх, то, вниз не приблизившись к ним и на сантиметр.
- Это что такое, - Глядя на огромный муравейник, сказал С.Э. Бойко, - Мы же его, кажется, уже проходили?
-И не раз. - Дополнил это предположение доктор, - А как минимум раз десять.
- Точно. – Подтвердил Тихон. – Я в него еще травинку совал. Муравьиной кислоты набирал. Она дюже от сушняка помогает.
Чиновник почесал голову и высказал предположение:
- Выходит, что мы по этому леску не идем, а кружим?
- Это не мы кружим, Сергей Эдуардович, а леший нас кружит, - Пояснил возница,
- Чем–то мы, видать, ему не угодили.
- Меньше нужно было тыкать, - Незлобиво сказал чиновник, - Травинки, куда не попадя. Вот и не плутали бы теперь.
- Да я всю жизнь их тыкаю. И ничего Бог миловал.
- Ну, вот и датыкался, что Бог отвернулся, а сатана подвернулся. И нас мин херцем к нему пристроил. Вот чего теперь делать?
- Не знаю. – Ответил Тихон, - Идтить надобно.
- Куда идтить, дурья твоя голова. – Бойко постучал себя по лбу. – По кругу не ходят. По нему кружат.
- А вы дохтура спросите, - Нашелся Тихон, - Могеть он знает?
Чиновник взглянул на Вильгельма и, покачав головой, спросил:
- Не знаешь-ли, мин херц чаво нам делать-то?
Доктор вытер вспотевший лоб и ответил:
- А вы прибегните к своему табачку. Может он вас выведет на верную дорогу.
- Нет, в энтих случаях табачок, мин херц, не помощь. Тут заклятье надобно читать, а я их не знаю.
С.Э. Бойко сел на поваленное дерево и по - бабьи всхлипывая и подвывая, заскулил:
- Ой. Ой. Ей. Ой. И зачем я только сюда поехал. И зачем я только на энто согласился. Согласился. Договорился. Уговорился и жизнь свою загубил. А я ж еще молодой, удалой, буйная головушка, масляная бородушка.
- Да какая ж у вас бородушка, Сергей Эдуардович, - Вмешался в причитания Тихон, - Отродясь ее у вас не было. Может – это… до меня и была, а со мною никакой бородушки… я на вас не видел.
- Что ты понимаешь, - Горько заплакал чиновник, - Борода. Не будет уже у меня бороды, а как бы не ты со своей травинкой… Может - она и выросла бы когда.
Вильгельм присел рядом с Сергеем Эдуардовичем обнял его за плечо и сказал:
- Погодите, дорогой мой, плакать, да причитать. Я кое-чего, кажется, начинаю понимать. Видите - ли, равнинные речки имеют свойство извиваться, соприкасаясь петлями, поэтому по такой петле можно кружить часами...
Давайте – ка, мы пойдем не дорогой, а прямо по речному берегу.
- Нет, мин херц, тут куда не пойди всюду нечистая сила западней понатыкала. О, что б тебя. – Чиновник бросил в Тихона тяжелый сук. – Тыкаешь, куда и черт свои рога не тыкнет.
Возница потер ушибленное место и виновато сказал:
- Виноват, Сергей Эдуардович, но чаво уж тяперечи причитать. Дохтур прав. Итить надобно уздоль речки. Чаво на месте то сиднем торчать.
- Ну, так помоги мне. – Чиновник протянул Тихону руку. – Совсем я обезножил. Ох, тяжелы грехи мой, коли Господь меня, в глуши лесной на смерть определил. Вот ежели выйду отсюда закажу молебен во сто тысяч. Ну, помогай что - ли.
Тихон с доктором подняли Сергея Эдуардовича с дерева. Спустились по откосу дороги к реке и пошли по ее поросшему камышом берегу. Не прошли они полчаса, как мелькнула крыша. Возникли открытые окна усадьбы. Показались ее белые колоны.
- Ну, мин херц! Ну кудесник. – Воскликнул чиновник, как только они вошли через распахнутые ворота, во двор. – И что бы я без тебя делал. Дай-ка я душа моя, тебя поцелую!
Сергей Эдуардович привлек к себе Вильгельма и крепко поцеловал его в губы.
Девятая картина
День уже клонился к вечеру, когда путешественники вошли в широко распахнутые ворота усадьбы. Закатные лучи солнца освещали ее зловещим багряным глянцем. В кустах сирени, жасмина, прятались е фиолетовые сумерки. Недружелюбно глядели на пришедших тревожных раскрасок цветы, что росли на напоминающей могилу клумбе. Гнетущая тишина стояла на дворе: ни пения птиц, ни беззаботной трескотни кузнечиков, ни рабочего жужжания пчел. Только где-то далеко – далеко за речкой, за лесом что-то ожесточено ухало то ли птица, то ли молот, то ли трагические звуки органа.
- Эй, - Крикнул Сергей Эдуардович, - Есть кто-нибудь.
- Будь.Удь. Тють. Ють.
Ответило ему глухое (вызывающее ужас) эхо.
- Ха- ха-а-а. Поддержал эхо (ввергающий в ужас душу) дьявольский смех.
Чиновник пожал плечами и сказал доктору:
- Это куда же мы с тобой попали, мин херц. Заколдованный замок какой-то получается, а хозяйка видать спящая красавица. Ну, что, мин херц, пошли что – ли, расколдуем бедняжку.
- Может не стоит, - Робко предложил доктор. – Тревожно… тут как-то.
- Не бойсь, пошли.
Сергей Эдуардович миновал ворота и по мощенной битым красным кирпичом дорожке направился к увитой диким плющом веранде. За ним пошел доктор Фаустман. В это время наперерез им с исступленным оглушительным лаем бросились две огромные собаки. Глаза их (величиной с чайное блюдце) горели запредельным огнем. Чиновник на мгновение замер, но тут же высоко подпрыгнул, развернулся в воздухе на сто восемьдесят градусов, приземлился на ноги и стремглав помчался вон со двора. Доктор застыл, точно ноги его, пустили корни в устланную фрагментами кирпича, дорожку и с диким ужасом в глазах дожидался неминуемой смерти от собачьих клыков.
- Выручай братец. - Крикнул на бегу Сергей Эдуардович, своему вознице. – Матушка, коли чего с доктором приключится, меня самого псам скормит.
- Не скормит, батюшка, не боись. Я зараз. Тихон вытащил, расшитый кошачьей мордой, кисет. Сунул в нос щепоть табаку. Разбежался. Трижды перевернулся в воздухе и, обернувшись огромным черным котом, бросился навстречу собакам. Псы, заметив кота, замедлили ход, остановились и в испуганно поджали хвосты. Кот оттолкнулся от земли и вцепился острыми когтями в собачью морду. Пес дико взвизгнул, повалился на землю, и поднимаю густую пыль, закрутился, словно детский волчок. Вторая собака, не дожидаясь, участи своего приятеля бросился (трусливо поджав хвост и отчаянно лая) наутек. Кот сделал тройной кульбит. Вновь обернулся Тихоном и, отряхивая пыль, крикнул:
- Эй, есть ту кто живой, али как?
- Степан. – Послышался старушечий голос, - Поглядите – ка, братец, кого там принесло.
- Слушаюсь матушка.
На крыльцо вышел старик в золотой ливреи. Он приложил руку козырьком к глазам, вгляделся в незваных гостей, и требовательно поинтересовался:
- Чего изволите, господа?
- Кто там, Степан? – Спросила вышедшая за ним (в платье веселой расцветки и беззаботном чепце на мелкой голове) старушка. В тот же самый миг двор преобразился. Крыша поместья окрасилось золотом, запели птицы, зажужжали шмели.
Из кустов сирени ускользнули пугающие тени, цветы на живописной клумбе заиграли всеми немыслимыми красками и оттенками. Из дома выскочили две приятно – кучерявые шавки и с радостным лаем бросились к гостям.
- Ах вы, собачичи.– Трепля их за уши, восклицал Сергей Эдуардович, - Уж я вас, нюхачей! Ишь вы шустряки зубастые!
- Грушка! Мушка! – Крикнула с веранды на собак старушка, - А ну пошли. Пошли. Уж вы их извините, господа. Они у меня игривые. Прошу вас проходите. Старушка сладко улыбнулась, и поманил ручкой неожиданных гостей к себе на веранду.
Сергей Эдуардович с доктором направились к веранде. Взойдя на нее, чиновник элегантно поклонился, слегка коснулся губами старушечьей руки и солидно кашлянув, отрекомендовался:
- Честь имею представиться, чиновник по особым поручениям Сергей Эдуардович Бойко, - Сергей Эдуардович фасонисто щелкнул каблуками и добавил. – А это доктор Фаустман иностранный поданный. Прибыл к нам по архиважному делу.
Хозяйка внимательным взглядом пробежала по породистому лицу С.Э. Бойко, по его золотым эполетам, замысловатому чемоданчику доктора и приятно улыбнувшись, произнесла:
- Прошу вас, господа, проходите.
Чиновник с доктором вошли в небольшую обставленную стариной мебелью и горшками с красной геранью залу.
- Прошу вас, господа, присаживайтесь.
Владелица поместья указала на массивные, но подозрительно накрененные, кресла.
- Благодарю вас, матушка, - Сказал чиновник, подошел к креслу, но прежде, чем сесть, чуточку покачал его из стороны в сторону и, убедившись в солидности, сел. – Весьма рад приятному мягкому креслу, ибо мы с приятелем моим дюже умаявшись. В лесу вашем заплутали. Насилу выбрались.
Старуха побледнела и несколько взволнованным голосом поинтересовалась.
- Боже правый, да как же вы в него попали – то в лес энтот, батюшки мои?
- Так мужички ваши, матушка на него указали. Ступайте, говорит этим леском, так де короче к усадьбе придти.
Хозяйка стукнула своим сухеньким кулачком по столу и гневно воскликнула:
- Вот ужо я их шельмецов. Вот уж я им! Да как же можно таких благородных господ в Марьюшкин-то лесок направлять. Из него ж господа, коли войдешь, так ужо вовек не выйдешь. Закрутит Марьюшка, заплутает, да в Блудовом болоте и утоплет. Спаси Господь.
Старушка перекрестилась и мило улыбаясь, продолжилась. – Видно приглянулся Марьюшке кто-то из вас господа, а так бы она вас из леса не выпустила.
Сергей Эдуардович расстегнул пуговицу, вытер вспотевший лоб платок и осведомился:
- Дозвольте полюбопытствовать, матушка, кто ж это будет Марьюшка - то?
Владелица поместья опасливо стрельнула глазами по сторонам и, с пугающей таинственностью в голосе заговорила:
- Девка у меня, батюшка, была. Марьюшкой звали. Хорошая была девка: такая знаешь проворная, работящая, певунья свет не видывал. Годов тому уже с пяток. Стоял у нас полк. Военные, судари вы мои, один в один… молодцы, да и только. Один из них… есаул с удалыми усами и закрутил голову Марьюшке, да и был таков. А она дура с тоски взяла да и удавилась на осиновом суку. Вот с тех пор душа ее непрощенная по лесу бродит, да путников водит и в болоте топит.
Старушка торопливо перекрестилась. Чиновник иронично улыбнулся.
- А вот мин херц, мой, матушка, утверждает, что тут не душа непрощенная виновата, а речные петли. Особенности, так сказать, вашей местности.
Хозяйка недовольно пошамкала губами и сердитым тоном произнесла:
- Ну, не знаю, отец родной. Я за что купила за то и продаю.
Сергей Эдуардович приподнялся с кресла и сказал:
- Да, вы не серчайте, матушка, я вас не хотел обидеть.
- А я вовсе и не серчала. С чего это ты взял, отец мой?
- По глазам вижу. – Улыбнулся чиновник, - И по голосу, матушка. Впрочем, что это я все матушка, да матушка. Вас простите, как звать – величать?
Старушка махнула платочком на чиновника и ответила:
- Да на что это тебе, отец мой, ты через час другой уедешь, да и забудешь имя мое. Так что уж называй, как и называл.
- Нет, ну что вы, матушка. – Возразил чиновник, - Надобно по христьянски: по имени, да отчеству.
-Ну, уж коли ты, так настаиваешь, отец, то зовусь я Елизаветой Осиповной Шелухой.
Чиновник от удивления приподнял бровь, но тут же спохватился, улыбнулся, учтиво поцеловал сухонькие пальцы хозяйки и приятным голосом вымолвил:
- Рад очень рад. Весьма, очень приятно. Вы, матушка, велите вашим мужикам нашу ёбричку к вам во двор доставить. Застряла она на чертовой горке.
Старуха всплеснула руками:
- Угораздило же вас, господа, на нее взобраться. Но вы не волнуйтесь, я сейчас отправлю кузнеца своего. Он у меня по этой части понимает.
Степан!
В комнату заглянул старик в золотой ливрее.
- Слушаю, сударыня.
- Вели кузнецу ступать на чертову горку и учинить ремонт господской ёбрички.
- Слушаюсь, матушка.
- Да вы чай откушать желаете, - Спохватилась хозяйка. – Фекла! Фекла.
В комнату вбежала краснощекая ладная девка.
- Принеси- ка, голубка, господам закусок, да графинчик с рябиновой.
- Слушаюсь, матушка. Девка, возбуждающе покачивая бедрами, вышла из комнаты.
- У меня, господа, в этом году рябиновая удалась на славу.
В это время с подносом, на котором стояли тарелки с весьма сомнительного свойства закусками и пузатым графином, вошел Степан.
- Извольте, господа, откушать. – Елизавета Осиповна указала на поднос. – Ты велел кузнецу ступать на чертову горку.
- Сейчас же час ступаю, матушка.
Старик в ливрее вышел. Сергей Эдуардович налил себе и доктору по рюмке рябиновой. Поднял ее и торжественно произнес:
- Здравье вам, да всяческих благ, Елизавета Осиповна.
Сергей Эдуардович выпил. Поддел вилкой соленый груздь.
- Хороши груздки, матушка, ваши и рябиновка от души. Сами настаивали?
- Все, отец родной, сама, как супруг мой представился пред Божьи очи так все сама.
Старушка тяжко вздохнула, вытерла сбежавшую из глаза слезу и грустным голосом произнесла:
- Вдова я, батюшка. Вот уж второй год от Петрова дня пошел, как вдовствую. А каков был человек мой покойник… Митрофан Федорович Шелуха, господа. В гвардии служил. Достиг майорского звания и получил серебряный крест за исправную службу. Этого, я вам скажу, добивается не каждый. Добрый был господин. Мы прожили с покойником. В любви и согласии без малого. Дай Бог памяти, - Старушка стала загибать пальцы и медленно считать, шамкая беззубым ртом, – Один, два… десять, пятнадцать, двадцать, тридцать… пятьдесят лет. Теперь такие отношения между супругами вы, вряд – ли, отыщите. Теперешняя молодежь хорошо, коли вообще женится, а ежли и женится, то через год и поминай как звали.
Чиновник подцепил вилкой кусок ветчины, но принюхавшись к ней вернул на место Налил себе еще рюмку и сказал, опустошив ее:
- Да, матушка Елизавета Осиповна, с вами трудно не согласиться. Теперешняя молодежь не то, что в прежние времена. Сегодня материальная культура, увы, опередила духовную. Истинная беда современного человека в том, что он оказался неспособным приспособиться к тем изменениям, которые сам же и внес в этот мир. Сегодня на карту, не побоюсь этого слова, поставлена судьба человека, как биологического вида. Я вам…
Старушка махнула на чиновником платком и возразила.
- Да будет вам, голубчик мой, живописать этакие мрачные картины. Сегодняшний мир не лучше и не хуже прежнего. Уж кто-кто, а я то хорошо знаю мир нынешний и прежний. Только я вот позабыла, какое сегодня число?
-Двадцать третье, матушка.
- А какого же, отец месяца?
- Июня, Елизавета Осиповна.
- Что вы говорите! Вот те на, а ведь еще, кажись, вчера было Рождество. Мой покойник очень любил Рождество. Набожный, я вам скажу, был человек. Уж такой набожный, что его даже хотели назначить старостой нашей церкви.
Но супруг мой усопший был, слаб на язык. Что бывало, думает, то и говорит. Настоятель же нашей церкви… батюшка Серафим… нечистый, мягко говоря, на руку человек. Такой нечистый, что прямо не приведи Господь. Не батюшка, а настоящий, можно сказать, грабитель. Что, где плохо лежит. Так тотчас же оказывается в его кармане. Мимо ржавого гвоздя не пройдет, прости Господи. Обязательно сунет его к себе в сумку, а сумка у него я вам доложу. Свет не видывал такой другой! Бездонная, одним словом. Покойник его в этом страстно обличал и старостой…
Елизавета Осиповна недоговорив, уронила свою крохотную птичью головку на сухенькую грудь и захрапела богатырским храпом.
Чиновник встал и, зажимая уши пальцами подошел к спящей. Слегка толкнул ее в плечо, сильнее, а уж потом начал трясти хозяйку словно грушу. Хозяйка открыла глаза и недоуменно хлопая, ресницами поинтересовалась.
- О чем это, стало быть, я?
- Вы, матушка, говорили про время, а у меня, его, кстати, не так уж и много. Должен спешить.
- Да куда же ты, отец, спешишь-то, на ночь глядя. Разве что на шабаш.
Старушка зловеще хохотнула.
- Беда с вами с молодыми все спешат, торопятся.
- Да какой же я молодой, - Воскликнул С.Э. Бойко, - Бог с вами, матушка, может для вас я и молодой, но для других я уже древний старик.
Хозяйка вытащила из рукава своего платья лорнет. Внимательно, сквозь треснутые стекла, оглядела чиновника и произнесла, с некоторой даже эротичностью в голосе:
- Позвольте, милый мой. Ну, какой же вы старик. Вы мужчина в самом соку: высокий, стройный, подтянутый... Вылитый мой покойник. Вот взгляните. Я всегда ношу его с собой.
Хозяйка вытащила из декольте медальон на золотой цепочке. Чиновник внимательно вгляделся в лицо покойного супруга Митрофана Федоровича Шелухи и с недоумением в голосе поинтересовался:
- А где же его усы?
- Чьи усы? - Переспросила хозяйка.
- Вашего покойного супруга, Елизавета Осиповна.
- А на что ему усы, батюшка. Супруг мой сроду не носил усов. С чего бы ему их таскать. Вот удумал ты тоже, отец, право дело.
Чиновник поднялся с кресла и нервно заходил по комнате:
- Я, госпожа Шелуха, ничего такого не удумливал. Я человек в летах и званиях и ничего подобного себе не позволяю. Сделал же я это замечание, касательно усов из вашего же утверждения, что супруг ваш служил в гвардии. Служил?
- Так точно, батюшка, служил.
- Так будет вам известно, матушка, что всякий гвардеец должОн носить усы. Ведь это неотъемлемая, как френч, фуражка, шпоры, деталь гвардейца.
Хозяйка вновь взглянула на гостя сквозь лорнет:
- Вот тебе на, а ты откуда про то знаешь, батюшка?
Сергей Эдуардович расхаживая, точно гарнизонному плацу, по комнате ответил:
- Видите - ли, матушка, мой покойный дядюшка служил в гвардии и у него были великолепные усы. Он называл их гвардейскими усами.
Хозяйка ехидно усмехнулась
- Ваш дядюшка, батюшка, очевидно, служил в обычной гвардии, а мой супруг в императорской. У них усы, мой любезный, были запрещены. Покойная матушка императрица не любила усатых мужчин.
Чиновник резко остановился, развернулся к хозяйке и заикающимся голосом произнес:
- Ма- а-тушка? Импе-е-е ра-а трица? Бог с вами, Елизавета Осиповна, матушка жива и здорова. Я ее третьего дня видел. Только что если она каким - нибудь образом за эти дни померла?
- Вот именно, что не знали, голубчик вы мой, а то разве стали бы вы со мной спорить.
- Так умерла? Когда? Мне же нужно срочно ехать. Вставай, мин херц, поехали.
Хозяйка крепко схватила чиновника за руку.
- Не нужно никуда ехать, батюшка, я сказываю про другую императрицу, которая была у нас, до еще, поди, вашего рождения, а не про нынешнюю.
- Слава тебе Боже? - С.Э. Бойко перекрестился и тяжело опустился в кресло. - Вот напугали-то, право, чуть весь не обомлел.
- Вот, а вы спорили. Со мной всякий любит споры разводить, - Старушка достала платочек и вытерла крупную слезу, - Я ведь дама слабая. Болезная. Беззащитная.
Вот попробовали бы вы, поспорить с моим усопшим супругом. Вот тогда бы вы узнали, что такое спор. Вот тогда бы….
На этой частице Елизавета Павловна уронила голову на грудь и вновь беспробудно захрапела. Чиновник подошел и бесцеремонно затряс хозяйку за плечо:
- Да. Что. Да. Слушаю вас, батюшка, о чем изволите говорить?
- О деле, матушка, - Сказал чиновник, - О деле. Об интересующем меня деле.
- Ну, так и говори, батюшка, - Сладко зевнув, произнесла хозяйка. - Аб сваём деле, кто ж тебе рот – то закрывает. Да ты кушай, кушай. Пей, да рассказывай. Я, знаешь - ли, отец мой, большая охотница до рассказов. Да и сама сегодня... что-то распустила язык. Видать к дождю. Так что ж у тебя за дело то до меня, батюшка?
Чиновник встал, застегнул на все пуговицы мундир, щелкнул каблуками и вытянулся во фронт.
- Имеется у меня к вам, любезная Елизавета Осиповна, дело особой государственной важности.
- Вот те на... государственной, - Удивилась старушка, - Чего тут в моей глуши может быть такого государственного. Война, что - ли какая приключилась, красавец, и ты солдатушек прибыл набирать?
- Нет, матушка, не война, - Усмехнувшись, ответил чиновник, - Но с другой стороны, как бы и военные дела… у меня до вас, любезная Елизавета Осиповна.
Старушка наклонила голову и, по-птичьи глядя на С.Э. Бойко, пролепетала:
- Что это ты батюшка, загадками говоришь. Ты со мной как- нибудь попроще. Я женщина старая... на ум слабая.
- Хорошо матушка, - Согласился чиновник, - Извольте по-простому. Скажите мне, голубушка, есть ли в вашем имении захоронения с великой войны?
- А как же, отец ты мой, им тут не быть. Тут много солдатушек наших тогда полегло. Покойник мой тоже ратничал. Есть, батюшка, есть. Как не быть.
- Меня, милая моя Елизавета Осиповна, интересуют, - Чиновник уточнил, - Неприятельские захоронения.
Старушка с любопытством взглянула на своего гостя:
- Вот оно чего тебе интересно. Есть, батюшка, и такие. Как не быть. Супостата этого тут тоже много полегло. На том месте, господа, трава уж больно хороша. Прямо с человеческий рост. Право, я такой нигде и не видывала. Я там своих коз пасу. Молоко дают, отцы мои, прямо такое вкусное. Такое жирное. Уж я вас сейчас вас им угощу. И хворостом. Я его сегодня сама пекла. Степан. Степан, голубчик...
- Не нужно молока, матушка, – Решительно остановил ее чиновник, - Мы с моим приятелем уж довольно подзакусили. Так, что хворост… оставим… на потом...
Старушка всхлипнула, утерла выбежавшую слезу и плаксивым голоском заговорила:
- А вот мой покойный супруг, бывало, не садился завтракать без хвороста! Не поверите, но случалось, усядется за стол. Посмотрит, по сторонам не найдет моего хвороста. Я его на водке делаю. Без водки, господа, он не хрустит. Так вот покойник бывало не хвороста встанет и уйдет…
Такой был, право, привередливый, разборчивый, прихотливый… прямо беда, ей Богу, но при этом удивительной доброты человек. До конца своих дней легко раскусывал зубами лесные орехи, а в наших краях, хочу вам сказать, растут такие орехи, что их и не всякие щипцы расколют!
…да такое дело. Так что давайте, откушайте моего молочка, отведайте хвороста, а уж потом о делах. Мой покойный супруг, бывало, пока не подкрепится, о делах разговор не заводил. Хоть пытай его, а он все одно. Пока, - отвечал, - душа моя, не съем, яичницу с салом. Не вкину в себя куриную грудку с гречневой кашей, да не выпью чашку чая...
Пил же, надо вам сказать, чай такой крепости, что у другого, пожалуй, и сердце бы выскочило вон из груди от одного глотка, а он выпивал пол-литровую чашку. Отменного здоровья был человек, а умер от свинки. В отрочестве, стало быть, не переболел, а в зрелые годы сподобился. Вот и прихлопнула она его сердешного, а какого большого сердца был человек. Врач, который вскрывал его, мне так прямо и сказал.
У вашего супруга, Елизавета Осиповна, было прямо таки бычье сердце. Такие вот страсти Господни. Так, что давайте вначале мы закусим.
Чиновник подумал и сказал:
- Ну, что ж давайте ваше печенье, госпожа Шелуха, пожалуй, что и перекусим. Давайте. Давайте. Черт подери, холодно у вас тут, сударыня…
- Так что ж ты хочешь, батюшка вечер ужо, а они у нас тут холодные. Да ты, красавец, выпей рюмку рябиной, да люльку табаку выкури. Мой покойный супруг, упокой Господи его душу, курил. Табачище у него такой крепости был, что другой от одной затяжки Богу душу бы отдал. А он курил и ничего прожил долгую жизнь, если бы не эта свинка, будь она не ладна, то вы бы разговаривали, не со мной, господа, а с ним. Супруг же мой был крутого нрава человек. Не то, что я женщина мягкая, тихая, спокойная. Со мной говорить, что с ангелом небесным, а у моего супруга был такой голос. Такой голос, что он как бывало, крикнет…
так не поверите, штукатурка с потолка сыпалась. Да такие, упокой Господи его душу, тяжбы Господни.
Или зимой случалось, вот как вы сейчас, озябнет и велит Степану тащить рюмку анисовой водки. Да вы видели его Степана-то. Он того… немножко, Старуха покрутила у виска, - а так малый хороший. Вороватый малость, но где скажите, господа, сегодня найдешь такого, который свой карман не путал бы с хозяйским. Вот и я говорю.
Степан он старик уже, а я его, господа, помню вот таким…
Елизавета Осиповна Шелуха опустила руку к самому полу и продолжила:
- Рюмка же у покойника была такая, что не каждый не то что выпьет, но и не всякий- то оторвет ее от стола. Великих сил был человек. Кошку нашу Марфушу дюже любил. Уж такая ласковая кошечка. Я сейчас ее покличу, господа. Кыс - кыс - кыс. Впрочем, её сейчас не докличешься, спит. Старая, как и я. Старики же, красавец вы мой, любят…
Не договорив фразы, хозяйка уронила голову на грудь и захрапела так, что на окнах закачались тяжелые бархатные шторы.
Чиновник затряс ее за плечо:
- Эй, матушка! Эй, голубушка. Просыпайтесь, черт вас задери!!!!
Елизавет Осиповна открыла глаза и бойко, как будто и не спала, заговорила:
- Так вот я говорю. Супруг мой, как зимой озябнет - то, так немедленно велит нести рюмку анисовой, лучшего средства для согрева, говорил он, душа моя, на свете не отыскать. У нас ведь зимой бывает ужасно холодно, господа.
Сергей Эдуардович подернул плечами и, чуток поклацивая зубами, произнес:
- У вас тут, матушка, холодно не только зимой.
- Ну, так выпей, сокол ясный, рюмку и угреешься!
- Хорошо, так и быть, пожалуй, выпью. Язык ужо от холода не ворочается. К небу прирос. Так недолго и в ледяную статую превратиться.
Елизавета Осиповна махнула на чиновника платочком:
- Что же ты, отец родной, такие речи странные говоришь. Да еще и на ночь глядя. Как можно. Статую. Господь с тобой… Степан. Степан
В дверях показалась гривастая голова лакея.
- Принеси господам анисовой. Той, что покойник пил.
- Слушаюсь. Голова спряталась за ширмой и тотчас же появилась с подносом, на котором стояла пузатая бутылка с мутноватой жидкостью.
Чиновник наполнил рюмку. Залпом выпил ее и окаменел. Минуты три он (с мертвым синим лицом) стоял неподвижно, точно упомянутая им к ночи, статуя.
Вильгельм уже стал рыться, пытаясь отыскать нужно лекарство, в своем чемодане. Но тут чиновник ожил. Лицо его вновь сделалось красным и он, ловя воздух губами, заговорил:
- Ну, матушка. Ну, голубушка. Это же не анисовая, а чистая, прямо слово, царская водка! Слава Богу, что я ей моего мин херца не угостил.
- Ты, батюшка, хворостом её… анисовку энту… закуси…
Только смотри, красавец, пальцы ненароком не откуси. У меня дюже недурственный хворост в этот раз вышел. А может ты, красавец, желаешь, чем покрепче закусить: голубчик там, али омлет? Может свиную отбивную с черным отварным горохом?
Покойник мой бывало, любил откушать черный горох с бараньей ногой. Как вцепится бывало зубьями своим и рычит, чисто волк. Прости мя, Господи.
- Нет, матушка Елизавета Осиповна, довольно и этого вашего хвороста… и вообще нам с моим приятелем не до разносолов. Спешим, как я уже вам доложил, по весьма важному и государственному делу.
- А может, желаете сигару выкурить, драгоценный вы мой? Покойный супруг мой, после обеда всегда выкуривал сигару- другую. Бывало, так закоптит весь дом, что хоть караул кричи, но я не кричала. Разве ж когда любишь человека, на него можно кричать. Да ни, Боже мой...
Чиновник с удивлением взглянул на хозяйку.
- Погодите, сударыня, но помнится, вы говорили, что покойный супруг ваш курил люльку. Как же так выходит?
- А так и выходит, - Пристально глядя в глаза гостя, ответила Е. О. Шелуха, - золотой мой. Покойник, упаси Господи его душу, все что, не попадя, курил. Бывало, не отыщет в доме табаку, папиросу, сигарету, али сигару какую… то немедля велит Степану тащить ему сушеных листьев. А что, - говорил, - все одно дым и опять же экономия средств. Очень был экономным человеком, мой покойный супруг. Не то, что я. Я, можно сказать, голубь вы мой, просто мотовка какая – то, право слово. Вот и вам цену спущу, а покойник бы не спустил.
Чиновник от этих слов даже поперхнулся:
- Постойте, матушка, о какой цене речь. Я у вас ничего покупать не собираюсь. Я прибыл с моим приятелем. Иностранным подданным.
Вильгельм встал и учтиво поклонился.
- По другому делу. Скажите, есть на вашей землице неприятельские захоронения.
- Есть, красавец ты мой, - Ответила старуха, - Я уж тебе об этом давеча поведала. Ишь, молодой, а забывчивый.
Чиновник похлопал себя по плечам, сделал, для согрева несколько, приседаний.
- Эко ты ловко, отец мой, прискакиваешь, - Глядя на чиновника, сказала хозяйка, - Покойник мой тоже так скакал и сейчас бы сигал, коли бы не свинка энта проклятущая.
Сергей Эдуардович натер, до красного блеска ладони, и продолжил:
- Вот это, голубушка, хорошо, что вы эти места сохранили, я имею в виду вражеские захоронения, а не понатыкали на нем домов, да прочих свинарников. Ибо послан я сюда матушкой – императрицей… обследовать их… с нашим иностранным гостем.
- Это как же понимать, батюшка, обследовать?
- Надобно, стало быть, надобно. Вас эти тонкости, госпожа Шелуха, касаться не должны.
- Вот те на, - Старушка выкатила на чиновника свои маленькие злые глазки, - Землица стало быть моя, а касаться меня не должно. Так, отец мой, не бывает.
- Бывает, матушка, - Чиновник вытащил из кармана казенную бумагу с золотым гербом, - Еще как бывает, голубушка вы моя, Елизавета Осиповна с позволения сказать Шелуха.
- Я вас понимаю, красавец вы мой, я тоже не люблю деньги на ветер бросать. И очень вас понимаю.
- Да какие деньги, - Вскричал чиновник, - Причем тут деньги.
- А притом, - спокойно ответила старуха, - что я вот тоже давеча договорилась с молочником на поставку сметаны. Он мне, не поверите, горы золотые обещал, а привез прокисшую сметану. Так я, батюшки мои, не смотрите, что женщина слабая и беззащитная. Так разобиделась на него подлеца, что разбила ту банку о его голову. Посей день, сквалыжник этакий, судится со мной. Уж сколько я на адвокатов денег извела. Был бы жив покойный супруг мой, он бы с ним поговорил другим манером.
Он бы его подержал в ежовых рукавицах!
- Позвольте, матушка, но я вас решительно не понимаю. - Чиновник нервно заходил по комнате. – Бог знает, отчего вы такая.
- Какая?
- Да вот такая.
- Какая, вот такая.
- Непонятливая! Не понимаете, о чем я вам говорю!
- А чего я, красавец мой, не понимаю, - Старуха состроила плаксивое лицо, - Да я женщина старая необразованная, но кое-что, отец мой, понимаю. Выходит я - значит к вам со всем сердцем, с хворостом и прочими закусками, а вы ко мне со змей за пазухой.
- Да, помилуйте, сударыня! - Взмолился чиновник, - Какой - такой змеей, что вы, право, такое говорите. Прямо совестно, ей Богу
- Мне совестно. - Старуха вскинула бровь, - Это вам должно быть совестно, красавец вы мой, предлагаете мне такую грабительскую сделку и даже глазом не ведете.
- Да, что ты будешь делать, - Плачущим голосом произнес чиновник, тяжело опускаясь в кресло, - Я вам ничего не обещал и никакого торга с вами вести не имею надобности и полномочий. Я только намерен обследовать вражеские захоронения. И имею на это соответствующие распоряжение от матушки - императрицы.
- Это что ж задарма?
- Именно так, сударыня, в государственных целях. Вы, пожалуйста, сядьте.
- А я, красавиц мой, и не вставала. Все сижу и сижу. Давно ужо сижу, а раньше летала, что твоя птаха небесная. И покойник, бывало, говаривал, что ты мать все летаешь, да летаешь. Сядь, голубушка, отдохни.
- Так, матушка, - Сергей Эдуардович пожал старушечью худенькую ручку, - Давайте – ка, вы успокойтесь и поговорим серьезно.
Сергей Эдуардович подошел к окну. Отдернул штору. Солнце уже садилось, освещая лес багряным, пожарным, светом. На пруду дружно квакали лягушки. Стройно звени комары. Где–то далеко, должно быть, в деревне пропел вечерний отбой голосистый петух. Мир и благодать были разлиты в вечернем свежем воздухе.
- Я вас слушаю, красавец, - Сказала хозяйка, обращаясь к С.Э. Бойко, - Мне вот так молча сидеть не с руки. У меня хозяйство. Меня может уже подрядчик строительный дожидается. Крыша у меня, такое дело, прохудилась.
Ты, голубь, - Обратилась Елизавета Осиповна к доктору, - Не силен в крыше-то. Покойник мой тот бывало сам крышу толью крыл. Так сколько ты, отец, собираешься мне заплатить?
- Ничего я вам платить, не намерен. Решительно не намерен!
- А я на это твое решительное, красавец мой, плюю. Вот так. Тьфу.
- Ну, знаете...
- Нет, это вы знайте! – Елизавета Осиповна Шелуха стукнула своим сухоньким кулачком по спинке кресла, - Вот был бы жив покойник, он бы поговорил с вами по-другому. А я женщина, тихая, слабая, пожилая у меня и голоса то нет, но я вам скажу так. Не хотите платить, так ступайте, откуда пришли. Степан! Степан!
И за ширмы показалась кучерявая голова:
- Чего изволите, сударыня.
- Проводи господ со двора. И вели кузнецу не ходить чинить ихнею ёбричку.
- Слушаюсь.
Сергей Эдуардович побогравел лицом. Начальственно нахмурил кустистые брови. Грозно сжал кулаки.
- Вы, сударыня, говорить, говорите, да не заговаривайтесь. Я вам никакой-нибудь, понимаешь, уездный пристав. Я лицо официальное. Чиновник по особо важным делам. Я вас в порошок сотру!
Елизавета Осиповна неожиданно резво соскочила с кресла и, топнув ногой так, что на потолке зашаталась люстра, гаркнула:
- Но! Но! Ты жену свою стращай, а меня нечего! Ишь, ты мне. Глаза он пучит. Брови вздыбливает! Я вот сейчас, не погляжу на твой мундир и медалии, велю отвести на конюшню, да высечь по первое число. А ну-ка, Степан, кликни- ка сюда конюха Вакулу.
Ужо он тебя вожжами отхлещет задницу твою жирную - чиновничью! Вишь, взяли волю. Это вам не те времена. Это вы при императоре покойном жировали, а при матушке ты не балуй.
Чиновник испуганным трясущимся и подобострастным голосом заговорил, заюлил:
- Матушка, голубушка, вы меня простите, перебрал, перехватил, можно сказать, лишку. Виноват. Тысячу раз виноват. Но и вы меня поймите, сударыня. Я ведь не по собственной воле, а по матушке – императрицы. Ведь тут дело государственной важности. Нам ведь ничего от вашей землицы не нужно. Нам только и нужно что…
Чиновник замолчал.
- Ну, чего ж ты замолчал, голубь, договаривай,- Поторопила чиновника хозяйка, - Не томи.
- Как бы это вам сказать.
- Да так и говори.
Чиновник перекрестился на образ Николая Угодника и быстро шепнул в ухо Елизаветы Осиповны.
Хозяйка испуганно отшатнулась, побелела, и тихим голосом поинтересовался:
- А на что ж они, батюшка, сдались. Клей что - ли с них варить. Покойник мой бывало, так начадит этим клеем, что хоть иконы с дома выноси.
- Нет, матушка, не клей. Они надобны по другому делу?
- По какому такому.
- Я же вам сказал. По государственному.
- По какому государственному?
- А это уж, Елизавета Осиповна, я вам не скажу, ибо это есть государственная тайна. Тут уж вы меня пытайте, секите, на куски режьте, я все одно не скажу. Ну, так как договоримся мы с вами по этому делу?
Хозяйка сладко зевнула и ответила:
- В сон меня, батюшка, чаво - то клонит. Давай уж мы с тобой об этом деле завтра поговорим.
- Ну, что ж как говорится утро вечера мудренее, - Сказал чиновник, целую хозяйскую руку, - Только вы уж, голубушка Елизавета Осиповна, отдайте распоряжение доставить мой ёкипаж к вам в усадьбу, а то ведь его за ночь до последней гайки растащат.
-Не волнуйся, батюшка, доставят и полный ремонт устроят. Ты ступай отдыхай. Фекла. Фекла.
В комнату, позевывая и поигрывая своими аппетитными ягодицами, вошла дворовая девка:
- Слушаю, матушка.
- Отведи-ка, голубушка, гостей в спальню. И поскреби им пятки. Ты, батюшка, любишь – ли - Обратилась хозяйка к чиновнику, - Энто дело? Покойник мой бывало, души не чаял, когда ему пятки-то скребли.
Чиновник, глядя на симпатичный Феклин зад, сладко облизнулся и обтекаемо промурлыкал:
- Мы, матушка, как-нибудь, да сладим с девушкой. Правда, красавица?
Девка задорно хохотнула и облизнула красные порочные губы.
- Ну и ступайте тогда с Богом, а может закусить, чего желаете. Я, правда, не охотница до поздних закусок. Вот покойник, тот бывало без тарелки говяжьего студня с хреном, да куском ржаного хлеба спать не ложился. Фекла, ты уж там приготовь чего господам.
- Да, вы не волнуйтесь, голубушка, - Успокоил хозяйку Сергей Эдуардович, - Мы и так довольно сыты вашим хворостом.
- Ну, тогда и ступайте с Богом. Степан! Степан.
В комнату вошел гривастый старик в золотой ливрее.
- Отвези – ка, братец, меня в опочивальню. Эхе-эхе.
- Не смейте сумлеваться, матушка.
И кресло с дремлющей старухой выкатилось из комнаты.
Десятая картина
Доктор проснулся от какого-то странного звука. Он открыл глаза. Мутный, как вчерашняя анисовка, свет освещал спальню. Вильгельм прислушался. Странный бубнящее – гудящий ( дамяже) звук исходил, кажется, из правого угла комнаты. Фаустман слегка приподнялся на локтях и увидел стоящего у образов со слегка теплящимися лампадками Сергея Эдуардовича. Чиновник бубнил и бухался лбом об пол так, что доктору показалось: вот–вот и череп Сергея Эдуардовича расколется на сотни крохотных фрагментов. Будь бы это искомые доктором фрагменты, то это было бы очень даже и неплохо, но они принадлежали человеку другого низшего сорта. Субъекту, без которого доктору не только из этой страны, а даже из усадьбы, в которой он только что проснулся, выбраться было весьма проблематично. Вильгельм не стал мешать Сергею Эдуардовичу в его беседе с Богом, принял горизонтальное положение и уставился в потолок. Весь он был в мелких и больших крупных трещинах, отчего напоминал географическую карту, испещренную речными линиями. В одной из них доктор рассмотрел очертания родного сердцу Рейна, на берегах которого прошло его детство. Вильгельм закрыл глаза и попытался мысленно вернуться в безмятежное детство, но в ту самую минуты, когда он уже зашел по пояс в родную реку, его кто-то сильно толкнул в бок.
Доктор открыл глаза и увидел перед собой породистое лицо С. Э. Бойко:
- Дрыхнешь, мин херц, - Бодрым голосом сказал Сергей Эдуардович.
- А вы уже встали, что так рано?
Чиновник потрепал своего напарника по волосам и ответил:
- Кто рано встает тому и Бог подает.
- Я это уже слышал. – Зевнув, ответил доктор.
- Слышал, да мимо ушей пропустил. Как спалось – то тебе, мин херц?
Доктор, было, открыл рот, как за него уже сказал Сергей Эдуардович:
- Я тоже, брат, всю ночь, проволочился. Не пойму, братец чего они в тюфяк вместо гусиного пера понатыкали. Кирпичей что - ли? Все бока ноют, да зудят. Вставай, брат, вставай. Нечего тут валяться.
Чиновник одернул бархатную красно- кровавую тяжелую штору и спальню залил яркий солнечный свет. Сергей Эдуардович высунулся в окно и крикнул:
- Тихон. Эй, Тихон, поди – ка сюда.
Сергей Эдуардович отошел от окна, и принялся делать какие- то странные ( хлопок, подскок, кивок) гимнастические упражнения.
В комнату, неся за собой запах котиной метки, вошел Тихон
- Чаво изволите, Сергей Эдуардович, - Поинтересовался он у хозяина. – Говорите, а то мне тута…
- Молчи. – Прикрикнул на него чиновник, - И слушай.
- Завсегда. – Зевнув, сказал Тихон, - Куды ж нам без слухов-то.
- Екипаж доставили?
- Так точно, доставили.
- А ремонт дали?
- Как есть дали, Сергей Эдуардович. Я проследил: екипаж у должном порядке.
- Вот это хорошо, - Чиновник потер ладони, - Вот это отлично. Значит так. Будь при агрегате и жди моей команды. Никуда не отлучайся. Понял?
- Так точно. Усе понял.
- Тогда помоги мне облачиться и ступай.
Тихон притащил мундир и сапоги. Чиновник, кряхтя, влез в брюки. Возница натянул на чиновничьи ноги сапоги. Натащил на хозяйские плечи слегка узковатый мундир. Отряхнул его щеткой. Сергей Эдуардович взглянул на себя в старое зеленое, как болотная ряска, зеркало. Постучал себя по щекам и сказал:
- Хорош! Хорош Сергей Эдуардович.
В это время в комнату заглянула гривастая голова и произнесла:
- Матушка, господа, просят вас откушать кофию.
- Скажи,– Произнес, взъерошивая свои кудри черепахой расческой, чиновник, - Что мы сей же час будем.
Старик исчез. Сергей Эдуардович опрыскал свое помятое лицо и мундир ананасной водой и сказал, обращаясь к доктору:
- Пошли что - ли, мин херц, откушаем кофию.
Вильгельм, иронично ухмыльнувшись, поинтересовался:
- А не боитесь…. Вчера – то вы трухнули, трухнули, трухнули, как старушка вас пообещала вожжами, кстати, что такое вожжи, мне как путешественнику это есть очень интересно, отходить.
Чиновник, смущенно улыбаясь, поскреб затылок и сказал:
- Не скрою, мин херц, грех лживый на душу не положу, трухнул. Что было, брат, то было. Да ты посуди сам. Ну, а как бы я на попятную не пошел? То и отхлестала бы меня старушенция энта по первое число. И ничего бы я ей не сделал. Матушка – императрица, не то, что покойный батюшка - император, не на нашей чиновничьей стороне стоит. Беда с ней, право слово, уж я сколько раз ее увещал, а она на своем стоит. Буде вам ужо супостатам, кричит, кровь народную пить. Да на что мне та кровь народная. Я ж не упырь какой.
Чиновник горько вздохнул и продолжил с некоторой как бы и веселостью в голосе.
- И тебе бы, не смей волноваться, досталось бы. Не смей даже и сумлеваться. Я бы выдержал. Мне, брат, не привыкать, а вот твои ягодицы вряд ли бы сдюжили. Так что, мин херц, и тебя от верной смерти спас. Это тоже понимать нужно. Ну, пошли что - ли.
Чиновник властно крикнул:
- Эй, как тебя там. Семен что - ли. Поди сюда.
- Степан, - Поправил чиновника лакей, - Я, батюшка, ужо восьмой десяток как Степан.
- Фью. Шью. Тью. – Восхищено засвистел чиновник, - Так, сколько же, хозяйке твоей, еже - ли она тебя мальцом помнит?
- Да, то, батюшка, ей и самой неведомо.
- Ну. Ну, - Чиновник поскреб подбородок, - Веди что - ли, Степан.
Степан вышел из спальни. За ним вышли путешественники. Они прошли долгим темным
( наполненным, как показалось доктору какими-то потусторонними звуками и могильным холодом) коридором. Поднялись (шли они по ней так долго, что даже тренированный доктор уже стал задыхаться) по скрипучей винтовой лестнице и вошли в просторный светлый зал. Громадная комната. С двумя небольшими мозаичными, окрашивавшими комнату запредельным сумраком, окнами. Между окнами на стальной (украшенной дубовым листом) подставке стояла величественная бронзовая мужская (слегка напоминающая воронью) голова. По бокам от бюста на стене покоились две небольших (усыпанных бриллиантами) иконки. Возле них в высоких золотых канделябрах ярко горели (толщиной в чиновничью руку) свечи. Белая мраморная стена плавно стекала в сероватый гранитный пол кабинета. На нем лежал толстый шерстяной ковер ручной работы. Однако пол был таким холодным, что у гостей ноги превратились в сосульки, которые грозились вот-вот сломаться под тяжестью их тел. Из мебели в комнате был только массивный, изящно сервированный богатой золотой и серебряной посудой стол с высокими дубовыми стульями. Хрустальная люстра с уютно потрескивающими свечами, да огромный, такой что в нем легко могла разместиться чиновничья ёбричка, камин. В нем весело потрескивали березовые чурки. Заметив огонь, путешественники бросились к его спасительному теплу:
- Куда это мы, мин херц, с тобой попали. - Запуская руки в каминную пасть, сказал чиновник Бойко, - Спать положили на каменных матрацах, а тут такие царские богатства. Старушка- то видать, не проста. Ох, как бы нам тут, мин херц, не попасть впросак. Вселенская связь с тобой - ли?
- Нет, - Ответил доктор, - Я ее в ебричке позабыл.
- Вот это, братац, - Чиновник тяжело вздохнул, - Весьма погано.
В это время из коридора послышался скрип несмазанных колес. В зал , въехало инвалидное кресло, которое толкал гривастый Степан. В нем сидела (уже знакомая приятелям) хозяйка дома.
- Доброе утро, матушка. – Зябко потирая руки, поздоровался чиновник, Рад видеть вас в добром здравии.
- Здравствуй, батюшка, здравствуй. – Криво улыбнулась старуха и поинтересовалась, - Как спалось, отцы, на новом месте.
- Благодарствуем, матушка, - Ответил во множественном числе Сергей Эдуардович, - Спали аки агнцы Божьи на перинах ваших мягких. Благодарствуем.
- А что ж так рано вскрутились, соколы. Супруг мой покойный, тот бывало, питал нежные чувства до постели. До обеда его случалось не добудишьси.
- Я матушка, - Засовывая руки в огонь, сказал чиновник, - Живу по правилу. Кто рано встает тому и Бог подает. На свежую головы, и дела споро вершатся. Подумали вы, сударыня, над моим предложением?
- А какое ж такое, отец мой, было от тебя предложение?
- Ну, как же, милая моя, мы же с вами вчера его обсуждали.
- Фекла. Фекла. – Не ответив на вопрос, закричала старуха, - Где ты, чертова девка. Никогда ее, господа, не дозовешьси!
В комнату, сонно потягиваясь, вошла дородная Фекла. Круглый её зад, как показалось чиновнику, стал даже несколько более вчерашнего.
- Чаво изволите, матушка?
- Тащи самовар, да поживей и пряников не забудь.
Чиновник вспомнил вчерашнее несвежее угощение и сказал:
- Погодите, матушка, не стоит самовара и пряников не нужно.
- Как та! – Изумилась хозяйка, - Да не уж то ты, сударь мой, на пустой желудок будешь разговоры вести. Вот те на! Покойник мой, тот пока бывало, не откушает чего того другого не то, что про дела он тебе и слова не проронит, а ты вишь какой… скорый…
- Нет, матушка, - Возразил С.Э. Бойко, - Я тоже дела не делаю прежде, чем чего себе в нутро не заброшу. Но только, как говорится, долг платежом красен. Вчера вы нас угощали, а нынче уж дозвольте нам вас попотчевать.
Сергей Эдуардович достал из кармана скатерку положил, подул на нее, щелкнул пальцами и на столе в мановения ока появились многочисленные закуски, пряники, печенье, сладости и огромный в пять ведер золотобокий дымящийся самовар.
Старуха упоенно всплеснула руками.
- Чудеса твой Господи, да и только! Этакое даже и покойник, а уж он был большой мастак на невидальщину, не смог бы вытворить. Вот благодарствую, судари мои, порадовали старуху. Я ведь покушать люблю, да только за что ж покушаешь, когда покойник, все мое состояние промотал. Такой был право гуляка. Свет такого другого не видывал. Я поверите-ли, судари мои, по сей день долги его. Прости Господи душу грешную, выплачиваю.
Старуха вытащила шелковый платочек и шумно высморкалась.
- Так и кушайте, матушка, на здоровьице. – Сделав барский жест, сказал чиновник, - Уписывайте за обе щеки. Угощайтесь.
Сергей Эдуардович налил себе чашку чая. Взял в руки медовый пряник и, жуя его, заговорил:
- И так, матушка, какая же ваша цена за интересующий нас с доктором Фаустманом материал. Впрочем, оно конечно, как-то не с руки о таких противоестественных делах за столом разговоры вести.
- Ничего, отец, говори. – Успокоила чиновника хозяйка, - Я дама небрезгливая. Покойник мой, тот бывало и про навоз, и про чистку конюшен, и уборной разговоры вел. А тут всего то, что про столярный клей какой-то.
Чиновник отхлебнул чаю, надкусил пряник и осведомился:
- Коли так, Елизавета Осиповна, то, сколько ж вы за клей этот самый хотите с нас получить?
- А сколько ты, батюшка, дозволь узнать, мне за него дашь. Какова твоя цена, голубь, за клей за энтот?
- Я так полагаю, Елизавета Павловна…
- Осиповна. Поправила хозяйку.
Чиновник виновато улыбнулся:
- Прошу великодушно извинить, Елизавета Осиповна, заговорился, да…
Я так полагаю, что этому делу красная цена две синеньких бумажки. Это даже несколько дороговато, но, учитывая ваш прекрасный характер и вдовствующее положение, так и быть, я их, пожалуй, отстегну.
Старуха поперхнулась. Чашка выпала из ее рук с грохотом упала на пол и разбилась на тысячи маленьких осколков. Степан принялся несильно стучать, приговаривая,- «Ничего, матушка, ничего, голубушка», - хозяйку по спине.
- Ты что ж, отец, - Сказала хозяйка, оттолкнув слугу, - Шутковать со мной вздумал. Ты, сударь мой, должно быть за клей свой многие тыщи, а того и гляди, миллионы с этого тощего немца слупишь, а мне всего какие-то две синеньких предлагаешь. Нехорошо, батюшка, не по–христиански.
Эх, нет на тебя, сударь, покойника моего! Он бы с тобой другим манером-то поговорил. Старуха отвернула лицо от чиновника и обратилась к доктору:
- Он, бывало, слышишь дохтур, так крикнет, так гаркнет, так рявкнет. Так по столу кулаком хватит, не поверишь, ножки ломались, а у покупщика немедля пропадала охота торговаться. У него всегда один профит был. Не то, что у меня… дамы слабой… болезненной… со мной всякий штуки шутит…
Старуха заплакала.
- Да какие такие шутки, матушки, - Чиновник вытаращил на хозяйку изумленные глаза,
- Как можно. Две синенькие это вам, голубушка, не шутки, а хорошие деньги.
- Я эти бумажки, можно сказать, от сердца отрываю. Я ведь тоже не миллионщик, какой нибудь.
Чиновник ласково погладил хозяйку по плечу.
- Ну, будет, матушка, будет. Не плачьте все как- нибудь, да и образуется. Я так и быть синенькие бумажки красненькой накрою.
- Нет, отец, вижу, не понимаешь ты меня. – Вздохнув, сказала Елизавета Осиповна, - Так и ищешь, как бы меня болезную объехать, объегорить, обскакать.
Чиновник ничего на это не сказал. Он подошел к окну. Несмотря на то, что они взбирались в залу по крутой и высокой лестнице, окно её чуть - ли не касалось земли. Ласковое утреннее солнце освещало двор. На цветах крупными бриллиантами горели капли росы. В зарослях орешника щебетала невидимая пичуга. Чиновник обвел двор взором и увидел ёбричку. Рядом с ней, позевывая и почесываясь, сидел Тихон.
- Эй, Тихон. – Крикнул чиновник, - Заводи агрегат, едем!
Чиновник обернулся:
- Ну, что ж, матушка, благодарствуем за угощение за ночлег, но как говориться пора и честь знать. Пошли, мин херц, Тихон уже ждет. Прощайте, Елизавета Павловна…
- Осиповна…
- Как вам будет угодно. – Чиновник поцеловал старушечью сухенькую, более напоминающую птичью лапку, руку. – Прощайте, матушка.
Чиновник, а за ним доктор направились к двери.
- Погоди. Погоди, сокол, - Остановила его старуха, - Куда же ты.

- В путь. Нам еще много мест нужно объехать. Вы что ж полагаете, что вы одна владелица нужного нам материала.
- Войти ко мне, батюшка, легко. – Зловеще улыбнулась старуха, - Да выйти трудно.
- Это как понимать, - Нахмурив брови, спросил Сергей Эдуардович, - Это что ж выходит, что вы собираетесь чинить препятствие мне и иностранному подданному?
- Ничаво я, сударь мой, не чиню. – Ответила старуха, - Ты цену свою назвал, теперь, стало быть, моя очередь.
- И какова же она? Называйте. Я, так и быть, выслушаю.
Старуха поправила чепец. Ткнула пальцем в стол.
- Степан подай-ка мне… вон ту коврижку.
- Слушаюсь, матушка.
Хозяйка взяла в руки медовую коврижку и сказала:
- Дюже мне, красавец, понравилась твоя скатерть – самобранка. Давай меняться. Я тебе клей твой, а ты мне скатерку.
Чиновник весело рассмеялся и отрицательно замотал головой:
- Вот я, матушка, так и думал, что вы нечто заковыристое удумаете. Нет, голубушка, не могу. Во – первых, это не равнозначная мена, а во- вторых, она инвентаризационный номер имеет. Ибо вещь эта государственная и мне только на время выданная.
- Да ты, голубь, скажешь, что ты ее как – нибудь ненароком утерял. Покойник мой- тот завсегда так поступал. Бывало чаво…
- Покойник, матушка, волен поступать, как ему вздумается, а я человек живой. Охота мне, голубушка, что б с меня живого шкуру за эту скатерть спустили? Не охота. Так что уж не обессудьте, а велите проводить вашему слуге нас к ёкипажу.
- Погодите, соколы, погодите. – Остановила гостей хозяйка, - Слыхала я, батюшка, что выдают вам чиновникам некий волшебный табачок. Так давай, стало быть, меняться. Я тебе клей твой, а ты мне табачок. Он чай не инверт…ти.. зи.. ый.. Тьфу ты господи.
-Да, на что ж вам, голубушка, табачок, - Изумился чиновник, - Вам про Господа ужо думать надобно, а не про табачок. Впрочем, я бы вам его пожертвовал, но не могу… у меня, его попросту нет.
Не моргнув глазом, соврал чиновник.
Старуха задумалась:
- Ну, тады давай скидавай свой мундир, а я тебе замест яво клей твой уступлю.
- Как так скидавай?
- Меняться будем. Ты мне мундир, а я тебе клей.
Чиновник присел на стул рядом с хозяйкой и поинтересовался:
- На что ж вам мундир, сударыня, носить вы его что - ли собираетесь?
Старуха горько вздохнула и сказала:
- У покойника моего, батюшка, был мундир. Я его и в землю в нем положила. Уж так не хотела. Так не хотела. Мундир то почти новый… англицкое сукно. Но на то воля покойника была, а волю, сударь мой, нарушать нельзя. Так их схоронили в мундире. А уж на сороковины я, отец мой, спохватилась. На что-то мне понадобился билет императорского енергетического займа. Я туды, сюды… нет билета, как в воду канул. Теперь думаю себе. Уж не схоронила ли я покойника в мундире, да и с займовым билетом? Так что давай, красавец, так и быть скидывай мундир.
Старуха протянула руку. Сергей Эдуардович немного отступил назад.
- Что ж это вас так, матушка, на обмен тянет. Разве ж вас живые деньги не интересуют?
- Покойник, батюшка, любил меняться. Вот я у него и выучилась.
- Пора бы уж, матушка, забыть про покойника, да жить своею жизнью. Я вам, последнее мое слово, три синеньких бумажки дам.
Старуха задумалась и, наконец, сказал:
- Так и быть, красавец, уговорил ты меня старуху, а как же меня не уговорить. Коли я женщина мягка, сговорчивая…
Давай три синеньких, и акромя того накрой мне яствами все столы, что моем доме имеются.
Чиновник покачал головой, усмехнулся и согласился.
Когда сделка была завершена, хозяйка приказала слуге:
- Степан, доставь господ к месту.
- Слушаюсь, матушка.
Гости со слугой вышли во двор. Влезли через распахнутую Тихоном дверь в салон
и отправились к месту назначения.
Одиннадцатая картина
Редактор «Столичных Ведомостей» Афанасий Иванович Лисичкин спустился со стремянки. Отряхнул камзол дорогого сукна. Спрятал подзорную тубу в кожаный чехол. Потянулся. Сделал несколько круговых движений туловищем. Крикнул:
- Захар. Захар.
Из комнатки вышел зевающий слуга:
- Чаво надобно?
- Отнеси стремянку и набери мне код Федора Васильевича.
- Это который там? – Спросил Захар, подняв заспанные глаза к потолку.
- Тот. Тот. – Ответил редактор, - Какой же еще.
- Ну, мало ли Федоров Васильевичей. – Скребя пятерней давно нечесаные волосы, сказал Захар, - Вон в Сухаревском уезде несколько лет тому назад помер помещик Федор Васильевич Шелуха. Так он, люди, стало быть, сказывали. Того это со своей супружницей Елизаветой Осиповной оборачивались вурдалаками и сосали из людей и кровь и жилы и всякое другое – третье. Теперяча в этом уезде кожный второй, люди говорят, кровос. Без осинового кола, да креста туды, батюшка, Афанасий Иванович, ни ногой. Там…
- Хватит молоть чепуху, - Оборвал слугу редактор «Ведомостей», - Того Шелуху, стало быть, Митрофаном Федоровичем звали. Так, что молчи и выполняй, чего я тебе велел. И расчеши ты, в конце – то концов, свои космы и кельнской водой что - ли опрыскайся. Несет от тебя, братец, живой псиной. Сколько я уже тебе флаконов воды этой презентовал, да только ты ее, шельмец такой, замес того чтобы на себя прыскать, в нутро свое льешь. Как же можно такую дорогую вещь себе в нутро лить.
- Никак нет, Афанасий Иванович, как можно-с. Разве ж мы без понятия-с. Без понятий – с никак.
Захар, почесывая косматый затылок, скрылся в своей каморке. Вскоре оттуда послышался шум, треск, шипение, жужжание…
- Есть соединение-с, - Крикнул Захар, - Можете говорить, Афанасий Иванович.
Редактор подошел к столу нажал синюю кнопку «Надворный секретарь по мировоззрению Святослав Игоревич Короваев» на коричневом, которую в первый момент можно было принять за коробку сигар, ящике.
- Святослав Игоревич, - Сказал редактор, слегка наклонившись над ящиком, - Вы меня слышите.
Вместо ответа из ящика донесся треск, и посыпались зеленовато – голубые искры.
- Святослав Игоревич. Святослав Игоревич, - Продолжал вызывать, точно джина из бутылки, редактор «Ведомостей», - Ваше превосходительство, вы меня слышите.…
- Слышу. Слышу. – Донесся из коробки глухой начальственный бас, - Кто говорит.
- Э-э-то я-я-я. – Слегка блеющим голосом сказал Афанасий Иванович, - Лисичкин.
- Синичкин, – В трубке повисла пауза, - Какой такой Синичкин.
- Не Синичкин, как вы изволили выразиться, - Поправил секретаря хозяин ящика, - А Лисичкин. Афанасий Иванович. Редактор Столичных ведомостей.
- Ах, это вот кто. Ну-ну, Лисичкин, чего, брат, изволишь.
- Могу ли я оторвать пять минут у вашего превосходительства. Всего пяток минуточек… не более.
В трубке повисла пауза.
- Пять, пожалуй, можешь, – Сказал начальственный бас, - Заходи, Лисичкин.
Афанасий Иванович нажал на красную кнопку. Потолок разверзся и из образовавшейся дыры на него рухнул мощный поток фиолетово – голубого света. Редактор весь засветился, точно электрическая дуга, и стал медленно и, все ускоряясь, распадаться вначале на куски, затем на кусочки и наконец на мелкие слегка заметные частички. Через минуту в соединительной комнате от него не осталось даже и запаха его дорогой кельнской воды. Сейчас все это и запах куски, и кусочки, и мелкие частички стремительно собирались в кабинете тайного секретаря Короваева. Вскоре Афанасий Иванович, слегка светясь в ногах и трясясь, как будто попал под легкий электрический заряд, стоял возле стола надворного советника.
- Добрый день, - Поздоровался, окончательно придя в себя, редактор, - Уважаемый Святослав Игоревич.
- Здоров был, Афанасий Иванович, здорово. Ну, чего там у тебя, докладывай.
Лисичкин восхищенным взглядом скользил по кабинету надворного советника.
- Ну, чего молчишь. Точно в рот воды набравши. Говори, я слушаю.
- Дозвольте погодить, ваше превосходительство. – Тихо сказал редактор, - Дозвольте насладиться убранством вашего кабинета. Какой восхитительный стол. Не стол, а прямо таки Богородица дева радуйся. А канделябры, что за чудо ваши канделябры! Такой если на голову упадет, то в ту же минуту предстанешь пред Господнем престолом. А ковер, что за диковина этот ваш ковер. Какие на нем лежат цветы. Боже мой, так, кажется, и упал бы в него как в райские луга. Лежал бы, да глядя в этот прекрасный лепной потолок с хрустальными лампами. Божественно. Божественно.
- Ну-ну. Будет тебе прибедняться. – Усмехнулся надворный советник, - У тебя кабинет не многим хуже. Дом… говорят… свой с золотым куполом, который…
Ой, гляди, Афанасий Иванович, матушка – императрица. Буде да тебе известно. С золотыми излишествами этими борьбу суровую. Войну лютую, повела и правильно. Потому как зажрались вы при покойном императоре. Черпали из нашего ёнергетического моря океана: кто ведром, кто цистерной, а кто насосом денно и нощно качал ёнергию в свой карман.
- А чего ж вам зреть–то, Святослав Игоревич, - Развел руками. – Вот те на - зреть, что зреть – то, когда вы в этом же здании и живете. Как говорится. Как под каждым под кустом тут готов и стол и дом…
А купол у меня, да будет вам известно только что золотой краской покрашен и то легким сло…
Надворный советник грубо оборвал редактора.
- Да только золота в том слое в руку толщиной!
- Да какое золото. – Воскликнул редактор. – Тоже скажите. Вот у вас пепельница… так то… действительно… чистое золото. Вот я все думаю, сколько в нем весу. С пол пуда не менее?
- Но, но! – Короваев постучал пальцем по столу, - Ты говори, брат, но по делу. Неча мне тут речи вздорные разводить. Давай, докладывай по форме… чего у тебя, ибо у меня в приемной просителей, что пчел в улье.
- Разумеется, Святослав Игоревич, по форме. Только дозвольте стакан воды выпить, у меня от этих разъединений – соединений в горле першит.
- Пей. – Короваев подвинул графин.
Редактор налил воды. Прополоскал, закинув вверх голову, горло. Выпил. Поставил стакан. Отер платком губы и стал докладывать.
- В некоторых близлежащих к столице уездах, ваше превосходительство, замечено несколько странных субъектов. Ездят они по деревням и поместьям с целью завладеть…Редактор замолчал и уставился на икону Спасителя, что висела в правом от стола углу.
- Ну, чего замолчал?
- Да не знаю, как и сказать, ваше превосходительство, про то чего они ищут. Бога боязно. Давайте я вам на ушко шепну.
Редактор быстро подошел к надворному советнику. Что-то шепнул и быстро вернулся на свое место.
- Вот те на! – Изумился надворный советник. Почесал внушительную бороду и осведомился:
- А на что это им. Клей что - ли варить?
- Не знаю, чего они там удумали, Святослав Игоревич, но я хочу поднять эту тему на страницах вверенного мне издания. И осветить её с патриотического угла зрения. Жду вашего соизволения.
Надворный советник поскреб бороду и сказал:
- Ну и освети. С патриотической, отчего же не осветить. У тебя все?
- Так точно все, ваше превосходительство.
-Ну, тогда ступай с Богом.
Надворный советник потянулся к кнопке на коричневом ящике на своем столе. Рука, не дойдя до цели, замерла. Короваев сделал ею замысловатый жест. Щелкнул пальцами и спросил:
- Дозволь узнать, Афанасий Иванович, - Скребя бороду, поинтересовался Короваев, - а как же так получается, что они по уездам шастают и их никто еще не задержал, не допросил с пристрастием? Тут что-то не так. У нас просто так по литерным уездам, а эти уезды, как раз и имеют секретную литеру… не то что человек, а и мышь не пробежит. Кто курирует это дело, выяснил?
- Так точно, ваше превосходительство, чиновник по особым поручениям Бойко Сергей Эдуардович.
От этого сообщения Святослав Игоревич так дернул рукой, которая запуталась в бороде, что чуть не упал с кресла.
-Ты в своем уме. - Сказал он, когда с помощью редактора вернулся на свое место, - Ты знаешь кто такой Бойко?
- Не знаю.
- А следовало бы знать.
- Он, брат, не только по фамилии Бойко, но он и головы тоже бойко сечет. Он у матушки императрицы в первых фаворитах. Говорят, но это меж нами, что они на пару батюшку императора оприходовали. А ты про него статьи писать вознамерился….
- Да я не про него. – Осторожно вставил редактор, - Я только тему. Так сказать, очертить…
- Тему. Тему. Тебе по темечку так, и этом в лучшем случае, дадут, что ты хорошо, если алфавит будешь помнить и по слогам говорить. Давай ступай, работай, а про это дело не то что писать, а и думать забудь.
Редактор, вместо того чтобы (как обычно) взять под козырек и выполнять приказание, неожиданно взбрыкнул:
- Как себе хотите, ваше превосходительство, но я этому материалу дам ход. Не те, знаете – ли, времена. Сейчас с матушкой все по- другому. Императрица наша, нечета покойному императору, она крепко стоит на стороне простого православного народа.
- Ишь ты, какой прыткий, – Приподнялся в кресле надворный советник, - А ну ка присядь.
Редактор подвинул к себе рядом стоящий стул.
- Не туда, - Сказал Святослав Игоревич, - Ты напротив меня садись. Вот на этот стул. Садись. Садись и слушай. Времена, говоришь. Правильно все. Я в былые времена скакал, да прыгал, что твой воробей, а нынче доктор ко мне ходит. Пиявки мне ставит. Кровь они у меня сосут. Снимают давление. Давление у меня скачет, а раньше другое, брат, скакало. Ты не ставишь пиявок, Афанасий Иванович? Впрочем, ты ж у нас молодой. На что тебе пиявки, у тебя секретарши твои, гляди Афанасий, как бы в матушкины уши эти слухи не проникли, лучше всяких пиявок отсосут. Так вот, милый, должен я сейчас к доктору на процедуры выйти, а ты посиди тут, подумай, а как я вернусь, скажешь мне свое решение.
Надворный советник встал и направился к двери.
- Мое решение непоколебимое, - Редактор встал со стула, - И я его не переменю.
- Да ты сядь. – Святослав Игоревич ткнул редактора пальцем в грудь, - Посиди, подумай. И хорошенько думай, не торопись.
С. И. Короваев исчез за дверью. Как только он вышел. А.И. Лисичкин решил встать и выпить воды. Но не только не встать, но даже и пошевелиться он не смог. Редактору даже показалось, что он не сидит на стуле, а сам вдруг стал этим предметом домашнего обихода. Афанасий Иванович еще раз дернулся и вдруг почувствовал, как под ним разверзся пол, и стул стремительно полетел вниз. Афанасий Иванович закрыл глаза от страха и подумал, что он летит в бездонную пропасть, но стул неожиданно замер. Лисичкин открыл глаза и обнаружил себе в мрачном сыром и холодном подвале. На стене его горели смрадные факелы. С потолка капала вода. Посредине стоял огромный дощатый топчан. Отовсюду неслись крики и стенания, от которых у редактора застыла в жилах кровь. Он увидел, как открылась дверь и в камеру вошли двое дюжих молодца в забрызганных кровью халатах и перчатках (которые кроме как ежовыми и не назовешь) с острыми шипами. Молодцы быстро залепили редактору рот липкой лентой. Уложили его на топчан. Один крепко так, что Афанасий Иванович подумал, что ему пришел конец, придавил его к топчану. Другой быстро стащил с редактора брюки и заковал его ноги и руки в стальные кандалы. Молодцы вышли. Бедный Афанасий Иванович болезненно дернулся, пытаясь вырваться из плена, но в это время в комнату вошел невысокий коренастый человек в синих шароварах и расписной малороссийской, подвернутой в рукавах, рубахе. Лицо вошедшего скрывалось под маской грустного Арлекина с крупной слезой под левым глазом. В одной руке мужчина держал эмалированное ведро с водой, а в другой пучок тонких ивовых розг. Сердце редакторское остановило свой ход. Дыхание прервалось. Ноги похолодели. Он хотел что-то (скорей всего просительно – умоляющее) произнести, но на это не было сил, да и кляп бы ему не позволил этого сделать. Коренастый субъект поставил ведро. Всунул розги в воду. Вытащил и сильно полоснул ими в воздухе. Сердце бешено забилось в редакторской груди. Дыхание участилось. На лбу выступил холодный пот.
Коренастый стал напротив редактора и сильно ударил его розгой по ягодицам. Адская боль пронзила не только тело, но все естество Афанасия Иванович. Он вдруг разом почувствовал все атомы, нейроны и нейтрино, из которых состояло его мягкое сытное привыкшее к удовольствиям и благодатям тело. От второго удара розги Лисичкин позабыл и свое имя, и отчество, и занимаемую должность, и имя жены своей, и детушек, и любовницы секретарши - краснощекой Нюры. Нестерпимая жуткая проклятая боль заставляла думать только о ней и больше ни о чем. Какое – то время редактор дергался, но вот тело его обмякло и стало походить на рогожку, которой обычно стелют подобного рода, на котором он сейчас лежал, топчаны.
Человек размахнулся и обрушил розгу на ягодицы с такой силой, что мягкий широкий зад Афанасия Иванович прорезала широкая и кровавая борозда. Второго такого удара бедный редактор уже бы не вынес. Но на то мастер и есть умелец, чтобы знать предел человеческому терпению. Экзекутор в маске Арлекина устало выдохнул. Поднял с пола ведро и вышел. Тотчас же в подвал зашли дюжие молодцы. Они вытерли выступившую на ягодицах кровь. Смазали рубцы мазью. Надели на обессиленного А.И. Лисичкина брюки. Сняли со рта липкую ленту. Усадили бедную жертву произвола на стул, и тот стремительно полетел в обратном направлении. Вскоре уже Афанасий Иванович сидел напротив Короваевского массивного стола и чуточку постанывал. Минут через пять дверь открылась, и в кабинет вошел его хозяин.
- Ох, и замучили меня, Афанасий Иванович, эти пьявки. Спасу просто нет! Сил уже моих не хватает, - Сказал он, присаживаясь за стол, - Вот что значит не слушать старших, а матушка моя покойная…
Святослав Игоревич перевел взгляд на икону и, осенив себя крестом, забормотал:
- Упокой, Господи, душу ее и прости ей грехи. Яко вольные. Так и невольные…
Так вот. Матушка всегда говорила: «Не кушай, Святик ,скоромного, да не пей хмельного». Я же хрен старый, ею покойницу не слушал и теперь вот болею. А ты чего это, Афанасий Иванович, бледный такой сделался. Занемог, тут сидячи? Да, тут у меня аура, знаешь - ли, отрицательная летает. Все в пространство в астральных… этих каких… дырах. Да как же иначе, когда я и сам больной и всякие разные болезные ходят туда - обратно. Так ты смотри, дорогой мой. Доктор еще мой не ушел. Я ему прикажу, чтобы он пиявочек тебе поставил. От них тебе сразу лучше сделается. Позвать доктора-то?
Редактор отрицательно покачал головой.
- Ну, как знаешь, дорогой, как знаешь.
Надворный советник почесал бороду и поинтересовался:
- Да я совсем то и позабыл, чего тебя оставлял то здесь. Ну, как, Афанасий Иванович, чего надумал ты, пока я отсутствовал. Будешь печатать статью, не будешь?
Лисичкин вновь отрицательно покачал головой.
- Ну, вот и правильно, милый. – Короваев встал из- за стола, подошел к Лисичкину и помог ему подняться стула. По дороге к двери он дружески - доверительным тоном сказал Афанасию Ивановичу.
– Вот это ты, верно, решил Афанасий Иванович. В смысле не раздувать из искры пламя. А то ведь у нас как! У нас так. У нас не то, что за статью антигосударственную, а так за безделицу какую. Такую, что и выеденного яйца не стоит. За пустячок. За мелочь. За ерундистику, право слово, возьмут, да и определят в императорский каземат, а там, брат, таких заплечных дел мастера сидят. Ох, не приведи Господь. Они там человеку сущий ад на Земле устроят. Ты уж мне на слово поверь. Иди, дорогой. Ступай, Афанасий Иванович. Работай себе тихо, да прилежно на благо государства нашего великого. На что тебе на задницу приключения – то искать. Правильно я говорю?
Афанасий Иванович кивнул головой и вытер набежавшую слезу.
- Ну, вот и ладненько. Ступай, милый, иди дорогой, отдыхай. Мне бы тоже отдохнуть, да работ. Видал сколько у меня в приемной просителей – посетителей, что мух, над сахаром, в летний день.
Надворный советник закрыл за редактором «Столичных Ведомостей» дверь с надписью «Собирательная». Нажал на кнопку. Афанасий Иванович моментально разложился на ноющие и болящие атомы, но вскоре они вновь сложились в редактора «Столичных Ведомостей», но уже в его любимом тихом и спокойном без всяких потайных дверей, пропастей и прочего разного (о чем лучше и не рассказывать, ибо не поверят в приличном обществе) кабинете.
- Вот дикая страна, - Держась за больное место, говорил сам себе редактор, - И люди дикие, и чиновники варвары. Живого, умного человека розгами. Коли я был бы государственным мужем, то я бы эту дикость под корень извел. В ней вся беда отечества нашего.
Двенадцатая картина
Ебричка выехала из поместья Елизаветы Осиповны Шелухи: без помпы, фейерверка, слез прощания и даже двое мужиков, что повстречались с ней у ворот, не проронили ни слова в ее адрес, хотя она и окатила их с ног до головы грязной водой из огромной лужи. Они только отряхнулись. Закурили цигарки и оправились своею дорогой, а ебричка покатила своей. Дорога обогнула Марьюшкин лес, пересекла неширокую речку, проехала по живописному лугу. Как только она миновала луг и въехала в мрачную аллею, по краям которой стояли высохшие, черные деревья, гривастый Степан толкнул Тихона и приказным тоном изрек:
- А ну ка тормозни, милай, я тутова слезу. Дальше вы уж сами… как- нибудь…
- Как это сами. – Удивился чиновник, - Как это как- нибудь. Тебе, что хозяйка приказала а? Она велела тебе доставить нас до места назначения, а ты что ж ослушник этакий, не выполняешь хозяйскую волю.
- Да, тут, батюшка, недалеко ехать. – Захныкал Степан, - Все время прямо, прямо, а там уж и уткнетесь в кладбищенские ворота.
- Ну, так и сиди себе, коли скоро. Чего скакать, что зайцу.
- Отпусти, батюшка, Христом Богом прошу. – Взмолился Степан, - В окрестностях села Нечистая живет! В Болоте в этом его у нас Ведьминым зовут. Она ведьма, стало быть, люди говорят, так завоет, так закричит, что прямо в грудях холодеет и мления в ногах починается. А сердце так и не ищи, бо оно в пятках колотится. Так воет, что кажется летит на тебя войско дьявольское и растопчет тебя копытами своими адскими у смерть, батюшка. Вот страсти, какие тут, вашество, а я дюже боязливый. У меня, другой раз, комар под ухом запищит, как мне уже млостно делается, а тут ведьма, легко - ли сказать…
- Ишь ты, какой боязливый, а крест тебе на что, да молитвы дадены, - Покачал головой чиновник, - Они тебе на то и даны, что нечисть всякую отгонять.
- Может оно и так, отец родной, но боюсь я дюже мертвяков энтих, которые в тех, - Степан махнул рукой в направлении высокого холма, - могилках лежат. Другое дело б наши, а то нехристи какие-то, прости Господи.
- Да, какие ж они мертвяки! – Воскликнул Сергей Эдуардович, - Мертвяки, - это которые только что померли, а эти уже сто лет, как землю парят. Они не мертвяки. Они мощи! А мощам что? Правильно. Им поклоняться надобно, а не пужаться. Разве ты никогда не поклонялся мощам? В лавре святой не бывал?
- Нет, батюшка, - Всхлипывая, ответил Степан, - Не бывал. Ни в лавре, ни на Афоне, ни в Божьем граде Ерусалиме, ни в каких других… таких… местах. Я вообще, благодетель, дальше околицы нашей нигде и не бывал. Все в доме. Все при хозяевах. То при покойном барине ( ох и крут, ох и лют был), Митрофане Федоровиче состоял. Теперячи при матушке службу несу. А к нехристям, которые в могилках лежат, ты уж мне дозволь не ходить.
-Да какие ж они нехристи. – Удивился Сергей Эдуардович, - Вот те на. Прожил на свете столько лет и не знаешь, что и они христовой веры.
- Может, батюшка, и так, да только настоятель Верхне – Николаевской церкви сказывал на проповеди, - Степан перекрестился, - что они только снаружи христовы дети, а внутрях дьявольские слуги. Не губи, - Степан протянул руки к Сергею Эдуардовичу и заплакал, - Не изничтожай ты меня, отец родной, не за себя прошу, а за матушку, ибо обессилит, занеможет она без меня. Отпусти, вашество, век Бога буду за тебя просить. Отпусти, сделай милость!
- Ладно уж, - Махнул рукой Бойко, - Ступай себе, дядя. Только как же ты дорогу найдешь, коли ты дальше околицы – то и не выходил.
- Так я это… её любезную по следу отыщу. Вон, вишь, вашество, какой твой ёкипаж колею глубокую, да ровную оставил. Уж я по ней и добегу, доскачу… засветло.
- Ступай с Богом. - Разрешил Сергей Эдуардович.
- Благодарствую, вашество. - Степан низко поклонился, развернулся и резво, не смотря (на свои преклонные лета) побежал, поднимая клубы пыли, к поместью Е.О. Шелухи.
- Трогай, - Приказал Чиновник и ударил Тихона перчаткой, - И смотри мне, не заплутай.
- Да где ж тут плутать, Сергей Эдуардович, коли дорога ровная, что стрела. По ровной дороге и бес не запутает. По ровному пути только что песни петь, да поплевывать.
Тихон кашлянул и запел нечто мурлыкающе – трагическое. О заколдованной царевне, дремучих лесах, срубленных буйных головушках…
- Смени песню, – Недовольно дернув губой, сказал чиновник, - Ноешь тут, что заноза в сердце!
- Как так? Мы ее с вами завсегда поем, когда вы особливо под этим делом.
Тихон щелкнул себя по кадыку.
- Так то, когда под шефе. Под настроением, да в веселых, где солнце, цветы, птицы, краях. А здесь, – Чиновник с опаской глянул в окно, – Темень, да глухомань. Тут не то, что, прав старик, леший обитает, тут сам главный враг рода человеческого обрящет. Правильно я говорю, мин херц.
- Неправильно, - Ответил Вильгельм. – Неверно вы говорите, Сергей Эдуардович.
- Коли неверно так объясни ж мне чего тут так серой прет и холодом тянет?
- Да оттого, Сергей Эдуардович, что болото тут неподалеку. Ветер с него дует и несет к нам запах болотного газа, да стылость холодной воды. Вот и все объяснение, а всякие там ваши мифологические существа вовсе не причем.
- Много ты понимаешь, – Недовольно нахмурился С.Э. Бойко, - Может оно у вас в Европах и так, а у нас по-другому. Запах, холод… его кто, по-твоему, оттуда с болота гонит.
- Ветер.
- А ветер кто? Откуда он берется?
- Он образуется из-за перепадов атмосферного давления. Иногда из-за разницы в температуре воздуха на разных участках земного шара. И даже вращение Земли провоцирует появление ветра.
- Эко ты, брат, мудрено загнул. – Усмехнулся Сергей Эдуардович и почесал затылок, - Эти все твои давления, вращение есть тщета и томление духа. Сера эта из преисподней выходит, а выдувают ее оттуда бесы, а не разницы температур, да перепады давления. Они разного сорта бесы эти. Есть, которые серу в котлы забрасывают, есть те, что ее жгут, а есть которые - дуют. Мордастые, щекастые такие, одним словом.
- Допустим, - Усмехнулся доктор, - Что все так и есть, как вы говорите: щекастые, мордастые…
Но позвольте мне узнать, что происходит в преисподней?
- Вот те на! - Воскликнул Тихон, - Вот ты хоть по докУментам и дохтур, а на деле лапоть. А коли бы не так, то знал бы ты, что там скрежет зубовный от огня нестерпимого и негасимого.
Возница покосился на чиновника и вкрадчиво спросил:
- Правильно я говорю, Сергей Эдуардович?
- Верно. Верно, братец, смрад, – Ответил чиновник, - И озеро огненное!
Вильгельм иронично улыбнулся и поинтересовался:
- Но если там нестерпимая и неугасимая жара, то почему же бесы выдувают оттуда холодный воздух?
- Вот балда. – Чиновник несильно щелкнул доктора по лбу. – Да он же пока оттуда сюда долетит, так уж и остынет. Ты по болоту – то пройди, враз озябнешь. Так и ветер. Ты что ж думаешь, ветер это тебе так эфир, атомы, молекулы нет, брат, шалишь. Ветер тоже душу имеет. Только свою ветряную. Только вы в Европах своих про душу и слышать не хотите. Вы душу на уравнения променяли.
- Это оттого, Сергей Эдуардович, что он мяса не кушает. От этого у него головокружение и непонимание сущего.
- А тебя кто спрашивает? – Прикрикнул на Тихона чиновник,– Разговорился тут. Ты на дорогу смотри, что бы нам часом не заплутать.
- Не заплутемем…
- Ты и в трех соснах заплутемешь, балбес, и когда ты только говорить выучишься. Знаю я тебя.
- Да как можно…
- Молчи, - Оборвал его чиновник, - И слушай. Ты кто? Ты есть мой работник, можно сказать, слуга, раб. А что сказано в Евангелии от Луки… Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказание, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут.
Чиновник достал свою скатерть – самобранку.
- Давай, мин херц, перекусим. На сытый желудок и черти не так страшны.
Доктор покачал головой.
- Это вы правильно сказали, Сергей Эдуардович, - Вставил реплику Тихон, - Бесы они завсегда кружатся возле голодного человека. Баламутят ему мозги и в животе буравят.
Вот я помниться…
- Закрой рот. – Строго приказал Сергей Эдуардович, - Не мешай мне заклинание читать.
Чиновник расстелил скатерть и принялся бубнить себе под нос.
-Как на зеленой мураве, да на чистой на земле…
Бормотание прервал жуткий вой, что прилетел со стороны Ведьминого болота.
- Свят. Свят. Чур тебя нечистая сила. Тьфу. Тьфу.
Тихон сплюнул через левое плечо.
Святы, правый, - Крестясь, забормотал чиновник, - Святы, бессмертный, помилуй мя грешника.
Закончив молитву, чиновник поинтересовался:
- Ну, что, мин херц, сейчас то убедился, что нечистая сила… вот она рядом рыщет. Погибель нашу ищет.
- Да какая ж это нечистая сила. – Засмеялся доктор, - Вот тоже придумаете?
- Вот Фома неверующий, – Покачал головой С.Э. Бойко, - Да кто ж это так по - твоему воет, как не нечистая сила?
- Болото, - Наставительным тоном заговорил доктор Фаустман, - Иногда испускает такие звуки, что становится не по себе. Они очень похожи на чей-то плач или вздохи, отсюда много мистических суеверий, тайн и легенд. Но на самом деле - это высвобождение газа метана, который образуется при разложении органических остатков. Случается спонтанное самовозгорание выделяемого газа и появляются так называемые "блуждающие огоньки", что тоже придает мистический ореол болотам.
Ёкипаж дернулся и замер.
- Что случилось, - Поинтересовался чиновник, - Почему остановился?
Тихон высморкавшись, объявил:
- Вылезай, приехали, Сергей Эдуардович. Видите, дорога кончилась. Гора впереди.
- Да какая ж это гора! – Воскликнул чиновник, выглянув в окно, - Это же курган.
- Может и так. Вашей милости видней. Мы что, люди темные: курган али гора, но только ехать нет никакой возможности.
Сергей Эдуардович вышел из салона. Огляделся и постановил:
- Да, ехать нельзя. Вылазь, мин херц, копать, стало быть, будем.
- С чего это вы так решили. – Вылезая из ёкипажа, поинтересовался Вильгельм, - Очевидно снова по каким-то своим мистическим приметам.
- Да по каким приметам. – Недовольным тоном ответил чиновник, - По прямым указаниям. Нам старуха чего давеча говорила. В кургане они похоронены на Ведьмином болоте. Вот те болото, а вот те курган. Вокруг лес черный, да страшный. Одни дубы и липы, и все будто мертвые. Стало быть, тут надобно рыть.
- А мы сейчас проверим, – Вильгельм достал небольшую сияющую потусторонним огнем коробочку, - Мы сейчас выясним.
Доктор, поглядывая на прибор, подошел к кургану. Молча обошел его. Быстро взбежал на его вершину. Всунул коробочку в землю и крикнул:
- Вы правы, Сергей Эдуардович, копать нужно именно здесь.
- А что ж так и не понял, мин херц, что Сергей Эдуардович завсегда прав, - Крикнул ему на это чиновник, - Только вот что меня заботит, друг мой ситный, чем же ты станешь копать, когда лопат–то у нас нет. Руками что-ли? Так ты этак до второго пришествия рыть будешь.
- А зачем же нам лопаты, Сергей Эдуардович, - Доктор поднял над головой свою светящуюся неземным огнем коробочку, - Или вы позабыли, что у меня прибор имеется!?
- А ну, да. – Ответил чиновник, - У тебя ж у чародея на все бесовские штукенции имеются. Ты давай, мин херц, начинай копать, да поживей, а то, как бы нам опять не вляпаться в историю. Коли, как в прошлый раз, налетят мужики, отсюда не убежишь.
- Чего ж они налетят? Вы же заплатили деньги!
Сергей Эдуардович усмехнулся и мрачно произнес:
- Это у вас там, в Европах коли заплатил, то и право имеешь. А у нас заплатил, но попользуешься – ли. Вот это, мин херц, еще бабушка, надвое подели и на три помножь, сказала.
- Что значит подели, и какая бабушка? Ничего не понимаю.
- Ты мозги не напрягай, мин херц, - Посоветовал чиновник, - Потому как премудрость нашу тебе и со всеми твоими бесовскими прихватами не осилить! Не зря ж у нас говорят. Немец без инструмента с кровати не упадет.
Ты давай, копай, да поживей. Нам засветло надобно отсюда убраться. Я в этих поганых местах ночевать не собираюсь. Брошу тебя к чертовой бабушке и поминай, как звали. Так что начинай рытье!
- Не волнуйтесь, Сергей Эдуардович, вся эта процедура не займет много времени.
- Ну, вот и ладно.
Сергей Эдуардович повернулся и пошел к высокому сумрачному дубу, присел на нагретый солнцем камень и крикнул:
- Эй, Тихон!
Вместо ответа Сергей Эдуардович услышал жизнерадостный храп.
- Ты что это спишь?
Возница вздрогнул, заморгал ресницами, повернул голову:
- Никак нет, Сергей Эдуардович?
- А храпит кто?
- Не знаю, ваша милость. Может немец. Это. Храповицкого придавил.
Не моргнув глазом, соврал Тихон.
- Ты на немца не пеняй, - Прикрикнул на возницу Сергей Эдуардович, - а на рожу свою сперва заспанную посмотри. Немец. Немец он вона в кургане копается. Коли бы у нас все так споро копались в землице своей, а не дрыхли, так может и жили бы как люди, а не торговали, тем, что и в слух-то произнести совестно. Ой, прости Господи нас неразумных. Понятно тебе соня - засоня!?
- Чаво изволите? – Спросил, позевывая, Тихон.
- Тащи сюда стол и стулья. Трапезничать буду.
Приказал Сергей Эдуардович.
- Слушаюсь.
Тихон вернулся к ёбричке. Вытащил оттуда стол и стул. Поставил их рядом. Накрыл стол салфеткой. Разложил приборы. Поставил хрустальные бокалы и рюмки и сказал, с кошачьей улыбкой на круглом сытом лице:
- Пожалуйте, Сергей Эдуардович.
Чиновник присел на стул. Вытащил скатерть – самобранку и вмиг на столе появились, достойные художника - натюрмориста, разносолы. Тихон наполнил уемистый бокал красным вином отошел в сторону и, покусывая, свои усы, принялся сглатывать обильную, выделившуюся от видов и запахов, слюну. Сергей Эдуардович краем глаза увидел томление своего возницы и крикнул:
- Поди, сюда, Тихон.
- Чаво изволите, Сергей Эдуардович?
- Садись рядом. Кушай. Оголодал, небось? Старуха-то видать не приказал тебя покормить!
- Никак нет, Сергей Эдуардович, не приказала. Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.
- Ну, так садись, налегай. Все одно не мое, а казенное. Кушай, Тихон, ешь и не серчай, брат, коли, что не так.
- Да, что, вы, Сергей Эдуардович, как можно что бы вы, да не так. – Упоительно воскликнул возница, - Вы завсегда так, а как же иначе-то. Милостью вашей только и живу. Да я за вас, Сергей Эдуардович, и живота своего не пожалею. Как можно не так. Так, ваша милость, завсегда так!
- Ну, ладно, ладно. – Чиновник по-дружески хлопнул Тихона по плечу, - Когда я ем. Я что?
- Не знаю ваша милость.
- Я глух и нем, балбес. Али ты русских пословиц не знаешь?
- Никак нет.
- Ну и плохо. Русский человек должен корни свои знать, а ты, – Чиновник недовольно закачал головой, - ни бельмеса. Ни в зуб ногой.
- Виноват, ваша милость, - Тихон вскочил со стула и вытянулся в струнку, - Исправлюсь!
- Да сядь ты, - Сергей Эдуардович, потянул возницу за рукав, - кушай, да слушай. Вон немец вишь образованный и вона как ловко роет. Ужо почти весь курган срыл, а наши неучи месяц бы рыли, да так ничего бы и не вырыли. Или вона как он ловко – то клапанЫ приладил. Ты бы с ними месяц провозился. Уж я те подлеца знаю! Тебе только дрыхнуть. Где лавку, какую али подушку примешь так тут же ее и придавишь, а немец он не спит. Он трудится. Оттого, и живет хорошо. Вишь, какой на нем костюм управистый, да боты ладные. Не то, что у тебя онучи какие-то, право слово, ты хоть сапоги что – ли надел. Все ж иностранца везешь. Скажешь мне потом, как в уездный город приедем. Я велю губернатору, чтобы выдал тебе сапоги… Но как это немец – то ловко эти клапанЫ –то справил.
- А я так думаю, Сергей Эдуардович, - Прервал молчание Тихон, - что, не он - ли клапаны наши свернул, а потом как бы и на место пристроил. Вон, мол, я каков Иван Петров.
Чиновник по «особым» удивленно взглянул на возницу.
- Да когда ж он мог свернуть. На ходу что - ли?
- Да такой, - Ответил Тихон, - И подметки на ходу оторвет, не то, что клапаны скрутит. Вы ж посмотрите на него. Шельма, одно слово! Бог ее метит. Шельму – то. Видели у него бородавка под ухом. Это ж ведьмина отметина. С ним ухо востро держать надобно, Сергей Эдуардович.
Чиновник заговорщически подмигнул и тихо сказал:
- Вот ты, братец, и навостри на него свой глазок. Ужо сделай мне твое одолжение. Может и, впрямь, он того. Лазутчик, какой. Сам вроде за этим клеем приехал, а на деле вынюхивает, что у нас? да как. То оглоблей интересовался, то давеча про бабушку спрашивал. Ты уж посмотри за ним, Тихон. Два моих глаза хорошо, да наших четыре оно и лучше будет. Правильно я говорю?
- Так точно, ваша милость. Разве ж вы, когда неправильно говорили. Да ни в жизнь.
- Вот и ладно, братец, вот и хорошо. Да ты выпей рюмку-то. Натощак оно ведь плохо усваивается. Пей, Тихон, но только чуть-чуть. Нам уже ехать скоро. Вишь, мин херц, уже чемоданец свой складывает. Видать тоже оголодал. Надобно и его покормить.
Тихон выпил, отер губы и сказал:
- Я, Сергей Эдуардович, пойду, проверю агрегат, дам ему полный осмотр и разверну на обратную дорогу.
- Правильно. Ступай, братец, ступай. – Разрешил чиновник, - Работай. Работа- она лучшее средство от греха.
Тихон ушел и вскоре к чиновнику подошел доктор.
- Ну, вот и все, Сергей Эдуардович?
- Как все, - Удивился чиновник, - Ты, что ж хочешь сказать, что закончил копать?
- Да, закончил.
- Погоди, - Чиновник с недоумением уставился на доктора, - Да тут в этом кургане не менее, двадцать тысяч кубометров земли.
- Пятьдесят шесть тысяч пятьсот шестьдесят три кубометра земли. – Уточнил доктор Фаустман, – Я все по прибору отсчитал.
- Ну, ты даешь, мин херц, - Удивленно присвистнул чиновник, - Такую горищу срыл.
- Где ж я ее срыл, Сергей Эдуардович, вот же она стоит.
- А как же ты тогда того. – Чиновник подумал, подбирая слово, - Материал, как ты говоришь, из земли - то достал?
- Технические тонкости, - Уклончиво ответил Вильгельм, - Вам я, думаю, это будет неинтересно.
- Ну, не хочешь говорить, не надо, - Согласился чиновник «по особым», - Мне эти твои тонкости и, впрямь, ни к чему. Это ты у нас любознательный, что такое оглобля, да кто такая бабушка и что она множила и делила. А мое дело маленькое. Матушка мне велела тебя по интересующим тебя местам провести. Вот я и вожу. Только я тебя, мин херц, должОн предупредить. У нас, брат, работают спустя рукава. Отпусти, так я повалюсь, и спать завалюсь. Но тайный приказ у нас работает как часы. Уж им то, мин херц, ты не скажешь. Технические детали. Вам это, господа хорошие, неинтересно будет. Им ты, милый, все расскажешь и с подробностями, и чертежи, и графики начертишь, и вспомнишь того, чего уже, казалось, навеки позабыл. Потому как дыба, мин херц, очень прочищает и мозги, и память и все что хошь. Вот так. Это ты, голубь, крепко запомни. Ну, да ладно… буде стращать тебя на голодный желудок. Ты, за своей работай, оголодал небось?
- Нет, что вы совсем нет.
- Да, оголодал, я по глазам вижу. Садись. – Чиновник дернул Вильгельма за рукав. – Садись, выпей, капустки низкокалорийной пожуй. Я, мин херц, тоже решил на низкий полет перейти. Здоровье уже, брат, не то, да и зубы потупились. Раньше я ими быка легко в один присест обгладывал, а теперь только филе жую. Кушай, кушай, мин херц, и пей.
Доктор выпил маленькую рюмочку коньяку, съел тарталетку, отер губы и сказал:
- Поехали, Сергей Эдуардович.
- Тихон, - Крикнул чиновник, - Заводи шарманку, братец, едем.
Тихон включил зажигание. Путешественники влезли в салон.
- А стол? Стулья? – Поинтересовался возница, - Тут что – ли покинем, Сергей Эдуардович.
- Да пусть себе остаются. Болотному царю в дар от чиновника по особым поручениям.
Чиновник звонко рассмеялся.
Тринадцатая картина
Святослав Игоревич Короваев, выдворив из кабинета наказанного редактора «Столичных Ведомостей», взялся за прием посетителей. По счастью их было (сурового Короваева побаивались, и просить к нему ходи в крайних случая) немного. Выдворив за дверь последнего визитера, хозяин кабинета нажал на красную кнопку. Дверь огромного книжного шкафа отворилась, и в кабинет вкатился: невысокий пухлый в поварском костюме ёкашевар Абашка.
- Чего изволите-с, ваша милость?
- Удивляюсь я тебе, Абашка, - Недовольно дернул бровью хозяин кабинета, - Ты кто? Ты ёкашевар, можно сказать, лицо неодушевленное. Твоя задача меня кормить. Правильно?
- Так точно, ваша милость!
- А коли так, то чего ж ты завсегда спрашиваешь меня, чего изволите? Коли вызвал – значит, я кушать хочу.
- Эт мы – с понимаем-с. Хоть и лицо неодушевленное-с, - Сказал ёкошевар Абашка, - Только я хочу знать, чего, ваша милость, желает откушать, конкретно.
- Ишь ты конкретно… и где ты только слов таких нахватался.
- А я не нахватывался, ваша милость, они у меня в программе заложены-с. Так чего изволите-с, оттрапезничать?
- А чего у тебя, електрическая душа с тебя вон, есть?
- А все, что ваша милость пожелает.
Ёкошевар перешел на однотонный механически – рекламный голос:
- Оливье. Салат из авокадо с тигровыми креветками на листьях Рукколы. Жульен грибной Карпаччо. Лягушачьи лапки. Черепаший суп…
- Тьфу ты, Боже мой! Хватит! Довольно, - Остановил ёкошевара Святослав Игоревич, - Разве ж то еда – это меню из какой – нибудь захудалой немецкой харчевни. Наше тащи.
- Чего изволите-с?
- Вот ты опять двадцать пять. Щи, говорю, неси, да кашу, да грибки маринованные с соленой капусткой и кислыми огурцами.
- Так бы сразу и сказали-с, а то чего у тебя есть. У меня много-с что есть…
- Жвалы закрой. – Прикрикнул хозяин кабинета, - Ёлектрический, а трещишь хуже живого! Тащи, давай, чего я приказал, да поживее.
Абашка поклонился. Лихо развернулся на своих колесиках и покатил обратно в шкаф. Вскоре оттуда выехал небольшой столик с разнообразными блюдами народной кухни. Он остановился перед Святославом Игоревичем. Ёкошевар приподнял крышку на эмалированной кастрюльке.
- Прошу, отведать, ваше сиятельство-с.
- Вот это дело! - Втянув в себя приятные, щекочущие хищные ноздри, запахи, воскликнул Короваев, - А то сует мне каких-то лягушек. Ты бы мне еще змею предложил бы! Только я, хоть ты обсыпь ее сахаром, да кремом обмажь, все одно и под страхом плахи ее лопать, не стану. А ну- ка, плесни мне рюмочку анисовой.
Абашка немедленно выполнил распоряжение. Чиновник опрокинул рюмочку и аппетитно захрустел ядреным, сводящим скулы, соленым огурчиком. Выпил вторую и закушал ее маринованным грибком. Третью рюмку он зажевал моченым яблочком.
- Ну, а теперь можно, - Подвигая к себе налитую до краев, красной дымящейся жидкостью, тарелку, - И борща умять!
Чиновник зачерпнул глубокой деревянной ложкой красный малороссийский борщ и в два ухвата покончил с тарелкой.
- Ух! – Удовлетворенно выдохнул Короваев и сломал позвоночник цыпленку табака в чесночном соусе. Цыпленок был съеден с костями, хрящами, мускулами и сухожилиями.
Покончив с бедным пернатым тинейджером, Святослав Игоревич подвинул к себе крупного жареного язя. Поднял его за хвост. Заглотил рыбу и медленно потащил ее обратно. Вместо рыбы на стол упал отполированный добела скелет. Короваев сытно икнул. Вытер салфеткой жирные пальцы. Ополоснул водой лоснящиеся губы.
- Может кофий-с капучино? – Поинтересовался Абашка, - С заварными пирожными?
- Кофий твой - воровской напиток. Я его и под пыткой не стану пить – душу губить. А вот морса, пожалуй, что и выпью.
Святослав Игоревич взял в руки двух литровый жбан и выпил одним глотком.
- Ну, а теперь, - Беря со столика журнал, сказал Короваев, - Можно и прессу почитать… эротического содержания.
Святослав Игоревич весело рассмеялся. Открыл страницу. Мелькнула аппетитная женская ягодица.
- Давай, давай, - Увидев, что Абашка заглядывает из-за спины сановника в журнал, сказал Короваев, - Пошел. Пошел к себе. У тебя у ёлектрического все одно ничего кроме искры и электрической дуги нет. Ведь так.
Абашка неопределенно мигнул зеленой лампочкой, что горела в его лбу.
- Давай, езжай. Не мешай!
Ёлектрический куховар, зажужжав моторчиком, поехал на свое место. Дверь шкафа закрылась. Моторчик выключился.
Чиновник полистал, довольно покусывая усы, журнал. Особенно въедливо изучив последнюю страницу, он бросил его на стол и сказал, качая сановной головой:
- Срам, да и только, но, однако ж, приятный. Но как говорится делу время, а потехе час… А дельце-то, которое приволок ко мне редактор «Ведомостей» Лисичкин весьма прелюбопытное. Весьма. Чрезвычайно интересное. Тысяч на десять я, так думаю? В самый раз, чтобы реализовать журнальные фантазии в реальность… сегодняшним вечером.
Время же у нас… обеденное. Пока туда и обратно, да там час другой поторговаться, глядишь и вечер.
Святослав Игоревич переместился из кабинета в уборную комнату. Шумно оправился. Тщательно вымыл руки. Приоткрыл слегка окно. Вытащил из кармана расшитого золотом мундира велюровый (расшитый супружеской рукой) кисет. Зачерпнул пригоршню табаку и втянул его в ноздри.
- Апчхи! Чихнул и обернулся чернохвостой сорокой. Птица немного (вращая головой по сторонам) посидела на подоконнике. Чирикнула что-то голосом пастушьей дудки и выпорхнула в окно. Ловко миновав секретные электронные заграждения, что опутывали департамент, которым руководил Короваев, сорока вылетала на центральный проспект и полетела в западном направлении. Миновав три квартала, птица свернула на небольшую тихую улочку и полетела к старинному зданию в стиле поздней готики. На фасаде которого была надпись в стиле Times new Romans Посольство UFN, что значило «Союза свободных наций» Присела на вращающийся на ветру флигель и прочирикала мотив французской песенки «Marlbrough s'en va-t-en guerre» более известной, как «Мальбрук в поход собрался»
Вскоре открылось окно, и кто-то засвистел художественным свистом мотив народной песни «Помню, я еще молодушкой была»
Птица спорхнула с флигеля, влетела в комнату, сделала замысловатый кульбит, присела на стул и обернулась Святославом Игоревичем Короваевым.
- Добрый день, господин Короваев, – Поздоровался с визитером хозяин кабинета, который сидел за письменным столом.
Он встал и сделал причудливый реверанс.
- Рад видеть вас.
Святослав Игоревич тоже сделал реверанс, но такой неуклюжий, что зацепил шляпой вазу, которая свалилась на пол и разлетелась на мелкие кусочки.
- Ой, простите! Ой, простите!
Короваев бросился поднимать осколки.
- Ничего. Ничего, дорогой мой, - Успокоил его гер Кумарик, - Как у вас говорят, посуда бьется, жди удач.
- Ой, мне так неудобно. Она ведь, поди, дорогая?
- Да вы не волнуйтесь, - улыбнулся гер Кумарик, - Пустяк
Хозяин кабинета взял совок и сгреб в него цветные останки.
-. Позвольте поинтересоваться, чем вызван ваш столь неожиданный визит. Мы ведь с вами условились, встретиться на следующей неделе. Я, безусловно, рад видеть вас у себя в любое время, но с другой стороны, согласитесь, такие незапланированные встречи подвергают опасности меня и в первую очередь вас.
- Добрый день, гер Кумарик, – Поздоровался в свою очередь визитер, - Подвергаю, подвергаюсь. Все верно, милый вы мой, но как вы, должно быть, понимаете, я бы не стал вас беспокоить без надобности. Мне светиться, знаете – ли, лишний раз ни к чему. Коли о моих визитах к вам дознается матушка – императрица, то не миновать мне подвалов тайного ведомства, а чего там творят с матушкиными изменниками, то этого дюжинными слова и не опишешь. Муки ада покажутся вам милым щекотанием.
Гер Кумарик пресс- атташе посольства Союза Свободных Наций встал из- за стола. Подошел к огромному горящему ярким жарким огнем камину. Всунул в него руки.
- Боже мой! – Воскликнул Короваев, - Гляжу я на вас, гер Кумари, ну чистый вы Вельзевул у адских врат!
Хозяин недовольно хмыкнул. Потер руки над огнем.
- Так что же вас привело ко мне, Святослав Игоревич? И только давайте побыстрей, ибо у меня, - Пресс атташе взглянул на циферблат дорогого брегета, - Через тридцать минут важное рандеву.
- Понимаю, - Короваев подошел к камину и тоже сунул руки в огонь. – Зябко тут у вас, но красиво. Люблю я ваш кабинет, гер Кумарик. Мой тоже кабинет хорош, ничего не скажу архитектор - итальянец мне его планировал и обставлял, но ваш лучше. Картины старинные, оружие серебряное, рыцарь вон в полной амуниции стоит. Шпаги. Пистоли. Ковры персидские. Гобелены фламандские. Красота одним словом, а красоту люблю, ибо через нее и спасение нам всем придет. Вот ради этой красоты и работаю на вас, гер Кумарик. Без денег, какая красота? Жалованье мое, сами знаете, сущие гроши. У матушки не забалуешь. Вот прежний государь, то к нашему сословию с уважением. Не забижал, а матушка… Вот я и говорю без денег не красота, а так, тьфу, лубок. Я же настоящую красоту люблю, которая денег больших стоит. Одежду красивую люблю. Вон на вас и ботфорты из крокодиловой кожи с золотыми шпорами, и шпага дамасской стали, и шляпа с пером жар- птицы, а на мне. Камзол из ёматерии, прости Господи, сапоги из дерматина, да и то все казенное. Выпрут, положим, меня завтра с места и камзол с сапогами- все сымут. Вот так-то, гер Кумарик. Так, что давайте прежде условимся о деньгах. За новость, которую я вам на хвосте принес. Желаю я получить с вас, гер Кумарик, два, четыре, девять. Ну, скажем, десять тысяч ваших объедененок.
Гер Кумарик (точно обжегся жарким огнем) отскочил от камина:
- Воля ваша, господин Короваев, но это уж хватили лишку. Десять тысяч. Даже голова закружилась от такой суммы. И что ж это такая за информация, что стоит таких денег?
- Стоит, дорогой вы мой, стоит. Только деньги вперед.
- Нет, вы вначале скажите.
Короваев погрозил геру Кумарику пальцем:
- Нет, гер Кумарик, деньги вперед тогда и сказывать начну.
- Так за что я буду их платить? Десять тысяч - это вам не ветка инжира. Десять тысяч- это сумма.
- Да что вы заладили - точно попка. Десять тысяч. Десять тысяч. Десять тысяч. Десять тысяч, да для вас это такая мелочь, что и торговаться смешно! Вы за мою информацию получите куда больше, чем эта ваша ветка инжира. Вы этим инжиром весь свой кабинет завалите. Матушка, чтобы вы дело в международный трибунал не передавали, заплатит вам сто тысяч и глазом не моргнет.
- В трибунал? – Спросил гер Кумарик, - Я правильно вас понял.
- Правильно, правильно. Кладите на стол требуемую мной сумму, и я начинаю рассказывать. Вы, гер Кумарик, когда я закончу, скажете. Ну и дурак же этот Короваев, за такие важные сведения попросил каких- то жалких десять тысяч.
Гер Кумарик снова сунул руки в камин и сказал:
- Как себе хотите, но таких денег я вам не дам. И потом вы мне должны сообщить это просто так без денег.
- Это почему это?
- В виде компенсации за разбитую вами вазу. Она, знаете - ли, больше десяти тысяч стоит!
- Позвольте! – Воскликнул Короваев, - Но вы же сказали, что она пустяк!?
- Я проявил к вам акт дипломатического такта, господин Короваев. Как себе хотите, но десять тысяч я вам не дам.
- А сколько дадите? – Осведомился Святослав Игоревич.
- Тысячу.
Короваев подумал и кивнул головой.
- Хорошо. Платите две и по рукам.
- Полторы и начинайте ваш рассказ.
Короваев подергал ус. Тяжко вздохнул и сказал:
- Ну, так и быть я согласен, да и только из искреннего уважения к вам. Кому другому… не вам… я и за сто тысяч бы не рассказал. Ну, хорошо, стало быть, слушайте. Вы про море-акиян наш энергетический знаете.
- А кто ж его не знает, - Улыбнулся гер Кумарик, - Вы только за счет его и живете и руки нам ломаете ценой на вашу эту ёнергию.
- А про забор вокруг него слышали? Вокруг акияну?
- Знаю, что ведется такое строительство.
- Ведется, - Согласился Короваев, - Но объеденное королевство, с которым ваш союз на ножах, приостановило строительство…
- Отчего же, - Нарушил паузу пресс атташе, - приостановило? Говорите. Говорите, Святослав Игоревич.
- Я когда, гер Кумарик, не вижу денег, то как-то… сразу, знаете - ли, теряю голос.
Пресс- атташе лукаво улыбнулся. Подошел к огромному сейфу. Набрал на нем секретный шифр и бросил на стол тугую пачку голубых бумажек.
Святослав Игоревич покачал деньги на ладони.
- Пятидесяти объединенок не хватает.
Гер Кумарик пересчитал деньги. С восхищением взглянул на собеседника:
- Верно!
Пресс атташе достал из своего бумажника недостающую купюру:
- Держите.
Святослав Игоревич положил ее в карман.
- А приостановило оно поставку материала для забора, по причине… Вот какой. Требуют они взамен. Нет, не денег, не золота, серебра или ёнергии, а требуют. Требуют. Требуют. Ой, господи,- язык не поворачивается сказать это вслух. Давайте я вам на ушко шепну.
Гер Кумарик недоуменно взглянул на собеседника, но выполнил его просьбу.
Святослав Игоревич быстро прошептал ему что-то на ухо.
Пресс атташе испуганно отпрянул.
- А зачем же это им? Клей что – ли варить?
- Вот и я так думал, - Воскликнул Короваев, - Дорогой, мой гер Кумарик. А вышло совсем не для того.
- А для чего?
- Для того, - Продолжил Короваев, - Что кости эти как бы мертвые, но в тоже время и живые. Общем, ни живые, ни мертвые. Однако же... пырскнет на них доктор Фаустман. Это посланник, гер Кумарик, который прибыл сюда рыть нашу землю, водой. Они и оживут, и превратятся в солдатушек, которые возьмут у вас реванш. За ту еще войну. И возьмут! Уж поверьте на слово. У вас же теперь народец все больше хлипкий, жидкий он супротив этих солдатушек , что муха пред слоном. Так, что торопитесь, гер Кумарик, а то, как бы не столкнуться с грозным неприятелем уже в ближайшее время.
Гер Кумарик, теребя симпатичную эспаньолку, задумался:
- Так вы говорите, что они ездят и копают уже не первую неделю.
- Именно так.
- А что же вы сообщили мне об этом только сейчас?
- Так эти сведенья и ко мне только сейчас и поступили, а я уж с ними прямехенько к вам.
- Кто источник?
- Редактор «Столичных Ведомостей»
- Надежный?
- Надежней не бывает, - Заверил Короваев гера Кумарика. – Дня три на задницу сесть не сможет!
- Это вы о чем?
- Так, личное, - Ответил, загадочно улыбаясь, Святослав Игоревич, - Свойское. Это к нашему делу не относится, а если и относится, то только так… вскользь.
Короваев взглянул на часы:
- Ой, ты, Господи Боже мой! Задержался я у вас, а мне же к матушке с докладом нужно бежать. Она страх как не любит, когда к ней опаздывают. Ножкой грозно топочет. Грубит, а то если окажется в дурном расположении духа, так еще чего доброго и высечет. Всего доброго, гер Кумарик.
Святослав Игоревич сунул в ноздрю пригоршню табаку и тотчас же обернулся сорокой.
- До свидания, господин Короваев-. Сказал пресс атташе.
Сорока пропела отрывок из пьесы «Полет шмеля» и вылетела в окно.
Четырнадцатая картина
Хмурая неприветливая аллея с мертвыми деревьями, привела путников к полосатому столбу с двумя указателями. На правом из них дожди и ветры, как видно давным-давно, ибо не было видно не то, что букв, но даже и намека на них, стерли название населенного пункта, на который он указывал. Дорога (ведущая в никуда) была грунтовой, разбитой и шла по мрачной лесопосадке. От нее тянуло сырость и безвыходностью.
На левом же указателе крупными свежими буквами было выведено Цзинь – Жабино. Ровная асфальтовая дорога шла через липовую аллею. Воздух в ней был пропитан запахом меда и согласным жужжанием пчел.
- Название какое-то странное, – Посмотрев на указатель, сказал доктор Фаустман, - Цзинь это насколько я, понимаю, китайское слово.
- Точно, - Ответил чиновник, - Твоя, правда, мин херц, дрянь название.
- Я не сказал дрянь, - Возразил Вильгельм, - Я только поинтересовался, отчего название имеет китайскую составляющую?
- Так у нас опосля того, как наша матушка – императрица Кятай - Страну к себе приспособила, - Стал объяснять чиновник, - То названия пошли хуже некуда! Хунь – Заправило. Юнь - Заболотная. Ну, как же не дрянь, мин херц. Такая, право, гнусность, что прости Господи. Это китайцам потрафить, чтоб они бунты не чинили. А на что им бунты- то чинить, мин херц, посуди сам. Они через десяток лет так наплодятся, что и Заболотную надобно будет менять на Сунь какую- нибудь. Прости, Господи.
Возница обернулся и поинтересовался у чиновника:
- Так куды ехать-то, Сергей Эдуардович направо али налево?
- Ну, куда ж ты направо поедешь, - Ответил с раздражением в голосе С.Э. Бойко, - Когда названия даже нет и дорога поганая, и лес подозрительный. Давай ворочай налево. Там и название хоть и дрянь, но имеется и дорога асфальтовая, и медом пахнет. Тихая… можно сказать… заводь.
Тихон дернул ус и привел аргумент:
- Так в энтих тихих заводях. Как раз, самые буйные-то и водятся, Сергей Эдуардович.
- Все одно те, которые, коли они там есть, левые буйные помягче-то правых будут.
Возница поскреб грудь и сказал:
- Ваша, правда, Сергей Эдуардович, правые лютее будут. Вишь какая там темень в кустах –то.
- Вот именно, - Кивнул чиновник, - Так, что давай дуй налево, Тихон.
Ёкипаж повернул налево и вскоре уже катил по живописной, бежавшей рядом с огромным озером, дороге. Миновал час. Другой, вот уж и третий прошел, уже и озеро осталось где–то позади. Дорога давно уже мчала не по липовой алле, а шла разноцветным лугом. Затем поплелась темным лесом. За ним заковыляла, захромала, запрыгала по длинному, переброшенному через узкую мелкую речушку, мосту.
Прошел и третий час, а дорога все не выводила путников к обещанному указательным знаком городу Цзинь – Жабино. Вот уже и солнце краешком своим ухватилось за деревья дальнего леса. Собираясь вскоре калачиком свернуться на одной из его цветочных полян.
- Да, где же, в конце-то концов. – Крутя головой по сторонам, недовольно бурчал С. Э. Бойко, - Жабино это, будь оно не ладно. Ночь уж скоро на дворе, а его все нет и нет.
- Может они там, на столбе на этом… это… чего не так нарисовали, – Предположил Тихон, - Может оно в правой стороне – то Цзинь - Жабино это?
- Не поворачивать же обратно, в самом деле - Ответил чиновник, - Езжай уже куда едется.
Ёкипаж проехал еще несколько верст, но ни усадьбы, ни селения, ни одинокой хижины так и не мелькнуло ни с боку, ни рядом, ни на горизонте. Когда уже казалось, что ночевать придется в чистом поле Тихон, указав пальцем куда – то в даль, сказал:
- Кажись дым, Сергей Эдуардович. Приехали видать в Цзинь Манду энту.
- Ну, Слава тебе Господи, - Облегченно выдохнул чиновник, - Нажимай на газ, братец, надобно туда засветло добраться.
Тихон выполнил приказание. Вскоре ёбричка уже въезжала, но не в город, а в небольшое, с серыми живописно покосившимися, окруженными бузиной, рябиною, лопухом и прочей дикорастущей всячиной, хатами село. Вечерний воздух был наполнен запахами скошенной травы, навоза, диких цветов. Звуками мирной поселянской жизни: скрипом колодезного журавля, куриным кудахтаньем, лошадиным ржанием, коровьим мычанием, стуком эмалированных ведер, журчанием льющегося в них парного молока.
- Ты посмотри, мин херц, какая в мире благодать разлита, - Сказал с восхищением в голосе чиновник, - Попадая в этакую сферу, понимаешь всю бесполезную суетность мира. Очищаешься в этих райских садах от злых помыслов и порождений злого духа. Ни желаний они, ни страстей не вызывают. Омываешься и возрождаешься, испив чистой родниковой водицы из истоков народных. У вас в Европах, мин херц, таких уже нет, да и у нас они уже не часто встречаются, таких благодатных сел не встретишь.
- Почему ж…
- Да помолчи ты, мин херц, - Оборвала доктора Сергей Эдуардович, - Ты еще только подумаешь, а я уж и знаю, чего ты сказать хочешь. Я, брат, когда в отставку выйду куплю себе небольшое поместье с двумя тремя… с непьющими, да работящими мужичками, деревеньками. Да чтобы на берегу пруда или речки, какой. Да с березовой рощицей на пригорке. А что еще нужно умаявшемуся на склоне лет чиновнику надобно?
Сергей Эдуардович сладко потянулся. Достал кисет. Сыпанул себе в ноздрю пригоршню табаку и продолжил:
- Ты вот, что, мин херц, как материал свой пристроишь, так ко мне приезжай. Мы тебе тоже деревеньку подберем, да девку справную сыщем. Разыщем Тихон?
- Отыщем, батюшка, отчего же не сыскать! Хорошему человеку завсегда выищем, - Улыбнулся возница и душевно затянул, - Девка по саду ходила. Да по зеленому гуляла. Ой- ли. О- ли О-ли
С ноги на ногу ступала…
- Ну-ка тормозни, братец, – Приказал Сергей Эдуардович, - Возле вон тех мужичков.
Ебричка выбросив клуб сизого дыма, остановилась подле дымивших на завалинке самокрутками и смазывающих маслом ружья мужиков.
Сергей Эдуардович открыл окном и зычным голосом крикнул:
- Здорово, служивые!
Мужики оглядели ёбричку и, найдя ее внушительной, а пассажира солидным, встали и сказали, поклоняясь до земли:
- Здравие желаем, вашество.
Чиновник поинтересовался:
- Вас как звать – величать – то?
Высокий тощий, шмыгнув носом, сочным басом ответил:
- Тимофеем мя кличут.
Невысокий коренастый разогнав дым рукой, бабским взвизгом произнес:
- Серафимом, батюшка, нарекли.
- А скажи-ка мне, семикрылый Серафим, далеко – ли путь держать до города Цзинь – Жабино?
Мужики переглянулись. Синхронно поскребли косматые затылки и одновременно ответили:
- Так нет, батюшка, в наших краях города такова. Баклань город, тот – есть. Верст пятьдесят до него будет, но мы, мил человек, никогда более, чем за десять верст и не ездим. Только что на Гнилушкин хутор за хлебом. Там хлебная лавка по пятницам, а так более, что и никуда не ездим, батюшка. А Цинь эта, батюшка, в той стороне. Там кятайцы живут, а у нас тут их отродясь не бывало.
Мужики одновременно махнули в направление, откуда только что приехала ёбричка.
- Как же так, - Удивился чиновник, - Когда на развилке. На указателе Дзинь – Жабино было прописано и в вашу сторону указано.
- Так-то народец шалит, батюшка, возьмут от неча делать, да и перевесят. Тешатся так.
- Тешатся, - Недовольно усмехнулся чиновник, - А начальство ваше, куда смотрит на забавы эти? Есть тут у вас управа?
- Управа там, батюшка, - Ответил Серафим и махнул рукой в непонятном направлении,
- Только в ней из начальства сегодня никого нетути.
Серафим приставил к плечу ружье и навел мушку прямехонько чиновнику в лоб.
- Э - э! – Крикнул Сергей Эдуардович, - Ты ружье – то, братец, положи. Это ж тебе не палка, какая в самом деле!
- Да ты не боись, батюшка, оно не заряженное.
- Не заряжено, - Недовольно заворчал чиновник, - Даже кочерга и та раз в год стреляет, а тут ружье!
- А что это у вас за ружья. – Поинтересовался, высовываясь из окна, Вильгельм, - Я таких никогда и не видывал.
- Так то, батюшка, берданка, - Сказал Серафим, - Она еще от деда моего осталась!
- Позвольте полюбопытствовать, – Доктор открыл дверь и хотел выйти на улицу, - Мне как путешественнику весьма интересно здешнее оружие.
С.Э. Бойко грубо втащил доктора в салон.
- Что случилось, - Недовольным тоном осведомился доктор, - В чем дело?
Чиновник грозно зашипел:
- А то, что сиди тихо и не высовывайся и про то, что ты иностранец ни звука.
- Почему э…
- А потому что у иностранца золотишко обменное, а за него тебя, мин херц, да и нас с Тихоном заодно живыми, кричи не кричи, сам слышал, начальства тут у них нет, а до ближайшего города в три дня не доскачешь, на куски порежут. Понятно?
Доктор кивнул головой:
- Тогда сиди и ни бум- бум мне. Я говорить буду.
Чиновник высунул голову и поинтересовался:
- А на что тебе ружье – то, дядя? Шалят у вас тут разве что, али как?
- Да нет, вашество, это мы к охоте готовимся. Завтра на кабана пойдем.
- На кабана, – Присвистнул С.Э. Бойко, - Да таким ружьецом–то только, что ворон пугать, а вы на кабана.
– Ничего, батюшка, управимся. Нам не впервой.
- Ну-ну, - Иронично усмехнулся Сергей Эдуардович и спросил, - Так, где город-то этот, как его Баклань что - ли? В какую сторону-то нам ехать?
- Да что ты, вашество, куда ж в темень–то ехать. Топи тут кругом, да и оборотенька по ночам шалит.
Чиновник, придав голосу железа, чтобы не показать охвативший его испуг, поинтересовался:
- Это кто ж такой оборотенька. Вор какой али как? Так не боись ,дядя, у нас на него управа то ж найдется.
Сергей Эдуардович вытащил из- под сидения скорострельную крупнокалиберную винтовку.
Серафим даже упал с завалинки, увидев такое справное и мощное оружие.
- Вот-то ружьецо у тебя, батюшка. Такое, поди, и сохатого… у сто пудов… с одного выстрела уложит.
Серафим потянулся рукой к дулу.
- Но- но! Не тронь!
Прикрикнул на него чиновник, и вернул ружье на прежнее место.
- Хороша, машина, - Похвалил кряжистый Тимофей, - Да только супротив оборотеньки оно как дитячья рогатка супротив медведЯ.
- Что ж это он за человечище такой, что его скорострелка не берет? Заговоренный что - ли? -Осведомился С.Э. Бойко.
- Никак нет, - Оглядываясь по сторонам, таинственным голосом заговорил Тимофей, - Он не человек, а оборотень. Махонький. Вот такой. – Рассказчик чуть приподнял руку от земли, - Оттого его и оборотенькой кличут. Маленький- то он, батюшка, маленький, да дюже удаленький. Его ни дробь, ни пуля, ни динамит, ни холера с падучей не берут. Они от его шерсти отскакивают, что твой горох от стены… Ему сам черт не брат. Коли не встретит человека. Так он и на нечистого запрыгнет, вонзиться своими маленькими да вострыми, упаси Господи, зубами у живительную жилу. Тут ему и конец.
- А трактир, - Поинтересовался С.Э. Бойко, - В ваших краях, имеется - ли.
Мужички вновь синхронно поскребли затылки и в унисон ответили:
- Отродясь про такое не слыхали. Для чаво он, батюшка, тарахтир той?
Сергей Эдуардович усмехнулся и ответил:
- Не тарахтир, трактир. – Поправил чиновник мужиков, - Это место где застигнутый: непогодой, поломкой ёкипажа, болезнью человек может отдохнуть. Переночевать, стало быть, понятно?
- А вона оно чаво, - Почесав живот, сказал Тимофей, - Так нет у нас, батюшка, такого тарахтиру. У нас так, где ночь застала там и легай. Да мы по ночам – то и не ездим ни куды. Кикиморы у нас тута чудят. Птица Чунь по ночам крылами машет, мороку наводит. Оборотенька, опять же, шалит. Мы, твоя милость, как стемнеет. Так двери на засов и уж до утра на двор носа не кажем.
Сергей Эдуардович поинтересовался:
- Так может, кто из вас избу свою нам на ночь сдаст. Ни к оборотеньке же нам ехать на постой. В самом деле!
- Ой, не поминай ты лешего этого, да на ночь, глядя, батюшка, – Тимофей скоро перекрестился, - Коли мне твоя, милость, ружье свое пожалует, то я так и быть вас к себе на постой возьму.
- Ты в своем - ли уме, милый, - Чиновник зло вытаращил на Тимофея глаза, - Как же я тебе его могу пожаловать, когда оно именное. Самой матушкой – императрицей мне выданное. Хочешь, красненькую бумажку дам.
- А на что мне красненькая?
- Как на что… купишь чего – нибудь.
- Да кабы знать, что купить, батюшка,- Ответил Тимофей, - У нас же акромя хлебной лавки, да и то раз в неделю, ничего другого и нетути.
- Ну, в город съездишь. В эту саму Елань, Баклань. Как ее там? Ружье себе новое сладишь. За красненькую бумажку хорошее ружьишко можно приобресть.
- Да на чем же я туды, батюшка, поеду. На коне туды полдня ехать. В городе час другой проволыдаться надобно, а возвращаться что ж в ночь? Под крылы птицы Чудь угодить, али не приведи господь, оборотенька навалится, да живительную жилу перегрызет. Нет, батюшка, давай уж ружьишко свое и почивай с миром. Я вам хошь в горнице постелю и баньку затоплю с веничками свежими березовыми.
- Нет! Нет! – Решительно запротестовал доктор, - Только не баньку. Хватит с меня! Довольно!
- Да, помолчи ты! - Остановил его чиновник, - Если с веничками, то, пожалуй, так и быть наброшу еще и синенькую.
Сергей Эдуардович широко улыбнулся.
- А ружье не проси. Рад бы, да не могу. Держи бумажки.
Тимофей взял протянутые банкноты. Пошелестел ими. Спрятал их под рубахой и сказал:
- Ну, ладно так и быть загоняй свою екипажу во двор.
Он встал с завалинки и широко распахнул ворота. Екипаж въехал во двор, испугав своим клаксоном и дымом и кур, и свинью, и корову и лохматого барбоса, который выскочил из будки и принялся хрипло - вяло лаять на приезжих.
- Кыш на вас, - Прикрикнул на кур Тимофей, - Ужо я вас.
Свои. Свои. - Потрепав собаку за ухо, сказал хозяин дома, - Али не признал!
Пес махнул хвостом, зевнул и, гремя цепью, вернулся в будку.
- Дарья! Дарья, - Громко закричал Тимофей, - Куды подевалась!
Из сарая высунулась женская голова в пестрой косынке:
- Чаво орешь! Чаво орешь! Чаво скотину пугаешь!
- Гости у нас! На стол надобно накрыть, а я баню пока истоплю!
Женщина опустила подол. Подбоченилась:
- Гости. Вишь ты гости у няво! А ну пошли отседова. Бражники! Давай, давай поворачивай оглобли.
Тимофей закрыл своим кряжистым телом гостей:
- Ты че делаешь, дура! Ты зенки-то протри. Протри зенки, да посмотри, кто насупротив тебя стоит. Какой это тебя пропойца! Это казенный человек… пожаловавший к нам по делам служебным в глухомань нашенскую. Ёкипаж у них сломавшийся, а тут ночь на дворе. Им…
- Так пущай. – Резко перебила его хозяйка, - В управу идуть.
- Да в той управе замок давно паутиной порос. – Вступил в разговор Серафим, - Удумала тоже.
- А тебе никто не спрашивает, - Резко оборвала его Дарья, - У тебя чай есть, где ночевать, али может и ты, собираешься тут пригреться. Так я те так пригрею.
Дарья замахнулась на Серафима вилами.
- Да, я, - Отскочив подальше от хозяйки, сказал Серафим, - Я хто. Я дед Пихто, а яво милость человек казенный Ежи – ли чего с ими приключиться. Так тебя в кандалы и в острог.
- А разве ж на нем написано, что он казенный человек.
- Так ты глаза разуй, - Порекомендовал Тимофей супруге, - Да погляди, шибчей, кто перед тобой стоит. И потом его милость спать – почивать не задарма будет. Он за это красненькую бумажку уплатит.
Красненькая бумажка успокоила Дарью. Она подошла поближе к Сергею Эдуардовичу. Внимательно оглядела его и виновато сказала:
- И, правда, облачение казенное и лицом румян холен и мядаль золотая. Прости, батюшка, не признала.
Дарья поклонилась.
- Ничего! Ничего! – Барственно пробасил Сергей Эдуардович, - Правильно! Неча в дом незнакомых – то людей пущать!
- Вот и я, батюшка, то е самое говорю. Как яво разобрать, который гость, а который вор.
- Верно! Верно, - Согласился чиновник и сановито кашлянув, сказал, - Веди что - ли в избу, хозяюшка.
Дарья вымыла (в бочке с дождевой водой) руки. Отерла их о подол.
- Только ты сперва, батюшка, бумажку красненькую мне пришли, а то хто его знает, что с тобой за ночь приключится. С кого мне потом её требовать?
Чиновник взглянул на Тимофея, но тот отвернулся и быстро направился к бане.
- Верно, хозяюшка, деньги завсегда вперед надобно спрашивать, – Чиновник вытащил банкноту и протянул ее хозяйке, - А то потом иди, свищи. Ну, теперь пошли в избу.
- Да уж, батюшка, какая – то изба, - Тяжко вздохнула хозяйка, - Ни кола ни угла.
Сергей Эдуардович наставительно поднял палец к вечернему небу и торжественно произнес:
- Не красна изба углами, а красна пирогами.
- Да и пирогов-то не шибко, батюшка. Крапива да лебеда - вот и вся наша еда.
- Да не слушай ты ее, батюшка, - Сказал выскочивший из бани, Тимофей, - Накормим от пуза! Проходи, батюшка в сени.
С.Э. Бойко и его свита вошли в дверь.
Дарья задержалась на дворе и злобно зашипела на мужа:
- Ишь Раскомандовался тут. Накормит он. Много ли ты наработал–то на прокорм, изверг рода человеческого.
Тимофей топнул ногой и незлобиво сказал:
- Молчи, дура. Он на копейку съест, а на рубль одарит за гостеприимство - то.
Тимофей дернул дверь и вошел в избу. За ним направился Серафим.
- Ты куды это копыта навострил, – Зыкнула на соседа хозяйка. – Разносольничать, да бражничить дома будешь. Давай, давай пошел.
Дарья закрыла перед его носом дверь избы.
Серафим потоптался по двору и, прихватив бесхозное полено, отправился к себе.
- Проходи, батюшка, проходи, что ж ты в сенях то топчешься, - Сказала, войдя в сени, хозяйка, - Проходи в горницу.
Сергей Эдуардович вошел в избу. В ней царил полумрак, но вскоре предметы стали принимать свои очертания. Первой явилась (давно требующая побелочной кисти) печь. Вторым возник, покрытой пестрой клеенкой, стол. Из красного угла на гостей выглянул хмурый лик.
- Садитесь, гости дорогие, - Тимофей указал на стол, - А ты, мать, давай подавай. Уж чем богаты, тем рады. Не обессудьте.
Сергей Эдуардович вымыл руки под умывальником.
Тихон руки мочить не стал, но полотенцем их вытер.
- Позвольте узнать, что это есть такое. – Поинтересовался Вильгельм, дергая умывальный сосок, - И как оно называется. Мне как…
Чиновник сильно дернул его за фалду и негромко прошипел:
- Молчи, мин херц, я потом тебе все разъясню.
С.Э. Бойко с доктором подошли к столу. Чиновник осмотрительно толкнул его.
- Да ты не боись, батюшка, он только с виду инвалид, на трех ногах, а снутри он дюжий. Выдержит.
Тимофей достал из темного буфета завернутую в тряпицу буханку черного хлеба. Нарезал его большими ломтями. Положил хлеб в тарелку и поставил в центре стола. Рядом с тарелкой определил и большую бутыль с мутной желтоватой жидкостью.
- О, это я знаю! – Воскликнул доктор. – Это русский шнапс!
- Какой же твоя, милость, это шмопс, - Обиженно произнес хозяин, - Тоже мне скажешь. Это же первач!
Чиновник сильно наступил доктору на ногу:
- Да это он так шутит. – Улыбнулся чиновник, - Шутник он у нас.
Хозяйка вытащила уемистым ухватом из печи вместительный чугунок. Поставила его рядом с хлебом. Низко поклонилась.
- Отведайте, гости дорогие, щей.
Сергей Эдуардович встал. Низко поклонился хмурому образу и принялся читать молитву.
- Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполнявши всякое животное благоволения.
Все перекрестились, сели за стол. Хозяин наполнил стаканы.
- Простите, но я не буду.
Доктор закрыл свой стакан ладонью.
- Как же так, твоя милость, забижать изволишь.
Чиновник отвел докторскую руку от стакана:
- Лей! Лей. Это он у нас так шутит. Шутит, а за воротник льет мало таких сыщешь. Правильно я говорю.
Сергей Эдуардович сильно наступил доктору на ногу. – Правильно?
- Да. Да., - Болезненно скривив рот, ответил Вильгельм, - Очень даже могу... за воротник.
- Вот и пей, - Улыбнулся чиновник, - А шутковать будешь в другом месте. Стол для еды, а не для праздной болтовни.
Сергей Эдуардович быстро осушил стакан, поставил его на стол. Вытер платочком рот и принялся с аппетитом кушать. Вытер миску куском хлеба и, сжевав его, торжественно произнес:
- Ох, и хороши щи, хозяюшка. Ох, вкусны!
- А ну- ка, батюшка, попробуй- ка гречневую кашу с луком, да бараньим боком.
Чиновник зачерпнул ложкой кашу.
- Ну, как, батюшка, - Спросила хозяйка, когда гость проглотил ее, - Каша наша?
- Гречневая каша ваша, - Чиновник вонзил зубы в бараний бок, - Саму себя, да хозяйку хвалит!
- А ты ее, батюшка, закушай пирожком с капустой. Что, что, отец родной, а капуста у нас летась уродилась.
- А чего же, хозяюшка, не отведать. Очень даже и отведаем его голубчика.
Сергей Эдуардович забросил в рот пирожок.
- Ну, как?
- Знатный пирожок. Усытистый!
Хозяйка поставили на стол новый чугунок:
- А вот, батюшка, пригуби-ка гороховой кашки, да с рыбкой.
Вильгельм оторвал ложку ото рта и поинтересовался:
- С евдошкой?
- С какой такой евдошкой, – Бросила удивленный взгляд на доктора хозяйка, - Про что это ты, батюшка.
- Рыба, что у вас в речке водится, - Стал объяснять доктор, - Шустрая такая.
Дарья пожала плечами и сказала:
- Отродясь не слыхивала. Белорыбицу знаем, ельца тоже, налима, а про евдушек мне неведомо.
Сергей Эдуардович сильно пхнул ногой доктора Фаустмана.
- Да, ты, хозяюшка, не обращай на него... шутника... внимания. Ты ему, матушка, еще щей-то, плесни половничек. Пущай себе сербает, людей не раздражает.
- Давай-ка, батюшка, - Тимофей взял в руки бутыль, - Я тебе еще стаканчик определю.
- Ну, освежи, освежи, - Согласился Сергей Эдуардович, - Под рыбку, отчего же не освежиться.
Чиновник выпил. Поставил стакан. Подвинул кашу. Подтянул рыбу. Вскоре чугунок сиял девственной, будто там отродясь и не было никакой каши, чистотой, а на тарелке, на которой недавно покоилась румяная рыба, теперь белели только ее белые останки.
Сергей Эдуардович вытер полотенцем сальные губы и жирные пальцы. Бросил его скомканное на стол. Встал. Подошел к иконе и, перекрестившись на хмурый лик, прочел молитву:
- Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.
Сергей Эдуардович перекрестился. Зевнул. Подошел к окну. Одернул занавеску:
- Темнеет, однако. Пора и на боковую. Завтра рано вставать.
- Как на боковую, батюшка, - Удивился Тимофей, - А банька!?
Бойко зевнул, перекрестил рот и ответил:
- Нет, я, пожалуй, что не буду в бане париться. Я спать лягу. Отяжелел я что-то от разносолов ваших. В сон клонит.
- Ну, коли так, то и спи себе, батюшка, на здоровьишко. – Сказал хозяин, - Тебе, где изволишь, постелить в избе… али на сеновале.
- Пожалуй, на сеновале. Давно я не спал-опочивал на сеновале–то. Мальцом как был… так первым делом…
- Так там же мыши, Сергей Эдуардович, - Оборвал его Тихон, - Как бы они вас не обеспокоили?
- Ишь, мышами он меня пужает, а ты у меня на что!
Чиновник хитро подмигнул Тихону.
Пятнадцатая картина.
Матушке императрице снился чудный сон. Будто она скользящая (по голубой озерной водице) белая лебедица. И видит она, что плывет ей навстречу красавец лебедь. Грудь у него широкая. Шея длинная. Вострые глаза его, блестя огнем любовным огнем, глядят на лебедушку (на матушку императрицу Евлалию Лукиничну) и чует матушка, как замирает ее сердечко, как сбивается дыхание, как горят зудом чресла ее, вводя ум ее в грехи тяжки, в грехи смертные, в блудодейственные. Шепчет матушка – лебедь молитву спасительную. «Помилуй мя Господи, Боже мой»
Но чует матушкино маленькое трепетное сердечко, что отступился от нее Создатель. Не слышит он молитв ее. Отвернул он лице свое от матушкиного светлого личика.
Непременно бы впала матушка в грех, но на счастье пропел на дворе петух. Разбудил императрицу. Спас от грешного сна. Открыла матушка глаза. Облегченно вздохнула. Села на кровати. Свесила ножки. Нащупала тапочки. Просунула в них свои маленькие худенькие пяточки. Пошаркала к иконе Спасителя. Встала благоговейно пред лице его, и, совершив крестное знамение, произнесла: Во имя отца, и Сына, Святого Духа, Аминь. Затем немного погодя, ожидая пока все чувства ее не пришли в тишину, а мысли оставили все земное, произнесла без поспешности и со вниманием сердечным.
-Царю небесный, Утешителю, Душе истинный…
Матушка – императрица закончила молиться. Встала со своих востреньких худеньких коленок. Подошла к кокетливому мраморному (на золотых ножках )столику, взяла в руки хрустальный колокольчик и позвонила. Блинь- длинь – блинь – бинь понеслись по опочивальне нежные звуки, но в опочивальню никто не вошел.
Матушка еще раз позвонила. Никого! Евлалия Лукинична в сердцах метнула колокольчик о мраморную поверхность стола. Бзиль- блинь- длинь – бинь жалобно пропел колокольчик и распался на крупные куски и мелкие острые осколки.
- Лушка! Лушка! – Закричала матушка высоким – пронзительным голосом, - Ты, где чертова девка!
Дверь, пропев нечто, напоминающее строевой марш «Соловей, соловей, пташечка» открылась, и в комнату покачивая ладными ягодицами, вошла крепко сбитая девка Лушка.
-Я тут, матушка, – Сказала она, зевнув, - Чаво изволите?
- Тут она, - Всплеснула руками матушка, - Я уж час, как в колокольчик звоню.
Разбила его вдребезги. Вон осколки на ковре покоятся. Кричала опять же, горло сорвала, а она, видите - ли, тут!
- А где ж мне быть, матушка, как не тут, - Сказала Лушка, - Куды ж мне деться.
- Вот опять спорить заладилась! – Вскрикнула матушка, топнув царственной ножкой. – Небось опять с сокольничим Гришкой миловалась.
- Что вы, матушка, - Всплеснув руками, испуганно произнесла Лушка, - Как можно. Срам - то какой! Прям в краску меня вогнали.
- Ай. Яй, Яй. Ай, - Покачала головой матушка, - Вы только поглядите на нее, на скромницу – девицу, люди добрые, а на прошлой неделе, не я ли тебя блудницу в кладовке с ним застигла.
- Так – то ж матушка, он мне стремянку держал. Кабы я на верхнюю полку-то забралась. Высоко там, в кладовой – то.
- Я бы сказала, чего он держал, да не хочется после молитвы-то срамными речами уста пачкать. Завтрак – ли готов?
- А как же! – Воскликнула Лушка, - Я чего задержалась-то, матушка, на крик твой царственный не поспешила. Я скоромное тебе блюдо готовила. У тебе ж сегодня первый день опосля поста. Вот я у печи и завозилась. Чапельниками, ухватами, утятницами, чугунками, да горшками гремела тебе и не услышала. Прости, матушка, прости голубушка!
Лушка ловко опустилась на круглые мясистые колени и повинно ткнула справный лоб в царский паркет.
- Ну, будет. Будет. Вставай. Матушка - императрица толкнула носком прислужницу,
- Хватит валяться. Неси завтрак.
- Сейчас, матушка, сейчас, голубушка.
Лушка выбежала за дверь. Евлалия Лукинична отворила боковую дверь и ванную комнату. Все в ней : и раковины, и ванная, и унитаз, и краны, и лампы и даже пол были из горного хрусталя. Матушка сбросила с себя халат и встала под тугие струи парного молока святой мальвийской коровы. Кожа от него сделалась молодой и упругой. Матушка подставила лицо свое под тугие струи и тотчас же морщинки исчезли с лица ее.
Матушка вышла из под живительных струй. Правая от нее стена разъехалась. Из нее выкатился ёлакей Тишка. Во лбу его точно звезда мерцала голубенькая лампочка.
- Извольте, матушка, - Заговорил Тишка механическим голосом, - Красавица, полотенец.
Тишка набросил на матушку огромное пушистое полотенце и нежно вытер им царственную кожу. Тишка исчез в стене, а матушка присела на банкетку перед зеркалом.
С потолка спустились две ёприбиральщицы - макияжницы. Одна из них ловко уложила матушкины волосы. Другая наложила легкий грим и подвела царственные губки алой помадой. Матушка встала, хлопнула в ладошки. Отворились хрустальные дверцы шкафа, и из него выехал ёодевальничий Фрол. В руках он держал, последний писк французской моды, батистовое платье.
- Доброе утро, матушка, - Поздоровался Фрол трескучим, как электричество голосом, - Извольте просунуть ваши царственные ручки в сие платьишко.
Евлалия Лукинична влезла в платье. Електрический Фрол крепко зашнуровал его и, галантно поклоняясь, исчез в шкафу. Императрица подошла к зеркалу.
- Ну, как я, - Спросила она, поправляя волосы, - Ничего?
- Ты, матушка, всех белее. Всех нежнее. Всех красившее. – Ответило зеркало звенящим хрусталем гермафродитическим голосом, - Всех милее. Всех мудрее. Слава тебе владычица земная, повелительница морская, управительница небесная.
Матушка расцвела благостной улыбкой с ней и вышла из ванной.
В комнате матушку уже ждал небольшой золотой стол на кокетливых колесиках.
Возле него суетилась раскрасневшаяся бойкая Лушка.
- А что ж это тебя, матушка, на голове? - Воскликнула девка, глядя на императрицу,
- Прическа.
- Да то куст, матушка, козами обглоданный, а не прическа.
Дай- ка я по головушке твоей гребешком пройдуся. Разве ж у них электрических чесарей гребни, матушка. У них, прости Господи, вошиловки, а у меня гребни, а меня гребешок-то костяной, расчесистый.
Лушка вытащила из передника огромный, напоминающий трезубец Нептуна, гребень.
Не успела Евлалия Лукинична возразить, как Лушка уже вонзила его зубья в царственные волосы…
- Вот так – то лучше. Сказала она, пряча гребень в передник.
Императрица подошла к зеркалу. Взглянула. Довольно хмыкнула.
- Садись, матушка, - Подставив под имперские ягодицы стул, сказал кормилица, - Садись, голубушка. Буду тебя кормить, поить, да сказки говорить.
- Не надобно мне сказок, - Резко сказала матушка, - Ты лучше скажи, чего народ про меня говорит?
- А чаво народ, матушка. Народ, матушка, и говорить - то толком не умеет. Так мычит разве, что твой скот.
- Ты народ наш не забижай. – Прикрикнула матушка, - Народ у нас справный. Грамотный народ. А ей мычит, а чего мычит – то, сказывай, сказывай, да побыстрей и толком.
- В народце нашем, матушка. – Прикрывая рукой рот, заговорила Лушка, - Слух прошел, будто проснулся в земле Савойской в пещере темной, что в горе высокой Армадонской змей о восьми головах. Крылья свои в три версты расправил и летит, говорят на землю нашу святую разбойничать.
- Глупости. – Махнула рукой матушка, - Еще чего еще изволят говорить?
- Говорят, матушка, - Лушка понизила голос, - Только ты уж не серчай на пустой – то живот. Может ты… чаво… это… сперва скушай, а уж потом слушай, чего народец болтает?
- Говори. – Императрица царственно топнула ножкой, - Изрекай!
- Ну, тады не обессудь, голубушка. В народе молва ходит, что будто ты себе в полюбовники князя Гальчинского Святополка Григорьевича взяла, а он через - то безобразит. Оброком всех обложил. Государственных людей, сечь велит. Почитаний к себе царских просит окромя того девок сильничает, а у которых мужья есть, так он тех в солдаты стрижет.
Государыня сильно ударила рукою по столу, что зазвенела посуда, и на пол упал тяжелый серебряный нож:
- Ужо я тебе за речи этакие отправлю в тайную канцелярию. Ужо тебе язык-то твой поганый щипцами раскаленными прижмут. Будешь знать, что государыне болтать.
Лушка как подкошенная упала на колени и заголосила дурным голосом:
- Матушка, голубушка не вели казнить! Вели жаловать! Не я болтала, про тебя лопотала, а я только тебе передала, как ты и велела, сказывать чего народец про тебя лопочет.
- Народец, говоришь, - Покачала головой императрица, - Может и он, да только сдается мне, краса девица, что это ты народцу все эти глупости докладаешь. Наслушаешься тут, наглядишься, а потом бежишь языком молоть. Не понимая свое глупой головой, что есть интриги, а, что есть правда… моя… государственная.
- Прости, матушка, прости. Твоя правда. Дурной у меня язык. Хватай его ножом, -
Лушка вытащила длинный красный язык, - Руби топором, али еще какой секирой.
- Закрой рот, дура. – Приказала матушка, - И подавай трапезу.
- Слушаюсь, матушка, - Лушка принялась расставлять перед императрицей блюда,
- Слушаюсь, голубушка. Ты с чего начнешь с яичка варенного али с рюмочки тминной настойки?
Евлалия Лукинична подумала и грешно вздохнув, ответила:
- Давай, пожалуй, с тминной.
- Ну и правильно, матушка, тминная у меня в ентот раз уготовилась знатной. В прошлый раз рябиновка вышла, а в этот вишь тминная. Пей, матушка, пей, голубушка.
Императрица взяла махонькую серебряную рюмочку и быстро выплеснула настойку в свой царственный ротик.
- Ах! Глотая воздух, выкрикнула императрица.
- Ты, голубушка, не охай, а ты ее болезную грибочком закушай. Груздком соленным. Груздочком ядреным...
Лушка ткнула в рот матушки – императрицы вилку с наколотой на нее грибной шляпкой.
Императрица проглотила грибок и взялась за капусту.
Лушка убрала грязные тарелки и подвинула императрице небольшую рюмочку.
- А теперь скушай, матушка, яичко золотое, курочкой рябой только что снесенное.
Матушка проглотила яичко.
- А теперь голубушка, отведай рыбки речной, что евдошкой кличется. Ловчий Кузьма ее сегодня… спозоранку… с речки твоей царской… принес. Кушай, матушка, жуй. Не боись… она не костлявая, а те, которые косточки и были…
Так я их для твоей милости повыковыривала.
Императрица скушала рыбку. Девка - прислужница убрала тарелку и тут же поставила перед матушкой глубокую миску:
- А теперь, голубушка, скушай супчика с куриными потрошками. Свеженькими. Как курочка ряба яичко тебе, матушка, снесла так я ее сразу под нож и пристроила и твоей, светлости, подала. Кушай, матушка. Сёрбай ложечкой золотой, ухватистой.
Матушка – императрица закончила суп. Отставила тарелку и сытно икнула.
- А теперичи, кормилица, отведай киселя из ягодок с грядок твоих царских сорванных.
- Нет, - Отрицательно покачала головой матушка, - Не желаю.
- Ну, тады чаю индейского… черного, али китайского зеленого, а может нашего мятного с чабрецом?
- Нет.
- А чего изволишь, голубушка?
- Капни… мне еще… твоей… ик –гик… тминной.
- Вот-то правильно, матушка! – Воскликнула Лушка, - Чай что. От него… не за столом сказано будет… только что в нужник бегать, а тминная силу дает и просветление. Пей, матушка, пей, голубушка.
Девка - прибиральщица налила императрице рюмку. Матушка выпила, по-гусиному крякнула и запела, подперев рукой раскрасневшуюся щечку:
- Ой, да не вечер. Ой, да не вечер.
Мне малым – мало спалось…
Она закончила пение и сказала:
- Такой мне, право, Лушка, сон дивный приснился, что хоть и не просыпайся.
- Так ты, матушка, приляг на кушеточку, - Посоветовала Лушка, - Да и досматривай его в свое удовольствие.
- Сон - тебе не кино, - Тяжко вздохнула императрица, - Его не досмотришь. Ик – гик. Подай-ка мне табекерочку мою, а сама ступай пока.
Лушка принесла матушке серебряную обсыпанную сапфирами да изумрудами табакерку, и, поставив ее перед Евлалей Лукиничной, сказала:
- Нюхай, матушка, нюхай, кормилица, а ежели что… так я тут… рядом… кликни и я тут же предстану пред очи твои державные.
Матушка небрежно махнула ручкой. Девка низко поклонилась и вышла из комнаты. Евлалия Лукинична одернула штору. За окном стоял теплый солнечный день. На небе не облачка, ни ветерка.
- Рай, да и только. – Всплеснув руками, произнесла матушка императрица, - А я в нем стану птичкой райской.
Она поднесла к ноздре добрую порцию табачка, но в эту минуту в дверь настоятельно постучали. Так мог стучать только секретарь и только по неотлагательному делу.
- А что б вас дьяволов. – Ругнулась матушка и всыпала табак обратно в табакерку. – Покоя от вас нету!
Императрица села в кресло, что стояло рядом с письменным столом, и крикнула:
- Заходи, заходи.
Дверь отворилась (в комнату в низком поклоне) вошел матушкин секретарь Матвей Сколярадский
- Ну, чего, Матвеюшка, приключилось. Что за новости такие спешные? Уж не змей восьмиголовый на землю нашу святую прилетел, разбойничать.
- Нет, матушка, - Махнул рукой секретарь, - Не змей.
- А кто ж тогда, Матвеюшка - чудо зверь, какой?
- Не зверь, кормилица.
- А кто ж тогда, сказывай, не томи.
- Так я и сказываю, голубушка, просится до вас посол объединительного… антихристкого… союзу. Гер Комарик.
- Какой такой Комарик? Поинтересовалась матушка. – Ты, должно быть, хотел сказать Кумарик.
- Так точно, матушка, он самый. Я завсегда имена их поганые спутываю.
- Вон даже как, - Сказала матушка, опрокидывая рюмочку тминной в свой царственный ротик, - Сам гер Кумарик к нам пожаловал, чего ж он от нас, Матвеюшка, хочет?
- Сказывал, - Вздохнув, ответил секретарь, - Что он... По важному. Конфильдельционому, прости господи, все никак по ихнему не выучиться, делу. Государственному, стало быть, секретному делу.
- Вот оно как. – Удивленно сказала матушка, - Секретному. Конфиденциальному. А где ж он гер это, Матвеюшка?
- Да в приемной, ваша милость, толчется. Провонял там усе водеколонами своими. Спасу нет!
- А отчего же ты, Матвеюшка, к одеколонам не проникнутый?
- Да я, матушка, люблю, когда землицей пахнет, дождичком. Пусть даже, прости Господи, и навозом, но чтобы натуральным, а не химией энтой дьявольской. Так что ж, матушка, звать мне его, али как?
- Ну, уж коли пришел, да толчется, то пусть, стало быть, и заходит, послушаем чаво ему надобно.
Матвеюшка вышел и тут же в комнату вошел средних лет мужчина. Матушка встала. Приблизилась к визитеру.
- Ну - ка! Ну – ка! Гер Кумарик, дай-ка я на тебя взгляну. Посмотрю. Что нынче в моде в землях ваших. Усы закрученные. Голова набриолинена. Неужто усы у вас нынче в фаворе и жабо. Камзол замшевый, да боты высокие на венском каблуке. А чем же это от тебя пахнет. Секретарь мой сказал, что ты ему всю приемную провонял.
Матушка взяла в руки лацкан и притянула его к своим ноздрям:
- Правда, пахнет, а чем не сподоблюсь сказать.
Гер Кумарик галантно поклонился и ответил:
- Лорандой, сударыня.
- Это чего ж такое: цвет, какой… али дерево?
- Нет, это искусственно выведенный запах, ваше сиятельство.
- Прав, сударь, мой секретарь. Все вы химичите, не уважаете натуральное.
- Мы, ваше свет…
- Мне с тобой, голубь, судачить, что да как, не с руки. – Резко остановила посла императрица, - У меня дел важных государственных целая прорва набралась. Говори, чего у тебя до меня такого секретного?
Матушка села в кресло. Гер Кумарик сделал затейливый реверанс и сказал:
- Дошло до нас ваше величество, что ваша держава занимается воспрещенными мировым сообществом научными экспериментами.
- Какими такими экспериментами, - Удивленно поинтересовалась матушка, - Да ты садись, садись нечего топтаться. Не в бальной зале, поди, па… да коленца… всяческие выделывать. Присаживайся. Рассказывай, что за эксперименты? Где проводятся? Кем проводятся?
Гер Кумарик присел на краюшек стула.
- Они не то, что проводятся, ваше светлость, они готовятся к проведению. Точнее
Кое-кто… у вас торгует… материалом для запрещенных международным сообществом экспериментов.
- Ничего понимаю. Излагай яснее.
Гер Кумарик достал батистовый платочек, отер вспотевший лоб.
- Хорошо, ваше сиятельство, я постараюсь изложить яснее и как можно короче. Так вот известно – ли вам, что эксперименты с воспроизводством человеческих особей запрещены.
- Ну вот, - Остановила матушка собеседника, - Говорил, что будешь излагать ясно и тут же все запутал. Каких особей? Кто запретил?
- Вот я и говорю, - Гер Кумарик вновь вытер лоб, - Что люди должны размножаться естественным путем, а не путем экспериментов. Но кое-кто, преследуя коварные цели, хочет воспроизвести с помощью науки солдат той еще Большой Войны и направить их силу на установления нового мирового порядка.
- И кто ж это, - Поинтересовалась матушка – императрица, - Хочет его установить… порядок этот, как ты изволишь говорить, мировой, да новый?
Гер Кумарик вытер платком, губы, лоб, шею, глубоко вздохнул, точно собирался нырнуть в темную бездонную пучину, и продолжил:
- Объединенное королевство, ваше сиятельство, то самое, которое поставляет вам оборудование для строительства забора вокруг вашего энергитичского моря – акияна, а вы, вместо того чтобы платить за это валютой платите им останками солдат той еще Большой Войны. Они же из этих останков воссоздают солдат и готовятся разжечь пожар мировой войны. По моим сведеньям, ваше сиятельство, они уже нарыли этих останков на целую дивизию. А это согласитесь немало! Если эти сведенья верны, а сообщившему об этих раскопках источнику я доверяю, как себе, то вы шутите с огнем, ваше сиятельство. Во-первых, правительство нашего союза передаст эти сведенья в международный трибунал, а он в свою очередь наложит на вас экономические санкции. Второе это то, ваше милость, что в случае чего и вам не избежать войны с объединенным королевством.
Гер Кумарик замолчал, вытер платком, губы, лоб, шею и полез вытирать грудь. Матушка ядовито усмехнулась и произнесла несколько ироничным голосом:
- Ты, я как погляжу, отец, собрался меня пужать: войной, санкциями, а только сам, как я погляжу, спужался пуще меня. Дрожишь весь, вспотел от пяток до макушки, голосок дрожит. Ты ежели сам не можешь пужать, так послал бы кого другого. Более дюжего.
Так вот я тебе так, голубь, скажу. Мне, про какие-то там твои эксперименты неведомо – это раз. И другое - это то, что у нас свято блюдут память о Большой Войне. Победа в ёй нам большой крывёй досталась. Мы об том не забываем. Парады, сам знаешь, устраиваем, что год. Святочные шествия. Приемы разные. Ну, да не мне тебе про них сказывать. Ведь изволишь на кожным из них быть. Так стану я после всего этого торговать с неприятелем, которого мы с таким трудом одолели, не без вашего, спасибо, вспоможения, торговать прости Господи останками тех, которые наш народ большими тыщами косили.
Да как у тебя, отец, язык-то со рта вылез чтобы такое мне произнесть? Мне, которая Бога, что день молит о процветании народа моего и мира во всем мире. Ай- ай, гер Кумарик, не ожидала я от тебя сообщений таких язвительных, ядовитых, право слово, речей.
Посол хотел, было вытереть пот, но от матушкиных слов на теле его выступило столько пота, что утереть его не хватило бы и полотенца не то, что небольшого батистового платочка.
- Простите, your majesty, я не есть, - Забормотал (перейдя с хорошего языка на тяжелый акцент) гер Кумарик, - Ни в коем случае не хотеть вас обида держать. И делать заподозрение на темных affairs. Я это к тому говорить, что может… у вас кто…
за вашим зад. Есть плесть интрига. Много, много интрига. Которая делать вам неправильный свет в нашем word. Personal вас, your majesty, я ни в чем… ни есть таком… подозрение, make no bones about… Просить есть у вас прощений.
Посол как подкошенный упал на колени.
Императрица миролюбиво улыбнулась. Встала с кресла.
- Вставай. Вставай. Лежебока. Так и быть прощаю. Кого другого вовек бы не простила, а тебя, друг мой, я давно знаю, стало быть, и прощаю. Ты хоть и гер, но не злобный. Ступай, милый, ступай, а я делами государственными займусь.
Thank you! Thank, your majesty, честь иметь оставаться.
Посол по-рачьи попятился к входной двери.
- Матвеюшка, - Крикнула императрица, - Поди сюда, милый.
- Чаво изволите? Спросил, открыв дверь, секретарь.
- Отведи, братец, Гера Кумарика в ванную комнату. Пущай он омоется, употел весь.. посол наш.
- Прошу, прошу, - Секретарь подхватил посла под руку, - Пожаловать, батюшка, в душевые комнаты.
Дверь закрылась. Матушка осталась в кабинете одна. В золотой клетке весело зачирикала пестренькая птичка.

Шестнадцатая картина
- Оксанушка, ну будет тебе, детка. – Сергей Эдуардович отвел соломинку, которой Оксана щекотала его в носу, - Дай мне, голубушка, немножко еще соснуть.
- А я говорю, вставай!
- Ну, Оксанушка! Ну, красавица.
- Нет, Сережушка, нет свет Эдуардович. Вставай! Ибо истосковаласЯ я уся. Соками любовными изошедшаясЯ.
- Чего же ты, красавица, ими изошедшая. Приснилось-ли чего грешное? Так ты помолись святой Матренушке, грех - то и отступит.
- Приснилось? Вот те на. Да я и не ложилась вовсе!
- Так, а чего ж ты тогда соками изошедшая, Оксанушка?
- А потому, Сережушка, что я любиться, миловаться хочу, а ты дрыхнешь, как сивый мерин!
- Любиться? Миловаться? Так любились же только что, - Сергей Эдуардович перевернулся на другой бок и продолжил, - Миловались, так… ажно сердце мое чуть не остановилась. Из груди моей тесной… птицей испуганной… едва не вырвалось. Насилу заснул. И вот тебе на, опять любиться. Откуда у тебя только силушки берутся, Оксанушка, на любовь на энтую. На грех на этот блудный!
- Грех? Блудный? Это кто ж тут блудит. Это я что - ли блудница!? Нет, вы только посмотрите на него. Блудница! А ну вставай, кобель. – Оксана сильно толкнула в левый бок своего полюбовника, - Вставай!
- Ну, буде тебе, Оксанушка, я же не для обиды. Я любя.
- Любя! Вишь ты его! Любящий какой! А я вот тебе зараз! А ну пошел отседова, полюбовничек херов!
Оксана сильно толкнула Сергея Эдуардовича в бок.
С. Э. Бойко открыл глаза, но вместо Оксанушки- блудницы - баловницы перед ним стоял Тихон.
Сергей Эдуардович сердитым голосом проворчал:
- Тебе чего?
Тихо виновато улыбнулся и промурлыкал:
- Великодушно извиняйте, что я до вас обращаюся, Сергей Эдуардович … за беспокойство. Только это… вставать надобно.
- На что вставать - то?
- Так на то, батюшка, что вы сами велели, как банька будет готова, как только солнце взойдет, так и тотчас же вас будить. Вот я и того… этого… бужу, сказать вам, что солнце встало.
- А это. Э-э-э, - Сергей Эдуардович зевнул, перекрестил рот, - То… другое дело. На это,пожалуй, и встать можно. Ну-ка, дай мне руку свою. Да помоги мне спуститься на землю. На нашу. На грешную.
Тихон помог Сергею Эдуардовичу встать. Подвел его к лестнице, что вела с сеновала на землю:
- Вот так, батюшка. Ножку сюда, - Командовал возница, - А энту вот сюда. Осторожненько. Тихонько! Бережно! Вот тут у нас перекладинка. Вот так. Вот так. Легонько. И скок.
Тихон подхватил Сергея Эдуардовича на руки и поставил его на ноги:
- Вот и все, батюшка! Вот вы и на земельке. Теперь раз – два ножками. Правой, левой. Левой, правой! Извольте откушать. Хозяйка затирки… яичной сготовила. Откушаем, да и поедем. С.Э. Бойко зевнул. Перекрестил рот и спросил:
- Куда поедем?
- А куда скажете, - Мурлыкнул Тихон, - Туды и поедем, помчимся, поскачем.
Чиновник ополоснул лицо водой из дождевой бочки. Лениво потянулся. Смастерил несколько сильных махов. Раз пять, омочив при этом руки в сырой траве, отжался.
Встал на ноги и посмотрел в непорочную высь. Ее скрывали тонкие и серые, как солдатские одеяла, облака. Сквозь них пробивалось маленькое напоминающее куриный желток солнце. С неба чиновник перевел взгляд на грешную землю. От нее несло навозом и свежескошенной травой. На сбитом из не струганной доски заборе сидел белый петух с черной отметиной на правом крыле.
- Здорово, Петя! – Крикнул чиновник.
Петух презрительно глянул на Сергея Эдуардовича. Поднял ногу, обгадил забор и, лениво кукарекнув, слетел на землю. За забором лежал безрадостный пейзаж. Стыдящаяся своей ухабистости дорога. Березовая рощица, в которой вперемежку с белыми стволами чернели покосившиеся кресты. Хилые коровки на чахлом поле. Темные стога. Хмурый лес на далеком горизонте.
- А мин херц где, - Вернув свой взгляд на двор, спросил чиновник, - Дрыхнет небось еще?
- Да, ни как нет. Не дрыхнет, а колдует с утра пораньше над своим чемоданцем. – Нервно дергая усы, ответил Тихон, - Как бы нам, Сергей Эдуардович, не угодить с немцем энтим в острог, али туда, откуда он свой материал выкапывает.
- Тьфу на тебя, - Прикрикнул Сергей Эдуардович, - Ты ж думай, что говоришь. Разве ж с утра об этом говорят. С утра молитвы нужно произносить. Просить Бога о ниспослании приятного дня… Эй, мин херц!
- Да. – Откликнулся доктор, не отрывая взгляда от своих записей, - Слушаю вас.
- Будет тебе чиркать, да считать, Пошли – ка, брат, в избу. – Сказал чиновник, - Никуда твои эти мощи не убегут, а вот затирка, что нам хозяйка сготовила, остынет. А что это за затирка, которая остыла? Ее только что грызть, а на это у меня уже зубы не те! Пошли, мин херц, пошли, откушаем.
- Благодарю вас, Сергей Эдуардович, - Откликнулся Вильгельм, - С удовольствием откушаю. Вы ступайте, а я чемодан сложу и к вам присоединюсь.
- Ну, давай, – Произнес, открывая входную дверь, чиновник, - Присоединяйся!

Сергей Эдуардович вошел с Тихоном в избу. Упал ниц перед иконой Спасителя.
Прочел молитву и бодрым голосом произнес:
- Ну, здорово, хозяюшка.
- Здравствуй, батюшка.
Чиновник втянул ноздрями воздух.
- Пахнет у тебя хорошо- то как! Затиркой яичной.
- Это чего это, батюшка, за затирка такая? Впервой, прямо – таки, и слышу!
Чиновник грозно взглянул на возницу. Тихон уставился в темный угол, будто заметил там притаившуюся мышь.
- А чем же это у тебя так вкусно пахнет, хозяюшка?
- Да, какая наша еда, батюшка, щи да каша, да хлеб ржаной.
Хозяйка поставила на стол, издающий аппетитные запахи, чугунок.
- Щи, - Восторженно сказал чиновник, - коли они недельной упрелости.
Да с краюхой черняшки! Так обойди весь свет лучше еды не сыщешь!
Дверь скрипнула, и в избу вошел доктор.
- А вот и, мин херц, заявившись. Проходи, милый, проходи к столу!
- Приятного аппетита.
Мило улыбнулся доктор и потянул к себе стул.
- Ты руки- то мыл, - Не дав ему сесть, поинтересовался чиновник, - После своего этого материала?
- Разумеется. – Вильгельм протянул Сергею Эдуардовичу ладони, - Я же понимаю.
- Ну, и хорошо, что понимаешь, - Улыбнулся С.Э. Бойко, - Садись, мин херц, рубанем с тобой, стало быть, щец!
Чиновник зачерпнул половником горячую гущу и влил ее себе в тарелку.
Доктор подставил свою миску. Бойко отстранил ее и сказал:
- Нет! Щи, брат, из чугунка зачерпают своею рукою!
Чиновник проглотил первую ложку. Отер губы и произнес:
- Вот это я понимаю, щи! Наваристые, сочные. Таких щей обойди все столичные трактиры не найдешь. Я уж не говорю про ваши ресторации, мин херц. Да у вас и не знают, что такое щи. Хлебаете какую- то, прости Господи, яичную затирку. А тут щи! Косточки, да хрящики свиные. Грибочки сушеные… боровики. Потому как, мин херц, ежели в щи бросить какой другой гриб, то это уже будут испорченные щи. Только белый! Только боровик! Осенний, сушеный!
Чиновник зачерпнул следующую ложку.
- А капустка, мин херц, картинка, да и только! Не какая – нибудь… веревками нарезанная на ёкапусторезке, прости Господи, не за столом буде сказано, а самодельная… вручную нашинкованная. Капустка – то у тебя своя, матушка, огородная?
- Обижаешь, батюшка, - Хозяйка сделала плаксивое лицо, - Какая ж еще! У нас тут за десять верст и лавки то нет, а которая есть. Так в ней… одни нитки продаются. Но теми нитками, батюшка, только что с котом гуляться. Гнилые все, да спутанные у нас все, батюшка, так.
Сергей Эдуардович стрельнул по хозяйке державным взглядом и неодобрительно сказал:
- У нас в отчестве, голубушка, товар высокого качества, а ежели где что и спутано, да прогнило. Так за то надобно спросить негоцианта, а не государственный строй ругать! А то ведь я знаешь, не погляжу, что у тебя щи хлебаю. Вмиг скручу, да в тайный приказ доставлю.
Хозяйка побледнела и дрожащим голосом произнесла:
- Да нешта ж я, батюшка, ругаю. Я ж понимаю…
- А коли понимаешь, так чего ж ты, дурра, языком своим узоры крамольные плетешь, да еще и при иностранце. Гляди у меня. – Чиновник подвинул к себе тарелку с гречневой кашей и интимно розовеющей в ней куриной ножкой. Жуя мясо, Сергей Эдуардович поинтересовался:
- А мужик твой где, что-то я его сегодня не приметил?
- Так на охоте он, батюшка, - Ответила хозяйка, - С утра наладился трехпалых зайцОв стрелять.
Чиновник с недоумением взглянул на хозяйку.
- Вот те на, а что это за зайцы такие… трехпалые?
- А такие, батюшка. Они раньше у нас тоже о четырех лапах были, а как в наш лес камень небесный… огнем горящий впал, так с той поры и зайцы стали о трех лапах. Голубика красной, а земляница синей.
- Вот те на… камень, - Удивился гость, - чего ж я про него прежде ничего не слыхал.
- Так где, батюшка ты, - Пояснила хозяйка, - А где той камень. Кто ж те про него доложит.
- А где лес-то этот? – Поинтересовался Бойко, - Мы туда тоже отправимся.
Тихон нервно дернул ус и извинительным тоном произнес:
- Может не надобно туды ходить, Сергей Эдуардович. Бог их знает зайцов энтих. Может они болезней, какой дурной… с неба занесенной… того… инфекцированые.
- А молитва, - Сказал С.Э. Бойко, - На что она, да крестное знамение… нам дадены. А? Не знаешь. На то и дадены, кабы ими от лукавого и болезней защищаться. Собирайся, мин херц, едем на охоту.
- Как на охоту, - Опешил доктор Фаустман, - У нас дело, а мы только и делаем, что кушаем, да wie eine Ratte schlafen
Чиновник заморгал ресницами и осведомился:
- То чего такое? Вейне эйне. Это я них ферштеин.
- Это, батюшка, - Встрял в разговор, жадно грызущий куриную кость Тихон, - Они имеют вам сказать, что мы де дрыхнем как сурки, а дело… значиться… не делаем.
Чиновник посмотрел на Тихона так, как будто увидел перед собой говорящего кота.
- А ты откуда знаешь?
- Так я, батюшка, того раньше посланника из иностранного департамента возил. Он бывало на разных языках кулдычил. Ну, а я, стало быть, у него и выучился.
- Ах, вот оно что… спим – значит, – Недобро зыркнул на доктора Сергей Эдуардович, - Да я уж с твоим этим материалом забыл, как и спят-то добрые люди. Мотаюсь все как, не за столом сказано, в проруби. Вон сегодня, пожалуйте вам, при чинах и наградах на сеновале дрых. Не ожидал я от тебя такого зловредства, мин херц.
Доктор скривился так, точно в рот ему попала жгучая приправа, и простительно залепетал:
- Что вы, Сергей Эдуардович, что вы я не в этом смысле, чтобы зловредничать. Я так в сердцах. Простите.
С.Э. Бойко хмуро помолчал. Затем хлопнул доктора по плечу и весело произнес:
- Так и быть прощаю, мин херц, а сейчас айда на охоту.
И повернув к хозяйке свое сытое лицо, осведомился:
- Так, где у вас, хозяюшка, лес тот стоит, в котором чудные зайцы скачут?
Хозяйка подошла к окну. Одернула занавеску и, ткнув пальцем в горизонт, несколько испуганным голосом сказала:
- А как, батюшка, выйдешь за околицу так и ступай прямо по дороге. Как минешь, поле так в него прямехенько… у лес в энтот и угодишь. Только ты ступай в тот лес, который по правую руку от дороги, а налево не ходи.
- А что так? Бодро поинтересовался С.Э. Бойко.
- Там, батюшка, двухголовые кабаны рыщут и лоси о пяти рогах. Он коли, кого… сохатый, стало быть, подхватит на рожищи свои… так тут человецу и конец.
Хозяйка трепетно перекрестилась.
- Это что ж. - Поинтересовался чиновник с иронией в голосе, - Тоже камень виноват.
- Он, батюшка, он. – Залепетала хозяйка, - Он проклятущий, как упал на землю так с той поры и поменялося все. Коровы молоко начали давать синюшное, а петухи, не поверишь, батюшка, замест кур стали на баб кидаться. Хуже гоморского греха, право слово.
- Ты, плети. – Погрозил ей пальцем Бойко, - Да не заплетайся, а то смотри у меня! Чиновник встал и вышел. За ним вышла его компания.

Семнадцатая картина
Как только посол покинул царский покой. Матушка – императрица вошла в маленькую комнатенку. Подошла к небольшому столику, на котором покоилось десятка два разноцветных говорильных аппаратов. Евлалия Лукинична села в мягонькое креслице и нажала кнопку на черном аппарате.
Из него донеслось: попискивание, потрескивание, бульканье, всхлипы и вскоре в комнатушке засветился фиолетовый луч. В нем стал проявляться человеческий контур. Появилась мощная лысая голова с крупным носом. Под ним вислые усы. Острые уши с нисходящими от них рыжими бакенбардами. Сверкающие огнем черные глаза с нависшими над ними косматыми бровями и плотоядные тонкие губы. Зубы, давно требующие стоматолога. Широкие плечи, значительный торс, короткие мощные ноги.
Свечение прекратилось. Сановный господин одернул мундир с золотыми эполетами и многочисленными крестами на груди, солидно кашлянул, поздоровался:
- Добрый день, матушка. Добрый день, голубушка.
Матушка зажала руками уши.
- Ну, сколько раз я тебя, Скуропатов, просила, чтобы ты при мне так не кричал. Вот же ни какого сладу с тобой нет, беда с тобой, право, Егор Кузьмич.
- Да где ж я кричу, - Удивился Скуропатов, - Я, можно сказать, шепчу. Ты бы послушала, матушка, как я с врагами отечества нашего разговариваю. Иные, от моего голоса, прости за выражение, и обделываются. Это когда я бывает, на них прикрикну. А с тобой, голубушка, я только шепчу. Кхе- кхе. Вызывала, матушка?
- Егорушка, ты у меня заведуешь секретным департаментом, а вопросы задаешь, как какой-нибудь, право слово, писарь из счетной палаты. Ну, коли тут стоишь, предо мной, то, стало быть, вызывала.
- А пошто, матушка, вызывала?
- Давай-ка, - Ответила на это Евлалия Лукинична, - Егорушка, мы с тобой в сад выйдем. Я тебе свои розовые клумбы покажу. Мне розы-то эти китайский наместник прислал. Думает, что я через то ему налог снижу. Голова у него большая, Егорушка, да глупая.
Заведующий секретным департаментом усмехнулся, расчесал грешком усы и бакенбарды и, понизив голос до шепота, сказал:
- Да у этих китаез, матушка, головы только для того чтобы вочи свои раскосые на них носить и лыбиться, а более ни для чего другого они не пригодные.
Матушка погрозила заведующему пальцем:
- Но – но! Ты это брось, Егорушка, речи неполиткорректные выговаривать. У нас в отчестве нашем все ровные.
Заведующий секретным департаментом придал лицу торжественности и сказал:
- А разве ж я, матушка- голубушка, супротив равности. У меня в департаменте врагам отчества нашего будь то азиат, какой, али наш лапотник… всем ровно достается.
Евлалия Лукинична открыла дверь и вышла на балкон, с которого открывался вид на несколько неряшливый и диковатый сад. Рядом с нежными розами рос широкий лопух. Среди царственных пионов торчали какие-то неведомые колючки. Возле благородных кипарисов примостились кусты волчьей ягоды. Берега великолепного пруда заросли камышом и ряской. Золотые статуи фонтанов брызгали зелеными, пахнущими тиной струями.
Матушка с заведующим секретным департаментом по мраморной лестнице спустились на землю и пошли по неширокой бетонной дорожке. Вскоре императрица остановилась возле большой клумбы.
- Вот, Егорушка, погляди на розы китайские. Правда, хороши!
Егор Кузьмич погладил свою напоминающую сказочного колобка голову и, извинительно покашливая, сказал:
- То, матушка, не розы.
- А что ж это, по-твоему, милой?
- Эустомы, голубушка. Они, навроде, роз, но не они.
- А ты откуда знаешь… ты ж у нас не по садовой части.
- Видишь - ли, матушка, был у меня подследственный. Ботаник. Так он мне много чего про флору, да фауну, а заодно и про вредительство свое понарассказал.
- Так что ж выходит, надул меня наместник китайский?
- Выходит, что так, матушка, но ты только дай команду… я с него немедля взыщу!
Матушка присела, погладила рукой нежные лепестки, романтически вздохнув, оторвала бутон и тихо произнесла:
- Взыщи, Егорушка, взыщи, но не с наместника китайского, а с другого...
- Какого другого, - Не дав императрице договорить, поинтересовался Егор Кузьмич, - Надобно тебе, голубушка, взыскать?
Матушка встала и пошла по дорожке к пруду.
- Кого, матушка? Какого такого, - Следуя за ней, допытывался заведующий тайным департаментом, - Говори, не томи.
- Бойко знаешь, - Присаживаясь на лавочку, спросила матушка, - Сергея Эдуардовича.
-Да ты садись не стой злыднем.
Егор Кузьмич присел, потрепал бакенбарды.
- Как не знать, матушка, знаю. Кто ж его не знает–то. Его что – ли следует взыскать?
- Ты его вначале сыщи, а потом взыщи, но лучше всего, Егорушка, будет, если он каким – нибудь образом пропадет. Вроде как в воду канет, - Матушка, иллюстрируя свои слова, швырнула в пруд нежно – голубой бутон, - а заодно и немца, который с ним. Ну, и возницу туда же.
Матушка замолчала. Егор Кузьмич носком ботинка молча чертил на песке замысловатые узоры.
- Да, ты слышишь – ли меня, Егорушка?
- Слышу, матушка, как не слышать.
- А чего ж не отвечаешь?
Егорушка достал из кармана платок и вытер им взмокшую лысину.
- А я, матушка, думаю в какую воду его лучше пристроить, чтобы он ненароком, где не всплыл.
- Вот это правильно, Егорушка, вот это ты молодец. - Похвалила матушка Егора Кузьмича, - Нужно его на дно так отправить, чтобы и кругов никаких. Ни слуха и ни духа. Сгорел на службе. Так в заупокойной и напишем, да в «Столичных ведомостях» поместим.
- Есть у меня, матушка, намерение через прессу запустить мыслишку, что де есть любитель водицу замутить и опорочить отчизну нашу в недозволенных опытах.
Матушка одобрительно улыбнулась:
- А вот это добрая мыслишка, Матвеюшка, весьма правильная. Уж ты ее пристрой в газетку-то.
Егорушка поднялся со скамейки. Лихо щелкнул каблуками.
- Дозволь выполнять, матушка?
- Погоди, - Евлалия Лукинична постучала по лавочке царственной ручкой, - Присядь и слушай, да внимательно.
- А как же иначе! - Подобострастно воскликнул Егор Кузьмич, - Разве ж по-другому можно.
Евлалия Лукинична перебирая бахрому на своем платочке, заговорила:
- Я тебя, Егорушка, зачем в сад – то позвала, а не в кабинете беседовала.
- Отчего, матушка?
- А оттого, милый, что завелся у нас шпиён.
- Как шпиён. Какой шпиён.
- Молчи, - Требовательно оборвала его императрица, - Когда я говорю. Так вот завелся у нас шпиён и не завозной какой, а наш. Из сенатских не меньше. И шпиён этот, Егорушка, донес в посольство союза свободных наций, чем наш Бойко занимается.
- А чем он, матушка, занимается таким. Бойко этот.
Матушка зло сверкнула очами.
- Про то, Егорушка, ты у шпиёна, когда его поймаешь, дознаешься. А сейчас я тебе так скажу. Дело это щекотливое, деликатное. Дальше твоих казематов выйти ему не следует. Понял меня?
- Как не понять. Разве ж это можно, матушка- голубушка, тебя, да не понять. Да ни, Боже мой.
- Тогда иди и выполняй.
Егор Кузьмич Скуропатов быстро встал, подобострастно поклонился, щелкнул каблуками, развернулся и быстро побежал по дорожке к чугунным дверям, что выводили из сада прямехонько к казенным палатам.
Восемнадцатая картина
Выйдя на крыльцо, Сергей Эдуардович обвел рыскающим взором двор.
- Так, Тихон, ну-ка быстро к ёбричке. Проверь там, что к чему. Мин херц, ты давай… складывай свои инструменты, а я вот туда.
Чиновник кивнул головой в направлении неказистой деревянной будки. Вскоре из нее донеслись скуляще – тоскливые звуки.
- Что это? – Поинтересовался доктор у Тихона.
- Да – это у его светлости запор, – Почесав упругий живот, ответил Тихон, - Вот он его молитвенным песнопением – то, и разгоняет.
- Вот как, - Удивленно произнес доктор. – Но ведь у меня же есть средства от снятия запоров. Выпил бы, и стонать не нужно.
- Ничего ты, дохтур, не понимаешь в русской душе, – Драматически вздохнув, сказал Тихон, - Сергей Эдуардович не стонет. Он страдает и через – то… Бога постигает! А ты пилюли. Давай собирай свой чемоданец… я его в ёбричке запру, а то, как бы его тут не сперли. Не нравятся мне хозяева тутошние. Глазьями так и косят. Так и стригут чего бы у нас стибрить. Но у меня, брат, не уволочешь! Я такие замки имею, что ни один злодей их не сковырнет.
Доктор принес свой чемодан. Тихон открыл небольшую дверку под задним сидением. Всунул в отверстие чемодан и навесил на дверку огромный амбарный замок..
Из дощатой будки вышел красный и потный чиновник по особым делам. Он ополоснул руки и лицо в бочке и, вытираясь подвернувшейся в руки рогожкой, подошел к ёкипажу и поинтересовался с трудно дающейся ему бодростью.
.
- Ну, как, соколы, готовы!?
- Да, да. Конечно, готовы. – Поспешил с ответом доктор Фаустман, - Можно ехать, Сергей Эдуардович.
Чиновник с неудовольствием глянул на попутчика.
- Как это ехать!? Куда ехать. Никуда мы не поедем!
- Как? – Опешил доктор, - Почему?
- Потому как мы на охоту наладимся.
- Позвольте, но у нас же дело. У вас обязательства перед моей фирмой. Сергей Эдуардович, если сделка сорвется, то вы будете платить большую неустойку.
- И заплачу. Подумаешь! – Решительно вскрикнул чиновник. – Но охоту не сманкирую. И ты со мной туда отправишься!
- А почему это вы за меня решаете, – Возмутился Фаустман, - Никуда я не пойду. У меня принципы. Я состою в обществе защиты диких зверей.
Чиновник дружески толкнул компаньона в бок.
- Не боись, мин херц, принципов ты не нарушишь потому, как мы пойдем охотиться на мутантов, а от этого природе сплошной профит. Ай да, мин херц! Мы быстро… час туда да час обратно, а коли, не согласишься, то я ваще никуда не поеду. Вон у Тихона ёбричка шалит. Велю ему полный ей ремонт устроить.
И в подкрепление своих слов крикнул.
- Тихон, открывай капот. Будем агрегату полный ремонт учинять!
- Слушаю-с. – Без энтузиазма сказал Тихон, - Коли, вашей светлости, так надобно.
Доктор схватил чиновника за руку и быстро заговорил:
- Хорошо. Хорошо. Так и быть едемте на охоту… уж если вам так, как у вас говорится, приспичило. Только быстро. Договорились. Ну, нельзя же, в самом деле, Сергей Эдуардович, так относиться к своей работе. Ведь я рассчитывал затратить на это дело неделю максимум, а тут…
- Да, ты не ной точно скоба в заднице, – Грубо остановил доктора Сергей Эдуардович, - Ой, да ой. Ай, ай, ай! Управимся. Поспешать надобно медленно, а не бежать задрав портки, как вы там у себя в Европах привыкли. Пошли.
-Ваша милость, а ружье? – Поинтересовался Тихон, - Али без ружья.
На что чиновник с усмешкой ответил:
- С ружьем, братец, всякие может, а ты поспробуй без ружья и тогда мы посмотрим, какой из тебя пиф- паф.
- Да, я к тому, - мягко возразил Тихон, - что как бы тут без нас чего не вышло. Народец наш сами знаете на руку скорый.
- А ты посуровей дверь запри.
Посоветовал чиновник и быстрым шагом пошел к воротам. За ним бросился Тихон. Доктор недоуменно пожал плечами и быстрым шагом пошел за охотниками. Догнав, их он загнанным голосом поинтересовался:
- Позвольте узнать, дорогой Сергей Эдуардович, а чем же вы… и… в самом деле… собрались охотничать. Ведь у вас ни ружья, ни ножа, ни даже рогатки.
Чиновник приложил к губам палец и тихо сказал:
- Не мешай, мин херц, я святому Трифону… покровителю охотников… молюсь. С Трифоновской помощью, голубчик, мы любого зверя голыми руками завалим.
Ибо сказано… верой и зверя укрощу! Понятно?
Доктор молча кивнул и побрел, недоуменно глядя в спину своего компаньона. Охотники миновали луг и встали на опушке. Справа от них чернел угрюмый лес. От него несло холодом и тревогой. Слева же стояла яркая березовая роща, излучавшая теплоту и успокоение. Из нее доносились частые трескучие выстрелы.
- Ну, куда тронем, охотники. – Поинтересовался Сергей Эдуардович. – Вправо али влево?
Тихон, зевнув, ответил:
- Куды, скажешь, батюшка, туды и отправимся.
- Погодите. Стоп. Стоп! – Запротестовал доктор, - Как это куда скажите. Давайте пойдем туда, куда советовала хозяйка, а она вам, Сергей Эдуардович сказала. Повторяю дословно. Только ты ступай в тот лес, который по правую руку от дороги, а налево не ходи.
- Ишь ты, какой у нас памятливый. – Усмехнулся чиновник, - Только я, мин херц, советы глупых баб в одно ухо впускаю, а в другое выпускаю. Я, брат ты мой, не для того сюда отправился, чтобы зайцев-инвалидов гонять. Тем паче, что их ужо мужички перестреляли. Слышиш,ь как они трещат из своих пифпуколак…
Я тут затем чтобы пятирогового сохатого завалить.
С этими словами чиновник вошел в тревожную лесную глушь. За ним последовала его свита. Не пройдя и сотни шагов, они оказались на сумрачной поляне. Сергей Эдуардович обвел взглядом местность и присел, смахнув перчаткой фиолетового цвета сухую листву, на ствол давно сраженного молнией дерева. Он осмотрительно постучал рукой по стволу, приглашая своих попутчиков присесть. Попутчики сели. Чиновник приложил палец к губам, требуя от охотников тишины. Некоторое время сидели, молча, стараясь расслышать в лесу хоть какие-то звуки. Но он был необычайно тих: ни пения птиц, ни стрекотания кузнечиков, ни шороха травы, ни скрипа деревьев, ничего нельзя было услышать, точно все трое потеряли слух. Наконец из глубины леса послышался, напоминающий треск оголенного электрического провода, звук. Доктор тотчас же насторожился, съежился, задрожал и неуверенной рукой вытащил из кармана небольшой приборчик. Нажал на кнопку. Агрегат ожил, и по его голубому экрану заметались и забегали, заносились, словно жильцы охваченного пожаром дома: единицы, десятки, простые и составные цифры, смешанные и десятичные дроби, алгебраические уравнения высших степенейй, интегралы, тензоры, кванторы, дифференциалы и модули!
Вильгельм подскочил с дерева, словно под ним сработала какая-то мощная пружина, встал на ноги и уже было заладился дать стрекоча, но его ловко перехватил Сергей Эдуардович.
- Сядь, мин херц, не суетись.
- Ка-ак-а-к не суе-е-ти-и-сь? Ка-а-ак сядь!- Трясущимся от страха голосом заговорил доктор, - Да-а –а вы-ы-ы взгляни- ни- ни- те на рентгеномо- мо- мо- метр. Его же просто зашка-а-а-ливает. Вы хоть представляе-е-е-те, какой опас-с-н-н-ности вы нас всех подве-е-ерга-а-а- ете?
- Ты за дурака-то меня, мин херц, не держи, – Хмуро ответил чиновник, - Отец мой да – пахарь и я, стало быть, от земли и сохи. Однако… коли... я в чиновники по особым делам вышел, то есть тут… у меня… кое-что.
Чиновник постучал по своему мощному лбу.
- Так чего ж вы, тогда, - Вильгельм повторил жест, - Здесь сидите, когда отсюда нужно бежать быстрее ветра.
- Ветер, - Усмехнулся чиновник, - Ты все одно, особливо радиационный, не обгонишь. Так на что… тогда… суетиться?
- Ну, чтобы хоть не набрать в себя смертельной дозы!
- Да, ты ее и так набрал, глядя на твой этот мометр. Так что сиди и дыши ровно. Ты еду мою ел из скатерти самобранки, которая? Воду из волковыских источников пил? Пил, ел, а они все специальным раствором пропитаны… после такой еды тебе не то, что какой там фон. Тебе сама урановая разработка в Колымских лагерях не страшна. Ты теперь, что таракан.
- Почему это таракан. Обиделся доктор.
- А оттого, что тараканы могут и в реакторе жить. Они себя там чувствуют, как ты… пузом вверх… на морском песочке.
- А Тихон, - Участливо поинтересовался Вильгельм, - Он как.
- Не боись, дохтур. Мне тоже со стола Сергея Эдуардовича кое-что по усам течет, да в рот капает. Такого человека возить - это тебе не мышей по сеновалам ловить!
Тихон закончил свою речь сладким мяуканьем.
- Вы это точно говорите, - Поинтересовался слегка успокоенный доктор Фаустман, - Ну, по поводу… вашей еды, воды?
- Вот те… крест, - Чиновник обстоятельно перекрестился. – Стал бы я тут сидеть, дурья твоя голова… Однако хватит языками молоть! Охота этого не любит. Она действия почитает. Поэтому разработаем диспозицию. Тихон, ты сухое дерево приметил?
- Которое на опушке?
- Оно самое. Влезь на него и жди, а как мы к нему… его подгоним… так ты… с него... на него и того...
- На кого его, ваша светлость?
- На сохатого, дундук! На лосину пятроговую сигай и грызи ему живительную жилу, а уж мы с мин херц ежели чего подможем. Понял?
- А как же, ваша светлость, все как есть… упомнил. Не сумлевайтесь.
Тихон достал из жилета кисет и вальяжной кошачьей трусцой побежал к лесной опушке.
- Ничего не понимаю. – Удивленно пожал плечами доктор Фаустман, - Какая диспозиция? Какой сохатый?
- Лось. – Пояснил чиновник, - Знаешь такого зверя.
- Знаю – еlch, но дозвольте, осведомиться, где он… как вы его найдете… и главное, чем вы станете на него охотиться?
Чиновник ничего не ответил, а вытащил из сюртука кисет.
- Бери табачок, мин херц…
Да не столько… это только… на птичку, да и то махонькую. Вот столько бери, - Доктор зачерпнул большую жменю табака. – Вот это другое дело, а теперь втяни его в себя. Втягивай, втягивай! Куды. Куды ты его пихаешь. Вот же садовая твоя голова! В ноздри суй, а не в рот. Суй. Суй, не боись!
Доктор принялся втягивать в свои узкие ноздри пахучие мелкорубленые растения семейства паслёновых.
Вскоре он почувствовал во всем теле невыразимую боль. Руки и ноги болели так, будто их кто-то садистки выкручивал на пыточном станке. Ногти принялись, болезненно при этом, скручиваясь в хищные когти, стремительно расти. Глаза пронзила жуткая резь. В нос точно всадили острые шампуры.
Наконец боль прошла. Зрение приобрело зоркость цейсовского бинокля, обоняние -способность различать запахи, о наличии которых доктор даже и не подозревал.
Он вдруг понял, отчего мух так тянет плодиться в отхожих местах.
Вместо ног и рук у него появились крепкие мощные лапы. Узкий невыразительный торс, которого он (даже живя в толерантном обществе) несколько стеснялся, превратился в могучую грудь. Безволосое рябое тело его покрылось густой и жесткой шерстью. Лицо вытянулось и превратилось в хищную волчью морду. Доктор Фаустман поднял ее к небесам и завыл так, что в близких к лесу селах всполошись куры, загоготали гуси, безысходно захрюкали свиньи, а злющие цепные псы по щенячьи заскулили и, поджав хвосты, попрятались в будках.
Хищный зверь втянул ноздрями воздух и, учуяв в нем запах скорой добычи, хищно клацнул зубами. Затем он опустил морду и холодным брутальным взглядом обвел поляну. Рядом с ним стоял агатовой масти огромный зверь. Он приятельски толкнул доктора в бок и рыкнул:
- Ры-ы. Ры- у- у- ры.
В этом рыке зверь разобрал слова, точнее они возникли перед ним как субтитры на экране.
- Чуешь сохатого, мин хер.
- Ры – ы. Ответил серый.
Огромный черный волчара, явный вожак, сорвался с места и стал быстро удаляться в лесную чащу. Серый последовал за ним. Дорога была широкой и бежалось по ней легко и приятно. Запах скорой добычи будоражил кровь и напрягал мышцы. Вскоре вожак остановился, кивнул головой влево. Серый волк исполнил команду и оказался на узкой тропинке. Она шла меж фиолетового (издающего электрический треск) кустарника, но радиационный фон не пугал, плененного охотничьим азартом, зверя. Тропинка привела охотников к небольшой, освещенной точно софитом сцене, небольшой полянке. Вожак замер и взметнул ввысь свой хвост. Сигнализируя своему приятелю.
- А вот и сохатый.
Серый зверь остановился и втянул в ноздри воздух. Судя по запаху, добыча находилась всего в нескольких десятках метров от охотников.
Черный волк слегка рыкнул.
На своем экране серый волк прочел
- Гони его к сухому дереву.
Серый волк кивнул головой и стал осторожно подкрадываться к добыче. Вскоре он подполз к опушке и высунул из кустов морду. На поляне стоял огромный, казалось, что он нанизал на свои рога солнце, лось. Глаза его были величиной с ведро. Грудь напоминала теннисный корт. Копыта его оставляли след, в котором можно было легко устроить детский бассейн.
Сердце серого волка бешено заколотилось в груди. Он напрягся, готовясь к прыжку, но его опередил черный волк. Он точно стрела вылетел из кустов и ринулся к пятироговому монстру. Мутант бросился в направлении узкой тропы, что вела в спасительную чащу, но ему на встречу выскочил серый волк. Он чуть нагнул моду. Раскрыл широкую пасть. Солнечный луч блеснул на его острых клыках.
- Ры- ы-ы.
Генетический уродец застыл на месте, опустил, явно желая атаковать своими мощными рогами, неприятеля, но тут его за ногу цапнул черный вожак.
Вырожденец болезненно фыркнул и бросился в спасительные бега.
За ним, держась его правой стороны, помчался вожак. С левой стороны, хищно клацая резцами и клыками, его преследовал серый волк.
Мутированному парнокопытному не оставалось ничего другого, как бежать намеченной, стратегическим планом С.Э. Бойко, дорогой. Вскоре они выскочили на поляну, на которой доктор, будучи еще человеком, измерял радиационный фон. Миновали ее и погнали зверя к виднеющемуся на опушке леса сухому дереву. Радиационный уродец пробежал под ним, серый волк даже решил, что он что-то не так понял в диспозиции, но в ту же минуту заметил метнувшуюся вслед убегающему мутанту черную стрелу. Это была огромных размеров и изящных форм черная пантера. Издав жуткий рык, она впилась острыми клыками, в шею радиационному уродцу. Мутант сбился с бега, заковылял, зафыркал, пытаясь сбросить неприятеля, но вместо этого сам рухнул на землю. Черная изящная красавица сомкнула свои клыки. Из раны, точно фонтан из только что пробуренной нефтяной скважины, брызнула алая дымящаяся кровь. Монстр забился в агонии и вскоре навсегда затих.
Первыми к трупу подбежали пантера и серый красавец. Он уже было хотел вонзить в жертву свои клыки, но его свирепым рыком, остановил черный вожак.
Серый трусливо поджав хвост, отбежал от добычи. На безопасное расстояние отскочила а и черная красавица. Вожак, издав победный рык, мастерски, точно опытный хирург скальпелем, вскрыл своими клыками внутренности бездыханно лежащей добыче. Вырвал из дымящегося нутра еще пульсирующее, величиной с пивной бочонок, сердце и принялся его пожирать. Черная королева, оттолкнув лапой, агрессивно рвущегося к аппетитным потрохам серого волка, впилась своими острыми резцами в печень, формой своей напоминающую шотландскую волынку. Серому волку достались перламутровые кишки, емкий желудок и скукоженная до размеров ведра селезенка. Покончив с деликатесом, вожак сытно икнул, трижды кувыркнулся и вновь стал С.Э. Бойко. За ним трюк проделала черная красавица, которая, встав лапами на землю, тотчас же трансформировалась в Тихона.
Возница немедленно принялся выполнять свои прямые обязанности, отряхивать мундир Сергея Эдуардовича от налипших к нему: сухих веточек, мха и прошлогоднего сенца, но не успел он закончить своей холопской службы, как услышал тяжелое дыхание и злобное рычание.
- Ва-а-ша све-е-е-тлость. – Дрожащим голосом прошептал Тихон, - Гля-я-ньте- ка, чего-о дела-а-е-ется.
С.Э. Бойко обернулся, проворно сорвался с места и резво помчался к сухому дереву. За ним бросился Тихон. Каким-то непостижимым образом они проворно взлетели по абсолютно голому стволу на самую верхушку. Почувствовав себя в относительной безопасности, чиновник крикнул, обращаясь к стоящему внизу грозному волку:
- Эй, мин херц, а ну не баловать! Меня подгонял, а сам озорничаешь. Ведь ехать пора, а ты меня на дерево загнал. Не хорошо, брат, я ведь к тебе… со всей душой, а ты вона как. Давай-ка, голубчик, кувыркайся, да и тронем в путь-дорогу.
- Ры-ы –ы. Ау –у- э. Ва – у-ы.
- Чего. Чего. Видали вы его, а кто ж будет материал из недр земных вызволять.
- Ры- ы- ы. Ау. Ры-ы-ы- ы. Вау –э-э.
- Ну-ну. – Прикрикнул С.Э. Бойко, - Смотри у меня!
- Я вот сейчас же час крик, визг подыму. – Вступил в разговор Тихон, - Прибегут мужички, что в роще зайцев- инвалидов гоняют… тут те и крышка дохтур.
- Правильно, Тихон! Верно, голубчик! – Одобрил решения возницы хозяин ёбрички, - А я те поддержу и мы посмотрим, мин херц, что от тебя останется. Ну, а коли, мужички не прихлопнут, так радиация всего тебя источит. Мысли, волчара, кумекай!
Волк задумался. Рыкнул. Поскреб лапой землю. Разбежался и, сделав изящный тройной кульбит, обернулся Вильгельмом Фаустманом.
- Вот так – то лучше, - Спускаясь с дерева, комментировал докторское решение чиновник, - А то баловать. У меня, брат, не забалуешь. Я вмиг с баловника шкуру спущу и на шапку пущу. Так то.
Чиновник улыбнулся и дружески толкнул попутчика в бок:
- Я, мин херц, тоже другой раз… волком хочу остаться, а что… бегай себе… туда – сюда… куда вздумается. Воздух свежий! Раздолье! Но только ж нельзя. Есть же обязательства, ответственность, государственная служба, в конце всех концов, на благо Отечества нашего! А главное, мин херц, чем тебя Господь сотворил, тем ты и должон свой земной путь закончить! Ну, пошли что - ли, волчара ты мой недоделанный, в деревню. Ехать пора. Солнце уже вишь в самом зените.
- А с этим что? - Кивнул доктор на тушу зверя, - Жалко ведь оставлять мухам, да червям.
- А че жалеть, мин херц, ты ж у нас вегетарианец.
- Вегетарианец, а почки с селезенкой уламывал так, что аж за щеками трещало.
Звонко рассмеялся Тихон.
- Я бы попросил, - Взвизгнул доктор, – Держать себя в рамках!
- Вот именно, - Чиновник поднес увесистый кулак к носу, возницы, - Смотри, как бы я тебе ненароком пятак твой наглый не начистил!
- Да, я что. Я ничего, - Шмыгнул носом возница, - Я так пошутковал.. токмо.. малость.
- Пошутковал он! Да, ты не серчай, мин херц, на убогого этого.
Чиновник кивнул на тушу и сытно икнув, произнес:
- Вот ты говоришь… не мухам… же оставлять. А почему нет? Им же… мухам, стало быть, нужно… тоже… что-то усиживать?! Они ж как всякая тварь: ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, им, такие как мы подают. Так что пошли, мин херц. Пущай мухи… чуток… полакомятся!
Охотники вышли из леса. Поставив свою ногу на зелено – цветочное поле Сергей Эдуардович громко запел:
- Степь да степь кругом.
- Путь далек лежит. Подхватил Тихон.
- В том краю степном замерзал ямщик. Закончил доктор.

Песня перемахнула луг, влетела в лес, да и потерялась в кронах фиолетовых деревьев.
Девятнадцатая картина
Егор Кузьмич Скуропатов как только вошел в свой кабинет, то незамедлительно вызвал к себе председателя департамента надзора за верховными персонами отечества Федора Трифоновича Подковерного. Смерив подчиненного начальственным, от которого у того заныло во всех внутренностях, морозным взором. Выдержав значительную, во время которой зав отдела наблюдения успел прочесть все известные ему молитвы, паузу и, наконец, задушевным дружеским голосом произнес:
- А что, Федор Трифонович, не выпить – ли нам… по-простому, по-душевному чайку… с сушками. Вы как к этому делу… пьете… чаёк – то?
- Как же не пить, Егор Кузьмич, - Слегка дрожащим голосом ответил Федор Трифонович, - Пьем-с.
- А с сушками?
- И сушками и ватрушками, - сглотнув слюну, ответил председатель надзора, - а в Великий пост токмо голый чай. Особливо в первую седмицу.
- Пьем, значит, чаек! - Сильно ударил кулаком по столу Егор Кузьмич, -
Кушаем, радио слушаем… ватрушки, пряники. Правильно, а чаво еще делать, коли на
государыневой службе другого, и делать нечего. Но ничего мы найдем вам,
любезный Федор Трифонович, дело. У нас в Отечестве много… их… неотложных. Вон, к примеру, сказать, строительство охранного забора вокруг нашего ёнергитического моря-океана ведем.
Там, дорогой мой, харчи: пустая вода, да плесневые сухари, а дел невпроворот! Будешь у меня бетон месить, а не тут… стоять глазами пучить, что рак… какой!
Федор Трифонович недоуменно заморгал ресницами. Дрожащей рукой вынул из кармана платок. Вытер со лба холодную испарину и принялся бормотать несколько путанную оправдательно – пафосную речь:
- Я, ваша светлость, Егор Кузьмич, на пост этот вами поставленный, как же я могу не служить? Я, ваше сиятельство, служу и дело блюду. Домой не иду, а в служебном кабинете ёлектрическую лучину жгу, да над бумагами ночи просиживаю. А ежели я, что… того… так вы не верьте, Егор Кузьмич! Это все… клеветнические измышления… недругов моих… кои сами не службой занимаются, а доносы строчат на верой и правдой служащих отечеству нашему…
- Так хватит ныть, - Болезненно потирая виски, остановил подчиненного Егор Кузьмич, - Ты дело, изволь, говорить, а не аки - паки мне тут разводить!
Чиновник подобострастно, приняв форму вопросительного знака, наклонился и заискивающим тоном осведомился:
- А об каком, изволит, ваша милость, беспокоиться: по Троекуровскому заговору али о безобразиях на Преображенском шляхе?
- Нет, милый, сейчас меня не это интересует.
- А чего, пожалуете?
Поспешил с вопросом подчиненный.
- А вот чего. Скуропатов солидно кашлянул, встал, разминая члены, прошелся по кабинету. Заглянул в шкаф. Сунул голову под диван. Всунул голову в огромную китайскую вазу.
- Чего-то изволили потерять, ваша милость? - Трогательным голосом осведомился Федор Трифонович. – Может, вашей милости, какая – никакая помощь моя потребна. Так извольте. Я в мусорном ведерце осведомлюсь. Чего искать-то, ваше сиятельство?
Скуропатов подошел к окну и поманил к себе подчиненного. Таинственным полушепотом сказал:
- Беда, Федор Трифонович, чинят у нас измену… и не просто измену, а на самых верхах предательство вершат. Нож в спину матушке и отечеству нашему…по самую рукоять вонзают.
Егор Кузьмич приложил начальственный перст к губам.
После продолжительной паузы Ф.Т. Подковерный, еле слышным шепотом, справился:
- Кто изволит, изменичать, ваша светлость?
- А кто у нас, дозволь осведомиться, занимается надзором за верховными персонами отечества нашего?!
- Я, ваша светлость, изволю, с вашего дозволения, надзирать.
- Нехорошо надзираешь, Федор Трифонович, из рук вон плохо! Мало того и меня бесчестишь и безобразишь…
- Да как же можно…
- А вот так, коли я тебя, как ты выражаешься, на это место рекомендовал, - Произнес Скуропатов, опускаясь в кресло, - То, стало быть, и я запятнан. А разве ж я тебя для этого ставил? Нет, любезный, я тебя для того рекомендовал, чтобы ты не тень на мой мундир бросал, а приумножал на нем число орденов и медалей. Ты же его марать, пятнать, вздумал. Этого, как ты хошь, Федор Трифонович, я тебе позволить не могу.
- Ваша милость. – Заламывая руки, заскулил Подковерный, - Как замарал, загрязнил, изгваздал…
Как же можно. Нешто ж это извозчицкий армяк, какой… кабы его пачкать, да марать. Это же мундир, а он требует уважения, а тут изволь, замазюкал.
Нет, ваша светлость, я, как вы изволили сказать, не токмо не пачкал мундира вашего, а напротив… даже и в мыслях не допускал сиих богопротивных поползновений. Я верой и правдой, вашему сиятельству… не щадя, так сказать, живота своего…
А коли, не верите… так я ваш мундир… собственными руками, да что там руками… языком отскоблю, отскребаю и наглажу…
- Хватит скулить, - Прикрикнул на подчиненного Скуропатов, - Докладывай, чем вверенные твоему наблюдению лица… в течение сей недели… занимались, куда ходили, с кем встречались?
- Так никуда… особо… никто… не ходил.
- Как это не ходил, - Прикрикнул Скуропатов, - Как же ты можешь так утверждать, не взглянув в машину умную, что она зафиксировала. Это ты мне брось!
- А на что мне машина, ваша светлость. У меня своя хороша, - Ф.Т. Подковерный скромно погладил крутую лысину, - Она у меня все помнит. Все фиксирует без сбоев, глюков и зависаний всяческих…. Вот Петр Ефимович, который по миропониманию… они вчерашнего дня вылетали из кабинета соколом…
- Куда ж это он летал сокол этот, – Поинтересовался Скуропатов, - Средь бела дня?
- Видать на охоту, - Ответил подчиненный, - Куды ж еще соколом летать.
Ираклий Сидорович, который по финансам, тот на своей ёбричке ездили…
- Куда, ездили, чего замолчал?
- К вдовствующей актрисе императорского театра мадам Яблоковой.
- По каким таким делам?
- Знамо дело, по каким, ваша светлость, по срамным.
Ф. Т. Подковерный густо покраснел и замолчал.
- Что еще… говори.
Федор Трифонович протер, словно биллиардный шар, платком лысину и ответил:
- Более не помню, ваше сиятельство.
В это время открылась дверь и в кабинет заглянула рыжая, как лисий хвост, голова и криво улыбаясь, произнесла:
- Великодушно извиняюсь, ваше сиятельство, но он пришел, как и было вами велено.
- Пусть, подождет, я как с Федором Трифоновичем закончу так его и приму.
Голова исчезла.
- Так, дружок, - Возвращаясь к прерванному разговору, сказал хозяин кабинета, - Голова у тебя может она и, впрямь, хорошая, уемистая голова… не зря ж я тебя на эту должность рекомендовал. Однако же одна она хороша, а две лучше. Вот взять, к примеру, палец. Он что? Так баловство… только что в небо им тыкать, а пальцы, да в кулаке это уже сила. Правильно. Так то, милый, соображай, кумекай, а через часок представишь мне полный отчет.
Е.К. Скурапатов пренебрежительно махнул рукой в направлении двери. Федор Трифонович кланяясь, и бормоча под нос пафосно – извинительное «отечества нашего… есмь червь… живота своего не щадяше… »
Стал пятиться, точно рак, к выходу.
Как только дверь за Подковерным закрылась, в кабинет вошел новый посетитель.
- Разрешите, Егор Кузьмич?
- Ну, чего ж ты спрашиваешь, Афанасий Иванович - Ответил с приятельской улыбкой на устах Скуропатов, - Коли уж вошел. Проходи, проходи, дорогой.
- Вызывали, Егор Кузьмич?
- Ну, вот опять за своё, - Хлопнул ладонью по столу Скуропатов. – Коли ты здесь, то, стало быть, вызывал.
- Да это я от робости, сбиваюсь, - Поправляя жабо, обронил редактор «Столичных Ведомостей», - Шутка – ли в приемной–то одни министры, да первые лица отчества нашего и тут я… червь земной… путаюсь.
- А ты не путайся, Афанасий Иванович - Вставая из – за стола сказал Скуропатов, - Ты садись. Мы с тобой чайку с сушками выпьем.
Егор Кузьмич открыл одну из многочисленных дверей, что выходили из его кабинета. Послышалось жужжание. В кабинет въехал чайный столик. На нем золотом горел пузатый самовар. Рядом с ним переливалась хрустальная ваза с золотистым вареньем. Серебряное блюдо с сушками.
- Прошу, - Сделав царственный жест, произнес Скуропатов, - Пей, кушай, Афанасий Иванович, не стесняйся. Да ты присаживайся, чего стоишь.
- Я, ваше сиятельство, не люблю сидеть, - Улыбнулся редактор, - Я все больше на ногах. Новости они ведь бегают и я, стало быть, за ним. Шасть- шасть.
- Это хорошо, что бегаешь, - Наливая себя, чай в стакан, одобрил Скуропатов, - Бег дело полезное и для суставов, и разного другого… третьего. Однако же чай, даже у басурманов, а ты, у нас человек крещенный, пить принято сидя. Так что давай садись и слушай, чего я тебе скажу.
- Да вы не волнуйтесь, Егор Кузьмич, я стоя выпью так больше войдет.
Редактор изобразил смех.
- А я говорю, садись, - Егор Кузьмич толкнул редактора в грудь, - Кто тут хозяин… я или ты!
Редактор попятился, наткнулся на стоящее позади себя кресло. Кабинет огласился болезненным вскриком.
- Ой. Ой. Ёй- ёй!
Афанасий Иванович кряхтя, поднялся.
- Ты чего это, Афанасий Иванович, уж не геморрой ли у тебя. Вот те на, а говоришь, что бегаешь. Все вы тут лжете. Один говорит, что служит, а сам только и делает, что спит. Другой кажет, что бегает, а на самом деле штаны протирает.
- Да, нет у меня никакого геморроя, Егор Кузьмич, - Потирая мягкое место, болезненно выдавил из себя редактор, - Тут несколько другое. Наказанье за непослушание.
Скуропатов отхлебнул чай и осведомился:
- Какое такое наказание. Жена что - ли отходила за распутство?
- Никак нет, ваша милость, не жена, а Святослав Игоревич Короваев.
Скуропатов с пугающим хрустом разломил сушку.
- Чем же ты его так разгневал, Афанасий Иванович? Чем не угодил?
- За слово пострадал, Егор Кузьмич! - Пафосно воскликнул редактор, - За его свободу… высек меня Святослав Игоревич, как пьяного извозчика. Теперь вот, сами видите, сидеть на ягодицах не сподоблюсь. Разве ж так можно?
Скуропатов забросил сушку и в рот и сказал:
- Ну, смотря за какое слово, Афанасий Иванович, за иное и прибить не грех. Да ты пей чай, милый, а то ведь простынет.
Редактор незамедлительно выполнил распоряжение и продолжил объяснение:.
- Да разве ж я не знаю, Егор Кузьмич, цену слова. Знаю и всякое, прежде чем произнесть, тщательно взвешиваю. А тут такое слово, что, право, нельзя было промолчать. Ну, посудите сами, как можно немотствовать, когда у тебя под носом творятся антипатриотические деяния.
Хозяин кабинета протянул посетителю вазу с сушками и поинтересовался:
- Это чего ж за анти.. панти… Прости Господи… деяния такие?
- А вот такие, - Поставив стакан на стол, продолжил объяснение редактор, - Объявился у нас в отечестве некий немец, который ездит по кладбищам и выкапывает кости вражеских солдат, что в нашей земле лежат.
- А на что ж они ему, – удивленно спросил хозяин кабинета, - клей что - ли он с них собрался варить он… с костей этих?
- Да кабы клей, ваша милость, - Горячо выговорил редактор, - то и беды бы никакой. Только он подлец этакий из этих костей новых солдат собирается выводить… ну ДНК там… биотехнологии… немчура в этом деле толк знает… что бы - значит снова войной на нас идти! Разве ж мы можем это допустить. И это бы ничего, ваша милость, так ездит с ним чиновник по особым делам Бойко Сергей Эдуардович и как видно из материалов мной собранных… без всяких на то уполномочий. Вот я и пришел…
- А сам то ты откуда про немца узнал?
- Репортеру моему Петру Мироновичу Клюкве его свояк Иван Кузьмич Репейник сказывал, а он мне об этом доложил, а уж я с этим к Святославу Игоревичу.
- А он откуда об этом прознал Репейник этот?
- Так шайка эта в их губернии промышляет.
- А стало быть, пошла писать губерния, - Покачал недовольно головой хозяин кабинета,
- И ты за ними за малограмотными увязался!
- Да ничего я не увязался, Егор Кузьмич. Я по инстанции про то сообщил. Святославу Игоревичу, а он меня за сие розгами.
Хозяин кабинета надолго замолчал. Хрустел сушками. Прихлебывал чай. Думал. Наконец произнес:
- Значит. Ты говоришь, что акромя Короваева про этих костикопателях ты никому не сказывал?
- Так точно, ваше сиятельство, никому!
Скуропатов вновь задумался.
- Ну, хорошо, - Прервав молчание, сказал он, - Ты вот что, Афанасий Иванович, напросись к нему на новый разговор… и так приватно… ему сообщи, что, дескать, появилась еще одна такая шайка кости копателей, но только ужо с басурманской стороны.
- А на что это, ваша милость?
- Это уж моя забота, Афанасий Иванович, а твоя об этом сообщить. – Скуропатов прошелся по кабинету, остановился возле окна и сказал, - Выполнишь, как нужно… на повышение пойдешь, а нет, так короваевские розги будешь вспоминать как райский массаж. Понял – ли ты меня?
- Как не понять, ваша милость, разумеется, все понял.
- Ну, тогда ступай.
- Есть.
Редактор поспешно направился к двери.
- Ты, стакан – то оставь, Афанасий Иванович, - Остановил его густой баритон хозяина кабинета, - Это ж все-таки казенное имущество. Я за него перед матушкой отвечаю. Схватятся, нет стакана. Мне растрату и пристегнут.
- Да, да, конечно.
Лисичкин поставил стакан, и чуть прихрамывая (сказывался поротый зад) вышел из кабинета.
Двадцатая картина
На дворе дома Сергея Эдуардовича и компанию встретил Тимофей. В руке у него сверкал огромный острый нож:
- Ты это чего, - Прикрикнул на него струхнувший С.Э. Бойко, - Ты это брось.
- Не боись, ваша милость, - Обнажая косые зубы, улыбнулся Тимофей, - Это я не на тебя, что ж я нехристь какой, али убивца. Это я на зайцОв лезвие-то наточил.
- А-а-а, – Протянул, успокоившийся чиновник, - Вон оно как. И где ж трофеи твои. Охотник. Показывай.
Хозяин дома подвел чиновника к жестяному корыту.
- Вот они, вашество, зайцЫ мои. Ровнехонько десяток набил сегодня. Хороши. Один в один!
Сергей Эдуардович глянул в корыто, затем на хозяина и с удивлением в голосе сказал:
- Ну, как мин херц, погляди. Разве ж это зайцы!?
Доктор заглянул через чиновничье плечо и ответил стилистически кривоватым пассажем:
- Да, зайцы, есть не то, что мы сие иметь лицезреть.
За доктором на охотничьи трофеи взглянул Тихон и с непринужденной простотой в голосе, сказал:
- Ежели, ваша светлость, это зайцы, то тады я протоиерей.
- Конечно, - Подвел итог комментарий чиновник, - Какие это зайцы, когда это чистые коты.
- Какие ж то коты, ваша светлость, - Моргая ресницами, удивился Тимофей, - Разве ж у кота такой хвост. У кота он большой, а энтого маленький.
Опять же у кота уши махонькие, а у этого… вон какие… вислоухие.
- Сам ты вислоухий, - Остановил его чиновник, - И еще, вишь ты его, спорить тут затеялся. Разве ж ты, мин херца, переспоришь. Нет, брат, шалишь, он во всех премудростях научных дока, что по звездам небесным, что по зайцам и прочая. Коли он сказал, что это не зайцЫ… Стало быть, так тому и быть!
Тимофей поскреб бороду, ответил:
- Лишь бы, ваша светлость, елись хорошо, а уж зайцЫ они али ящё хто…
- Нет, брат, шалишь! - Воскликнул чиновник, - Скажи мне, что ты ешь, и я те скажу, кто ты такой – сякой есть. Нельзя, братец, всякую дрянь в рот тащить. Ты ж не китаец, какой… слава Бога, а крещеный. Ты понимать должен. Это они нехристи увидят крапиву и тут же ее и сожрут, а подвернется им, положим, собака, так они ее узкорылые под нож пристроят, да и в суп.
- Тьфу ты… собаку. – Скривился Тимофей, - Да, как же то можно… собаку… не мы, ваша милость, энтим не балуем…
- А что ж ты тогда кошек настрелял, али ты их на продажу воровская твоя душа людям пристроишь!?
- Что вы! Бог с вами, ваша светлость! Разве ж я нехристь, какой, - Тимофей поспешно осенил себя крестом, - Кабы срамными делами душу свою марать. Нет, вашество, это я этих, как вы изволите говорить, кошек для себя настрелял… Тольки они, ваша милость, никакие не кошки, а зайцы перерожденцы, а переродились они апосля того, как на них горюч камень, с неба впал. Вот с энтой поры… они о трех лапах-то и скачут… болезные. Лап у них, куды деться, три, а на вкус они дюже смачные.
Да вы погодьте, ваша светлость, зараз баба моя с их похлебку сварганит. Сами отведаете.
- Некогда нам, милый, перерожденцев твоих кушать. – Отринул предложение Сергей Эдуардович, - Нам спешить пора. Только ты уж нам, братец, скажи… куды… нам…путь держать?
- Так, а куды тут можно, батюшка, ехать, - Вспарывая перерожденцу брюхо, ответил Тимофей, - Тольки что прямо. Прямехонько по энтой дороге езжай и вскорости… верст через пятьдесят… угодишь на столбовую дорогу. По ней кати, батюшка, куды, твоей милости… вздумается. Хошь в губернский город, а хошь так и в стольный град путь держи.
- Давай, Тихон, заводи агрегат, едем, - Сказал чиновник и, вырвав у Тимофея нож, недовольно забурчал, - Ну кто ж так дичь-то потрошит, деревня. Вот неуч. От горла надобно резать, а не с задницы начинать. Ох, темнота и когда ж только вы научитесь по-человечески жить.
Чиновник принялся ловко орудовать, точно искусный хирург, ножом. В то самое время, когда он вырезал перерожденческую печень, возле корыта остановился ёкипаж. Из его салона высунулся Тихон и, позевывая, сказал:
- Сергей Эдуардович, ёбричка ехать готовая.
- Держи, деревня, - Протянув нож Тимофею, сказал чиновник, - Вот так… как я показал… завсегда и режь. Ни шкуры не испортишь, ни мяса зря не выбросишь.
Чиновник сунул окровавленные руки в ведро с водой. Вытер их льняной тряпицей. Залез в агрегат и крикнул вознице:
- Трогай, братец, трогай.
Ёкипаж стрельнув выхлопной трубой, выкатился со двора на сельскую дорогу. Как только часы в салоне отсчитали двенадцать раз: небо, словно театральный занавес объявляющий антракт, затянулось серыми тучами. Дождь забарабанил по крыше ёбрички. Доктор вытащил из своего чемоданца квадратную коробочку. Нажал на кнопку, и салон наполнился тихой грустной (подходящей для дождливого серого дня) музыкой.
- Это чего это ты тут печаль- тоску развел, дохтур, - Повернув к Вильгельму кошачье лицо, поинтересовался Тихон, - Смени мотив…
- Не нужно ничего менять, - Резко остановил его чиновник, - Под нее дремлется хорошо.
Сергей Эдуардович зевнул и, закрыв глаза, захрапел. Доктор некоторое время смотрел на грустный пейзаж за окном. Ресницы его задергались, смежились, и он ( напоминая вскипевший чайник) засвистел, засопел и смачно захрапел. Тихон обернулся, с завистью поглядел на вкусно храпящих пассажиров, и высунул, чтобы прогнать сон, голову в окно.
- Проснитесь, ваша милость, – Закричал он, возвращаясь в кабину, - Пробудитеся!
Сергей Эдуардович широко распахнул глаза и, не понимающе хлопая ресницами, поинтересовался:
- Что такое? В чем дело?
- Беда, барин, беда! – Ответил Тихон, - Волки!
- Какие волки? Откуда тут волки!
- Откуда незнамо, - Произнес Тихон, - Однако же, тут они. Вона скачут, несутся. Поглядите, ваша милость, целая прорва их за нами летит!
Чиновник посмотрел в окно, и пренебрежительно хмыкнув, сказал:
- Хмы. Кхы. Да, какие – то волки – это же собаки.
- А хоть себе и собаки, ваша милость! – Не унимался Тихон, - Коли такая свора мордатых да здоровых… налетит на нас квелых, то растерзают они нас не хуже самых лютых волков!
- Эй, мин херц, просыпайся, - Толкнув в бок Вильгельма, сказал чиновник, - Открывай, зенки – то!
Доктор открыл глаза и сонным голосом промычал:
- А-а-а… что… есть… такое?
- Такое, брат, что тебе и в самых дурных снах не соснится! – Недовольно проворчал чиновник, - Погоня за нами затеялась.
Сон моментально слетел с доктора Фаустмана и он бодрым энергичным голосом осведомился: :
- Где? Какая погоня?
- Вон глянь в окно… все и увидишь.
Доктор припал лицом к мокрому стеклу…
- А ну подвинься, - Толкнул его Сергей Эдуардович, - Мне ружо надобно достать. Вильгельм чуть переместился в сторону. Сергей Эдуардович нагнулся. Он долго шарил рукой и, наконец, с неудовольствием в голосе изрек:
- А где ж ружо. Ружо, где… я спрашиваю.
- Ружо. Ружо. – Повторил Тихон, - Да пошто ж мне ведомо, где оно ружо… ваше. Не я ж его запирал на засов, а ваша милость, замыкала. Вона дохтур не даст соврать. Правильно я, дохтур, говорю.
- Да, - Подтвердил Вильгельм, - Вы, Сергей Эдуардович, я собственными глазами видел, самолично на замок запирали. Тут Тихон прав.
- Запирал. Запирал. – Согласился чиновник, - Да только куды ж оно делось?
- Так знамо куды, - Разрешил загадку пропажи Тихон, - Энтот самый, как там его звали – то???? Тимохвей, кажется, вот он и спер. Больше и некому.
- Когда ж это он умудрился, а главное как, - Осведомился чиновник, - У меня ж замок особый… с секретом… там голова нужна, чтобы его открыть.
Тихон усмехнулся и произнес, боязливо поглядывая на приближающуюся свору:
- Да на что ему голова, коли у него пудовые кулачищи! Против такого кулака, как у этого подлеца, ни один секрет не устоит. А я вам, ваша светлость, говорил, чтобы вы с собой на охоту ружо взяли. Сейчас бы оно целое было. Но вы мне, ваша светлость, на то, что ответили. Нет, не надобно нам ружье. Вон дохтур не даст солгать. Правильно я, дохтур, говорю? - И не дав Вильгельму вставить и даже буквы, а не то, что слова, продолжил:- А тепяричи с чаво вы в их стрелять приметесь… только что с пальца. Беда, барин, беда. Близок наш конец.
Чиновник поморщился и неубедительно прикрикнул на возницу:
- Хватит ныть. Беда. Беда. Я из не таких бед выходил. Вот зараз помолюся святому Иллариону заступнику…
Заступнику кого являлся святой Илларион, чиновнику не дал сказать доктор Фаустман.
- Нет уж, дорогой Сергей Эдуардович, хватит молитв. В данном случае нужно действовать решительно и безотлагательно… иначе уже не мы будем собирать чьи-то кости, а кто-то будет коллекционировать наши.
Доктор нажал на кнопочку в ящичке, из которого все еще неслась Божественная музыка Баха, и вместо нее салон озарил напряженный (цвета электрик) луч.
Ощутив его силу, музыка, споткнувшись о минорную ноту, смолкла.
Чиновник поинтересовался, глядя на смолкшую коробочку:
- Ты чего это тут удумал, мин херц?
Доктор не ответив, опустил стекло, высунул коробочку, что-то на ней крутанул и провел лучом по чахлому кустарнику, что тянулся вдоль дороги. Верхушки его, точно срезанные остро наточенными садовыми ножницами, упали на мокрую траву.
- Ух, ты! – Восхитился чиновник, - Так у тебя ж гиперболоид! Ну, ты, брат, молодец! Ты вот что, мин херц, не дай, ни одной падле уйти. Коли хоть один ускачет, то он за собой еще большую свору приведет и тогда уж кранты, мин херц, ни один гиперболоид нам не поможет.
Доктор высунулся в левое окно и направил луч на преследователей. Затем быстро пересел на другую сторону. В сыром воздухе запахло паленой шерстью. Сергей Эдуардович выглянул в окно и, увидев лежащих без признаков жизни преследователей, приказал Тихону.
- А ну-ка, братец, глуши агрегат. Посмотрим, чего там натворил мин херц своим лучом.
- Да, на что вам это надобно, ваша светлость. – Возразил ему возница, - Кто их знает этих волчар. Может они… того… притворились только мертвыми, а как мы подойдем так они враз и цап-царап…. оживут
- Тормози, я сказал - Резко приказал чиновник, - Мне выяснить кое-чего надобно.
- Да чего там выяснять. Пусть себе лежат, да тухнут.
- Я сказал, тормози!
- Торможу, торможу. Фру- фру.
Тихон фыркнул, как выскочивший из воды кот, и нажал на тормоз.
Сергей Эдуардович вышел из салона, подошел к волкам и крикнул:
- Ну, вот нате вам, пожалуйста, оборотни это.
- Да, какие оборотни. – Ухмыльнувшись, сказал Тихон, - Тоже скажете, ваша светлость, откуда бы им тут взяться оборотням.
- И ты так же думаешь, мин херц-. Поинтересовался чиновник, - Что я выдумываю.
Доктор ответил с иронической улыбкой на устах.
- Думаю, что так оно и есть. Фантазии у вас, Сергей Эдуардович, от излишнего всплеска адреналина.
- Здрасте вам, спасибо. – Чиновник шутливо приподнял шляпу и поклонился, - Дожил Сергей Эдуардович до фантазера – сказочника. Благодарствуйте, мин херц, на добром слове. Но ежели ты слову моему не веришь, то поверь собственным глазам. Ступай сюда ступай, да сам убедись, лжет Сергей Эдуардович, али правду глаголит.
Вильгельм вылез из салона и направился к Сергею Эдуардовичу, вслед за ним поплелся и Тихон.
Сергей Эдуардович толкнул носком сапога лежащее на земле тело, поинтересовался:
- Ну, что лжет, Сергей Эдуардович. Волки – ли это?
- Никак нет, - Сказал испуганным голосом Тихон, - Не волки.
- Да, действительно, - Внимательно осмотрев местность, согласился доктор, - Никакие это не волки, а самые настоящие люди.
- Вот видишь, мин херц, выходит рано записывать Сергея Эдуардовича в фантазеры. Люди это люди, мин херц, твоя, правда. Но только это, друг мой ситный, не совсем обычные людишки. Гончие это Скуропатовские псы, понимаешь – ли ты…
- Не понимаю, - Отрицательно покрутил головой Вильгельм, - Поясните.
- А что тут пояснять, дохтур, - Встрял в разговор Тихон, - Гончие Скуропатовские псы это, стало быть, государевы люди, что изменников ловють, а главный над ними… поставлен государыней Егор Кузьмич Скуропатов. Правильно, я говорю, ваша милость.
- Правильно. – Тяжело вздохнув, подтвердил чиновник, - Правильно. Уж куда верно.
- Не понимаю. – Почесав лобные доли, произнес Вильгельм, - Почему же они нас ловят? Разве ж мы изменники. Нет, мы действуем согласно договоренности между нашими странами. Все имеет законный статус. Ведь так, Сергей Эдуардович?
Сергей Эдуардович тяжко вздохнул. Драматически рубанул рукой воздух и ответил:
- У нас, мин херц, закон меняется, как погода. Вон с утра солнце светило и жара стояла, а сейчас и солнца нет и холодно, точно зимой. Так и с законом, брат, сейчас законно, а завтра глядь и беззаконно…
Сергей Эдуардович задумался и, прервав молчание, сказал:
- Только я одно не могу понять, чем же я матушку – то прогневил, что она за мной погоню организовала, - Чиновник толкнул тело ногой и продолжил, - И вот еще что, мин херц, я понять не могу. Ведь чтобы оборотня–то завалить, потребна серебряная пуля, а ты лучом. Чудодейственный у тебя, брат, луч… не иначе. Но довольно, однако болтать. Ехать надобно отсюда, да поскорее.
Тихон осторожно поинтересовался:
- А куды ехать–то, ваша милость?
- А Бог его знает, - Ответил чиновник, - Езжай куды едется. Дорога же куда-нибудь… да… и выведет.
- Дорога может и выведет, - Согласился Тихон, - Да только у меня ёлектрическая батарея почти сдохла. Верст может сто и протянет, а уж далее ни- ни…
- Ну, сто это много, - Успокоил его чиновник, - Тимофей… злодей этот… говорил, что столбовая дорога недалеча. Вон там нешто за той рощицей чернеет. Не иначе как шоссейка. Езжай туда.
- Да этому разбойнику, - Усмехнулся возница, - Соврать, что чихнуть. Шутка сказать, двухсот рублевое ружо спер.
- Хватит бубнить, - Толкнул его чиновник, - Твое дело агрегатом управлять, а не ныть… точно больной зуб. Трогай. Выедем на большак. Там связь поймаем. Свяжемся с ближайшим губернским городом. Выясним что к чему. Трогай. Только маячок сорви, а то они… нас… по нему… вмиг отыщут.
Тихон вырвал маячок и бросил его далеко в поле. Влез в кабину. Перекрестился и нажал на газ. Ёкипаж дернулся и покатил к снегозащитной лесополосе.

Двадцатая первая картина
Редактор «Столичных Ведомостей» А.И. Лисичкин покинув скуропатовский кабинет, вышел на парадное крыльцо. Начальственно щелкнул пальцами и к нему тут же подъехала на вид довольно заурядная светло – голубая ёбричка. На таких агрегатах обычно ездят чиновники среднего звена, неудачливые дельцы, вечные студенты, старые девы и закоренелые холостяки. За ними не бегут восхищенные обыватели, не останавливаются зачарованные специалисты, не кусают локти завистники. Такие ёбрички даже страж дорожной охраны обходит стороной, о достоинствах ее колеса не спорят корпящие на паперти нищие…
Тронутый легкой ржавчиной корпус. Скрипящие рессоры. Хриплый клаксон. Смиренная скромность. Однако ж салон ебрички (кожа, золото, хрусталь) Афанасия Ивановича ни дать ни взять разгул шика, изящества и комфорта.
Редактор скромно, хотя по должности дверь ему обязан был открывать возница, отворил дверь ёкипажа и присев на мягкое сиденье, небрежным барским тоном приказал:
- Гони, братец, гони.
- Куды изволить, ваша милость? – Поинтересовался возница Андрюшка, - В департамент али в ресторацию?
- В ресторацию? - Редактор на секунду задумался и с восхищением в голосе сказал, - А что, братец, неплохо бы и в ресторацию… к Вершинину. У него нынче рябчиков с ананасами подают и суп со спаржей.
- Ну, так, стало быть, туды и поедем. Пока вы будете рябчиков жевать, я в трактире щей похлебаю. В тамошнем трактире добрые щи подают: жаркие, наваристые, да под рюмку анисовой…
- Анисовой. Я тебе дам анисовой! – Прикрикнул на Андрюшку хозяин екипажа, - На службе у меня… ни-ни! Не дрова возишь, сам понимать должен.
- Понимаю, еще как понимаю. Разве ж я голову для того имею, - Андрюшка поправил шапку, - чтобы на ней картуз таскать. Нет, она у меня, для того чтобы кумекать. А рюмка анисовой, ваша милость, то, что… так баловство. Она напротив меня, что дробина супротив слона. Я давеча в зоохпарке видал слона. Пудов сто в ём живого веса, а может и более будя.
Андрюшка нажал на газ и направил ебричку к вершининской ресторации.
- Погоди, погоди. – Остановил его Афанасий Иванович, - Я ведь совсем позабыл. У меня ж срочно дело имеется.
- Дело, ваша светлость, не волк. В лес не убежит.
- Но рябчики, братец, тоже ни куда не улетят, они же жаренные.
Афанасий Иванович улыбнулся своей, как ему показалось, удачной шутке.
Возница поправил свой картуз с позолоченной кокардой и ответил:
- Правда, ваша, не улетят. Однако ж их могут и покушать. И со щей… опять же… всю гущу повылавливают. Хлебай их после того пустыми, да кислыми. А разве ж я к вашей милости для того нанимался.
- Да, я все понимаю, - Дружески похлопал его по плечу редактор, - Но и ты, братец, пойми. Кабы-то было обычное… рядовое, какое дело. Так разве б я его не проигнорировал? Да враз! Но тут особый случай. Тут команда от самого Скуропатова поступила, а с ним, сам понимаешь, шутки плохи. Враз в пыточную камеру определит. Там же, братец, не до разносолов. Вода, да каша. Вот и радость наша.
Скаламбурил редактор. Андрюшка согласно кивнул головой:
- И то верно, ваша милость, со Скуропатовым не балуй.
Возница развернул ёкипаж и направил его к редакции столичных ведомостей.
Редактор коснулся ладонью голубого экрана, и на нем возникло лицо Святослава Игоревича Короваева:
- Чего тебе, - Не здороваясь, поинтересовался Короваев, - Афанасий Иванович.
- Дело у меня к вам чрезвычайной важности, ваше превосходительство. Прошу принять и незамедлительно.
- Прямо так и незамедлительно?
- Прямо так, ваше сиятельство!
- Хорошо, жду.
- Я только в кабинет заеду, рассоединюсь и к вам.
Редактор, прекратив разговор, выглянул в окно и восхищенно произнес:
- Эх, погодка сегодня, какая. Прямо такая, как ты Андрюшка выражаешься. Займи, да выпей. Ну-ка, милый, вруби что-нибудь этакое не нашенское… под погодку.
Андрюшка отрицательно покрутил головой:
- А как услышит кто, ваша милость, ведь все ненашенское–то запрещено.
Афанасий Иванович тяжко вздохнул:
- Твоя, правда, Андрюшка. Заводи тогда нашенское… толь уж… побойчей чтобы.
Андрюшка улыбнулся и ответил:
- Не смейте сумлеваться, вашество, самое бойкое и спроворим!
В салоне зазвучала разухабистая песня: о тройке, молодце и девице красе…
Вскоре ёкипаж остановился у парадного крыльца редакции. Афанасий Иванович резво взбежал по мраморным ступеням. Миновал вытянувшегося во фронт швейцара. Редактор слегка ударил его перчаткой:
- Здорово Савелич.
- Здравжелаювашество! Рявкнул швейцар.
Афанасий Иванович зажал руками уши и вбежал в кабинет. Бросил на стол перчатки, шляпу и взобрался на стремянку. Приладил к глазу подзорную трубу и принялся рассматривать свой терем.
- На маковке–то пятно! - Испугано воскликнул редактор, – Боже мой, какой кошмар. Ведь завистники, увидев сиё пятно, тотчас же начнут зубоскалить. Вы видали, а у Афанасия Ивановича маковка – то дегтем вымазана. Оно может и никаким дегтем–то она не вымазана, а так птичка на счастье его пометила, но это ж попробуй, докажи. Черта лысого чего саргументируешь. Да и жена моя, Анастасия Федоровна, нет – нет, а поводы на великосветских балах подает. Уж сколько раз я ее корил, образумливал, а ей все трын- трава. Ха- ха, да хи-хи… с кавалерами.
- Захар! – Громко крикнул редактор, - Быстро ко мне.
Из комнатки вышел зевающий слуга:
- Ай- ай. – Покачал головой редактор, - На какого ты похож. На кого ты похож. Волосья спутаны. Рожа заспанная.
Захар не обращая внимания на причитания хозяина, осведомился:
- Чего, ваша милость, желають?
- Быстро позвони моему мажордому и прикажи ему почистить центральную маковку. Немедленно, а я отсюда буду смотреть и руководить.
- Слуш.
Захар вернулся в свою каморку. Вскоре Афанасий Иванович увидел, как из дверей его терема вышел плотный человек со стремянкой на плече. Приладил ее, влез на самую верхотуру и принялся бархоткой тереть маковку.
- Скажи ему, - Не отрывая подзорной трубы от глаза, крикнул Захару редактор, - Чтобы взял чуть левее. Вот так. А теперь чуток выше и вправо. Право я сказал, а он влево тычет. Вот-то другое дело. Пускай слазит. Нет более пятна.
Афанасий Иванович слез со стремянки. Спрятал подзорную тубу в кожаный чехол. Потянулся. Сделал несколько отжиманий от пола, а также упражнений для укрепления мышц живота и крикнул:
- Захар. Захар.
- Чаво надобно?
- Отнеси стремянку и набери мне код Федора Васильевича.
- Это который там? – Спросил Захар, подняв заспанные глаза к потолку.
- Тот. Тот. – Ответил редактор, - Какой же еще.
- Ну, мало ли Федоров Васильевичей. – Скребя пятерней небритый подбородок, сказал Захар, - Вона в Звоноревской волости несколько лет тому назад опочил помещик Федор Васильевич Лошак. Ну, помер и помер... и лежи себе тихо, как и положено усопшему, а не ходи по окрестностям, да не пужай честной народ. Это я к тому, ваша светлость, что он, стало быть, Федор Васильевич… по волости ночами стал кружить, да на баб наскакивать. И ладно бы на старух… чего с них… со старух то возьмешь, а он на молодых приладился запрыгивать. Теперяча говорят вся волость на этого самого Лошака похожая ходит.
- Хватит болтать, – Резко оборвал рассказ слуги редактор, - Выполняй команду и быстро!
- Слуш. – Захар зевнул и скрылся в соединительной комнате.
Афанасий Иванович нажал кнопку, на стоящем у него на столе, ящике.
В кабинет ворвался начальственный скуропатовский баритон:
- Чего тебе, Афанасий Иванович?
- Я, - Ответил редактор, - Осмеливаюсь… вас беспокоить… по Короваевскому вопросу. Через минуту буду у него. Может какие будут пожелания, наставления.?
Скуропатов значительно кашлянул:
- Одно у меня к тебе наставление и пожелание, Афанасий Иванович.
Ты ему про наш с тобой разговор ни-ни. Не спугни его, милый, ни словом, ни делом.
Понял?
- Так точно, Егор Кузьмич.
Разговор прекратился. Вскоре из соединительной вышел Захар:
- Простите, что я до вас обращаюся, но не соединяется, Афанасий Иванович.
- Как так… не соединяется?
- А мне, почем знать, - Зевнув, ответил Захар, - Не соединяется и все тут. Может чаво в сети, а может в аппарате.
- Чаво. Чаво. – Зло передразнил его редактор, - Мне надобно немедленно быть у Короваева. Как же, изволь доложить, мне к нему добраться?
- Не могу знать, ваша милость.
- Действительно откуда тебе знать, - Подтвердил Афанасий Иванович, - Все, что ты знаешь так это только: спать, жрать и небылицы про упырей рассказывать. Быстро чини мне аппарат! А то я те…
Афанасий Иванович схватил Захара за ухо, и больно крутя его, зашипел:
- Мерзавец, ах ты мерзавец. Водкой так и разит. Так и смердит! Не работает, не соединяется. Я тебя так соединю, что тебя мать родная не узнает. Ежели сию же минуту аппарат не будет мне рабочем порядке, то я из тебя… подлеца… кровь высосу и в таком виде пугалом на своем огороде выставлю. Понял меня?
Редактор отшвырнул от себя слугу и вытер, надушенным кельнской водой платочком, руки.
- Как же, ваша милость, не понять, - Потирая травмированное ухо, забурчал Захар, - Все как есть понял, а насчет упырей, Афанасий Иванович, так вы не смейте сумлеваться. Бродят они окаянные. Как есть шастают по земле нашей. Вот давеча на Селезенском хуторе, что держит Григорий Апанасович Вишня, кинулись искать кузнеца Ивана Кобылу. Добрый, я вам скажу, кузнец. Такие, ваша милость, изволит завитки выковывать, чудеса, да и только. Руки-то у него, что твои гири, голова вечно во хмелю, а завитки просто на загляденье.
- Вот я тебя сейчас ухо твое так завью, - Схватив Захара за ухо, закричал редактор, - что ты у меня, его вовек не разовьешь. Ступай немедля в соединительную, негодяй, готовь аппарат. Через секунду аппарат должен быть в полной готовности.
Афанасий Иванович оттолкнул Захара и сильно пнул его носком ботинка в зад.
- Через секунду, - Потирая ягодицу, сказал Захар, - Это никак не возможно, Афанасий Иванович, потому как я за секунду не дойду… до аппарата-то, а минут через десять, пожалуй, что и управлюсь.
Афанасий Иванович открыл рот для очередного ругательного слова, но Захар закрыл за собой дверь. Редактор обреченно махнул рукой. Сел в кресло и подвинул к себе тезисы статьи, предназначенной для редакторской колонки.
- Готов, ваша милость, - Выйдя из соединительной, изрек Захар, - пожалуйте, разбираться.
- Вот, что ты за человек такой, - Вставая из-за стола, произнес с кривой ухмылкой редактор «Столичных ведомостей», - Пока не вздрючишь тебя по первое число, так и не почешешься. Да, кабы ты один такой. Весь народ у нас этакий. Отчего так, не скажешь?
Захар малость подумал и сладко зевнул, ответил:
- А чего ваша светлость чесаться… коли, оно не чешется.
- Что оно?
- А то, что не чешется.-
Обтекаемо ответил Захар.
Афанасий Иванович вздохнул, плюнул на пол и сказал:
- Лучше баржу грузить, чем с тобой говорить
- Ну, я и помолчать могу. Сказал Захар, прикрывая рукой рот.
- Вот и молчи.
Редактор со слугой вошел в соединительную. Захар приладил ему на голову нечто напоминающее шапку Мономаха. Отчего Афанасий Иванович стал напоминать последнего царя из Романовской династии. Слуга нажал кнопку. Редактор засветился фиолетовым огнем и стал медленно, а затем все быстрее и быстрее распадаться на мельчайшие, чуть потрескивающие, частицы. Когда из соединительной исчез последний лисичкинский атом, то в кабинете Святослава Игоревича Короваева начался процесс сборки. Из светящихся нейронов, нейринов и Бог его знает еще чего, возникла голова, за ней проявились плечи, грудь, ноги.
- Ба, какого вижу! – Воскликнул надворный советник Короваев, -Проходи. Проходи, Афанасий Иванович, садись.
- Благодарю, Святослав Игоревич, я на минутку. Так что я и постоять могу.
- Чего болит задница-то, Афанасий Иванович? – Сочувствующим тоном проговорил хозяин кабинета, - Так ты ее, голубь, облепиховым маслом… смазывай. Очень она… в таких вопросах… помогает. Чудодейственное, можно сказать, средство.
- Благодарю, Святослав Игоревич, за заботу. – Поклонился редактор, - Непременно-с, попробую.
- Попробуй, попробуй, милый, ну чего там у тебя… рассказывай.
- Не позволите – ли… стакан водички, Святослав Игоревич, - Робко осведомился редактор, - У меня от этих перемещений, знаете - ли, всегда сохнет в горле.
- Отчего же не позволить!
Хозяин кабинета нажал на кнопку. В кабинет въехал золотой столик, уставленный бутылками немыслимых форм и расцветок.
- Пей, Афанасий Иванович. Вот в этой синей бутылке вода из Сорочинского ключа. В хрустальном графине из Волоколамских живых озер. В желтом кувшине из Волковыских источников.
Редактор выпил стакан из Живых озер. Другой из Горных рек. Третий из Блистательной топи он только слегка пригубил и, поставив стакан на стол, начал свой рассказ:
- Я прибыл, уважаемый Святослав Игоревич, чтобы обеспокоить вас просьбою – разрешением. Дело, видите – ли, в том, Святослав достопочтеневец, то есть я хочу сказать, Досточтенец Игоревич. Одним словом, я страшно волнуюсь. Вы, позволите?
Редактор кивнул на бутылки.
- Хлещи, Афанасий Иванович! Пей, пей, голубь, ишь ты… как разволновался. Да ты не робей. Я ведь не кусаюсь. Чего там у тебя, говори?
- Так вот, Святослав Игоревич, - Вымолвил, наконец, гость правильное имя отчество хозяина кабинета, - Я прибыл сообщить вам, что в Богославском уезде замечена еще одна группа, но уж теперь не из объединенного союза, а из Басурманской стороны.
- А этим-то это зачем? – Удивился Короваев, - Чего. Чего, а клея в их стороне хоть залейся.
- Дело тут… вовсе… не в клее, уважаемый Святослав Игоревич, тут дело в ДНК. Они его из костей добывают, а уж там у себя новую расу выводят. Идеальных солдат, с которыми намереваются воевать супротив Отчизны нашей. Допустить этого, сами изволите понимать, никак нельзя. Вот я и прибыл за вашим разрешением… отразить… эту тему на страницах вверенной мне вашим сиятельством газеты. Но я, ваше превосходительство, не настаиваю, как в прошлый раз, - Редактор погладил зад, - На публикации, а токмо на ваше соизволение. Коли скажете, нет, то я противиться не стану. Вам ваше выскодительство, ах простите, высокопревосходительство, видней, как это дело выставить. Может через печать, а может через тайный приказ...
Редактор выжидательно молчал. Надворный советник по мировоззрению налил себе воды из Страстного водопада.
Выпил и, поставив стакан на стол, поинтересовался:
- А кто курирует сие дело, Афанасий Иванович?
Редактор подошел к столу, нагнулся и шепнул на ухо Святославу Игоревичу:

- Архип Лукьянович Блоха.
- Вот оно… как… значит. – Усмехнулся надворный советник по мировоззрению, - А чего ж это матушка из блохи голенище кроить взялась? Ведь из блохи, как известно, Афанасий Иванович, голенище, что из спички топорище. Али перевелись у нас в Отчестве богатыри?
Афанасий Иванович выждал небольшую паузу и осторожно поинтересовался:
- Так, стало быть, мне можно ежели этот Блоха такой …несущественный… это… в редакторской колонке осветить. Я вот тут уже и тезисы набросал.
Редактор положил на стол бумажки. Надворный советник по мировоззрению взял их. Поднялся и, шаря взглядом по листам, словно отыскивая в них блох, прошелся по кабинету.
- Нет, Афанасий Иванович, - Скомкав и выбросив бумаги в мусорную корзину, сказал хозяин кабинета, - Блоха хоть малого весу. Однако… коли он… В дело это… впутан. Так и трогать его не изволь.
- А что же делать, ваше…
- Да ничего не делать, - Оборвал его надворный советник по мировоззрению. – Я сам во всем разберусь.
Редактор понимающе кивнул головой. Святослав Игоревич осведомился:
- У тебя все, Афанасий Иванович?
- Так точно, ваше превосходительство.
- Ну, тогда ступай себе с Богом.
Хозяин кабинета нажал на кнопку и Афанасий Иванович стал распадаться на атомы, молекулы… и вскоре, оставив после себя запах жженого электрического провода, исчез из кабинета.
Надворный советник по мировоззрению, бормоча себе под нос «Десять, двенадцать, нет, пожалуй, пятнадцать… с учетом инфляции…» прошелся по кабинету. Затем вошел в уборную. Портя воздух газами, опорожнился. Тщательно вымыл руки. Протер пальцы спиртом и сказал:
- А почему бы не двадцать? Конечно двадцать! В прошлый раз я, гер Кумарик, вам уступил, а в этот раз не обессудьте. Двадцать - моя последняя цена!
На этих словах надворный советник вытащил кисет. Зачерпнул пригоршню табаку и втянул его в ноздри.
- Апчхи!
Чихнул Святослав Игоревич и обернулся грозным соколом.
Птица наклонила голову, прикидывая, а не слупить ли с гера
Кумарика все тридцать тысяч, постучала острым клювом, точно оттачивая его
для будущей финансовой баталии, по карнизу.
Надворный советник и в волчьей шкуре себя отлично чувствует, и в лисьей шубе ощущает себя комфортно, не брезгует и в змеиную кожу облечься, и
рыбой нырнуть в морские пучины. Однако ничто не сравнится с птичьим полетом: тут тебе и волнения, и переживания, и неудержимые эмоции, и полнота жизни, и легкость
бытия, и абсолютное счастье.
Святослав Игоревич расправил соколиные крылья. Курс его лежал на запад, но советник взял юга - восточное направление. Выходил крюк, но всходила луна, и советник большой почитатель ночной красавицы, решил ею полюбоваться. На людях Святослав Игоревич расчетливый циник. Глубоко в душе трепетный романтик.
У Калинового моста советник повернул строго на запад, и ночная красавица пропала из вида. Подлетев к Стрелецкой площади он, наконец, увидел цель своего полета. Флигель посольства «Союза Свободных Наций»
Короваев стал планировать к окну кабинета пресс-атташе. Неожиданно с крыши соседского здания слетел громадный орел. Надворный советник и пискнуть не успел, как уже оказался в его острых когтях. Орел, сильно махая крыльями, полетел к императорскому дворцу.
- Конец. Сказал себе Короваев и закрыл глаза.
Орел приземлился на темной аллее царского сада. Святослав Игоревич открыл глаза и увидел перед собой лицо тайного советника Скуропатова. Надворный советник поднялся на ноги, отряхнулся, сделал реверанс и учтивым голоском произнес:
- Добрый день, Егор Кузьмич. Рад вас видеть, дорогой вы мой, в добром здравии.
Надворный советник раскрыл объятья. Егор Кузьмич брезгливо оттолкнул его и зло прошипел:
- Был дорогой, да кончился. У тебя теперь в дорогих враги наши ходят. Иуда! Матушка сколько для тебя, собака, сделала и ордена, и медали и хоромы тебе, и усадьбы, а ты продал ее шакал за тридцать сребренников.
Короваев, невинно захлопав ресницами, поинтересовался:
- Я отчего-то не пойму, уважаемый Егор Кузьмич, что это вы такое подразумеваете под этими так называемыми тридцатью среб… сребрис…
Простите, запамятовал. Извольте объяснить?
- Изволь.
Скуропатов вытянул губы в тонкую горизонтальную линию, потер левой ладонью правый кулак и сильно ударил Короваева в солнечное сплетение.
Свет померк. Пропали звуки. Короваев рухнул на щебень парковой дорожки.
- Открывай зенки, собака, открывай, – Донеслись до него слова Скуропатова, - Помереть что - ли собрался? Так даже и не надейся! У меня так просто не помрешь. У меня смерть еще вымолить надобно.
Святослав Игоревич открыл глаза и обнаружил себя на деревянном настиле. Ноги скованы. Вокруг мозглые цементные стены. Воздух пропитан страданием и ужасом.
Надворный советник открыл сухой рот и заговорил вопросами:
- В чем дело? Отчего я здесь? Извольте объясниться?
- Нет, братец, объяснять будешь ты! Первое - говори, собака, как давно ты шакалишь на Объединительный союз? Сколько ты от них получил? Что успел ты им сообщить из государственных секретов?
- С чего вы взяли, что я шакалю, уважаемый Егор Кузьмич, я правдой и верой служу отчеству нашему. Отмечен матушкой крестами и орденами. Вам – ли не…
- Не называй, собака, поганым своим ртом… святое матушкино имя.
Скуропатов хлестнул советника кнутом.
- Ой! Ой! - Истошно завопил Короваев. - Ой, пришел мой конец.
- Это не конец, а только начало. На конец я тебе, падла, оставил Гришку Волчью губу. Лучшего моего заплечных дел мастера. Он у меня из сказок былины делает. Про скальпы индейские, слышал - ли ты? Слыхал! А он тебе твой личный скальп выкажет. Вот уж налюбуешься. А про содранную живьем кожу приходилось слыхивать? Приходилось. Вижу по шакальим твоим глазкам! Так вот сдерет он с тебя кожу, по первое число! Так что как будто ты без нее и родился. А про глаз на жопу натянутый ведаешь? Ведаешь. Так вот скоро твой на меня оттуда будет глядеть. Я ж говорю лучший мой мастер! Разве ж прежде ты про него слыхал? Нет? Ну, ничего скоро узришь его лично.
Святослав Игоревич заскулил вопросами:
- Да разве ж мы с тобой не приятели, Егор Кузьмич, дорогой? Разве ж мы ни одно с тобой дело делаем? Государыне, да отчизне служим? Про то, что ты мне говоришь я, дорогой мой, ни ухом ни рылом. Сижу себе червем кабинетным. Пишу отчеты справно, а про то чтобы шакалить, то откуда уж у меня на то время? Да и тайн в моем ведомстве особо никаких не тутти. Только что кто кого сгреб, да кто кого уёб. Вот и все потаенны мои. Они и задорам никому не надобны!
- Не ври, собака! - Скуропатов в пол плеча рубанул кнутом надворного советника, - Не бреши! Не ведает он, а чего ж ты в посольство вражье летел?
На этот раз Короваев ответил повествовательным предложением:
- Так я на соколиную охоту летел, Егор Кузьмич.
- На какую такую охоту, сокол ты мой? – Осведомился пугающим спину смешком Скуратов, - Когда на сегодня нигде охоты не объявлено.
- Я сам по себе, – Поспешил оправдаться Короваев, - Решил размять мышцы. Засиделся я в кабинете, Егор Кузьмич. Ну, и решил поохотиться. А к посольству полетел, так потому что я на луну решил полюбоваться. Дюже я ее красавицу люблю.
- Какая луна днем? – Опешил Скуропатов, - Ты ври, да не завирайся. Луна только по ночам светит.
Святослав Игоревич приподнял голову и сказал:
- Отчего ж только ночью. Она и днем видна. Не вся целиком, а серпом. Да ты выглянь в оконце и увидишь.
– Не зачем мне туды выглядывать. Я и без того знаю, что ты лжешь. Брешешь, как и подобает собаке, - Скуропатов потряс в воздухе толстой кипой бумаг, - Вот тут про тебя все прописано. Куды летал… и когда прилетал обратно. Называй, собака, адреса, явки пароли и кто тебе помогал и с кем из чиновников наших имел ты преступные связи.
Говори!
Скуропатов со всей силы хлестнул Короваева по ягодицам. Святослав Игоревич хотел закричать, но от боли у него сперло дыхание. Вместо крика из горла его вырвалось тупое мычание.
- Мы - ы - ы.
Придя в себя Короваев, сбивчиво заговорил:
-Никаких я-я-я вок и таких, вроде бы, паролей-ей- ей у меня нет, - Я напрямую… как бы… работал, что вроде… как бы… узнаю, то и доложу. И деньги я получал в посольстве, а не на явках. Которые наши и не наши чиновники. С ними я в преступные связи не вступал. Потому как… волею судеб…
Не люблю деньги с другими расчленять. Однако ежели тебе нужно чтобы я кого оклеветал. Так ты говори кого. Я все подтвержу. Только не бей. Нет сил, Егорушка, моих терпеть.
- Мне, собака, от тебя ничего не надобно. – Прошипел на ухо Короваеву экзекутор, - А уж, тем паче, клеветы на добрых людей. Сказывай, был – ли у тебя в сообщниках вельможи Долгопрудный, да Сухомлинский?
- Были, батюшка, были. Они меня и толкали на это. Я все им деньги и отдавал. Вот ты их и пытай, Егор Кузьмич, а меня не трожь. Нет у меня, право, больше сил… терпеть этакие страсти. Пожалей ты меня старого. В солдаты отдай, али на каторгу сошли, но токмо не секи меня более. Мы ж с тобой почитай, что родственники. Росли вместе. Я ж тебя, вспомни, и матушке рекомендовал. Пожалей ты меня Христа ради. Не отдавай ты меня энтой Волчьей губе. Христом Богом прошу!
Скуропатов почесал кнутом у себя меж лопаток. Бросил его в угол. Достал из кармана кисет. Вытащил щепоть табаку и сказал:
- Хватит ныть! Так и быть пожалею, но не потому что ты мне свояк, а оттого, что у матушки именины сегодня. Подписывай показания на вельмож Долгопрудного, да Сухомлинского и нюхай себе с Богом табачок.
- Помилосердствуй, Егорушка. - Заплакал Короваев, - Не губи.
- Как же мне еще помилосердствать, - Удивился Скуропатов, - Уж не выпустить–ли тебя отсюда?
- Выпусти, Егорушка, выпусти, а уж я в долгу не останусь. Озолочу! У меня в схронах знаешь, сколько злата, да серебра схоронено, и на твой век хватит и детушкам достанется.
Скуропатов тяжко вздохнул, покачал удрученно головой:
- Выпустить? А самому значит на твое место улечься!? Эх, ты дурья твоя голова. Я тебе сколько раз сказывал. Не гоняйся ты, Славуня, за серебром, златом проклятущим. А ты мне, что на то изрекал? В дзен буддизме - де, Егорушка, деньги это сила. Они, мол, обязаны быть защищены от огня, наводнения, воровства и правительства. Вот и доигрался ты с буддизмом своим, а был бы ты истинным православным христьяином, то знал бы, что сказал Господь. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.
Нюхай, тебе говорю, а то передумаю и кликну Вол…
- Не надобно, Егорушка, кликать. Давай бумагу и табак.
Скуропатов вставил в Короваевские пальцы карандаш. На бумаге появилась причудливая закорючка. Егор Кузьмич спрятал бумагу и насыпал табак на ладонь. Святослав Игоревич втянул его в ноздри. Кожа его покрылась густой шерстью. На голове выросли рога. Вместо слов из горла его раздалось блеянье. Скуропатов набросил на шею барашка веревку и вывел его из темницы. Яркий солнечный свет резанул по глазам. Барашек обреченно заблеял. Егор Кузьмич завел животное в сарай. Барашек учуял запах крови и сделал попытку вырваться с поводка.
- Ну-ну, не балуй. – Обхватив его за шею, крикнул Скуропатов, - Я не больно. Раз, и ты уже шашлык!
Блеснуло лезвие. Хлынула кровь. Святослав Игоревич упал и отчаянно забил копытцами по земле.
- Хорош барашек! – Провел рукой по жирному боку, сказал Скуропатов, - Отъелся на государственных харчах. Вот так, брат Короваев, отбегался ты, отгулялся. Лежишь вот теперь тихо… и то есть хорошо. А то ведь бегал, суетился, кричал, да приказывал. Все уши мне доносами на чиновников прожужжал. Вот уж теперь они порадуются. А вот этих господ я прижму, прищущу. Скуропатов похлопал себя по груди, где лежала подписанная Короваевым бумага, - Вас я уже не пощажу. Будете знать, как на Скуропатова, клевать перед матушкой. Ужо походит по спинам вашим, господа хорошие, Гришкин хлыст. Ужо он вам глазья ваши воровские на жопу–то натянет. Натянет, а я в них гнойной слюной плюну. Гришка! Гришка!
- Чаво. Чаво, батюшка?
Поинтересовался вошедший в сарай мужик. Скуропатов глянул на своего подчиненного и покачав головой, вымолвил:
- Росту в тебе два метра. Плечи живая сажень. Сапожища по специальным лекам тебе шьют, а пищишь ты будто девочка, которой целку рвут. И откуда у тебя дурака такой писклявый голос?
- От мамки, ваша милость, - Пропищал Гришка, - У тяти моего бас был. Бывало, как гаркнет. Так не поверите, листья с деревов падали. А у мамани у той напротив…
- Так хватит воздух тут мне своим писком сотрясать. Вот те барашек. Разделай его и что бы мне ни одной жиринки не сыскать! Матушка жирное не кушают.
- Будет сделано, батюшка, не сумлевайтесь!
Выходя из сарая, Егор Кузьмич сказал:
- Да вот еще чего. Завтра будь готов до большой работы.
- Буду… от чего ж не быть. – Заверил хозяина Гришка, - Я от работы не бегаю, а чего от нее бегать. Я работу свою люблю и уважаю. Те, что работу свою не жалуют, те, стало быть, и тикают, а мне бегать не пристало. Мне…
Продолжения монолога Скуропатов не слышал. Он уже отдавал распоряжение кухарю.
- Ты вот, что Фрол, мясо прежде хорошо промой. Матушка с кровью не любит, ежели найдет хоть кровинку, то я из тебя всю твою высосу. Потом…. смотри. Жилки все вырежи. Матушка слабые зубки имеет, а коли она, хоть одну жилку отыщет, то я с тебя живого все твои жилы вытяну.
На мелкие кусочки порежь, да в лимонном соке вымочи. Нанизай их на
серебряные, те, что подарил мне басурманский владыка, шампуры.
Хорошо прожарь. Не дай Бог, матушка заметит сырое мясцо. Уж ты не обессудь, Фролушка, но я тебя собственноручно поджарю и собакам скормлю.
- Не извольте… беспокоиться, - Оскалил белоснежные зубы, кухарь Фрол, - Сделаем, как надобно. Кому ж охота, сами посудите, каплями жирными на угли горящие падать. Все будет на высшем уровне. В Парижах такого барашка не сыщите. Матушка вас за него орденом пожалует. Даже не смейте и сумлеватся.
- Ну-ну… поглядим. - Усмехнулся Скуропатов и пошел переодеваться в праздничный мундир.
Ровно в девять грянул музыка. В зал вошла матушка. Именины начались.
- А сейчас, матушка, Сказал Скуропатов вставая, - мой тебе сюрприз! Отгулянный на нивах тебе подвластных государыня барашек.
Егор Кузьмич хлопнул в ладоши.
Кухарь Фрол вкатил золотой столик, на котором лежал целый барашек, в его остекленевших глазах отражались горящие в зале свечи.
- Карачун тебе, Фролушка, - Шепнул на ухо кухарю Скуропатов, - Я те чего сказал. Я сказал порезать и на шампуры насадить, а ты барашка целым приволок…
Бедного Фрола спасла матушка – императрица:
- Вот это ты правильно, Егор Кузьмич, сделал, что запек барашка целиком, а то все на палках этих басурманских. Весьма симпатичным получился и кого-то он мне напоминает, а кого понять не могу.
- А ты, матушка, кушай его, а не смотри, - Ласково сказал Егор Кузьмич, - Чай не картина.
Вскоре от бедного Святослава Игоревича не осталось ни
рожек, ни ножек, а ежели чего и оставалось, так растащили
хищные псы, что в несметном количестве охраняли императорский дворец. Ни могилки, ни крестика, ни надписи на нем: ничего не оставалось надворного советника. Только сытная отрыжка, да приятные воспоминания от приятной беседы.

Двадцать вторая картина
Как только ёбричка отъехала от места сражения с оборотнями: расступились тучи, запылало июльское солнце. Вмиг высохли кусты. Испарились лужи. Запели птицы. Воздух наполнился ароматом полевых цветов. Сергей Эдуардович высунулся из салона и, вдыхая чистый пьянящий воздух, воскликнул:
- Ах, какая красотища! Какой простор! Какая ширь и даль! В Европах ваших, мин херц, такой дали, прогляди ты все глаза, ничегошеньки не выглядишь! Да и откуда у вас ей быть-то… дали! Там же все тесно, узко, куце. Душе развернуться негде. А от тесноты, мин херц, и до безбожия шаг один. А у нас… просторы, раздолья. Отдохновение душевное. Глазу радость. Сердцу отрада. Рощи, поля, луга. Все Божьи дела. Запах, какой духмяный! А у вас там цветы, нюхай… хоть все ноздри пронюхай, никакого запаха в их пестиках, да тычинках запаха не сыщешь. Так только ежели химией, какой, полыхнет по ноздрям, да и вся недолга. Пичуги у вас там, спорь ты хоть со мной до посинения, не поют. Не поют и точка. Даже и не спорь ибо я тебя все одно переспорю. Поскольку истина на моей стороне ходит. Потому как истина там, где Бог, а Бог у меня завсегда вот здесь. В сердце моем. Не поют у вас пичуги. Не поют! Почему? А потому, мин херц, что у вас Бога нет. Пичуги они ведь не просто так чик- чик чирикают. Они Бога славят, а коли, его нет, то кого ж им славить? Некого. Вот они и молчат. Так, где какая пискнет и то только та, что в золоченой клетке сидит. Но она же не Создателя хвалит, а корм свой насущный вымаливает. А у нас тут и червяки, и гусеницы разные. Потому что у нас, не как у вас… химиков нет. Матушка их всех на кол пересажала. Теперь пичуги кушают от пуза. Я бы тоже чего поел. В чреве бурава гудють.
Вильгельм с недоумением взглянул на Сергея Эдуардовича и несколько раздражительным тоном сказал:
- Не понимаю. Не понимаю я вас, как ни стараюсь понять, Сергей Эдуардович. За нами организована погоня, нашему делу чинят препятствия, да что там дело, когда жизнь наша, как вы выразились, висит на волоске, а вы черт знает про что! О каких-то просторах, полях, цветах, запахах, пичугах и еде. Не понимаю, откуда может появиться аппетит у осужденного на смертную казнь человека?
Чиновник широко улыбнулся, нежно обнял доктора Фаустмана и ласково произнес:
- Вот люблю я тебя, мин херц, хоть ты и в Бога не веруешь! А от неверия у тебя и страх за жизнь свою рождается. Мне же, мин херц, помирать не страшно. Потому как я в жизнь вечную верую, а коли мне не страшно, так отчего бы мне и не скушать чего, тем более что этот дурак ружо мое спер, а скатерть самобранку не тронул.
Чиновник достал скатерть. Накрыл ей столик. Прочел заклинание. Дружески толкнул доктора в бок и сказал:
- А про волосок, на котором наша жизнь висит, я мин херц, тебе ничего подобного не говорил. Это уж твои выдумки. Так, что кушай, мин херц, кушай и про что плохое не слушай.
- Благодарю вас.
Вильгельм отсел от чиновника и недовольно засопел.
- Ну, вот надулся, что мышь на крупу, - Засмеялся Сергей Эдуардович, - Ты про волоски, мин херц, не думай. Плюнь ты на них и забудь. Не враги наши на них нас подвешивали, не им их и обрезать. Ты, что ж думаешь, что Сергей Эдуардович пиф- пиф и лапки к верху? Нет, шалишь, брат! Сергей Эдуардович помирать еще не собирается. Мы сперва, мин херц, на поминках врагов наших погуляем, а уж там посмотрим помирать нам, али жить до ста двадцати! Поэтому давай, подвигайся к столу и жуй под водочку огурцы с помидорами.
- Нет, водку пить не буду. -Решительно заявил доктор.
Чиновник поднял бутылку и сказал:
- Тогда коньячку или джину. Вы там, в Европах своих любите джин с этим, как его??? тоником! Правда, тоника у меня нет, а джин вот, пожалуйте, и я с тобой, хоть и не охотник до заморского пития, капочку выпью. Давай, мин херц, а замест тоника… я тебе лимонаду плесну… для поднятия боевого духу!
- Ну, хорошо, - Согласился доктор, - Плесните… рюмочку.
- Вот это хорошо! – Воскликнул чиновник, - Вот это по- нашему, а то помирать, понимаешь ли ты мне, собрался. Погоди помирать, мин херц, дай-ка я те лучше поцелую.
Чиновник привлек к себе доктора и крепко поцеловал его в сухие, побелевшие от страха, губы.
- А ну- ка, братец, - Толкнул Тихона в бок чиновник, - Заведи нам что-нибудь под джин с лимонадом… этакое резвое.
- А чего э не завести, ваша милость, заведем и с нашим удовольствием!
Тихон нажал на кнопку салон захлестнула бойкая плясовуха. Под стройные звуки баянов и домбр ёкипаж пересек лесозащитную полосу и остановился.
- Приехали, барин, - Сказал Тихон и дернул ручку тормоза, - Куды тяперичи, то уж вам решать.
Чиновник вылез из салона, огляделся, прошел несколько метров в одну сторону, затем в другую.
- Ну, что там?
Взволнованным голосом поинтересовался доктор.
- Там мин херц, - Ответил ему С.Э. Бойко, - Столбовая дорога…
Вильгельм поспешил с вопросом:
- А что есть столбовая дорога?
- Это есть большая проезжая дорога с верстовыми столбами.- Ответил Сергей Эдуардович, и немного подумав, добавил, - В переносном смысле - главное направление развития.
- Какого развития? Не понимаю?
- Нашего с тобой развития, мин херц, - Щелкнув доктора по носу, ответил чиновник, - Поедем мы сейчас с тобой не в ту сторону… и конец… нашему с тобой развитию. Поедем в правильную, то и дело твое сохраним, и сами спасемся. Уразумел?
- И в какую же нам ехать?
- Кабы я знал, мин херц, то разве ж я бы тут стоял и затылок чесал.
- А вы у Бога своего спросите, - Язвительно предложил Вильгельм, - Он у вас все знает. Вот пусть и поможет разобраться, что нам делать, куда ехать и к кому обращаться.
- Не богохульствуй, - Прикрикнул на доктора чиновник, - Я это страх как не люблю. И потом на что нам Бога понапрасну трогать, когда сами можем во всем сориентироваться. Головы нам на что даны. Вон, какие у нас три огромных кавуна на шеях болтаются. Придумаем. Сейчас не знаем, потом узнаем. Знания они ведь как. То их нет, то вдруг, глядь, вагон и маленькая тележка. Только успевай черпать их из источника познания.
Доктор Фаустман зло выкрикнул:
- Вы бы не болтали, Сергей Эдуардович, пустое в порожнем, а предложили что- то стоящее.
- Во–первых, мин херц, - Обняв за плечо попутчика, сказал чиновник, - У нас говорят переливать из пустого в порожнее. Тебе, дружок, следовало бы подготовиться, прежде чем к нам ехать. Пословицы изучить. Быт наш проштудировать, а то полез к мужичкам с вопросом, что такое оглобля. Ну, не стыдно тебе скажи мне, положа руку на свое безбожное сердце, этакое спрашивать? Стыдно! По глазам твоим вижу, что совестно. Или вот только что осведомился ты, что такое столбовая дорога. Выходит, мин херц, что ты не только пословиц наших не удосужился освоить, так ты еще и классиков наших не читал. Ни ухом, ни рылом ты про птицу тройку нашу, ни про конька- горбунка ты: ни в зуб ногой. А то бы ты знал, что такое столбовая дорога и вопросов не задавал про ёкипаж мой. Я помню, как ты, когда приехал все допытывался, что это, да как это. Ежели бы ты все заранее изучил, то ты бы и не спрашивал. Что да как.
Доктор хотел, было что-то возразить, и даже открыл для этого рот, но Сергей Эдуардович закрыл его своей широкой ладонью:
- И не спорь. Меня, брат, не переспоришь. Не родился еще такой деятель, который бы меня переспорил.
Вильгельм решительно отстранил чиновничью руку и воскликнул.
- Вы дорогой, Сергей Эдуардович, боитесь поэтому и болтаете без умолку. Пытаясь таким образом погасить страх.
- Кто боится! – Возмутился Сергей Эдуардович, - Я на пятирогатого сохатого ходил… ты сам видел, сам его со мной валил, зрел меня в действии, так как же ты можешь обвинять меня в трусости.
Доктор для безопасности отошел подальше от чиновника и выпалил:
- Одно дело, будучи под наркотическим дурманом по лесу бегать, а другое ждать приезда тайной полиции.
Сергей Эдуардович осуждающе покачал головой и грустно сказал:
- Ай-ай-ай. Не ожидал я от тебя, мин херц, от кого от кого, а от тебя не ожидал. В наркотическом угаре, да ты хоть знаешь, милый, сколько у меня наград боевых. У меня, их больше, чем костей в твоем чемодане.
- Если бы мы ездили, а не болтались, - Сказал доктор, - То их бы у меня было значительно больше. Я бы уже вообще дома был, а не шатался по вашим далям и просторам.
- Ах, пиндюк ты этакий, - Наливаясь кровью, выдохнул чиновник, - Я к нему со всей душой. Все своим сердцем. Отчизну нашу хотел ему показать. А он вон как. Изволит нехорошести в глаза тыкать. Не ожидал. Не ожидал. Ну-ка, Тихон, вышвырни его чемодан к чертовой бабушке. Пущай идет на все четыре стороны.
- Как, - Изумился доктор. – Как это выброси! Как это на четыре стороны. Я жаловаться буду.
- Пожалуйся… от чего ж не пожаловаться, – Усмехнулся чиновник, - Может, кто и услышит тут твою жалобу. Волки, например, они, тут дюже лютые, быстро с твоей жалобой разберутся. Я потом косточки твои новым костикопателям продам. Выбрасывай его чемоданец, Тихон.
- Ваша, милость это запросто, - Зевнув, сказал Тихон, - Да тольки жалко мне дохтура… попривык я к нему. Может пусть себе едет. Попросит звинения, да и едет. А, ваша милость?

Чиновник вместо ответа недовольно засопел.
- Эй, доктор, - Обратился Тихон к Вильгельму, - Проси зараз же прощения у его милости. Он добрый… может и простит тебе неразумного. Вишь, с кем взялся ты тягаться. Сергей Эдуардович, ежели захочет, то положит тебя на одну руку, а другой… пшик… и в мокрое место прихлопнет. Проси прощения, немедля.
Доктор осторожно приблизился и извинительным тоном промолвил:
- Простите, Сергей Эдуардович, простите. Погорячился. Великодушно извиняюсь.
Чиновник посопел еще минут пять и, наконец, вымолвил:
- Так и быть прощаю. Держи пять, мин херц, я тоже малость крутовато загнул. Ты где-то, милый мой, и прав маленько, спужался я, но не от страха перед опричниками энтими, а перед тем, что я и, впрямь, не знаю чего делать?
- Я знаю, ваша милость, - Зевнув, сказал Тихон, - Надобно золотой подбросить. Ежели он сподобится орлом лечь, то вправо ехать, надобно, а коли решкой так влево.
- Молодец, Тихон, верно глаголешь, - Похвалил возницу чиновник. – Так и сделаем!
- Позвольте, - Изумился Вильгельм, - Да как же можно вверять свою судьбу слепому случаю!?
Чиновник долго молчал, скользя глазами вверх и вниз, по докторской фигуре, наконец, заговорил:
- Ну, вот договорились более не свариться, а ты вновь за свое.
- Да, я не для того…
-И опять видно, мин херц, - Остановил Вильгельма чиновник, - что не подготовился ты к поездке в нашу страну, а то бы ты знал, что у нас многое на авось делается. Слыхал про авось-то? Не слыхал, по губам твоим от страха дрожащим вижу... А кому, позволь поинтересоваться, мин херц, ты еще можешь вверить свою судьбу на просторах и далях незнакомой тебе страны, как не случаю У тебя, что тут есть, где схорониться, али может подмоги попросить, так ты говори куды ехать и Тихон вмиг покатит. Правильно, Тихон, я говорю.
- Так точно, ваша светлость, верней не бывает, - Ответил Тихон и обратился к Вильгельму, - Говори, дохтур, куды ехать?
Доктор Фаустман растеряно заморгал белесыми ресницами:
-Я. Я… Не знаю.
- Ну, а коли, не знаешь, - Усмехнулся возница, - Так чего языком молотить. Язык он хоть и без костей, но тоже понимания требует. Правильно я говорю, Сергей Эдуардович?
- Правильно. Правильно, - Согласился чиновник, - Давай золотой будем, стало быть, бросать.
- Так откуда ж у меня золотой, ваша милость! – Удивился Тихон, - Золотой? Да я его отродясь не видывал. Серебряный рубль, врать не буду, видал… один раз, а тут золотой, какой золотой, когда мне жалование медью плотють. Тоже скажете… золотой… вот те на, да кабы мне золотой так стал бы я тут…
- Хватит ныть, - Резко оборвал возницу Сергей Эдуардович и полез в карман. Он долго шарил по ним, даже несколько раз вывернул их наизнанку.
- Вот те на, - Изумился чиновник, - И у меня золотого нет! Одни бумажные ассигнации. Что ты будешь делать такое, право, дело. Сапожник и без сапог, да и только!
Вильгельм вытащил из кармана кошелек, раскрыл его и протянул чиновнику золотую монету. Сергей Эдуардович покрутил ее и сказал:
- Так то ж не нашенская монета! Как же я стану её бросать, коли, я не знаю, где тут орел, а где решка.
- Где на монете бабья физиономия, - Подсказал Тихон и добавил, - Там, стало быть, и орел.
- Как же баба… может… быть орлом, - Возмутился чиновник, - Думай, что говоришь, дурья твоя башка.
- А чего думать, ваша милость, - Хмыкнул Тихон, - Коли у них уже давно бабы орлами стали, а мужики петухами.
- И то верно, - Весело рассмеялся чиновник, - Да не дуйся ты, мин херц, то не про тебя. Ты у нас орел. Вот тебе и бросать монету. Как она ляжет так, стало быть, тому и быть!
Вильгельм покрутил в руке монету, спрятал ее и сказал:
- Нет, уважаемый Сергей Эдуардович, монета, возможно, и хорошо, но ум все-таки лучше. Я сейчас, попытаюсь связаться со своим начальством…
- Да, как же из этой глуши можно с ним связаться… -С удивлением в голосе перебил его чиновник

- Я сказал, попытаюсь, связаться, - В свою очередь остановил Сергея Эдуардовича, доктор Фаустман, - Сообщу им о сложившейся нездоровой обстановке и попрошу немедленной помощи.
- Ну, как у нас говорят. Пытка это… как ее… Тихон, - Обратился чиновник к вознице, - Как там... это... про пытку.
- Попытка, ваша милость, не пытка.
- Во- во! - Радостно воскликнул чиновник, - Пытайся, мин херц, а я пока отдохну.
Чиновник улегся на траву и принялся отрывать лепестки у полевой ромашки:
- Пронесет. Не пронесет. Пронесет.
Доктор Фаустман вытащил свою всемогущую коробочку, прошелся с ней, настраивая ее на нужную волну и, наконец, наткнувшись на нужный диапазон, закричал:
- Ja. Ja. Das ist mir doktor Faustman…
Вскоре доктор вернулся к ёкипажу. Сергей Эдуардович открыл глаз и поинтересовался:
- Ну, чего, мин херц, сказало тебе твое начальство?
- Сказали, что они свяжутся с посольством, а они уж в свою очередь наладят контакты с вашими официальными лицами и…
- И пока, - Прервал его чиновник, - Они буду с ними связываться, а наши решать, а как решат, так тебе к тому времени карачун придет. Яволь-ли ты меня, мин херц?
- И что же делать? – Поинтересовался доктор, - Как быть?
- Это хорошо, мин херц, что ты стал задаваться извечными нашими вопросами. Что делать, да как быть и кто виноват. От этого, друг мой ситный, и до веры шаг один.
Что делать… спрашиваешь ты, и я тебе отвечу.
Перестать быть киселем. Ты же посмотри на себя... ты ж даже не кисель, а жидкий студень, можно сказать, понос.
Ничего не решаешь, ничего не знаешь. Зачем только такого тюхтю, этакое бревно, как ты… послали сюда с таким сложным заданием.
- Помилуйте, - Перебил его доктор, - С каким таким сложным заданием. Мне сказали, что это будет легкая и увлекательная поездка.
- У нас, - изумился чиновник, - увлекательная? Да, ты что, мин херц, совсем спятил, да у нас приятная поездка… только что на кладбище. Все остальные поездки - это путь на Голгофу. Слыхал про Голгофу-то?
- Да.
- Так и кумекай теперь. Собирай волю и силу в кулак, коли, не хочешь претерпеть страстей господних. Тюхтю ты мое горькое. Бревно занозливое!
- Какое я вам тюхтю! - Возмутился доктор Фаустман, - Я вам не тю-тю! Бревно тоже мне скажете, а кто с губернатором связался, ёкипаж починил, кто вас из
заколдованного леса вывел, кто от оборотней отбился, а я ведь не супер агент какой-то, а биолог. Мое дело образцы собрать и домой.
- Ничего не скажу. Ты связался! Ты отбился! Ты и ёкипаж починил! Молодец, мин херц, так и далее держать хвост пистолетом и все будет в полном порядке. Так вон и лепестки говорят, - Чиновник кивнул на разбросанные по земле лепестки, - что прорвемся. Гадание на ромашке, мин херц, дело народное, поколениями проверенное, коли сказали лепестки, что прорвемся, то так тому и быть.
- Так давайте, - Сказал решительно доктор, - Звоните, связывайтесь со своими знакомыми, друзьями пусть окажут вам помощь.
Чиновник покачал головой и с ироническим оттенком в голосе обронил:
- Да ты что, милый, звони! Да нас же тотчас по сигналу засекут – это раз. Второе, сам подумай, какие у человека могут быть друзья, коли, на него охота объявлена, да солидное вознаграждение… за его голову… обещано?
- Да-а-а, - Задумчиво протянул Вильгельм, - Получается - мат.
- Да уж только что материться. – Согласился чиновник, - Другого ничего и не придумаешь. Ты знаешь, мин херц, русский мат он ведь тоже…
- Я не в смысле ненормативной лексики, Сергей Эдуардович, - Остановил чиновника доктор, - Я в смысле шахматной позиции.
- Это чего за позиция такая?
- Мат – ситуация в шахматной игре, когда король находится под шахом, под ударом, если хотите, а игрок не может сделать ни одного хода, чтобы его избежать. Что означает проигрыш попавшей в такую ситуацию стороны.
- Король, - Чиновник ткнул себя пальцем в грудь, - это, стало быть, я? И мне значит, по-твоему, конец?
- Не, по-моему, - Тяжело вздохнув, сказал доктор Фаустман, - А по сложившейся ситуации. Мне, как вы утверждаете, мое начальство не поможет и это резонно – зачем ему рисковать потерей экономического партнера ради какого-то, как вы выразились, тюхти. Вам тоже, как я понял, никто помогать не собирается. У Тихона в карманах одна медь, а с ней далеко не спрячешься. Так, что получается у нас два выхода и все с матовым, то есть, летальным исходом. Или самим на себя руки наложить, либо ждать, когда нас спецслужбы ликвидируют.
Чиновник взглянул на кучу белых лепестков и неуверенно спросил:
- Погоди, мин херц, а как же ромашки, они ведь говорят, что пронесет.
- Да, пожалуй, что в этот раз я с вами соглашусь. Спасти нас может только чудо. Хотя я в них и не верю. Вильгельм тяжело вздохнул и глубоко задумался. Могучий лоб его прочертила философская морщинка.
Двадцать третья картина
–Что это ты, братец, у меня прилагательными балуешь. - Недовольно покачав головой, сказал Скуропатов, - Я аж шестнадцать штук их насчитал в твоей статье.
Редактор «Столичных Ведомостей» А.И. Лисичкин взбросив бровь, возразил:
- Позвольте, уважаемый Егор Кузьмич, но какая ж это литература... без.. да-с... прилагательных?
Егор Кузьмич легонько, но так что затряслись ложечки в стаканах с чаем, ударил ладонью по столу.
- Ты ж, Афанасий Иванович, не литературу пишешь, а политическую статью. А её писать нужно, как саблей махать. Что б от нее у врагов наших поджилки тряслись, и недержание мочей в организмах делалось. А ты ахи… да охи… тут… разводишь. Вокруг да около, ходишь… да красивости распускаешь, что павлин хвостом. Вот де я, какой словесный искусник. Экие я, господа хорошие, лингвистические паутины плету и пули золоченые из ятей, да ижиц лью… Оно, Афанасий Иванович, слов нет, в дамских твоих повестях… Не спорю. Вещь нужная и даже необходимая. Прилагательные эти... собаки их задери. Супруга моя Аделаида Тихоновна дюже в твоих бабских повестях души не чает. Рыдает даже. Во как. Оно и ничего. Ладно. Слезы, Афанасий Иванович, дело хорошее. Особливо очистительные слезы. Или вот твои патриотические романы… в них тоже прилагательные к месту. Вот это я помню
Скуропатов открыл лежащую перед ним книгу.
- Где это? А, не вижу! Совсем глаза поизносились.
Егор Кузьмич подошел к окну, открыл книгу и стал читать:
Его стальная удалая шашка лихо рубала стриженные басмурнанские головы. С глухим стуком падали они на растрескавшуюся от зноя землю и истекая алой багряной кровью, катились по ней точно спелые сочные малороссийские кавуны.
Он захлопнул книгу и произнес:
- Ну, что сказать. Все к месту. Все верно. Как будто про меня прописано. Я их знаешь, сколько посек голов… этих…басурманских. А как сек, Афанасий Иванович, ты столько и прилагательных не знаешь. Вот на стене у меня картина висит. Это… как раз… про те… да… славные времена Сеча в басурманской степи картина называется. Егор Кузьмич бережно погладил полотно, вздохнул и продолжил
Мазилу этого, что картину энту намалевал… матушка изволила на кол посадить. Скурвился падла. С идеологическим противником нашим шашни стал водить. Хороводы крутить. С двух рук кушать пожелал. Там, Афанасий Иванович, и с одной руки… морда… от жиру лоснилась, а ем… гусь этакий… мало. От безделья все. От скуки. От творческой, как он мне под пыткой сообщил, импотенции. А как шашкой со мной махал, то и картины справные малевал. Да, такое понимаешь ты, брат, лихое было время. Не то, что нынешнее ничегошеньки неделанье. Лежи себе на печи, да власть поругивай, а ты… я не тебе имею в виду Афанасий Иванович, а в целом. Ты, поди-ка, власти послужил. Шашкой помаши, да пушку дробью заряди и по супостату шмальни. Так нет… теперешние… только языком могут шмылять, а не картечью. У них, Афанасий Иванович, кишка тонка на великие… вот хорошее, правильное, нужно прилагательное… дела. Дела нужно, мил человек, делать, а не языком молоть. Тогда и картины будут великие, а не педерастическая мазня.
Егор Кузьмич так хлопнул книгой по столу, что со стены упала монументальная «Сеча»
Афанасий Иванович бросился поднимать картину.
- Да, погоди ты, - Остановил его хозяин кабинета, - Не понину берешь, Афанасий Иванович, это дело холопское картины к стенам прилаживать. Я сейчас секретаря кликну. Он ее вмиг к месту приладит. А может ее ваще выбросить? Как никак, а идеологический враг малевал. Матушка ведь и осерчать может. Ну, да ладно. Пущай себе висит. Все-таки она намалевана была, когда он нашим правильным хлопцем был…
Да что ж ты ее елозишь по стене-то, Афанасий Иванович, ты стул возьми… так оно… спроворней тебе будет.
Редактор подвинул к себе венский стул. Вскочил на него.
- Левей возьми. Вот так, – Командовал хозяин кабинета, - А ну-ка… присядь… Ниже, ниже. Ишь, какая у тебя голова, Афанасий Иванович, огромная, что твоя каланча!
…ну, что вроде ровно? Вроде ничего?
- Надо бы... кажись… чуток правей, Егор Кузьмич, взять?
Вопросительно посоветовал редактор «Столичных Ведомостей»
Скуропатов прикрыл левый глаз. Выставил большой, вместо отвеса, палец. Задумчиво поскреб бороду.
- Правду говоришь, Афанасий Иванович, кантуй ее чуток вправо. Вот так. Вот так и фиксируй. Гвоздуй ее к стене.
- Так гвоздь уже есть, - Сказал на это редактор, - Вона он в стене торчит. Или может новый вколотить?
- На что его колотить. Одного хватит. Вешай ее проклятущую и слезай.
Афанасий Иванович незамедлительно выполнил приказ. Подошел к хозяину кабинета. Внимательно осмотрел картину и с восхищением в голосе, произнес:
- У вас, Егор Кузьмич, не глаз, а алмаз! Чистый бриллиант! Это же надо так ровнехонько ее уложить.
- Да, полно тебе, Афанасий Иванович, - Скуропатов дружески пнул редактора в бок, - врать-то! Да, как бы не ты… разве ж я бы ее… так ровно… приспособил бы? Да ни, Боже мой! Ну, что, брат, это дело нужно обмыть. Картину, стало быть…
- Нет! Нет! На службе я ни – ни!
- А я разве тебе хмельное предлагаю? Нет, братец, шалишь у меня только чай. Хошь зеленый. Хошь черный. Какой хочешь такой и соорудим. С сушками. Правильно я говорю? Правильно! Я помню что ты у нас, Афанасий Иванович, по сушкам большой дока. В прошлый раз целую вазу умял! Это ж надо! И куда в тебя только лезет? Ведь ты ж у нас махонький, да тощенький. Такому как ты и одной сушки хватит, а ты цельную вазу рубанул.
- Я, ваше превосходительство, не смел, кушать столько, как вы изволили выразиться, вазу, - Стал лепетать редактор, - Ибо по физическому состоянию души моей, как вы правильно заметили, не могу вместить в себя этакое количество. И ваще я до мучного, ваша милость, не большой охотник. Вы должно быть меня с кем-то спутали.
- Ты что ж это, Афанасий Иванович, спориться со мной вздумал, - Нахмурил бровь хозяин кабинета, - Али за беспамятного принимаешь. Нет, милый мой, у Скуропатова память… дай Бог каждому. Вот, скажи- ка мне, например, в каком году болотная смута у нас случилась?
- Болотная? – Редактор задумался, - В пять тысяч шестьдесят четвертом году, ваше превосходительство.
- И неправда твоя, Афанасий Иванович! Вот и наврал ты. Хватил лишку аж на цельный век! А сколько будет, к примеру, пять тысяч восемьсот шестьдесят три помножить на четыре тысячи двадцать четыре?
- Не знаю, ваша милость, я в математике не силен, - Редактор смущенно замолчал, но вскоре осторожно поинтересовался, - И сколько же это, позвольте, ваша милость, осведомиться… это будет. Должно быть много?
- Так много, - Хлопнул редактора по плечу Скуропатов, - Что даже и язык неохота об ентую цифирь ломать!
Егор Кузьмич хлопнул в ладоши. Дверь в одном из шкафов отворилась, и в кабинет вкатился заставленный чайными приборами, и лакомыми угощениями серебряный столик.
- Прекрасный у вас чай, Егор Кузьмич, - Сделав глоток, выдохнул редактор. -
- Уж у кого я только чай не пил, да и сам я чаядел известный, но такого как у вас нигде не пробовал. Ваш чай лучше… приятней даже массажу пяток, что в шакуровской бане ладят.
- Это оттого, Афанасий Иванович, - Беря в руки чашку, произнес Скуропатов, - что ты, должно быть, наш чай пьешь. Вот оттого он у тебя и скверный. Не умеют у нас ничего ни растить, ни делать, распустились под корень. Только что безобразят, озорничаю, и отчество разоряют. Народ на печи лежит, да бражничает, а чиновники… эти разбойники в галстуках… развратничают и…
Да, что я тебе это рассказываю. Ты и сам все знаешь. Вон давеча с твоей помощью повязали мы одного такого сокола. Короваева Святослава Игоревича. Отечество ему крылья на что вверило? Чтобы отчеству служить, а не по вражьим посольствам летать, да секреты наши врагам продавать. Но не пролетят они, не проползут, не проплывут и лесною тропой не пробегут, покудава я… на вверенном мне отчеством… посту стою. Давил я их паскуд… и давить буду… по мере сил своих, а силы, Афанасий Иванович, у меня еще, хоть и глаза поизносились и дряхлость в членах почалась, имеются.
Егор Кузьмич снял мундир. Закатал рукав рубашки и поставил правую руку локтем на стол.
- Ну, давай ставь свою руку насупротив моей.
Редактор сладко заулыбался и замахал платочком.
- Да, что вы, Егор Кузьмич, как можно сомневаться в вашей силе. Я вам безгранично верю!
- А ты верь, верь, да и проверь. – Сказал на это с хитрым прищуром в глазах Скуропатов, - Мы ведь Короваеву тоже верили, а как проверили. Так и оказалось, что всей нашей вере грош цена. Я вот, Афанасий Иванович, что думаю. Может, и вера наша православная ничегошеньки не стоит. Ну, посуди сам. Верим, верим, а живем как скоты. Может, и нет там ничего и никакого?
Егор Кузьмич ткнул пальцем в потолок.
- Кто ж его знает, - Ответил редактор, - Может, нет, а может и есть, но коли, дана нам такая команда верить, то куда ж ты денешься. Я так…
- Вот завелся. Тебе и ответу–то надобно было сказать… да али нет, а ты мне тут. Коли… доли… ёли… сёли. Ну, ставь руку. Делом займемся. Готовность. Марш!
Мужские руки сцепились в упорной борьбе.
- Ишь ты маленький худенький, а рука ничего. Не жидкая у тебя рука, Афанасий Иванович. – Багровея лицом от напряжения, говорил Скуропатов, старясь положить руку противника на стол. – Но мы и не таких ломали.
- Да уж как не поломать. – Держа отчаянную оборону, отвечал редактор, - Поломаете.
- Куда мы денемся. Чуток подадимся вам, Афанасий Иванович, для проформы, да шасть и одолеем вас болезного.
- Одолеете! Непременно, одолеете - Улыбаясь, отвечал редактор, - Только мы еще трошечку посопротивляемся.
- А мы вас враскачку, вразвалочку. – Скуропатов сильно сдавил редакторскую кисть, захрустели кости:
- Ой! Ой!
- Не ой, ой, а карачун тебе пришел, Афанасий Иванович.
Скурапатов прижал руку соперника к столу. Редактор, массируя побежденную руку, восхищенно произнес:
- Ну, и силища у вас, Егор Кузьмич! Просто настоящий богатырь. Не рука, а сталь! Я бы даже сказал виршами:
Спи спокойно родная страна.
Коли правит тобою такая рука.
- А что, Афанасий Иванович, есть в твоих словах правда, есть, – Ломая сушку, выговорил Егор Кузьмич, - Матушка она правительница мудрая. Слов нет, а вот ручка у нее слабенькая… женская ручонка. Ей бы… к её головушке, да руку такую как у меня, так мы бы жили – не тужили.
Редактор вбросил в рот печенюшку, запил её чаем и задумчиво произнес:
- А вот, кабы вам, Егор Кузьмич, страну нашу, да в руки ваши?
Хозяин кабинета погрозил редактору пальцем.
- Ты это брось, Афанасий Иванович, речи крамольные произносить.
- Отчего же крамольные, - Беря новую печенюшка, возразил редактор, - Я же не в желательном наклонении это рассматриваю, а в сослагательном. То есть если бы, а должен был бы.
- Бы. Ды.Кы. Кабы бабе елду, так была бы она дедом. Но коли потребуется так, и возьму отчизну в руки свои! – Хозяин кабинета хлопнул ладонью по столу, - Тогда уж у меня ни пикнешь, ни шикнешь. На одну длань покладу, а другой прихлопну и сдую. С нашим народом только так и надобно. Другого языка они не разумеют. Ну, еще война для них недурна. Тут они чуток шебаршатся. Ежели бы я государил, то я бы кажные пять лет войну учреждал. Да, ты пей чай-то, Афанасий Иванович, пей. Чего-чего, а этого добра у меня в достатке. У тебя как с добром-достатком, Афанасий Иванович, не жалуешься? Коли что… так… ты говори прямо. Поспособствую.
Редактор отер губы салфеткой и елейно улыбаясь, произнес:
- Благодарю вас, ваше сиятельство. Живу, не скажу, чтобы алмазы с неба сыпались, но, слава Богу, и не бедствую.
- Ну, алмазы на тебя с неба, я сыпать… сам понимаешь, не могу. Не моя епархия! - Засмеялся хозяин кабинета, - Кто бы на меня, их сыпанул, а коли какие земные дела, так вещай, Афанасий Иванович, по мере сил наших пособим.
Редактор бросил салфетку на столик. Подтянул до официально уровня галстук и стал несколько путано объяснять:
- Я, ваше сиятельство, спасибо, как говорится на добром слове. Нуждаюсь, так если только в отеческой заботе… вашего превосходительства… честь имею. Матушке-императрице и вам, ваша милость, меня не забывающего, служить верой, и правдой, и честью… способствовать. Так сказать. А ежели в чем и нуждаюсь. Скорее сказать не нуждаюсь, а имею… некоторое право… На сей предмет…
От торопливости речи и некоторого страху в организме Афанасий Иванович прекратил говорить и отчаянно закашлялся.
Егор Кузьмич налил в чашку чая и подвинув к редактору заботливо сказал:
- Выпей, Афанасий Иванович, выпей, дорогой, полегчает.
Редактор взял чашку и стал жадно пить.
- О каком таком предмете… ты речь вел, Афанасий Иванович, чего-то я не совсем его понял. Поясни, дорогой?
Лисичкин поставил стакан и вновь принялся объяснять:
- Я, ваше превосходительство, вы имели честь… упомянуть в нашей беседе Святослава Игоревича Короваева. Так вот… я… касательно… желательно… освободившегося… его… места.
Хотелось бы… в некотором роде, так сказать, обладать.
- Что значит обладать?
- Ну, то есть занять…
- Ты, - Недоуменно взбросив брови, спросил Скуропатов, - на место Короваева?
Да как же это возможно, Афанасий Иванович. Ну, ты же взгляни на себя. Встань, подойди к зеркалу. Давай- ка, я тебе подмогу.
Скуропатов взял редактор за руку, подвел к зеркалу и, качнув головой на его отражение, произнес:
- Ну, какой ты надворный советник, Афанасий Иванович. Вид жидкий. В плечах узок. Рукой не крепок. Возраста не солидного.
- Но зато у меня образование, владение иностранными языками, импозантность, изящество, умение писать статьи и вести светские беседы. Обладаю набором джентльмена, если хотите.
- Это все, Афанасий Иванович, пидорский набор. А для человека власти нужна сила, нужен голос. У тебя же ни того, ни другого. И потом… фамилия… у тебя какая–то у тебя… прости Господи грибная.
Ладно бы еще Боровиков, а то какой – то Лисичкин. Хорошо, что хоть не Поганкин.
- Но, фамилию, - Осторожно сняв с плеча хозяина кабинета соринку, сказал редактор, - Можно и поменять. Возьму, например, супруги своей Анастасии Федоровны.
- И какая ж у нее фамилия?
Афанасий Иванович опустил глаза и, уставившись взором в свое паркетное отражение, ответил:
- Голопуз.
Скуропатов улыбнулся, хихикнул, засмеялся и, наконец, дико заржал.
- Ой, держите меня трое! Нет, держите меня семеро, ибо трое не удержите. Ну, насмешил ты меня, Афанасий Иванович, ну потешил! Давно я так не хохотал. Голопуз. Ой- ой! Ха- хи – хе! Чистый ты голопуз. Ха- ха. Ой- ой! Вот те бабушка и фамилия.
Редактор несколько обиженным голосом произнес:
- А что в ней такого в фамилии этой. Фамилия, как фамилия. Нормальная.
- Ну, ты даешь, Афанасий Иванович, - Садясь в кресло и обтирая вспотевший лоб платком, выговорил Егор Кузьмич, - Ну, разве ж бывают надворные советники Голопузы.
- Я всегда полагал, Егор Кузьмич, что в отечестве нашем, - Плаксивым голосом сказал редактор, - человек красит место, а не его фамилия.
- Эн, нет, милый мой, в этом случае надобно гармония, - Разламывая сушку, возразил Скуропатов, - Совпадение, так сказать, человека и фамилии.
- Позволите, а как же Блоха?
- Кха- кха., - Поперхнулся хозяин кабинета, - Зачем же ты, Афанасий Иванович, поминаешь такие гадости, да еще и за столом. А еще говоришь, что ты человек культурный и так далее. Разве ж станет культурный человек этаких тварей за обеденным столом вспоминать.
- Простите, Егор Кузьмич, - Приложив руку к сердцу, молвил редактор, - Но я не в смысле этих насекомых. Я на предмет тайного советника Ивана Никифоровича Блохи. Ему, стало быть, с его фамилией можно в тайных советниках ходить и золотую звезду иметь, а мне нельзя. А известно - ли вам, ваше превосходительство, что фамилия Лисичкин восходит своими корнями не к грибам, как вы изволили выразиться, а к охотникам на лис. Предок мой служил у воеводы Гаврилова. Стрелял для него лис, за что и был пожалован бобровой шубой и фамилией Лисичкин.
Егор Кузьмич оперся локтем на ручку кресла. Обхватил подбородок пятерней, долго смотрел на редактора, и, наконец, сказал:
- Вот гляжу я на тебя, Афанасий Иванович, а вижу как будто в первый раз. Да за Блохой капиталы во многие тыщи стоят и связи у него при дворе такие, что тебе и не снились. Опять же опутал он дворец кознями, да интригами так, что никакой паук с ним в этом деле не сравнится. И тут ты Лисичкин с бобровой шубой.
Да ты садись, Афанасий Иванович, в ногах правды нет. Садись пей чай, ешь сушки. Хоть все корзину съешь. Я и слова не скажу.
Редактор присел на краюшек стула. Взял в руки сушку, но есть не стал а, глядя в ее дырку, сказал:
- Позволю вам заметить, ваша милость, что я… как бы… и право на это место имею… законное, между прочим…
- Это, какое ж такое право, - Забросив ногу на ногу и смерив собеседника недоуменным взглядом, спросил Скуропатов, - ты имеешь, Афанасий Иванович, поясни, объясни, потому как это уже дело государственное… Серьезное, нешуточное, капитальное.
Редактор хотел, было сказать, что насчитал в короткой речи Егора Кузьмича четыре прилагательных, но делать этого не стал.
- В том смысле, Егор Кузьмич, я право имею, что по закону… в реестре прописано…
лицо, раскрывшее тяжкое преступление должностного лица…. имеет право занять место этого лица.
Егор Кузьмич оперся руками в стол, и грозно глядя в глаза собеседника, молвил:
- Выходит, Афанасий Иванович, ты злодея раскрыл только оттого, что место его захотел занять, а не по патриотическим суждениям? …не ожидал я, брат, от тебя такого. Ты же у нас глашатай патриотизма. Мы же тебе газету, как преданному и верному соратнику нашему доверили, а ты вон что творишь. Я это дело, милый мой, так оставить не могу. На ближайшем совете у матушки - императрицы вынужден буду поставить этот вопрос на голосование. Быть тебе, милок, редактором али не быть.
Афанасий Иванович побледнел, посинел, рухнул на колени, обхватил сафьяновый щеголеватый скуропатовский сапожек и бессвязно залепетал:
- Не губите, ваше превосходительство, я же не то что. Я только это что. И не то чтобы то, а только это. А если вы не это, то и я не то…. имел в виду. Я сердцем и душой, а не местом… изволите сами понимать. Великодушно прошу меня извинить и вопрос мой на заседании не поднимать. Ваше превосходительство, помилосердствуйте.
- Ну-ну! Буде табе, - Выдернув сапог из редакторских объятий, молвил Скуропатов,
- Буде. Вставай и думай, чего болтаешь. Я- то ладно. Я прощу, а попадись ты с такими речами тому же Блохе, да он бы из тебя за речи этакие… всю бы кровь высосал. Не зря же он блоха. Тьфу ты господи… не за столом буде сказано. И потом матушка уже Боголепова Кондратия Степановича на это место присмотрела. Вот то фамилия, а то Голопуз. Тоже скажешь…
В это время в дверь осторожно постучали.
- Чего тебя? – Поинтересовался у стриженой под горшок головы, что торчала в дверях Скуропатов.
- Осмеливаюсь напомнить, ваше превосходительство, - Ответила голова, - Что у вас на двенадцать часов заседание в палате.
Егор Кузьмич взглянул на часы.
- Вот те на! Уже двенадцать! Заговорился я с тобой, однако, Афанасий Иванович. А мне ведь и, впрямь, на заседании надобно быть. Скуропатов направился в туалетную комнату менять костюм. Открывая дверь комнаты, он обернулся и сказал напоминающую некролог фразу, - Так, что прощай и спи спокойно, дорогой товарищ Лисичкин.

Двадцать четвертая картина

Тихон поскреб правую лопатку левой пятерней и поинтересовался:
- Так куда ехать-то, ваша милость, направо, налево? Но только кабы недалеча, ёликтричество в батарее вот-вот сдохнет.
- Не знаю, голубчик.
- Может кости докторские кинуть. – Предложил возница, - Куды лягут туды и поедем.
- А что, - Почесав затылок, сказал чиновник, - можно попробовать. Давай сюда, мин херц, твой чемоданец. Бросать, станем.
- Вы что такое говорите, - Возмутился Вильгельм, - бросать. Это же бесценный научный материал.
- А чего с ним станет. С материалом твоим, мин херц, - Усмехнулся чиновник, - Он же не бьется, не ломается…
- Правильно ваша милость, - Поддержал хозяина Тихон, - Только ежели чуток запылятся. Так я их ветошью смахну, как новенькие будут.
Доктор, топнув ногой, провозгласил:
- Nein!
Сергей Эдуардович смерил его пристальным взглядом.
- Ну, тогда сам будешь бесценным материалом на дороге валяться.
Наступила тяжелая тишина. Ни пения птиц, ни шума ветра, ни шороха травы.
- Послушайте, дорогой мой, - Вильгельм осторожно коснулся плеча Сергея Эдуардовича, - Давайте отбросим мистику и пойдем логическим путем. Начнем сначала. Нас ищут. Что требуется, для того чтобы нас не нашли? Правильно – спрятаться.
- Это ты, мин херц, у себя там, в Европах можешь прятаться, а у нас нет такого места. Всюду тебя Скуропатовские псы отыщут.
-Погодите, - Остановил чиновничью речь доктор, - У вас ведь есть друзья. Можно обратиться к ним за помощью. Друзья помогут. Друзья спасут. Дружба – это свято.
Чиновника посмотрел на доктора, как на сбежавшего из желтого дома пациента.
- Друзья. Святое. Ну, ты даешь, мин херц, у нас друзья только, когда на дармовщину бражничать, а так, извини, подвинься, табачок врозь. В волчьем логове безопасней, чем в дружеском доме. Доски в гальюне, друг твой главнейший, подпилит, и будь здоров Иван Петров. Извини, мол, друг ситный, не я тебя сдал. Ты сам в дерьме утонул. Двух зайцев сразу завалил. И совесть сбере, и преступника изловил. Почнут Скуропатовские псы допытываться. Отчего же ты не сообщил об ем в тайный приказ. Он нам, собака, живьем нужен был. Допытать его следовало.
А друг твой им и ответит.
Да я его, ваши милости, напоил, накормил, запудрил ему мозги, а как он успокоился, так я и побег к аппарату, а он в энто самое время в уборную пошел. Пива много усугубил. Ну, и провалился…
- Погодите, - Прервал чиновника доктор, - Какой гальюн, когда в доме унитаз?
Как же в него можно провалиться?
- А он сломался. Вот он и пошел в уличный сортир.
- Допустим, но нас же трое. Как же он им объяснит. Псам этим. Как он троих человек в гальюн пристроил?
Лицо чиновника исказилось такой гримасой, будто он уже угодил в обрисованную им в разговоре с доктором ловушку.
- Ты даешь, мин херц, он у него гальюн этот… дырок на десять… не меньше. Другой раз знаешь, сколько друзей на дармовщину приезжает. Ого-го! Ни один унитаз не выдержит. Вот и строят для таких случаев уличные гальюны. А теперь посуди, пораскинь мозгами. Что тяжелее один человек или трое. Один человек стал и вроде… как бы и ничего, а станут трое… это уже вес. Вот пол и прогнулся. Но подумать над твоим предложением стоит. Ведь друга и запугать можно, и купить, и…
Только бы знать, где мы точно находимся, а уж тогда согласно этому и действовать.
- Так чего же проще, вот же у вас в салоне поисковик имеется. Воспользуйтесь. -
Посоветовал доктор.
- Да я, брат, - Отмахнулся от предложения чиновник, - Не люблю все эти штуковины. Я больше ветру, солнцу, деревьям доверяю. Глянул на ветку - квелая. Значит северная сторона. С южной-то стороны тепла больше вот оно и гуще выходит. А этой твоей ёлектроникой я не пользуюсь. Не умею.
- Ах, какой герой - не умеет пользоваться ёлектроникой, - Ехидным голосом произнес доктор, - По звездам ориентируется, да по ромашкам анализирует ситуацию.
- Да по ромашкам и не…
- И что? – Остановил его вопросом Вильгельм, - Вы от этого, лучше стали, что ли?
- Конечно лучше. Твоя эта ёлектроника ломается, а звезды, да дерева работают без сбоев.
Опять же волны вредные она испускает. Мозги от их разжижаются.
- Что вы как дитя, в самом деле, Сергей Эдуардович, - Покачал головой Фаустман, - Верите каким-то глупостям. У нас каждая домохозяйка имеет такие приборы и ничего, живут и здравствуют, а у вас, видите - ли, мозги. Если по звездам, да деревам ориентироваться, то можно простудиться и менингит заработать. Вот тогда они точно растекутся, а от ёлектроники им вреда никакого. Уж поверьте мне, как ученному.
- Так ты ж не ёлектроник, - Сказал на это с хитрецой в голосе чиновник, - Ты же у нас по костному делу мастер, мин херц. Али нет?
Доктор приятно улыбнулся.
- Но ученый и от этого факта вам не отмахнуться. Поэтому давайте оставим в стороне, деревья, цветы, небо и определим по имеющимся средствам наше местонахождение.
- Давай, - Согласился чиновник, - Определяй, мин херц, а я на тебя посмотрю.
Вильгельм забрался в салон. Повозился там с минуту и произнес:
- Прошу вас, Сергей Эдуардович, вот точное наше местонахождение.
- И где ж оно, - Чиновник всунул голову в салон. – Показывай. Только как его тут показать?
Сзади, на довольно интимном расстоянии от чиновничьего зада, пристроился Тихон.
- Вот здесь, - Доктор Фаустман указал на точку, - Мы и находимся.
- Ну-ка, ну-ка. Ничего не вижу, - Чиновник надел очки, - Ага, вот мы где. А кто ж у нас тут из друзей живет – то? Нет, мин херц, у меня в этакой глуши отродясь не то, что друзей, а даже и знакомых не было. Погоди, погоди.
Сергей Эдуардович теребя указательным пальцем правой руки нижнюю губу, задумался. Поднял в небо глаза. Уставился на проплывающие облака. Поскреб бороду и продолжил. – Есть кажись, мин херц, один мой знакомый. Как же его зовут – то? Егор. Порфирий. Ираклий – нешто? Точно Ираклием Петровичем его прозывают. По фамилии. Как же его по фамилии-то. Как. Забыл, а помнил. Так. Тык. Тык. Рыбная такая фамилия у него. Щукин? Плоткин?
Может Стерлядев, ваша милость. – Подсказал Тихон, - В трактире на Ямницкой улице уху со стерлядкой дюже хорошую подают. Ох, я бы сейчас ушицы навернул. Кишки аж гудут. Так вертят, что прямо беда! Или может Пискарев, ваша милость, али Уклейкин… тоже ничего она. Особливо жареная на постном масле.
- Сам ты Уклейкин, - Чиновник сильно стукнул возницу по загривку, - Уклейкин, да разве ж может гвардии майор его императорского гаврииловского полку быть каким-то там Уклейкиным. Окуневым или Голавлем это, пожалуй, может. Точно. Верно! Головня - его фамилия. Головня Ираклий Петрович.
-Головня, - Задумчиво повторил Тихон, - Так какая ж это рыбная – это самая, что ни на есть, пожарная фамилия выходит.
- Отчего ж это она пожарная?
- Ну, как же ваша светлость. После пожара чего остается?
- Чего, - Непонимающе заморгал ресницами чиновник, - От него остается. Чего?
- Головешки от него только и остаются, - Пояснил Тихон и добавил, - Головни, стало быть, ваша милость. Вот и получается, что фамилия у вашего полкового товарища пожарная.
- Да как же Головни головешками могут стать. – Бросился на Тихона чиновник, - У них же жабры.
- Спокойно, спокойно, - Встал между спорящими сторонами доктор Фаустман, - Давайте успокоимся и продолжим поиск.
Доктор оттащил чиновника в сторону.
- Значит, выходит, что знакомого вашего звали Головня Ираклий Петрович.
- Так точно, мин херц. Ох, и озорник он был. В молодости. Ох, был мастак пробку в потолок запустить! Бывало, станем мы полком на постой в каком – нибудь уездном городе. Дамы-с там, балы, вистишку загнем, а как без этого. Так вот. Не успеет он глаза продрать, как уж шлет денщика в ресторацию. За шампанским. Он это опузыриться называл. Шампанское- оно же пузырьки пускает. Так вот выкушает он бутылок десять этих пузырьков и давай по горшкам, что за на тынах сушатся, из пистоля шмалять. Бабы визжат. Гуси гогочут. Куры кудахчут. Шум, гвалт… Весело жили, мин херц, не то, что нынешние, а это все ёлектроника твоя виновата. Отбились людишки от живой, активной жизни. А Ираклий Петрович человек бойкий, да ты и сам увидишь, мин херц, как мы его сыщем. Банщишку опять же любит расписать Ираклий Петрович наш… Ты как к картишкам, мин херц, страсть имеешь? Я другой раз, как засяду в доброй компании, так и ночь могу просидеть. Один раз чуть место свое не проиграл. Во как.
- Значит Иван Петрович? Переспросил Вильгельм.
- Не Иван, а Ираклий, - Поправил его чиновник, - Ираклий Петрович…
- Ираклий Петрович, - Повторил доктор, - Головня. Так. Так. Вот, пожалуйста, Ираклий Петрович Головня. Проживал в селе...
- Погоди, - Остановил Вильгельма С.Э. Бойко, - Как проживал, а где ж он сейчас?
- Умер, Сергей Эдуардович, два года уже тому. -Ответил доктор.
- Вот ты Господи. – Воскликнул чиновник, - Помер – значит, голубчик. Не свидились – выходит. Не запустим, следовательно, пробку в потолок. Не опузыримся.
Вильгельм, не обращая внимания на причитания Сергея Эдуардовича, продолжал читать:
- В собственном имении «Луговое» После себя оставил двести десятин земли. Ветряных мельниц две. Десять ётракторов. Лесопилку. Запруду на реке Нерва. Супругу шестидесяти восьми лет отроду Евгению Степановну Головню. И дочь тридцатипятилетнюю девицу Александру Ираклиевну. Они?
Чиновник вновь устремил взор к облакам и, погладив бороду, ответил:
- Как вернусь в столицу, мин херц, клянусь тебе, что сразу засяду за освоение энтой ёлектроники. Великое это дело. В две минуты все выяснил, все разобрал и выложил.
- Так они это, – Поторопил чиновника доктор, - или как?
- За имение и дочку… я тебе, мин херц, не скажу, а вот за супругу евойную, я имею сказать вот чего. Я, мин херц, как сейчас помню, что называл свою супружницу покойный Ираклий Петрович не иначе как Женечкой. Как бывало, поедем мы с ним на ярмарку. То он тут же накупит там: пудры, кружевов всяких, лент да бантов. На, что спрашиваю, тебе этакая дрянь сдалась. Ты бы себе новый чубук купил. Твой–то теперешний доброго слова не стоит. Не, могу я, - отвечает он мне, - брат, без подарков к Женечке своей заявиться. Люблю я, мол, ее и уважаю. Видел я потом однажды эту Женечку. Такая, знаешь - ли, ничего себе бабенка. Пухленькая, аппетитная, что твой пирожок с капустой. Рыженькая… хохотушечка. Сейчас, поди, уж старуха. Шестидесяти восьми лет от роду. Шутка сказать. Тут уж не до бантиков, да кружевов…
Чиновник замолчал. Беззвучно зашевелил губами.
- Погоди, мин херц, это не она. Нет, не она. Не может она ею быть. Хоть режь!
- Отчего ж не она, - Удивился доктор, - Что вас в ней смутило, Сергей Эдуардович?
- А то, что мне пятьдесят пять лет отроду и Ираклию Петровичу столько бы было, не помри он болезный. Царство ему небесное. А этой твоей Головне шестьдесят восемь лет. Нет, так быть не может.
- Почему же не может, - Воспротивился доктор, - Очень даже может. Жена старше мужа на какой-то там …десяток лет. Многие юноши очень любят зрелых дам. Они для них и жены и мамы. В одном лице.
Чиновник вперился взглядом в облака но, не отыскав там ответа, произнес:
- Может ты и прав, мин херц, этот Ираклий Петрович у нас в полку за подкаблучника слыл. Хоть и пил как сивый мерин. Чуть- то… так он сразу. Ой, моя Женечка. Ой, моей Женечке. Ай, а что скажет моя Женечка. Теперь мне понятно, откуда ветер-то дул. Ладно, мин херц, едем. Тихон заводи агрегат.
- А коли, не доедем, ваша милость, - То ли спросил, то ли констатировал Тихон, - Батарея – то на ладан дышит. Вот-вот, как энтот самый ваш приятель с пожарной фамилией, концы отдаст.
- Не с пожарной, а с рыбной, - Поправил его чиновник по особым делам, - Ты там… при них только не ляпни про пожар.
- Никак нет-с, ваша светлость, не ляпну. Я там говорить вовсе не буду, а только кушать. Оголодал я, ваше превосходительство, сил моих нет.
Тихон завел ёкипаж и он резво побежал согласно, указанному в поисковике, направлению.
Доктор Фаустман принялся что - записывать в своей ярко светящейся книжице. Сергей Эдуардович от скуки стал заглядывать в эти записи:
- Сергей Эдуардович, простите, но вы мне мешаете. Займитесь чем – нибудь.
- Да, чем же мне тут заняться… воробьев только что считать. Так и нет тут воробьев. Они города любят. На дармовщинку поклевать. В лесу тут самому надобно клювом долбить, а в городе шасть – шасть. Там зернышко, тут хлебца кусочек. И люди также. От природы в города бегут. На природе оно ведь работать надобно. Пашню, место значит, под прокорм возводить, окучивать её, поливать, полоть, а в городе место получил и сиди себе тихо. Ни тебе окучивания. Ни тебя поливки. Только что носи наверх людям, что тебя на это место определили, их процент и нюхай табачок.
Вильгельм сделал плаксивое лицо.
- Ну, вот я к тебе со всей душой. Ты меня, между прочим, обещал, выучит пользоваться ёлектроникой, а заместо этого рожи мне кривишь.
Сергей Эдуардович отвернулся и засопел.
- Простите, Сергей Эдуардович, - Коснувшись чиновничьего плеча, произнес Вильгельм, - Но я вам ничего не обещал. Впрочем, отчего же нет. Я сейчас закончу и непременно вас обучу азам пользователя. Вы же пока займитесь чем – нибудь.
Чиновник повернул к своему попутчику лицо и вопросил:
- Да, чем же тут можно заниматься. В этом гробу на колесах.
Тихон повернул к чиновнику хмурое лицо и мрачно произнес:
- Ну, вы и скажете тоже, Сергей Эдуардович. Тьфу. Тьфу. Храни Господь от этаких страстей.
Чиновник вздохнул и произнес:
- В сердцах, Прости Господи, чего не скажешь.
- А вы почитайте что-то нибудь… художественное. – Предложил доктор. – Произведение, какое – нибудь.
Чиновник поскреб бороду:
- Произведение говоришь. Литературное. А чего, можно, а то ведь я все инструкции, да постановления читаю. Какое ж прочесть?
Вильгельм подумал, что-то клацнул и развернул к чиновнику экран.
- Вот это прочтите.
Сергей Эдуардович уставился в экран, и чуть шевеля губами, принялся читать. В салоне наступила тишина, изредка нарушаемая тихоновской зевотой. Неожиданно Сергей Эдуардович бросил читать и радостно воскликнул:
- Вот она собака где…
- Где собака, - Крикнул Тихон и резко нажал на тормоз, - Ужо я тебя!
Доктор и чиновник больно ударились о стенку, отделяющую пассажирские места от водительского кресла.
- Ты что это творишь, - Закричал, потирая ушибленное место Бойко, - Ты же не кирпичи,
паршивец ты этакий, везешь, а чиновника по особым поручениям. Ну, доиграешь ты у меня. Ох, и спущу я с тебя шкуру. Помяни мое слово!
- Помилосердствуйте, ваша милость, виноват, - Забормотал Тихон, - Но вы же сами про собак заговорили, а я их дюже не люблю, собак этих.
- А тормозить, то чего, - Сказал чиновник и пояснил, - Коли не любишь так дави, а не на тормоза жми. Да, я ведь и не про тех вовсе собак говорил. Я так образно, мол, вот она где собака-то зарыта.
- В каком понимании, ваша светлость, вы имели сказать, - Поинтересовался возница, - образов Богоматери, али Спасителя?
Чиновник вперил в возницу дикий взгляд и бешеным голосом прокричал:
- Ты что плетешь, остолоп! Белены что - ли объелся?
- Никак нет, ваше величество, не ел, - Тяжко вздохнув, ответил Тихон, - Я сегодня окромя черствой корочки, да водицы ничего другого во рту и не держал. Я бы, пожалуй, сейчас не только белены, но и собаку бы съел. В Кятай – стране говорят их, кушают-с? Вот интересно, какая она на вкус собака-то? Ты доктор, не кушал – ли собак. Хотя не, у вас там, в Европах все больше жаб кушают. Как их можно уплетать, не понимаю. Хотя попадись мне сейчас какая – никакая лягушка, то я бы, кажись, её и сожрал. Нутро саднит Спасу нет!
Чиновник вытащил из кармана несколько соленых сухариков, протянул их вознице, сказал:
- На вот… пожуй… пока…
Уж не обессудь. У меня скатерть–то самобранку вырубли. Крепко нас обложили. Ни дыхнуть, ни хлеба скушать.
- Благодарствую, ваша светлость, а то я совсем дошел от голодухи-то.
Тихон забросил в рот сухарик и, жуя его, поинтересовался:
- Так о каких таких собаках, ваша светлость говорить изволили?
Чиновник пристальным взором воткнулся в доктора Фаустмана и принялся объяснять:
- Вот, скажи, Тихон, ты со мной всегда ездишь, была – ли у меня хоть одна такая неудачная поездка, как эта?
Тихон почесал затылок и ответил:
- Так и эта вроде ничего, ваша светлость. Едем, сухари жуем.
От этих слов чиновник аж затрясся.
- Вот дурак, так дурак. Нас ловят. Вот-вот пристрелят, псы Скуропатовские, а он мне: ничего едем, сухари жуем. Тебе бы только жрать, а остальное… хоть трава не расти.
- Не, ну, трава пущай себе растет…
- Да, помолчи ты! Не было у нас такой плохой поездки. Никогда не было. Да уж куда хуже, когда за тобой охота идет. Какая уж тут поездка, а все это от твоей, мин херц, фамилии.
Вильгельм опешено уставился на чиновника и недоуменным голосом произнес:
- А что в моей фамилии такого, что она мешает поездке?

- А то, - Ответил чиновник, - что дьявольская у тебя фамилия.
- С чего вы это взяли.- Спросил Вильгельм.
- Как же с чего. Сам мне книжку эту предложил почитать, - Чиновник ткнул пальцем в экран, - А в книжке той. Вот полюбуйся. Доктор Фауст продал свою душу Мефистофелю, стало быть, черту. Вот он нас и водит. Доколе в преисподнюю не сладит.
Вильгельм звонко рассмеялся и заговорил сквозь смех:
- Ну, вы даете, Сергей Эдуардович, то ориентируетесь по квелым веткам, то фамилию мою вплели. Фамилия-то у героя Фауст, а у меня Фаустман.
- Экая большая, брат, - Перебил его чиновник, - меж вами разница. Может это ты специально это самое «ман» к своей фамилии перед приездом к нам пристроил.
- Что вы такое говорите, Сергей Эдуардович, - Вытаращив свои выразительные глаза, выговорил Вильгельм, - Как же можно к фамилии что-либо пристраивать?
- А чего нет, - Ответил на этот выпад чиновник, - Барашку в конвертике сунул, и тебе в пашпортном департаменте чего хочешь, приладят.
Доктор, коротко усмехнулся и сказал:
- Хмы. Может у вас в стране так и делается, но только не в нашей. У нас с этим строго. За этакое можно и место потерять.
- Подумаешь строго, - Состроил мину чиновник, - Подумаешь, потерять! Все зависит от тяжести барашка. Коли барашек тяжелый, так и местом можно поступиться.
После короткой паузы Сергей Эдуардович продолжил:
- В общем, как ты мне яйцами не крути, мин херц, а фамилию не спрячешь. Все от нее проклятущей и идет у нас не так!
Доктор всплеснул руками:
- Да помилуйте, Сергей Эдуардович, эта же фамилия литературного героя, который помещен в выдуманные автором обстоятельства. Фантазия. Сказка, одним словом.
Чиновник погрозил Вильгельму пальцем:
- Ты мне это брось. Сказка. У нас в народе знаешь, как говорят? Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.
Вильгельм хотел что-то ответить, но от возмущения издавал какие-то невнятные звуки.
- Что ты, мин херц, шлепаешь губами, точно выброшенная на берег рыба. Нечем крыть. Так и скажи.
Защитительную речь вместо доктора неожиданно произнес Тихон:
- Смею, ваше милость, супротивица и вот у каком смысле. Взять вот хотя бы тайного советника Кондратия Степановича. Фамилия у него Боголепов, а такая, прости Господи, паскуда, что свет не видывал!
Чиновник хмыкнул. Огладил бороду и одобрительным тоном произнес:
- Что верно, то верно. Ничего сказать не могу. Такая, право, ехидна. В церкви кажное утро стоит, глаза, к куполам задрав, молится. Весь из себя такой. Святей Патриарха, а вечером этакое устраивает. Клянусь тебе, мин херц! За меньшие…поверишь, нет... безобразия… стер с лица земли… Господь Содому с Гоморрою!
В это время ёкипаж подъехал к развилке дорог. Тихон остановил агрегат и ,оборотясь к хозяину, осведомился:
- Куды ж теперь, ваша милость, путь держать?
Чиновник почесал голову и заискивающе взглянул на доктора.
- А вы сами, Сергей Эдуардович, - Кивнув на поисковик, сказал Вильгельм, - Кто говорил, что как приедем в столицу, то сразу начну учиться ёлектронике? Так зачем же дожидаться столицы. Начнем прямо сейчас.
Чиновник смущенно кашлянул.
- Нет, мин херц, давай уж дождемся, как в столицу приедем, а то, как бы чего не вышло. Тем паче, что вон и мужики по дороге шагают. Вот мы у них сейчас и запытаем. Тихон, а ну-ка, голубчик, спроси у них, куда нам ехать. Я сам-то не хочу светиться. Мало ли чего. Может уже тут за нас и награду назначили. Увидят, да и сообщат по инстанции.
Тихон высунулся из окна. По кошачьи улыбнулся и обходительно поздоровался:
- Здорово, служивые!
- Здорово, коли... не шутишь. – Ответили мужики.
- А чаво ж мне шутковать, - Удивился Тихон, - Чай не на крестинах. Скажите-ка, служивые, как нам до имения Лугового добраться? В какую отседа сторону катить?
- В Луговое, - Сказал низкорослый мужик, - Это в котором малахольная барынька живет?
Так это поворачивай сюды и езжай прямо до Хуепутова, а…
Тихон резко остановил мужика.
- Это чего за название такое срамное, служивый, али ты шуткуешь со мной? Али врешь?
- Отчего ж это шуткую. Вот и Матвеюшка, - Мужик кивнул на своего приятеля, - подтвердит, что не вру я. Правда, Матвеюшка?
Матвеюшка утвердительно закачал давно нестриженой головой и зашепелявил:
- Правду. Правду, кажешь, Потапушка. Хуепутово.
-А отчего же за название такое чудное?
Потапушка почесал свои тощие лопатки о край ёбрички и принялся объяснять.
- Так тут такое дело, мил человек, прежде владение правителя Путова, который еще до Басманской смуты царствовал, располагалося. Люди, говорят, сам махонький такой был, а елда у него была, что твоя оглобля.
Сергей Эдуардович открыл окно и, высунув голову, произнес:
- Нужно вам, братцы, село ваше переименовать.
Мужики, увидев барское лицо, сняли шапки и низко поклоняясь, поинтересовались:
- Отчего ж, батюшка его перемяновывать-то?
- А оттого, милые мои, что негоже над правителями потешаться.
Потапушка поскреб живот и возразил:
- Так то ж когда он правителем – то был, батюшка. Поди уж сто годов, а то и более тому назад.
- Не важно, - Придав лицу суровость, произнес чиновник «по особым», - Правитель… он завсегда правитель… и требует к себя почтения и уважения.
Матвеюшка улыбнулся беззубым ртом и зашамкал:
- Енто мы, вашество, понимаем и до власти завсегда с почтением. Однако же переназывать село. Не имеем мы… никаких… таких… правов.
- Хорошо, - Сказал на это чиновник, - Я этот вопрос сам решу, а вы мне скажите, как нам сыскать имение майора Головни Ираклия Петровича.
- Луговое-то!? Так мы и кажем, батюшка. Езжай до этого самого села…ну, которое перемяновать будешь, а как его проедешь, то речку увидишь. Так и езжай прямиком к ей, а как мост переедете. Так сразу налево и берегом, берегом, а потом леском. Вот те и усадьба майорская.
- Лес-то незаколдованный, - Поинтересовался Тихон, - А то мы давеча въехали в такой лесок, коли бы не доктор, так и пропали бы на его дорожках за понюшку табаку.
- Да, нет. Езжайте смело. – Заверил Потапушка, - У нас тут и ворожить- то не кому. Жила одна ведьма. Так ее, старики гутарили, еще при энтом самом правителе. Ну, у которого… энто… елда – то была, что оглобля… вместе с правителем этим взбунтовавшийся служивый люд изловил, да и сжег.
- Ну, спасибо, молодцы, за нужные сведенья, - Чиновник достал кошелек, - Вот держите, но не в корчму снесите денежки, а бабам, да деткам на подарки их потратьте.
- Благодарствуем, батюшка.
Мужики низко поклонились. Екипаж дернулся, обдал мужиков едким дымом, и покатил к селу со срамным названием.

Двадцать пятая картина

За праздничным столом у Александры Федоровны Штерн, который боярыня устроила по поводу своих именин, собрались «Crème de la crème» столичного общества: популярный беллетрист, известный поэт, знаменитый критик, титулованная балерина, прославленный художник и чиновники второго эшелона вертикали власти. После обильного застолья молодежь переместилась в танцевальную залу. Чиновный же люд: кто в бильярдную, а кто к карточному столу.
- Жарковато здесь, - Входя в комнату, в которой стоял большой, обтянутый зеленым сукном, стол, произнес известный фильмодел Сергей Владимирович Трехмясов, - Меня завсегда после сытного обеда в жар бросает. Заячье рагу у именниницы вышло недурственно-с, но жестковатое. Оно и понятно… заяц – то мутированный. Мясо у него голубоватый оттенок имеет - верный признак мутации. Оттого и жесткое. Я же, господа, зайцев только в Муромском лесу стреляю. Там они еще пока настоящими скачут. Такого подлинного зайца мой повар Артамошка, как в кастрюльку покладет, да перчиком припорошит...
Я с перчинкой зайчатину люблю, а на мутированного хоть мешок самых острых приправ высыпь он все одно пресным останется. Уф! Уф!
С.В. Трехмясов отер платком потное лицо, снял сюртук и расстегнул ворот сорочки.
- Да-с обед в этот раз и, впрямь, был ничего себе так, - Промолвил Афанасий Иванович Лисичкин, снимая с себя камзол, - Гратен дофинуа очень даже манифик получился. Хотя мой новый повар. Я его недавно специально из Парижа выписал. Мсье Бурдон делает его значительно лучше. А уж как он, господа, готовит у меня куриное фрикате с уксусом и зеленью. А какие проворит французские блинчики! Это вам, господа, не наши банальные блины. Такой юн петит крепчик, как скушаешь, да Бургундским запьешь. Да, что говорить. Я вас как – нибудь позову к себе на обед. Там уж сами все и оцените.
Федор Трифонович Подковерный ослабил жабо и сытно икнув, изрек:
- А я бургундское и всякое там арагонское не пью. Я этой кислятине нашу малороссийскую горилку с перцем предпочитаю. А заместо ихних суржей -фрикатей выбираю наш студень говяжий, да заливной свиной язык. И ем их не с заморской халопенью, да дижонами, а с нашим малороссийским хреном. И повара у себя держу не какого-нибудь там вашего мусью, а нашего малороссийского хлопца Апанаса. Он такие, господа, борщи варит, что ни одному мусью и не снились. Ложку в борщ опустишь, а она стоит! Вот скажите мне, разве ж она в каком-нибудь немецком бульоне станет вам стоять. Не станет. Она хоть и ложка, но тоже понимает, что к чему. А у нас нынче люди хуже ложек. Заморское нашему предпочитают. Разных там, а ля морских ежиков… кушать изволят. А зачем мне ежики, я вас спрашиваю, когда у меня в имении и куриц полно, и свиньи еще, слава Богу, не перевелись. Ах да что говорить фуагра. Да разве ж она сравнится с нашим малороссийским салом. Наше сало - это вам не ихний лобстер. Нет, господа, я все наше люблю. Посконное.
- А сюртук-то на вас, - Усмехнулся Трехмясов, - аглицкого сукна.
Подковерный иронично улыбнулся.
- Так – то подарок мне от начальства за выслугу лет, а так бы разве стал бы я его носить.
Мужчины сели за стол.
- Ну, что, господа, - Беря в руки запечатанную колоду, сказал Афанасий Иванович Лисичкин, - Загнем рубашку?
- Отчего же не загнуть, - Сказал, раскуривая вишневого дерева чубук, Федор Трифонович Подковерный, - Можно и загнуть.
- Ну, а вы, Сергей Владимирович, присоединитесь? -Поджигая сигару, осведомился А.И. Лисичкин.
Сергей Владимирович подкрутил ус, ловко выбил из пачки тоненькую папироску
- А во что играем, господа, в заячье рагу?
- Как же в него можно играть, - Удивился А.И. Лисичкин, - это же блюдо!?
- Какое блюдо. Игра так называется. Я как в неметчине свою фильму снимал, так выучился.
- Зачем нам неметченские игры, - Скривил недовольно рот Подковерный, - когда у нас и своих полно: и в бабочку можно, и в бздуна, и в блинчики и в винегрет опять же.
- Нет, тогда уж лучше в заячье рагу, - Возразил Лисичкин, - Винегрет у именинницы был ни к черту! Я бы повара за этакий винегрет высек как сидорову козу.
- Ну, давайте тогда в бздуна. – Сказал Трехмясов, - Мне решительно все равно. Ведь я игрок заядлый. Всегда им был, есть, буду и не смогу стать никем иным.
- Ну, вы у нас акромя, что игрок еще и знаменитейший фильмадел. – Раздавая карты, обронил Лисичкин, - Матушка – императрица, я краем уха слыхал, без ума от вашей последней фильмы. И покойный батюшка император был большой их любитель.
- Искусство, Афанасий Иванович, - Пуская дымные кольца, ответил Трехмясов, - это ведь тоже своего рода игра: воображения, фантазий, страстей. Кому-кому, а вам да не знать этого. Вы ведь у нас тоже человек искусства… в некотором роде
- Какой я человек. Тоже мне нашли человека, - Горько усмехнулся Лисичкин, выдувая сизое облако, - Так червь кабинетный,бумагу скребущий. Вот и все мое… в некотором роде.
- Ну-ну, будет вам скромничать, - Беря в руки карты, промолвил С. В. Трехмясов, - Так, что вы нам тут раздали? Ну, вот одну шваль, а себе, поди, одних тузов.
-Что это вы такое, драгоценный мой, говорите. – Разобиделся Афанасий Иванович и выдохнул дым в лицо обидчику, - Тузов!? Тоже мне скажете… так шестерочки одни. Все тузы да дамы у Федора Трифоновича на руках. Его карты любят. Его все любят.
- Вот тоже скажете, любят, - Изумленно вскрикнул, попыхивая чубуком Подковерный,
- Если кто меня и любят так нужда, да беда.
- Вот уж тоже брякнете, Федор Трифонович, - Скривив рот, обронил фильмадеятель, - У вас… тут, Афанасий Иванович, прав. Карты завсегда козырные и начальство вас жалует, что ни год, то новая звезда и бонус хороший за службу имеете. И лицом вы свеж, да румян. Кушаете, стало быть, хорошо, сытно. И сюртук на вас первостепеннейшего сукна, и сапоги опять же нежнейшей кожи. И прочие безделицы… не из стекла… на пальцах носите, а тут про беды, да нужды свои рассказываете. Знаем вы ваши нужды. Вот этого бубнового, чем покроете?
- Мы вашего бубнового, - Ответил Подковерный, - Нашим пиковым, да по мордасам! Да по мордасам! Дай те - ка мне, Афанасий Иванович, огонька, что-то мой чубук сегодня не разгорается. Это у меня завсегда к новостям. Примета такая.
- Так. Так. – Задумчиво проговорил Афанасий Иванович, и чиркнул спичкой, - Значит вот вы как, драгоценный Федор Трифонович, пиковыми вздумали швыряться. Интересно, интересно.
А.И. Лисичкин бросил крестовой масти карту. Элегантно щелкнул зажигалкой и сказал:
- Прошу, прикуривайте.
Подковерный раскурил чубук, а Лисичкин продолжил:
- Напрасно вы, Федор Трифонович, дергаете судьбу, так сказать, за усы. Я к тому, что фигурально выражаясь. В том смысле, что мысли наши имеют свойства к материализированию. Вот будете говорить, что у вас все плохо, то так и станет. Какой у вас, право, едкий табак, Федор Трифонович!
Федор Трифонович хмуро взглянул на редактора «Столичных Ведомостей»
- Вы, бесценный Афанасий Иванович, все знают, материалист и либерал.
- С чего это я либерал!?
- А с того, что не наш табак вы курите, а наше все хаете!
- Ну, вы и загибаете параллели! – Изумленно воскликнул Лисичкин, - Во- первых, табак у меня из дружественной нам страны, а во- вторых, какой же я материалист. Разве ж не я с вами на воскресной службе рядом стоял?
- Стоять, то вы стояли. Спорить не буду, - Согласился Подковерный, - а в душе чистый материалист. Да, да и не спорьте. Все одно, не переспорите! Вы все служители антихристианской забавы, которое прозывается, искусством, материалисты, а я человек идеалистических воззрений. Мысль есть продукт Божий, а стало быть, духовный и никак хоть ты что хочешь, делай, камнем не станет.
Сергей Владимирович бросил карту на стол, и с хитрым прищуром взглянув на Подковерного, сказал:
- С чего это вы вдруг, милейший Федор Трифонович, искусство в дьявольские забавы определили?
- Это осмелюсь сказать, наипрекраснейший Сергей Владимирович, не я сказал, а митрополит Пимен в своей Рождественской проповеди изрек. Грешники они, - сказал он про служителей искусства. Грешники и содомиты! Тьфу ты!
- Нашли кого слушать! - Покрыв чужую тройку своей семеркой, воскликнул А.И. Лисичкин, - Да этот ваш митрополит самый первый грешник и есть. О смирении и скромности талдычит, а у самого золотая цепь толщиной с руку на шее висит, да ходики на обеих руках изумрудные.
- Ну, коли, у человека есть… за что купить, - Парировал провокационный удар Подковерный, - Так отчего же и не купить?
- Так отчего же вы себе такие не купите, - Поинтересовался Трехмясов, - Вы ведь бонусы за службу тоже хорошие имеете. Говорят вы у самого Скуропатова на первом счету.
Федор Трифонович бросил карты на стол и с горечью в голосе произнес:
- Бесценный мой, Сергей Владимирович, говорят, что и козлов доят, да только где ж те козлы водятся. Было дело. Не возьму грех на душу. Благоволил ко мне Егор Кузьмич, тогда и на моей руке дорогие ходики тикали, а теперича охладел, и рука у меня голая. Вот взгляните, господа. – Федор Трифонович потянул рукав и продолжил. – И главное, что не за что купить, господа. Уж не знаю, какая меж нами кошка пробежала. Я ведь верой и правдой…
Подковерный сильно затянулся и замолчал.
- Уж вам да не знать, Федор Трифонович, - чем у нас–то за веру и правду платят. Батогами, да острогом. - Бросая карту на стол, выговорил А.И. Лисичкин. – И вас тоже самое ждет, уважаемый, даже и не сумневайтесь.
Подковерный взбросил бровь и осторожно поинтересовался:
- А позвольте сделать вам вопрос, Афанасий Иванович, откуда это у вас этакие на этот счет сведенья?
Лисичкин немного задумался, как бы решая говорить или повременить и, наконец, выдавив из себя сизое облачко, произнес:
- А с того, что надумал ваш начальник переустройство в своем ведомстве зачинать. Вот отсюда и неудовольствие вами, Федор Трифонович. Сегодня неудовольствие, а завтра: смещение с должности, арест и в острог. По диким, так сказать, степям Забайкалья. Мне – ли вам это рассказывать.
Подковерный внимательно оглядел А.И. Лисичкина и сказал, бросая карту на стол:
- Вот вы, какой у нас прыткий Афанасий Иванович. Петух еще спит, а вы уже кукарекаете. Все–то вы знаете. Я, например, никаких таких переустройств не заметил.
- Плохо – значит смотрите, милый.
Подковерный задумчиво почесал висок и сказал:
-А смотреть не нужно. Думать надобно. Анализировать. Егору Кузьмичу зараз переустройства заводить ни к чему. Время на дворе не смутное. Власть крепкая, с чего ж Скуропатову - то мутить. Нету такой у него надобности.
- А вот и есть! – Кладя на стол туза, произнес Лисичкин.
- А вот и нету!
- А я говорю, что есть. – Не унимался редактор, пыхтя сигарой, - Есть и все тут!
- Я в этом ведомстве верой и правдой двадцать лет служу и вижу, что нету такой надобности. – Снова возразил ему Федор Трифонович и пустил в собеседника дымное кольцо.
- У вас, Федор Трифонович, хоть и красноречивая фамилия, - Бросая на стол бубновую даму и, разгоняя табачный дым, произнес редактор, - Да только не отвечает она своему прямому значению. Не видите вы, уважаемый, подковерных игр своего прямого начальника. Не зрите, в корень, а есть они у него, причины-то. Есть. Ну и табачище у вас! Прямо глаза ест.
- Правда вам глаза ест, Афанасий Иванович, а не табак. Потому как он у меня, что надо. Мне его с Малороссии привозят. Там самый лучший табачок на земле произрастает. Не то, что это ваша сигара. Тьфу, да и только.
- Ну, кому апельсин, а кому и хрящик деликатесом выглядит. – Пропуская струйку дыма через два табачных кольца, парировал редактор «Столичных Ведомостей», - Кто-то причины за версту видит, а кто-то их под носом не замечает и правду за кривду принимает.
- Все-то вы знаете. Все-то вы ведаете. И чего ж за причины такие, - Попыхивая чубуком, осведомился Подковерный, - Интересно бы послушать, чего там, в верхах затевается. Под кого мне ложиться-то? Под кого, как говорится, соломку подлаживать.
- Да и поджечь. - Усмехнулся Лисичкин.
- Кого? – Пристально взглянув на Личисичкина, поинтересовался Подковерный, - вы имеете в виду?
Редактор выпустил подряд четыре кольца и произнес:
- Власть. Взять их всех и сжечь.
- Ну, вы тоже брякните, Афанасий Иванович, - Неодобрительно покачал головой Подковерный и пропустил струйку дыма через кольца Лисичкина, - Власть жечь нельзя. Она вам не дрова.
- Еще как дозволяется! – Воскликнул Лисичкин, вытягивая из колоды новую карту, - али вы запамятовали, уважаемый Федор Трифонович, как матушка на третьем году правления сварила заживо в котле весь кабинет министров? Неужто запамятовали? А я вот помню, как вы под котел дрова–то подбрасывали, да руки потирали. Гори, мол, ясно, кабы не погасло!
Лисичкин стряхнул пепел и весело рассмеялся.
- Так то ж изменники! – Выбивая пепел из чубука, ответил Подковерный.
- Но были же властью.
- Были, да сплыли. – Зевнул Федор Трифонович, - А вам я шлю червонного валета.
- А мы его нашим тузом, да по усам, да по усам! Вот и вы Федор Трифонович, коли, не будете думать, то тоже сплывете в анналы истории. У нас ведь так. Сегодня власть, а завтра - вошь острожная.
- Но с другой стороны, - Подковерный задумчиво поскреб затылок, - Он зятя моего… Сергея Эдуардовича Бойко обложил. Чиновника, по особым поручениям, между прочим.
- Ну, вот видите. – Подняв палец кверху, сказал Лисичкин, - Это о многом говорит.
- А, впрочем, может и впрямь враг отечества нашего. Сама матушка ордер на его арест выписала.
- Выписала, - Лисичкин укоризненно покачал головой, - Разве ж вам неведомо, как они выписываются.
- Не боитесь, - Забивая в чубук, свежую порцию табака, спросил Подковерный, - что я все эти ваши разговоры, так сказать, представлю в письменном виде, куда следует.
Афанасий Иванович затянулся и выдохнул. Лицо Подковерного пропало в сигарном дыму.
Лисичкин разогнал дым рукой и сказал:
- Это вам бояться нужно! Ибо, если чего. То я немедля сообщу, что вы являетесь организатором заговора с целью свержения власти. Человеком преступным образом втянувшим меня в свои дьявольские сети. Меня высекут за неосторожность, а вас на плаху. Правильно я говорю, Сергей Владимирович? -Поинтересовался, покрывая валета тузом, редактор у Сергея Владимировича Трехмясова.
Фильмодел бросил карты на стол. Затянулся своей тонкой папироской и, выпустив едкий дым, от которого все, включая и хозяина папироски, закашляли, произнес:
- Может и так, Афанасий Иванович, да только меня сейчас не власть занимает, а отсутствие достойного сюжета для моей новой ленты.
- А вас простите, какая тема интересует? - Полюбопытствовал Лисичкин, все еще покашливая.
- Меня лично интересует трехярусная съемка, - Вновь беря в руки карты, сказал Трехмясов, - Но матушка – императрица питать имеет чувства нежные к любовной тематике. У меня же в этой области, как раз ничего интересного, и нет.
Лисичкин почесал затылок. Уставил взгляд в потолок и промолвил:
- Любовь говорите. Лямур… такое дело. Так-с. Так-с. Есть у меня одна историйка.
Редактор сделал несильную затяжку. Положил сигару в пепельницу и продолжил:
- История есть, а козыря, чтобы побить трефовую даму Федора Трифоновича не имеется. Нету-с козырька. Нету-с. Да. Так вот. Не знаю, уважаемый Сергей Владимирович, может быть вам это и не подойдет, историйка моя, но только в прошлом году, имел я удовольствие, отдыхать в пансионате «Солнечная лагуна» Место, господа, я вам скажу, райское! Виды восхитительные. Тут эдак горы нагораживаются. Там деревцо какое-нибудь банановое растет. А мулаточки такие, право, фисташки. Натурально сказать – лимонные дольки. Ей Богу, господа, не сойти мне с этого самого места!
Лисичкин попрыгал задом по стулу, отер рот манжетой и продолжил:
-Слышал я там одно прелюбопытное преданьеце. Да, что там слышал. Я сам на себе его испытал. Не сойти мне с этого места!
Лисичкин вновь подпрыгнул, приземлился задом на стул и продолжил:
- Так вот, приехал как–то в эту самую «Лагуну» В пансионат. Модный художник. Чуб у него, говорят, этак был набриолинен, ус лихо подкручен, взгляд такой с поволокой, галантный весь из себя. Кружева, да батист. Одним словом, дамский угодник. Вот. Да-с. В гостинице же в которой он, стало быть, остановился и в которой впоследствии имел честь проживать и ваш покорный слуга…
Что же это вы, - Обратился Лисичкин к Трехмясову, - уважаемый Сергей Владимирович мою девятку семеркой кроете. Девятка она все ж, как не крути, а по более семерки–то будет!
- Ах, простите, - Слегка покраснев, произнес Трехмясов, - не заметил. Она как бы сама по себе выскочила.
Лисичкин усмехнулся и сказал:
- Вот и она сама собой выскочила.
- Позвольте сделать вам вопрос, кто она-с? Поинтересовался Ф.Т. Подковерный.
- Горничная, батюшка вы мой, эдакая во всех отношениях прехорошенькая. Тут тебе бровь, а там… вам-с… прочее разное. Одним словом… художник этот как ее – значится, приметил, то немедля так и пошел перед ней павлином бисер метать. Ну и понятное дело… овладел креолочкой во всех подробностях, и попала голубушка наша во всех отношениях прехорошенькая в интересное положение.
Ля- ля. Та-та. Сказала она художнику на своем креольском языке, что означает, милейшие вы мои, ах, как же быть. Как же быть. Я же девица и мне… в случае чего… куклу Вуду под ворота покладут. Вы человек благородный, так что извольте жениться. Художник ей извольте, только к родителям за благословением слетаю и тотчас же к алтарю. Назавтра и укатил. Креолочка ждет, пождет, подождет, да только жди не жди, а делать что-то надо. Вот она и сделала, уважаемые вы мои, забралась на вершину утеса и шасть с него – значит в бурные морские волны. Только ее и видели. Я был на том утесе, господа, с такого если сиганешь, то назад уж, как ты себе хочешь, но не воротишься. Вот такие страсти Господни!
Погоревали о креолочке, поплакали и забыли, да только она о себе напомнила. Да. Да. И не смотрите на меня так, а слушайте. Стала голубка наша… во всех отношениях прекрасная… являться в образе и подобии, да только не в Божьем, а в русалочном. Туловище, стало быть, у нее человечье, хвост рыбий, а в руках маленький русалчонок, то есть русалка, но мужеского пола. Выходит она по ночам из воды и пристает к одиноким мужчинам. Что бы он, очевидно, на ней женился, а русалчонка усыновил. Да только кто ж на ней женится? Ее как завидят, так сразу бледнеют, потеют, трясутся и бегут дальше, чем видят. Которые же господа к ней из жалости подходят, то тех она топит и в пучину морскую уносит. Вот такая история. Что это у вас, Сергей Владимирович, за папиросы… Такие, право, едкие. Едчей чем Федора Трифоновича.
- Собственного производства. Я табак в имении выращиваю. Не на продажу, разумеется, а для внутреннего потребления, - Ответил фильмодел и, протянув пачку, сказал, - Извольте попробовать.
Лисичкин отрицательно покачал головой.
- Погодите, - Прервал паузу Федор Трифонович, - а как же вы, Афанасий Иванович?
- Что я?
- Вы же сказали, что принимали некоторым образом участие в этом предании?
- Принимал, а как же! – Рассматривая папироску Сергея Владимировича, сказал Лисичкин, - Чуть сам не был утащен этой самой креолочкой - русалочкой на дно морское. Во владения Нептуна.
Подковерный бросил на стол червонную даму и осведомился:
- Вы что ж тоже к ней из жалости подходили?
- Нет, - Ответил редактор, - Был утащен ею по недоразумению. Днем я купался в море и был ею атакован. Она видимо приняла меня за кого-то другого, который от нее ночью ускользнул. Насилу отбился, господа, ей Богу! Вот такая история. Как она вам, Сергей Владимирович?
- Банальщина. – Зевнув, ответил фильмодел, - Тривиальнщина. Изюминки нет.
Фильмодел затянулся, выдохнул дым. Все вновь закашляли.
- Согласен, - Откашлявшись, произнес редактор, - Зато трогательно и душещипательно. Матушка именно это и любит.
- Не спорю, но катарсиса в истории вашей нет. Парадигма отсутствует, – Покачал головой Сергей Владимирович и стряхнул пепел на ворсистый ковер, - Позитива мало, а матушка завсегда его требует. Положь ей его и баста! Да только где ж его взять, когда вокруг одна чернуха!
- Где взять! Где взять. В прикупе – вот где, - Лисичкин вытащил из колоды новую карту, - Что тут у нас? Ага, как всегда… одна шваль!
- Знаем, вы ваши швали, - Усмехнулся фильмодел, - Небось козырного туза вытащили.
- Откуда козыри, любезный Сергей Владимирович, когда они все у вас, - Улыбнулся редактор, - А насчет позитива, то я вам так скажу. Коли его нет, так его следует придумать. Возьмите, да и сочините русалочке – креолочке жениха. Сделайте его нашим русоволосым богатырем, да жените его на ней. Она же, как выйдет за него замуж так сразу с нее чары спадут, и она, приняв православие, приедет к нам жить поживать, да добра наживать.
- А с русалчонком что? - Поинтересовался фильмодел и выпустил едкий дым.
- Кхе – кхе - кхе. С каким русалчонком?
- Который, как вы сказали, у нее на руках сидит, - Напомнил Трехмясов и бросил на стол козырного туза, - С ним чего делать?
- Бог его знает, - Ответил редактор, - Придумайте чего нибудь. Вот видите, я был прав. Я всегда прав! Все козыри у вас на руках. Даже туз козырный, который вы мне приписывали, и тот у вас оказался. А с русалчонком? Скажем, отдайте его в монастырь и сделайте архимандритом. Матушка церковную тематику уважает. И бросьте вы курить эту гадость!
Сергей Владимирович, пропустив мимо ушей неуважительное отношение к его собственноручно выращенному табаку, задумчиво промолвил:
- А что, черт подери, в этом что-то есть. Определенно есть, как и в этом бубновом короле. Чем на него ответите, любезный Федор Трифонович?
Фильмодел бросил на стол слегка потрепанного короля.
- А мы вашего бубнового королька, нашей козырной шестерочкой, да по мордасам, да по мордасам-с.
- Да-с-с-с, - Долго протянув свистящий звук, сказал Федор Трифонович, - Так я не понял, Афанасий Иванович, к чему весь этот ваш разговор?
- То не разговор, то предание.
- Да это я понял. Я про другое. Про то, что вы ранее говорить изволили… политических аспектов ваших.
Афанасий Иванович встал из – за стола. Осторожно выглянул в залу. Плотно затворил дверь и полушепотом выговорил:
- Я к тому это говорил, господа, что пора нам молодым брать власть в свои руки.
Федор Трифонович побледнел. Нижняя губа его затряслась. Он достал из кармана брюк платок, вытер им мокрый затылок и тихим шепотом произнес:
- Это что ж надобно матушку императрицу жизни лишать?
Трехмясов поперхнулся дымом и закашлялся. А.И. Лисичкин сильно ударил его промеж лопаток и сказал:
- Да, разве я сказал, то, что вы изволили произнесть? Нет, я имел в виду забрать власть у дряхлеющего кабинета министров. Совсем обнаглело старичье! Вас, например, на место Скуропатова посадить. Меня в в Боголеповское кресло поместить, а Сергею Владимировичу на голову воздеть венок сонетов, так сказать, облачить в мундир министра культуры. А что разве не будет он в нем хорош с этакой бородой! Как, Сергей Владимирович, готовы - ли вы сигануть в министерское кресло?
Трехмясов затушил папироску и, огладив свою цыганскую бороду, ответил:
- Ну, министерское кресло это, конечно, не морские пучины, в которые бросилась ваша, Афанасий Иванович, креолочка, но коли что, то тут уж позавидуешь и русалчонку. Страшно даже представить, хотя надобно вам сказать, воображение у меня буйное, что с нами, господа, сделают в пыточной камере, приведись там оказаться.
- Если все представить матушке по уму и в должном виде, - Похлопав Трехмясова по плечу, сказал редактор «Ведомостей», - То в пыточной камере, любезные вы мои, окажутся наши недруги. Я составлю подметное письмо с подробностями и фактами возмущенных жителей нашего отечества . Вы, Сергей Владимирович, подкрепите его вашей любимой трехярусной съемкой.
- Это даже и не сомневайтесь. – Заверил, сильно хлопнув кулаком по столу, Трехмясов, - Подкрепим в лучшем виде и детальных пикантностях.
- Вот и отлично, - Расцвел в улыбке А. И. Лисичкин и, оборотив голову к Подковерному, сказал, - Вы же, любезный Федор Трифонович, пройдетесь по своей части. Организуете картинки отражающие посещения интересующих нас лиц в иностранные посольства. Ну и всякое такое, но с позитивом в нашу сторону.
- Да-с. Да-с. – Подержал редактора Трехмясов, - Побольше позитива, господа, матушка это любит.
В это время дверь без стука широко отворилась и в комнату вошла именинница Александра Федоровна Штерн. Она помахала, недовольно кривя губки, веером возле своей довольно приятной (не раз попадавшей разумеется под скальпель лекаря ликоправа) мордашки.
- Боже мой! Боже мой! Накурили-то, надымили-то. Ну, точно достопамятный Везувий.
Довольно смолить, господа. Попрошу всех в залу. На танцы. Дамы изволят скучать.
Федор Трифонович поцеловал у именинницы пальчики и сказал «Без вас наш мир был бы блекл»
Афанасий Иванович лихо щелкнул каблуками и выкрикнул «Отрада вы взору и елей слуху моему».
Сергей Владимирович воскликнул «Многие лета» чмокнул именинницу в пылающую щечку, подхватил ее под руку и, напевая модный шансон, выскользнул с хозяйкой в танцевальную залу. За ними последовали Афанасий Иванович. Федор Трифонович задул свечу и закрыл за собой дверь. В темной прокуренной комнате остались только короли, дамы, да козырные шестерки.

Двадцать шестая картина
Специалист корпорации «BioTex» Вилфрид Кляин вошел в небольшой, заставленный стеклянными шкафами, кабинет. Негромко звучала музыка Баха. В окно заглядывал острый шпиль готического собора. Скромный букет полевых цветов, что стоял на директорском столе, издавал тонкий приятный запах.
- Добрый день.
Генеральный директор корпорации гер Генрих Шпильке приподнял бровь.
- Здравствуйте, здравствуйте. Напомните мне, пожалуйста, кто вы у нас?
- Вилфрид Кляин, научный сотрудник. Молодой специалист.
Гер Шпильке неодобрительно покачал головой.
- Что это вы, молодой специалист, столь неряшливы: костюм расстегнут, галстук расслаблен, волосы непричесанны. У вас ведь прекрасные русые волосы и просто замечательный образец арийского черепа. Неужели по ним трудно пройтись расческой… Глаза красные! Май гад! У вас ведь превосходные голубые глаза – это краснота портит ваш естественный цвет. Нет, дорогой мой, так не годится. Это неприемлемый облик для научного сотрудника нашей корпорации. Тем паче молодого специалиста. Взгляните на меня.
Директор встал из- за стола. Лучезарно улыбнулся и торжественным тоном произнес:
- Посмотрите на вашего старого гера Шпильке. Ему уже без малого семьдесят лет! А у него: костюм отглажен, сорочка чистая, обувь как зеркальная поверхность. Глаза блестят. Очки никогда не носил. Волосок к волоску. Никаких растительных вживание. Каждый волосок свой. А зубы. – Директор раскрыл рот, - Такими зубами, да проволоку грызть! Все как один свой! Ни одного искусственного…
Вы же являетесь ко мне, черт знает, в каком виде. У меня тут цветы, музыка гармония, а вы ее разрушаете своим видом и портите мне тем самым настроение. А настроение мой милый - это залог всего…
Я просто от вас такого не ожидал. Будь на вашем месте кто-то другой, то я бы точно… влепил…ему выговор, но вам так и быть делаю устное замечание. Что у вас. Слушаю.
- Простите, гер Шпильке, Я несколько взволнован оттого и вид такой.
Вилфрид закашлялся.
Гер директор подвинул бутылку минеральной воды и отеческим голосом сказал:
- Пейте, дорогой мой, пейте и рассказывайте, что у вас такое стряслось, что привело вас в такой удручающий вид. И расчешитесь в конце- то - концов. Дайте – ка… я сам… приведу вас в порядок.
Гер Шпильке повертел младшего научного сотрудника вокруг оси.
- Боже мой, как у вас застегнут пиджак! Так… так… эта пуговица сюда, а эта вот туда. Галстук… вот так, - Гендиректор вернул галстук в нужное русло, - Обувь - вы уж почистите сами. Возьмите клинекс… Вот-вот. Вот так. Ну, вот уже и блестят. Возьмите – ка… капли. Вон там, на второй полке… возьмите и закапайте ими ваши изумительные глаза.
Молодой специалист выполнил распоряжение.
- Вот это совсем другое дело. Какие глаза. Какие изумительные у вас глаза. Небо, а не глаза их же нужно беречь! …так теперь садитесь и рассказывайте, что вас ко мне привело.
Вилфрид присел на краюшек стула. Гер Шпильке, подвинул кресло и сел напротив подчиненного.
- Вот вы… говорите… вид. Так откуда же ему взяться, гер директор…
- Ну, зачем столь официально, - Улыбнулся хозяин кабинета и игриво похлопал Вилфрида по колену. – Зовите меня просто Отто.
Директор слегка поиграл «О» покатал его по небу, подбросил его несколько раз на языке и ослепительно улыбаясь, сказал:
- Продолжайте, дорогой мой. Продолжайте, не обращайте внимания на мое мальчишество.
Я человек крайне демократических принципов. Ко мне пришел. Изволь, чувствовать себя как дома! Желаете, скажем, ноги положить на стул, пожалуйста, я не против. Кладите, кладите… не стесняйтесь. Отдыхайте. Я ведь знаю, что такое научный сотрудник. Я, милый мой, не с директоров начинал. Сам бегал в младших научных, а они все больше на ногах. Все бегают, суетятся. То принеси! Это подай! Кладите ноги, милый мой, кладите…
Не хотите? Ну, как хотите. Я привык, знаете - ли, уважать чужие желания, пристрастия и мнения.
Гендиректор хлопнул Вилфрида по плечу:
- Так, что там у вас, дорогой Вилфрид?
- Я хочу сказать, гер дире…, то есть гер Отто, что я действительно виноват… придя к вам в таком виде, но скажите мне, откуда ему взяться, когда я все утро бегаю по инстанциям. У завотдела, завлабораторией. В секретном отделе, в службе внутренней безопасности, у зам. директоров, да где я только не был. Теперь вот сижу у вас. Позволите?
Специалист Кляин кивнул на бутылку с минеральной водой.
- Разумеется, дорогой мой, Пейте, милый мой, пейте.
Младший научный сотрудник жадно выпил. В это время в кабинете замолчал Бах. Наступила тишина. Мимо директорских окон пролетел пассажирский челнок. Шкафы задребезжали. Вилфрид спохватился и продолжил:
- Все эти мои похождения, гер директор.
Гер Шпильке недовольно дернул губой.
- Простите, гер Отто… Похождения мои связаны не с моей непосредственной работой, а с тем, что нашему сотруднику Вильгельму Фаустману грозит смертельная опасность… наша же корпорация не желает ему помогать… избежать… этой страшной участи. А ведь в уставе… сказано, что… на самом же деле… как бы это сказать… все выходит с точностью наоборот.
Вот я… и пришел… к вам, гер дир… то есть Отто, чтобы вы оказали давление на… иначе…
- Минуточку, минуточку, - Остановил подчиненного гендиректор, - Я бы попросил вас, мой милый Вилфрид, не столь сумбурно. Выпейте-ка, еще водички. Вот так. Теперь подышите. Отлично, а теперь наберите воздуха и задержите дыхание. Задержали. Превосходно. Начинаете, считайте. Один. Два. Три… десять, а теперь выдохнули.
Как? Правда, значительно лучше!
Директор весело рассмеялся.
В кабинете форс мажором грянул марш. Вилфрид испуганно подпрыгнул на стуле.
- Не волнуйтесь, мой дорогой, это Мендельсон, кстати, все забываю вас спросить. Вы женаты, Вилфрид? Я так женат. Это вот жена моя Луиза, - Директор взял со стола фотоснимок в позолоченной рамке, - Да, Луиза. Моя красавица. Моя умница. Я вас как нибудь непременно с ней познакомлю. А вы знаете, как я с ней познакомился? Вовек не догадаетесь! О, это была удивительная. Я бы, даже сказал, наполненная трагизмом встреча. Луизу… тогда я еще просто девушку, а не мою супругу накрыла гигантская морская волна. Их называют еще волнами убийцами. И она бы ее непременно убила, не будь меня в тот момента на берегу. Все отдыхающие словно окаменели. Ну, что вы такая волнища! Небоскреб, а не волна. Я же… напротив… решительно бросился в воду и спас Луизу. Да, да… я ведь пловец, милый Вилфрид. Баттерфляй, брасс, кроль и так далее. Вода, мой дорогой, после науки, моя вторая стихия! Я еще и сейчас отлично плаваю. Как нибудь сходим с вами в бассейн. И вы сами увидите. Я дам вам фору… в одну дорожку. Дам, дам, но все равно приду первым! Я всегда и во всем прихожу первым!
Я хоть и человек крайне демократических взглядов, но в этом вопросе делаю исключение. Или первый или никакой. Вот так и не иначе. Впрочем, я вижу, что вам можно дать фору и в две дорожки. Рука у вас слабая, колено вялое, грудь неразвитая. Вам, дорогой мой, следует заняться спортом. Я бы посоветовал вам бокс. Да, да, милый мой, бокс учит держать удар, а ученому именно это и необходимо. Да. Да. Именно так и не иначе! …а это мои дети. Вот это… старший Вили. Я вам скажу, милый мой, у него голова. Он даже мне… мне! … лауреату многочисленных научных премий… указывает на ошибки! Другой бы обиделся. Пришел в ярость. В том смысле, что яйцо учит курицу, но я человек крайне демократических взглядов. Пусть говорит. Пусть указывает. Только в споре рождается истина. Правильно? … а это мой Адам, хотя моя Луиза… супруга… хотела назвать этим именем нашего первенца, ну то есть, как первый человек… его звали Адам, помните? Однако ж я решительно воспротивился этому религиозному мракобесию.
А второй, в смысле сын, уже как бы и ничего. Потому что он хоть и второй, но фору я вам скажу, мой милый, даст и первому. Голова! Две головы, да что там две… все три! Этот спорит и с братом, и со мной, и с матерью и со всеми прочими, но я не ропщу. Я ведь человек крайне демократических взглядов. Пусть спорит! Спор категория научная. А это моя младшая… Гретхен. Ангел, милый мой, ангел, а не дитя. Всегда во всем и всегда со мной соглашается. Никогда не перечит. Не дискуссирует. Ни спорит, ни доказывает… с пеной у рта… свою ерундистику! А что, скажите, мне, мой милый, нужно человеку, проводящему свои дни в бесконечных спорах и непрерывных дискуссиях? Тишины и понимания. Кстати, все забываю вас спросить, вы женаты, Вилфрид.
Подчиненный кивнул.
- Отлично! – Гер Шпильке сильно хлопнул подчиненного по колену, - А чем это от вас так пахнет? Судя по всему, дорогой мой, вы не только не уделяете внимание спорту, но и безобразно относитесь к выбору пищи. У вас на лицо галитоз! Вам обязательно нужно сбалансировать ваше питание. Для начала я бы рекомендовал вам съедать за сутки 3 порции зерновых продуктов, 2 порции источников белка, 5-6 порций овощей и фруктов; Сладости и алкоголь – не больше одной порции в сутки. А вы, судя по вашему запаху, любите кушать Силезскую белую колбасу, которую подают к рождественскому столу вместе с картофельным пюре, квашеной капустой и темным баварским пивом. Только все это, милый мой, хорошо для какого- нибудь мюнхенского бюргера, но не для представителя нашей корпорации. Куда смотрит ваша жена? Как можно лечь в одну кровать с человек имеющим такой запах. Уж вы меня простите за прямоту, но я человек крайне демократических взглядов и привык говорить, то, что думаю. Да, кстати, вы не ответили мне. Вы женаты, Вилфрид.
- Женат. Женат, гер Отто!
Директор вновь сильно ударил его по колену.
- Великолепно, мой милый! Пора! Пора! Мой дорогой, возрождать нацию!
В. Кляин болезненно морщась, потер колено и вымолвил:
- Я как раз и хотел с вами поговорить о проекте в…
Директор перебил его категорическим вопросом:
- Что за проект?
- Как же, гер дир… точнее Отто, ну этот.
- Этот?! Какой этот? У меня знаете, сколько проектов!
Гендиректор взял со стола папку. Открыл ее. Полистал бумаги.
- Вот, пожалуйста. Биофизик из Габсбурга. Как его? Ага. Так. Так. Генрих Штерн. Так вот он предлагает проект биоэнергетической военной установки. Ну, установка и установка, скажите вы. И я с вами согласился бы, если бы ни одно но. Установка эта работает, как вы думаете на чем?
Вилфрид пожал плечами.
- Ну, попробуйте догадаться. Попробуйте. Проявите научную смекалку. Нет? И правильно. Вовек не догадаетесь!
Гендиректор выдержал паузу.
- Она работает на использовании отходов ее экипажа. Вот взгляните – это сидения с отверстиями. Вот по этим шлангам отходы поступают в биогенератор. В нем они расщепляются на наночастицы, из которых создается, как горючее для движения, так и снаряды для стрельбы. Хотите тротиловые, хотите химические, желаете биологические, а то и вовсе психологические. Идиот! Не вы. Вас же я спрашиваю – Горячо воскликнул директор, - да, да вас, а вы мне ответьте, милый Вилфрид. Зачем нам биогенератор? К чему эти наночастицы. Нужно сразу сырым продуктом врага и поливать!
Вилфрид хмыкнул:
- А где же экипаж возьмет столько продукта?
Гендиректор хлопнул подчиненного по колену.
- Отличный вопрос! Именно его я задал изобретателю!
- И что он вам ответил?
- Сказал, что будет работать над этим вопросом.
Гер Отто весело рассмеялся.
- А у вас, какой проект, мой дорогой?
Вилфрид ослабил галстук.
- Я говорю о «Проекте Возрождение» - сбор материала на восточных территориях.
- Ах, вот вы о чем… и что с этим проектом?
- То, что мы отправили туда нашего сотрудника. Вильгельма Фаустмана. А он там попал в беду. Ему угрожает смерть!
- Смерть, - Гендиректор вновь сильно ударил Вилфрида по клену, - Она, знаете - ли, милый мой, подстерегает человека повсюду. Вот недавно слышали… молодая фрау увлеченная общением в «TelBloc» вошла не в двери подземного поезда, а в проем между вагонами. Две станции бедняжку тащило по рельсам. Вот это ужас!
- Но это же случайность, гер Отто, - Воскликнул подчиненный, - а здесь несколько другой случай. Вы должны помочь бедному Вильгельму. Если нет, то я вынужден буду обратиться непосредственно к руководителю «Проекта Возрождение»
- Я вижу, дорогой мой, водички вам недостаточно. Придется налить чего–то покрепче. У меня, кажется, есть, - Гендиректор принялся рыться на полках своих стеклянных шкафов, - немного коньяка. Ага, а вот и он! Пейте. Пейте, а теперь рассказывайте.
Вилфрид жадно осушил рюмку и начал рассказывать. Закончив, спросил:
- Теперь вам понятно?
- Дайте-ка сюда вашу рюмку.
Директор протянул руку.
- Какую рюмку?
-Ту, что вы держите в руке. Вы так ее сжимаете, что вот-вот раздавите и зальете мне весь кабинет кровью.
Директор поставил рюмку на стол.
- У вас все?
Вилфрид кивнул.
- Тогда ступайте, дорогой мой, и работайте. А я займусь этим вопросом. Как вы говорите, его зовут.
- Вильгельм.
- Прекрасное имя. Прекрасное. Ну, а сейчас, милый мой, ступайте.
Гендиректор указал на дверь. Подчиненный впился пальцами в стул.
- Я не уйду отсюда до тех пор, пока вы не окажете помощь Вильгельму. Прямо сейчас!
Гер Отто поправил подчиненному галстук, дружески улыбнулся.
- Дорогой мой, мало того, что вы нарушаете униформу нашей корпорации вы еще и требуете от меня волшебства. Как же я могу оказать ему помощь прямо сейчас? Я, милый мой, лауреат научных премий, а не индийский факир. За здорово живешь, человека из кармана вытаскивать не могу. В нашем случае нужно время, а время у нас величина философская, нежели физическая. Да. Кстати, о времени. Что ж это вы, милый мой, тратите… свое… рабочее время… не по назначению. Будь кто- нибудь другой на вашем месте… я бы его за такие проделки… немедленно бы рассчитал, но вам… пока… делаю устное замечание. Ступайте, мой дорогой, ступайте и спокойно работайте. Я во всем разберусь.
- Я не уйду, – Вилфрид еще сильнее впился пальцами в стул, - Пока не услышу, что вы предприняли меры по его спасению.
- Я же вам сказал…
Вилфрид резко оборвал гендиректора:
- Год назад, гер директор, вы тоже обещали помочь Густаву Пику… отправленному за материалом в Экваториальную Океанию. Да, только бедный Густав, так и не дождавшись вашей помощи, сам стал материалом. Затем материалом стал Эрих Хонекер. Вальтер Ульбрихт. Вили Штоф. В этот раз… я… этого не позволю. Я буду сидеть здесь до тех пор, пока вы не окажете помощь Вильгельму Фаустману.
Директор хлопнул подчиненного по колену.
- Мне нравится, дорогой мой, что вы столь заботливы по отношению к своему другу.
Я, как и вы, всегда готов подать руку помощи своему другу. Вот послушайте-ка. Лет пятьдесят тому назад. Мне тогда только – только исполнилось двадцать лет…
Так вот наша группа выполняла парашютные прыжки. Вы, поди, даже и не знаете, что такое парашют, а уж про прыжки я и не говорю. Они не для вас! Плечи у вас узкие. Руки слабые. Грудь неразвитая. А парашют, милый мой, требует широких плеч, крепкой руки и стальной выдержки. Так вот… мы… в тот день… выполняли групповую акробатику. Безупречная, скажу я вам, королева парашютного спорта! Это вам не брассом плыть. Здесь нужно построить фигуры из четырех, восьми или шестнадцати спортсменов в воздухе за установленное время. Выполнили мы это упражнение и дернули за кольцо, но у моего друга Згифрида парашют не раскрылся. Другой бы бросил его, а я нет. Я друзей не бросаю. Так вдвоем и приземлились. Мы, дорогой мой, жили… не то, что вы в экстремальные времена, а они призывают к экстремальным мерам. Так, что идите и работайте. Я даю вам слово, что ваш друг будет спасен.
- А я не уйду. Занимайтесь этим вопросом при мне и немедленно!
- Что – значит при вас. При вас, дорогой мой… я, да и то только в экстремальной ситуации, хоть я и человек демократических взглядов, могу только помочиться, а не такие важные вопросы решать. Эта операция помечена у нас грифом тройной секретности, а у вас, простите, даже нет доступа к документам первой категории секретности. Так, что прошу вас освободить мой кабинет, если вы хотите, чтобы я… действительно… помог вашему другу.
- Я не уйду!
Решительно топнул ногой Вилфрид.
- Тогда, хотя я в два счета мог бы сделать это и сам, вынужден буду позвать охрану, чтобы она вышвырнула вас вон из моего кабинета
- Зовите! Зовите охрану, спец отдел, полицию, представителей госбезопасности, прессу, ТВ… Я все расскажу. Я всем сообщу, что происходит в стенах данного заведения!
Гер Отто потрепал у подчиненного голову и усмехнувшись сказал:
- Скажи мне это кто- нибудь другой… я бы не удивился, но от вас Вилфрид я такого поворота не ожидал. Корпорация столько для вас сделала. Вы ей многим обязаны, а в благодарность за это вы поливаете ее тем, чем собирается поливать врагов из своей установки изобретатель Генрих Штерн.
Вилфрид взглянул на гендиректора своими изумительно голубыми глазами и отрицательно закачал головой.
- Я, гер Отто, никого не поливаю. Я…
- Не называйте меня Отто! – Начальственным тоном приказал гендиректор,
- Но вы же сами… мне велели… вас… так называть?
- Для друзей корпорации я Отто, а для ее врагов, я гер директор.
- Вы, что же считаете меня врагом?
- А как мне прикажете называть человека, который обещает рассказать ТВ о наших планах, проектах и т.д. и т.п.? А главное противостоящего генеральной линии нашего учреждения!
Вилфрид презрительным взглядом скользнул по спортивной фигуре руководителя корпорации и пафосно произнес:
- Человек, гер директор, важнее всякой линии. Хоть себе и генеральной.
- Если вы так считаете, то вам не стоит заниматься наукой, гер…
Напомните, как вас зовут, и какую должность вы у нас занимаете?
Вилфрид ослабил галстук. Взъерошил волосы.
- Меня зовут Вилфрид Кляин.
Директор подбросил «Н» поиграл с «я» и, наконец, сказал:
- Так вот, гер Кляин, ступайте на ваше рабочее место и занимайтесь вашими прямыми обязанностями. Прошу вас.
Вилфрид схватил директора за грудки и прошипел:
- Я никуда не уйду, до тех пор, пока ты, мерзавец, не вышлешь спасательную группу в район дислокации Вильгельма Фаустмана. А если нет, то несмотря на мои неразвитые плечи, грудь и хлипкую руку размажу тебя по стене.
- Понял?
Вилфрид сдавил директора так, что тот в ответ вместо человеческой речи заблеял, точно обреченный на заклание ягненок.
- Бе-бе- я-я…
- Тогда звони.
Вилфрид толкнул директора к столу.
Гендиректор попятился, зацепился за стул и упал на стеклянный шкаф. Он рухнул на другой шкаф, второй, на третий в кабинете случился «принцип домино» На звон стекла, грохот приборов, скрежет метала, сбежалась добрая половина персонала корпорации «BioTex»
Гендиректора долго отпаивали успокоительными каплями, когда же он окончательно пришел в себя, то ультимативным тоном приказал:
- Немедленно задержите научного сотрудника Вилфрида Кляина.
Директор ткнул пальцем в угол, но никакого научного сотрудника там не оказалось.


Двадцать седьмая картина

На поля, леса, речки, озерца, мимо которых катилась ёбричка ложились вечерние тени.
- Ну, где ж оно… село это, – Выглянув в окно, поинтересовался Сергей Эдуардович, - как его там…
- Хуепутово, - Подсказал Тихон.
- Ай, ай, срамник. Иностранца бы постеснялся, - Сергей Эдуардович ударил возницу перчаткой по спине, - Может ты. Это. Того. Не в ту сторону едешь?
- Я, вашество, завсегда в нужную сторону еду. Я дорогу нюхом чую.
Тихон шумно втянул в ноздри воздух, нажал на тормоз. Ёбричка остановилась, Тихон вылез из кабины.
- Чего остановился? Опять клапаны?
- Не, батюшка, село срамное. Я ж говорю, что нюх у меня на дорогу.
Чиновник выглянул в окно и увидел перед собой небольшую дощечку с надписью «Хуепутово»
- И, правда, оно самое. Ну, чего стоишь. Нам же не в него надобно, езжай, давай.
- Никак нет, ваша милость, надобно агрегату передышку дать. Давно едем, кабы движок не укатать. Пущай, передохнет.
Путники вышли из машины. Чиновник подошел к щиту. Поковырял пальцем краску и гаркнул:
- Эй, Тихон!
- Чаво.
- У тебя краска есть?
- А на что она вам, ваша светлость, живописать что - ли вздумали?
- Нет. Хочу эту срамную надпись счертить.
- Пошто её счерчивать, вашество, коли они обратно намалюют.
- И то, правда, - Тяжко вздохнув, чиновник, отошел от надписи и огляделся вокруг. Прислушался и с придыханием сказал:
- Слышь, мин херц, звон.
- Слышу.
- Слышать ты слышишь, да не знаешь к чему он, а то к вечере звонят.
Чиновник сочно пропел:
- Вечерний звон. Вечерний звон.
Как много дум наводит он.
Сергей Эдуардович оборвал песню. Вздохнул полной грудью вечерний воздух и перешел со стихов на прозу:
- Да, наводят колокола на думы. Наводят… Пущай и хреноватая у нас страна, мин херц, но красивая.
- Это точно, вашество, красивая, - Сказал Тихон, исчезая в кустах.
- За красоту эту, - Проводив его взглядом, продолжил чиновник, - все готов ей простить. Коли бабы кривая и гулящая так ее за блудодействие и прибить не грех, а красавице и блядство простишь…
Чиновник взглянул на заходящее солнце. Вытер платком дюжий загривок и крикнул.
- Тихон, ты где.
- Тута я, вашество, - Отозвался из кустов возница, - ягоду рву. Ой, и хороша ягода.
- А ну ступай к ёбричке, - Властно приказал чиновник, - ягодник. Ехать пора. Сумерки густеют. Как бы нас в темноте за разбойников не приняли, да собаками не затравили.
-Ну, до темноты, ваша светлость, еще далече, - Выходя из кустов с шапкой полной ягод, сказал Тихон, - а село вон оно. Езды-то всего раз на газ надавить и тама. Не желаете?
Чиновник отвел руку с протянутой к нему шапкой.
- Нет, не хочу. Может она… того… мутированная.
- Да, какая мутированная. Ентые земли Великий Узрыв стороной обошел, али запамятовали, ваша светлость.
- Хватит болтать. Заводи свою шармань! Поехали! Залезай, мин херц.
Вильгельм влез в салон. За ним последовал С.Э. Бойко.
- Тихон, ну, где ты там?
- Я зараз, ваша милость, красоту только по - малой нужде изгажу и поедем.
Возница отер красные от ягоды руки о траву и залез в кабину. Нажал на газ. Ёбричка весело побежала, мило шурша протекторами, по щебеночной дороге. Вскоре она остановилась возле живописно увитой плющом веранды.
- Эй, - Крикнул возница, - Есть тут кто живой!?
- Ой. Ой. – Отозвалось эхо.
- Никого, вашество.
- А ну-ка, погуди, - Приказал чиновник, - Да посильней дави!
Тихон надавил на клаксон. Вскоре дверь отворилась, и на крыльцо вышел пожилой мужик в выцветшей ливрее.
- Чаво гудешь?
- А чего прикажешь делать, коли вас голосом–то, не докличешься.
- А звонок на что на дверях примощен. Ты позвони тебе и отворят. А ты гудешь… тут… ажно уши позакладывало.
Сергей Эдуардович вылез из брички. Живописно отряхнул перчаткой борт своего мундира и, скользнув по мужику пренебрежительным взглядом, поинтересовался:
- Ты, кто такой, дядя, будешь?
- Я дворецкий их превосходительства Ираклия Петровича Головни, а как он помре…
так с тех пор супружницы евойной… матушки Евгении Степановны Головни и дочке ихней Александре Ираклиевне служу. А вы кто, батюшка, будете. Что-то я вас не припомню. Ну-ка. Ну-ка. Нешто вы губернский лейб - медик Лев Сергеевич Кошечкин.
Сергей Эдуардович сбил с плеча дворецкого куриное перышко.
- Нет, братец, подымай выше. Ступай к своей хозяйке и доложи, что к ней прибыл столичный чиновник по особым поручениям и полковой друг ее покойного супруга.
- Слушаюсь, батюшка.
Дворецкий низко поклонился и слегка подскакивающей походкой направился к дверям.
- Вот тебе, мин херц, к разговору о Родине нашей. Человек… Ираклий Петрович… боевой мой товарищ… верой и правдой служил отчеству, а домишко у него, право слово, избушка на курьих ножках.
Сергей Эдуардович развил бы свою мысль глубже, не помешай ему вышедшая на крыльцо дама. Она быстрым взглядом скользнула по ёбричке и его экипажу. И несколько холодноватым тоном поздоровалась:
- Здравствуйте, господа.
- Добрый день, матушка, Евгения Степановна, - Ответил чиновник и сделал, слегка даже и, подскочив, элегантный реверанс, - Честь имею представиться. Чиновник по особым поручениям и полковой товарищ вашего супруга Ираклия Петровича Головни. Сергей Эдуардович Бойко.
- Пачпорта ваши, господа, предъявите.
Чиновник несколько удивленно вздернул бровь.
- Извольте, матушка, отчего ж не предъявить. Время позднее. Колокола уж к вечерне звонят. Дивные у вас колокола. Особливо большой. Гудит так, что ажно в поджилках холод делается. Далече – ли, церковь от усадьбы вашей, матушка?
- Пятнадцать верст, - Ответил за хозяйку дворецкий, - Коли про прямой…
Дама стрельнула по мужику леденящим взглядом.
Дворецкий скукожился и замолчал. Сергей Эдуардович протянул хозяйке свой паспорт и мандат. Хозяйка вытащила кругленькие, а ля минувший век, очечки. Приладила их к своей орлиной переносице и принялась читать.
- А ко мне по какой… такой… надобности, сударь, вы изволили пожаловать? – Возвращая чиновнику его бумаги, поинтересовалась хозяйка.
- Да вот езжу, матушка, по делам государственным, по местам вашим с нашим заморским гостем.
Вильгельм учтиво склонил голову.
- Вижу название «Луговое» Ба, говорю я себе. Так это же село моего полкового товарища. Первого нашего рубаки, да скакуна Ираклия Петровича Головни. Вот и решил заехать, навестить старого приятеля, а он, оказывается, как успел, матушка, сообщить мне ваш дворецкий. Богу душу отдал.
Хозяйка прошила дворецкого таким леденящим взглядом, что тот закачался и кабы, не подхвативший его за локоть Тихон, то непременно рухнул бы от страха наземь.
Сергей Эдуардович с восхищением взглянул на хозяйку и сказал:
- У вас, матушка, такой властный взгляд. С этаким взором вам не в Луговом сидеть, а в столичном департаменте политического надзора. Вы бы им всех смутьянов в патриотическое чувство привели. Покойный, Ираклий Петрович. Царство ему небесное, - Чиновник перекрестился, - Тоже взором своим неприятеля в бегство приводил…
С.Э. Бойко склонил голову и виноватым тоном произнес:
- Но ежели я вас, матушка, каким либо образом обеспокоил, то я немедля прикажу своему вознице езжать вон с вашего двора. Только вы уж подскажите, где нам тут… постоялый двор сыскать.
-Да уж коли приехали, так уж и оставайтесь, - Слегка потеплевшим голосом, сказала хозяйка, - Куды ж вы поедите, на ночь-то глядя. У нас, сударь вы мой, в темное время суток, на дорогах безобразят. Проходите в дом. Найдем вам и постель, и тарелку супу, и... У меня нынче к вечере молочный поросенок с гречневой кашей, а на постоялом дворе вас щами на машинном масле попотчуют, а кровать дадут такую, в которой клопов, прости Господи, больше, чем у меня волос в голове. Проходите, судари, проходите. Милости прошу.
Приезжие последовали за хозяйкой, а Тихон отправился с дворецким на кухню.
Войдя в залу, хозяйка указала радушным жестом на видавший виды, но, однако же, при этом застеленный связанной крючком кокетливой накидкой, диван.
- Прошу вас, господа, присаживайтесь.
Сергей Эдуардович, как бы невзначай, покачал диван за боковую спинку и только уж, потом сел. Вильгельм тоже закинул фалды своего сюртука.
- Сядь в кресло, - Шепнул ему чиновник, - Двоих он не сдюжит.
Доктор с поднятыми фалдами попятился к креслу.
- Ну, что, матушка, - Хлопнув себя по колену, сказал чиновник, - Как живете, можете. Судя по домику и мебелишке… не богато. Но чисто, аккуратно. Цветочки у вас. Герань, я так думаю?
- Она, батюшка. Она. От моли лучшее средство.
- Что вы говорите, а я завсегда думал, что нафталин.
- Нет, сударь мой, от нафталина только вонь, а проку мало, а герань, и красивая, и пахнет… опять же… ничего себе так.
- Опять же вышивка у вас кругом, - Продолжил, чиновник, - Пасторальки всякие. Вы, матушка, вышиваете, али девки ваши?
- Нет, батюшка, не я и не девки, а Сашенька моя. Дочка значится. Такая она, право, господа, мастерица у меня и шьет, и вяжет, и вышивает, и на роялях играет. Да все, судари вы мои, прЫнца ждет. Такая прынципияльная, что сладу нет. Я уж ей скольки разов говорила. Откуда ж, Сашенька, в наших краях принцу - то взяться. Тут скачи, не скачи, а ни до одного королевства вовек не доскачешь. Ни на ёраплене долетишь.
Был тут, правда, в наших краях учитель. Вроде как бы склалось у них с Сашенькой, а как до свадьбы дело–то дошло так он руки в ноги, и был таков Иван Петров. Подлец этакий. А все, потому что покойный мой супруг Ираклий Петрович слабого характера был человек.
- Как!? - Удивленно воскликнул С.Э. Бойко, - Ираклий Петрович слабого характера, - да он же у нас в полку…
- Так одно дело из пушки пулять, сударь мой, а другое… голубчика связать, да под венец.
- Погодите, из какой пушки?
- Ну, а как же Ираклий Петрович – то мой пушкарем был. Бывало, как уж он в отставку вышел, заложит за воротник и давай предписывать.
Хозяйка дома перешла на плотный мужской баритон.
- Перекатить орудие! Пятому шестому нумеру поднести три ящику фугасных гранат. По орудию, что кустах… вправо от деревни. Заряд уменьшенный! Отражатель ноль! Угломер тридцать - ноль! Пли! И так хватит при этом по столу, сударь ты мой, кулаком, что тот в щепки. Всю мебель переколотил таким безобразным образом! А дочку замуж так и не выдал. Потому что только и умел, что по воробьям из старой берданки шмалять, да беленькую лакать. Был еще акцизный… ладный такой муЗчина, но Сашенька моя очень даже ентелегентных молодых людей жалует. Я, говорит, матушка не люблю персон, которые университетов не кончали. А, где в нашей глуши, судари мои, таких сыщешь? Тут только одни разбойники и живут. Взять хотя бы нашего мирового судью Пафнутия Ивановича Копыто. Такого вора, судари, как это господин… вы во всем свете не сыщите, да и прочие все. Вор на воре сидит и вором погоняет. Вот вы видите, господа, что живем мы с Сашенькой небогато, так не поверите нас еще намедни и обкрасть вздумали. Поехали мы с Сашенькой к свояченице моей… на крестины. Воротилися домой. Хватилися, а у нас из салону. Вот тут она стояла, – Хозяйка постучала рукой по плетеной этажерке, - Вазу китайскую… в розы… такие, право, славные розы… обнесли. Я, само собой, дворецкого и всю дворню… заодно… на конюшне собственноручно высекла. Однако же вазы так и не вернула. А в ней цены было пятнадцать алтынов серебром.
Хозяйка заплакала.
- Ну, что вы, матушка, - Принялся успокаивать хозяйку Сергей Эдуардович, - Подумаешь, пятнадцать алтын серебром. Могли бы и вовсе зашибить, а деньги я вам вот, пожалуйста, возмещу.
Чиновник достал из кармана портмоне и вытащил три монеты.
- Вот спасибо, сударь, вы мой. Вот спасибо. Есть же на свете порядочные люди, не то, что этот мировой судья Пафнутий Иванович Копыто. Он ведь, судари мои, даже и бумагу от меня не принял. Может вы, сказал он мне, куда ее в другое место переставили, да позабыли. Да, как же можно судари мои, чтобы я позабыла.
В это время в комнату вошел дворецкий.
- Великодушно извиняюсь.
- Чего тебе?- Властным тоном спросила хозяйка.
- Изволю, сообщить. Вечеря уж поспела. Прикажите, подавать?
- Подавай. Подавай, да прикажи накрыть на четыре персоны и пущай сервиз фарфоровый поставят.
Чиновник коснулся хозяйкиного плеча и сказал:
- Да вы не беспокойтесь, матушка. Мы и с глиняных мисок поедим. Так в нутрях буравит, что спасу никакого.
Хозяйка встала и направилась к выходу,
- Вы, судари мой, посидите тут, а я пойду, прослежу за людишками. В хозяйстве глаз да глаз нужен, только его отведешь, как тут же чего и утащат.
Чиновник приоткрыл бархатную портьеру, что скрывала ведущую в другую комнату дверь. Заглянул туда и, смеясь, произнес:
- А мировой судья – то, прав, никто у старухи вазу не обносил. Вон она в спальне стоит. Китайская. В розах.
Чиновник подтолкнул Вильгельма к портьере.
- Может не та?
- Да, та, мин херц, та. Можешь даже и не сомневаться.
- Барыня просЮт вас к столу.- Сообщил неожиданно вошедший в залу дворецкий.
- Ты чего ж это, - Быстро одернув портьеру, сказал чиновник, - братец, без стука в дверь прешься!?
- Так у нас, батюшка, замест дверов одни бархата висят. В их же не стукнешь. Они ж материя.
Сергей Эдуардович улыбнулся. Стукнул дворецкого по плечу и сказал:
- Ну, веди что – ли, материя, к столу.
Гости проследовали по тесному длинному коридору и вскоре оказались в довольно вместительной комнате с таким же узким и длинным, как коридор, столом.
- Прошу вас, гости дорогие, к столу.
Сказала тепло, улыбаясь, хозяйка.
Сергей Эдуардович подвинул к себе стул.
- Нет, нет, - Засуетилась хозяйка, - вы уж как гость и человек в летах и регалиях, садитесь, сударь мой, в голову стола. Раньше тут мой артиллерист Ираклий Петрович завсегда сидел.
- Нет, матушка, я уж, пожалуй, рядом со своим приятелем сяду. Я ведь все-таки, согласитесь, гость, а не хозяин.
- Так это, сударь мой, как посмотреть. Я ведь дама одинокая, а вы человек… вижу, на пальце обручального кольца-то нет, неженатый. Может каким образом и сладим.
Сказала хозяйка, и из глаз ее брызнули эротические зайчики. Чиновник несколько смутился.
- Кхе- кхе.
-Да вы не обращайте,- Слегка ударив его по спине, сказала хозяйка, - сударь мой, внимание на шутки мои. Мы ведь люди провинциальные. Политесам особым не приучены.
У нас разносолов–то столичных нету, к хранцузским марципанам мы не привыкшие. Что Бог послал, то и ставим на стол. Прошу.
Гости сели за стол. Сергей Эдуардович подвинул к себе тарелку. Сунул туда нос.
- Ах, какой запах! Это что же щи, матушка?
- Щи, сударь мой, щи: с сушенными белыми грибами, да говяжьей вырезкой. Вы хлебушек берите. Свой хлебушек домашний. Его моя ключница печет. Вороватая, но славная девка. Я её в прошлым лете у путного боярина Кузьмы Федоровича Кобылы выторговала. Двадцать пять бумажек за её отвалила. Кушайте, кушайте хлебушек, судари мои. А где же Сашенька. Отчего ж ее нет? А ну-ка кликни ее, Кузьмич.
- Слушаюсь, матушка. – Сказал дворецкий и вышел из столовой.
- Это у вас, матушка, Евгения Степановна, дозвольте поинтересоваться это кто?
Поинтересовался чиновник.
- Где?
- Ну, который имеет честь на этой карточке, что изволит на стене висеть. На вас весьма схожий. Батюшка ваша что-ли.?
- Так то ж, сударь мой, муж мой Ираклий Петрович Головня. Неужто – то не признали. Вы же кажись… с им… в одном полку… служили.
- Я, матушка, Евгения Степановна, последнее время, - Стал выкручиваться чиновник, - глазами стал слабнуть. Ираклий Петрович, говорите. Ну-ка, ну-ка, мы зараз лорнет- то пристроим, да обозрим боевого нашего товарища. Сергей Эдуардович полез в карман за лорнетом.
- Ну, где, Сашенька –то. Вы, судари мои, обедайте, я пойду ею приведу.
Хозяйка вышла. Чиновник встал, подошел к портрету. Поковырял его ногтем.
- Сдается, мин херц, что не та это Головня. Тот Головня, что со мной в полку служил, косую сажень в плечах имел. Драгун! А этот плюгавец какой-то. Одно слово, артиллерист!
- И что ж нам теперь делать? – Поинтересовался Вильгельм.
- Да ничего не делать. Откушаем сейчас. Переночуем, а завтра и поедем.
- Куда?
- Настоящую Головню искать. Я вспомнил. Фамилия-то у него была не Головня, а Головлев.
В эту минуту в комнату вошла хозяйка.
- А вот, судари мои, извольте познакомиться - дочь моя Сашенька.
Ложка, занесенная Сергеем Эдуардовичем выпала из его рук и с грохотом упала в тарелку:
- Ну, что ж вы сударь мой так неаккуратно, - Пожурила хозяйка чиновника, - Хорошо тарелка саксофонского фарфора, а была бы нашего, то разбилась бы вдребезки. Ложка–то серебряная. Тяжелая.
-Вы, матушка, извольте выражаться правильно, - Густым мужским басом сказала хозяйская дочь, Не саксофонского, а саксонского. А то ведь люди о нас Бог весть, что подумают.
Двадцать восьмая картина

В имперском кабинете пахло церковью и мышами. Дымились лампадки. Лилась тихая духовная музыка.
- Вот этот документ, - Сказала государыня Евлалия Лукинична, закончив изучение бумаг, своему секретарю Матвею Сколярадскому- ты, курьером пошли к галшитскому посланнику. Вот энти можешь и с простыми людишками отослать. Не велики птицы, чтобы до них курьеров гонять. Энти… вот… сдай в архив. А энти пущай пока у меня полежат. Я опосля обеду на них еще погляжу. Все - ли у тебя, Матвеюшка?
Секретарь потоптался с ноги на ноги. Виновато кашлянул и принялся грызть ноготь.
- Ну, чего топчешь словно гусь? – Пристально взглянув на секретаря, сказала государыня, - Сказывай, чего утаил от глаз моих.
- Утаил, матушка. Скрыл, голубушка, - Секретарь бросил ноготь и взялся грызть гусиное перо, - Пи с- мее –сь- м –м ецо, мат- у- у- шка,
- Ты чего там бубнишь. Ничего не понимаю. Выбрось! Немедля! Перо со рта… пока я тебе зубья не повышибла… и говори, толком, как надобно.
- Слуш, ма-а-тушка, - Секретарь заложил перо за ухо, и продолжил уже нормальным голосом, - Такое дело, второго дня явилося на черный ящик эпистола, а я ж её от тебя утаил. Не показал, стало быть.
- Отчего же ты мне её не показал?
- Так от того … это… что не алкал праздник Святых первоверховных апостолов Петра и Павла тебе безобразить.
- А с чего ж ты взял, воровская твоя душа, что корреспонденция энта мне праздник обезобразит?
Секретарь закусил папку с бумагами, которую он держал в руках.
- Что ж ты молчишь, как чурбан, сказывай, коли осведомляюсь.
- Да как же не испохабит. Коли она… эпистола энта…на черный ящик… заявилась. На его, матушка, завсегда только один негатив и прет. А на что тебе, голубушка, на праздник негатив-то?
Государыня схватила в руку щипцы для колки орехов и, вращая огненными своими очами, двинулась на секретаря:
- Да. А! Да. А! Как же ты, собака, мог утаить этакое письмо! Ведь его в первую очередь мне надобно показывать. Тебе, что ж, подлец, этакий - энто разве ж неведомо. Добро бы какой – желторотый секретарюшка был, а ты, мерзавец этакий, ужо который год в императорской канцелярии перья тупишь. И не знаешь. Не ведаешь. А вдруг в том письме дата измены, да смерти моей означена, а ты таить! Государство без власти оставить! Ввергнуть народ православный в смуту великую! Да я вот тебе зараз этими щипцами, да по башке твоей глупой, как шандарахну. Ты у меня вмиг дух испустишь!
Государыня замахнулась на секретаря. Матвеюшка рухнул на колени. Лбом бухнулся в имперские мягкие сапожки, а голову прикрыл волосатыми ладонями.
- Нету мне мерзавцу прощения. Нету царской амнистии. - Заскулил секретарь, - Однако же, прости, матушка. Помилуй, голубушка. По доброте своей душевной. По жалости к детушкам, да внучкам моим.
- Где письмо, - Грозным выкриком прервала Матвеюшкины стенания, императрица, - Показывай.
Секретарь принялся судорожно дергать шнурки на папке с бумагами.
- Вот оно, матушка. Вот оно окаянное. Вот проклятущее. Со свету меня чуть не сведшее. Али ты не простила меня, матушка?
Матвеюшка раболепно заглянул в матушкины царственные очи.
- То, подлец, будет зависеть, что в том письме. Ежели ты измену проворонил, то уж не обессудь. Ну, а ежели так чаво, то тады велю тебя за нерадение высечь.
- Отчего же, матушка, не высечь. Коли заслужил так и секи, - Забормотал секретарь, - Вот. Вот, матушка, письмецо, а к нему коробочка.
- Что за коробочка? – Поинтересовалась Евлалия Лукинична, - Может отрава крысиная?
-Что ты это такое говоришь, матушка, разве ж я к тебе сунулся бы без проверки. Все как есть, перво-наперво, ревизовал у лекарей наших. Вот и бумажечка имеется.
- И чего ж в ей там лежит?
- Не знаю, матушка. Я государственные бумаги без твоего дозволения не имею обыкновения читать.
Императрица открыла коробку.
- Чаво это?
Секретарь заглянул в коробочку и сказал:
- То, матушка, должно быть фильма. Надобно, кабы воззрение твое от греха блудодейного отвести, поглядеть сперва, не срамного – ли она содержания. Фильма энта.
- Коли я по государственным делам стану его глядеть, а не для услаждения похотей своих, то грех и не пристанет. Так, а в письме чаво прописано?
Императрица принялась читать. Секретарь, вглядываясь в выражения её лица гадал, какое наказание его ждет.
- Ну, матушка, чаво пишут? – Осторожно поинтересовался секретарь, как только Евлалия Лукинична отложила письмо в сторону, - Чаво мне ждать-то?
Матушка не ответила, а спросила.
- Кто кидал в ящик письмо?
- Не знаю, но зараз скажу, матушка.
Секретарь вышел, а, вернувшись, сообщил:
- Ёлектрическое око, твоя светлость, показывает на Лисичкина.
- Это кто ж такой?
- Редактор «Столичных новостей».
- А ну-ка, доставь сюда, - Матушка топнула ножкой, - Лисичкина этого.
И быстро.
- Не смей сумлеваться, светлейшая, доставим. Не успеешь ты Богородица Дева радуйся прочесть, как он ужо будет стоять перед тобой, как лист перед травой!
Секретарь тенью выскользнул из царского кабинета и вскоре вернулся в него с бледным и взъерошенным Афанасием Ивановичем Лисичкиным.
- Ступай, - Приказала матушка секретарю, - Оставь нас одних.
Матушка выдержала долгую паузу и спросила:
- Что ж ты, сокол, молчишь, али ты речи нашей не ведаешь?
- Прости, матушка, - Еле слышно произнес редактор, - но от твоего величественного взгляда… со мной сделалось что-то навроде головокружения и свертывания языка.
- Ишь, какой ты деликатный господин, сокол...
- Лисичкин, - Произнес дрожащим голосом редактор и добавил, после некоторого раздумья, - Афанасий Иванович.
- Ну, стало быть, можешь говорить, а коли можешь. То скажи, чего ж ты ко мне на аудиенцию не пришел. Не доложил по форме о заговоре и смуте надвигающейся на православный наш народ? А вздумал письма подметные, да на первых персон государственных строчить. Али ты не ведаешь, пес смердящий, что это тебе не статейки свои чирикать. Не ведаешь разве ты, что коли все тобой написанное… не подтвердится, то гореть тебе огнем на червонной площади?
Афанасий Иванович вытер обильно льющийся по лицу пот.
- Я, матушка- государыня, готов сгореть и запросто так, только кабы тебя защитить – это напервейшее, а второе, матушка, я оттого не пришел к тебе, что следят за мной псы Скуропатовские. Дыхнуть не дают. Не то, что к тебе в покои зайти! По - третье, разве ж мог я, голубушка, к тебе попасть… вот так сразу. Нет, светлейшая! Мне бы надобно было на очередь записаться, а потом месяц, али и того более ждать. И правильно, матушка, у тебя просителей вон сколько. Земля-то наша. Отчизна… дорогая… великая…
И по последнее, знамо, ведомо мне, твоя наисветлейшость, на что я иду. Каким страстям себя подвергаю. На кого рот раскрываю, да руку поднимаю, но пущай мне, матушка, голубушка, апосля рот глиной забьют, но я как гражданин, как патриот, молчать не могу. Я скажу прямо. Роют под тебя, матушка, враги твои… мной в письме перечисленные… яму глубокую и хотят тебя в нее спихнуть, а на царство Гришку определить.
Лисичкин замолчал. Матушка же округлив глаза, воскликнула.
- Гришку! Это уж не Гришку - ли Кобылина, племянничка моего строптивого!?
- Его, матушка, его, - Закивал головой Лисичкин, - ужо они и с заморскими послами переговоры ведут. Кабы те Гришку, стало быть, признали императором. А Скуропатов лидер ихней… заговорщеский… людей тебе угодных на тот свет отправляет. Короваева вот давеча под топор определил, да и съел в своем имении…
- Погоди, - Остановила Лисичкина императрица, - Так Короваев же шпионил на гера Кумарика?
- Это, - Незамедлительно ответил редактор, - он так дело обставил, а на самом деле… Короваев… верным рабом твоим был. Скуропатов сам, видишь – ли, шпионил и шпионит, а все на Святослава Игоревича перевел. Потом опять же понапраслину навел на Сергея Эдуардовича Бойко.
- А про этого ты откуда знаешь? - Резко спросила матушка, - Такие сведенья с неба не падают и сороки на хвосте не приносят.
- От Федора Трифоновича.
- Это кто ж таков?
- Подковерный Федор Трифонович.
Евлалия Лукинична первый раз за аудиенцию улыбнулась.
- Подковерный, говоришь. С этакой фамилией… веры… ему мало.
- По одежке, матушка, встречают, - Энергично сказал, ободренный этой улыбкой, редактор, - А провожают, как известно по уму. А уж чего-чего, а ума у тебя, матушка, не занимать. У тебя, всем известно ума более всех сенаторов наших вместе взятых.
- Ты, мне елей тут на уши не лей, - Остановил его императрица, - Ты давай по делу говори.
- Да какой же это елей, - Вытирая выступивший от страха от матушкиного недовольного тона, пот, пробормотал Лисичкин, - Коли это святая, правда. А по делу, светлейшая, я все в письме изложил, а заснятые безобразия, что творят заговорщики на заморские деньги, приложены в фильме, снятой любимым тобой кинодельцем.
- Это, каким же?
- Сергеем Владимировичем, голубушка.
- Трехмясовым что - ли? И этот с тобой в одной компании.
- Мы, государыня, не компания, как ты изволила сказать, - Склоняя низко голову, выговорил Лисичкин, - Мы честные люди отечества. Родины нашей любимой и верные холопы… твоего величества. Хочешь казни, голубушка, но только изволь проверить сведенья мною предоставленные. Мешкать никак нельзя, светлейшая! Действовать надобно скоро и решительно! Ибо… воистину… ужо наточены заговорческие сабли вострые и засыпан порох в карабины их скорострельные.
Лисичкин помолчал, сглотнул слюну и продолжил:
- Тут еще и новый факт объявился.
- Какой такой факт?
- Намедни ёмалет заморский сквозь границу нашу пролетел, а аппарат нашли, а кьто веем прилетел, того не сыскали. Не отряд ли это специальный, матушка, для захвата дворца императорского.
Евлалия Лукинична побледнела лицом, открыла дрожащей рукой ящик письменного стола, достала из него усыпанную драгоценными камнями коробочку. Открыла ее. Подцепила своим острым длинным ногтем щепоть белого порошка и сильно втянула его в ноздрю. Громко чихнула и сказала.
- Ступай, пока, а я помолюсь на икону Святой Матренушки. Покровительнице моей. Может она чего мне подскажет. Ты молись, сокол, чтобы подсказка эта была в твою сторону…
- Тишей. Тишей, Матвеюшка, крепчей руку мою держи,- Ворчала на секретаря, спускаясь по крутой бетонной лестнице Евлалия Лукинична.
- Неровен час упаду, я уж чай немолодуха. Сколько раз говорил, чтобы сюда лестницу електрическую самоспускающуюся проложили, да где там. Разве ж меня кто слухает, да думает, над тем… чего… я говорю.
- Думают, матушка, думают, - Ответил секретарь, - Не смей даже и сумлеваться. Кабы не слухали, так уж давно бы и утопли, аки котята слепые.
- Ага! Думают! Только и чают, чтобы я на энтих лестницах окаянных поскользнулась и голову себе поломала. А вы бы апосля пировали, да жировали на костях народных.
- Ну, что ты такое, матушка, говоришь. Как же можно… нам… и без тебя…
Матушкина нога съехала с мокрой ступени. Она ухватилась рукой за кирпичный выступ.
- Держи, держи, окаянный, держи.
- Не боись, голубушка, не трусись, не упадешь. Я со всех сил стараюся, Хоть и ноет у меня во всех суставах апосля порки твоей справедливой, - Секретарь поскреб свободной рукой ягодицу, - но ничего, сдюжу, светлейшая. Не упущу тебя. Не дам повалиться. Потерпи еще маленько, матушка, зараз еще пару ступенек перешмыгнем и будем на месте. Ну, вот и дверь камеры пытошной, светлейшая, значится мы и пришли.
Секретарь толкнул оцинкованную дверь. Она с гнетущим душу скрипом отварилась.
Пахнуло сыростью и тюремной отчаянностью. Императрица вошла в темную залу. Голова ее почти касалась закопченного потолка. Матушка вгляделась в сумрак. Возле ярко горящего кузнечного горна стоял гладко бритый человек в окровавленном, надетом на голое тело, халате.
- Это ты что - ли, Шкуратов?
– Я, матушка.
- Не признала. Долго, стало быть, будешь жить.
- На все, матушка, воля твоя, - Сказал дознаватель Шкуратов и грозно щелкнул раскаленными добела щипцами, - Пожелаешь кабы я долго жил, так я и поживу… для страху врагов твоих. Прикажешь помереть так, и помру, а коли за тебя так и с радостью. Я кто? Я есмь червь…
- Хватит болтать, - Остановила его матушка, - Показывай, где у тебя тут главный заговорщик сидит. Поговорить с ним желаю.
- Так изволь, светлейшая, проходь. Вон он голубчик сидит, дрожит весь. Куды вся спесь заговорческая делась. Так оно и понятно. Я ж, матушка, щипчиками своими, - Шкуратов щелкнул щипцами, - Кого хошь усмирю.
Дознаватель остановился возле металлической клетки.
- Стул мне подай и вон ступай.
Приказала императрица. Шкуратов поставил возле клетки мягкое кресло, поклонился и вернулся к жернову.
- И ты иди.
- Слушаюсь, матушка.
Секретарь отошел к двери и присел на табурет.
- Ну, что, Егор Кузьмич, - Сказала матушка, присаживаясь в кресло, - Сидишь?
- Сижу, матушка, яко зверь свирепый в клетке, - Скуропатов шмыгнул кровавой юшкой, - а за что-то не ведаю?
- Вот те на, - Евлалия Лукинична всплеснула руками, - Цареубийство удумал. Государственный переворот учинить вознамерился. Ввергнуть святую землю нашу в смуту и межубойницу и нате вам, не знает за что заточен. Или этого по – твоему… кабы тут сидеть… так этого мало.
- За это, матушка, голова должна на колу висеть, а не в клетке сидеть.
- Ну, вот вишь, понимаешь…
- Только коли эта голова виновная, а за мной, голубушка, никакой вины нет. А есть только наговор и клевета завистников моих.
- Вот как, – Матушка забросила ногу на ногу, - Не хочешь, значит повиниться. Упираешься. А чего упираться, когда твои дружки заговорщики всю правду рассказали и все на тебя показали. И выходит, что ты, Егорушка, самый главный смутьян и есть. Емелька Пугачев наших дней. Вот ns кто, Егорушка.
- Не верь, матушка, не верь, голубушка, под пыткой чего хочешь, скажешь. Наговор это все. Клевета. Я верой и правдой… басурман шашкой сек… немчуру газом изводил… перекрывал им море – акеян наш ёнергичтический… Китай – страну под орла нашего пристроил. Нету конца. Теперечи. Земли нашей… куды не пойди… всюду мы…
Пощади, голубушка, выпростай ты меня из клетки этой проклятущей. Что ж я медведь, какой бешеный. Прикажи, пресветлая, открыть клетку. Мы ж с тобой столько еще всякого наладим! Мы весь свет под себя подомнем! Кости немецкие, что Бойко собирает. С немцем с энтим… под себя заставим… плясать, воевать.
Пощади, голубушка, вспомни, не я ли тебе верой и правдой служил. Не я ли батюшку государя с его места сковырнул, да тебя на трон всадил. Али ты забыла, светлейшая, государыня?
Евлалия Лукинична встала с кресла. Несколько раз обошла клетку.
- Я, Егорушка, не забыла. Я все помню. Помню, как ты мне говорил, когда батюшку с престола сковыривал.
- Для тебя, матушка, - Сказал Скуропатов, - не для себя, заметь, престол я очищал.
- Разве ж я спорю, Егорушка, - Усмехнулась императрица, - Но позабыл ты, сокол, о чем ты тогда еще болтал. А изрекал ты, милый, что у нас в стране, что царя, что сенатора, что чиновника… апосля того, как он на его месте три года посидит, так его можно без всякого суда и следствия тащить на плаху. А я, милый мой, уже четыре года на престоле сижу, и ты столько же возле меня крутишься. Стало быть, ты уже год как в долг дышишь.
- Мало – ли чего, голубушка, под хмелем сболтнешь. Разве ж я кого с места скидывал. Я ж понимаю, сидит человечек строчит клавкой ёлектрической и пущай себе сидит, строчит, щелкает. Хоть себе и подворовывает. Без этого ж, голубушка, нельзя. Так мир устроен
- Что ж ты такое говоришь, Егорушка. – Матушка удивлено взглянула на Скуропатова, - А как же заповедь Божья. Не укради?
- Так, царица моя пресветлая, мать земли православной, да нешто ты забыла, что грешен человек. Тяжко ему устоять пред соблазнами. Вот тут дознаватель Шкуратов, пытал меня… дознавал за фильму похабную, в которую меня недруги засняли. Каюсь, было дело. Ну, так, а как устоишь пред красотой, да наготой девичьей? Много у меня, царица пресветлая, грехов, но не таких… за которых надобно в клетке держать, да щипцами пытать.
- Я, Егорушка, все твои грехи предо мной прощаю, а о спасение души своей грешной ты уж сам молись. Господь милостивый, может и простит.
Матушка встала, поправила платье и крикнула:
- Эй, Матвеюшка, ты где?
- Тута я, голубушка!
- А ну-ка подсоби мне выйти отседа. Душно тут как-то, дымно. Мне аж млосно сделалось.
Секретарь подбежал к императрице. Подхватил ее под руку, и они пошли к двери.
- Матушка, голубушка, - Псом побитым заскулил ей вслед Скуропатов, - Пожалей ты меня раба своего верного. Ослабони ты меня от пут тяжких, да от щипцов жарких. Богом прошу. Век в ногах валяться буду. Прости, ослобони, вытащи на свет Божий под солнце красное. Ой- ой… Ай-ай-ай. Яй - яй. Пощади…
Секретарь затворил за собой дверь пыточной камеры и стал медленно и осторожно подниматься с матушкой по лестнице. Уже у самого выхода на улицу они услышали страшный вопль.
- Ишь, как кричит болезный.
Матушка тяжко вздохнула, перекрестилась и вышла на свежий воздух.


Двадцать девятая картина

- Ты куда это дядя Хитряй лапти навострил, - Встретив старого приятеля раним утром, поинтересовался, ёзвочик Кузьма Ефимов, - да еще с ёнструментом?
- Так спешу… к купцу Понтыкину… кровлю на новом амбаре крыть. Хотим с робятами до солнцепеку поспеть.
- Ты чего это, милай, - Улыбнулся во весь огромный рот Кузьма, - Лук что - ли с утра ел, али так охуел.
Дядя Хитряй нахмурился.
- Ты, Кузьма, потишей, да аккуратней с энтими словами. Неровен час, нагрянет цензурная охрана. В раз заарестуют, а мне сегодня опаздывать никак нельзя.
Кузьма с интересом посмотрел на приятеля.
- Да, куды опаздывать то, дядя. Ты что ж не чуешь, как колокола звонят. Вон те слышь… звонкие… это на Никольской церкви. Я на последнем божественном воскреснике с робятами из нашего ёмобильногопарка вешал. Ох, и умаялись мы тады.
А хоры народные… разве ты не слышишь…
песнопения распевают.
- Ну, слышу, - Кивнул дядя Хитряй, - поют и чаво?
- А таво, что поют они, да звонят только в выходные, да в праздничные дни. Так али нет?
- Верно, - Согласился дядя Хитряй, - кажешь, Кузьма. А чаво это у нас за день такой сегодня. Златоуст али Спас.
Кузьма Ефимов рассмеялся и сказал:
- Усекновение у нас сегодня, дядя.
- Какое такое усекновение. Иоанна Предтечи?
- Сам ты предтеча! – Хлопнув приятеля по плечу, сказал Ефим, - Фу! ну и пылищи от тебя. Ты хоть бы когда армяк что – ли вытряс.
- То рабочая пыль! – Обиделся дядя Хитряй, - а не на печи собранная. Так чего ж за день такой сегодня?
- Казни врагов народных, темнила!
- Каких таких…
- Которые на престол матушкин посягали. Народ наш православный в смуту толкали. Коих иноземцев проклятых на землю нашу святую звали. Править нами, стало быть, да лишать нас веры православной. Так, что бросай в мой ёкипаж свой ёнструмент и почапаем мы с тобой… бо все дороги сегодня для транспорту восборанены… в имперский амфитеатр. Там казнить изменников станут. Апосля казней, слышал я, дядя, гуляния народные будут…с угощением, да водка подношением.
Дядя Хитряй пытливо взглянул на приятеля.
- Не брешешь?
Кузьма горячо перекрестился.
- Да разрази меня гром… коли брешу.
- Ну, тады запирай.
И сумка с плотницким енструментом отправилась в багажное место. Кузьма запер ёкипаж. Сунул ключ в карман и сказал:
- Ну, пошли что - ли, дядя.
- Пошли… коли… такое дело.
Мужики вышли на Имперский Проспект.
- Вишь сколько народу–то валит, а ты мне брешешь, - Сказал Кузьма, проталкиваясь сквозь толпу, - Столько голов и в пасхальный день не встретишь. Знамо дело в церкви надобно поклоны ей бить, а тут гляди себе, как чужие с плеч летят.
- Эй, мужички, - Окликнула их розовощекая толстая продавщица, - Подходи, не робей, квас, пиво пей.
На что Кузьма ответил:
- Да на что нам, тетя, пиво, коли нас водкой, скоро потчевать будут.
- Ну, тады берите гриб африканский.
Кузьма поинтересовался:
- А на что ж он, тетя, годен… гриб энтот… твой?
Продавщица, с блудливой улыбкой на устах, ответила:
- Елду, дядя, ентый гриб делает длинной и крепкой, что твоя оглобля.
- А ты откеда, тетя, знаешь. У тебя ж ее нет. Елды энтой!?
- Зато у мужика моего есть, дядя.
- А почем хочешь за яво? – Поинтересовался дядя Хитряй.
- Красненькую… положи… и кушай на здоровье, а можешь и курить. Он и с табаком хорош.
- Да ты, что, тетя, красненькую! – Возмутился дядя Хитряй, - Да мне за красненькую день молотком стучать, да топором тесать надобно. Красненькую Мне, слышь, крали в нехорошем доме и за синенькую такую елду сделают, что я ей и оглоблю перешибу. Пошли, Кузьма, далее.
- Прощевай, тетя.
Кузьма слегка приподнял картуз.
- И вам не кашлять, любезные.
- Здорово, дядя Хитряй, - Окликнул Хитряя мужской голос, - И ты тутова!?
- Здорово, мужики, - Кинулся к бригадникам дядя Хитряй, - Вы что ж, черти
такие! Выходит, знали, что сегодня за день такой, а мне не сказали.
- Да, не знали мы ничего, дядя Хитряй, - Ответил за всех молодой вихрастый
Емельян,
- Нам купец Понтыкин об энтом доложил. Как мы, стало быть, до него сегодня
утром заявилися. Ну, мы, раз такое дело, сюды и отправились. Бражки
пригубнешь, дядя Хитряй? Батя мой... яё на запрошлой неделе... ставил.
- Забористая, мать ее ити.
Прокомментировал качество браги плотник Савелий.
- Чаво ж не выпить, - Согласился дядя Хитряй, - Чай не гриб африканский.
Дядя Хитряй осушил стакан.
- А теперячи закуси кулебякой с грибами. Мне маманя яё сегодня с собой в
тормоз поклала.
- Благодарствую, Емелюшка.
Дядя Хитряй отломил кусок.
- Бери и ты, мил человек, - Предложил Емельян Кузьме, - на всех хватит.
- Благодарствую, браток, - Поклонился Кузьма, принимая угощение, - С утра
макового зерна в рот не клал. Все думал, что больше впихнется, как на
дармовщинку-то станут угощать.
- Они потчуют, - Хмуро произнес старый плотник Михеевич, - Батогами, да
плетьми. Они для простого работного люда других подарков и не знают.
- Брось, Михеевич, языком тесать, - Прикрикнул на него бригадир, с медалью
«Герой- ваятель» на груди каменщик Нефёд, - Поди, не топор. Договоришь, доболтаешься. Тут под кожным кустом, да столбом шпик хоронится. Слушает, что к чему, а потом по ёбрехунку докладает. Тут
те и ёворонок. Цап - царап, да и в околоток. Тебя за дело, а нам
за здорово живешь, жопы исполосуют.
- Пошли, братва, - Сказал краснодеревщик Игнатий, - Хватит калякать, а то
нам местов не хватит. Все кончатся. Будем на ногах стоять, а они не
казенные. И опять же под солнцем. Вишь как оно уже разварилась!?
- И, правда, - Сказал, взглянув на светило, Емельян, - разжарилася,
солнышко, робята. Надобно поспешать.
- Ну, я пошел к своим ёавтопарщикам, - Произнес Кузьма, - а ты уж, дядя
Хитряй, со своими бригадниками… отправляйся.
- Да, где ж ты своих-то найдешь, мил человек, - Удивился Емельян, - В
толчее такой не то, что кого найдешь, а свои сапоги с чужими спутаешь.
Народу-то! Народу.
- И впрямь, - Сказал дядя Хитряй, - ступай с нами. Ты меня на ентое дело
подбил, так уж и оставайся со мной до конца.
- А и останусь!
Кузьма зашагал со строительной бригадой к уже видневшемуся на горизонте
огромному амфитеатру. Во всю мощь гудели колокола. Мажором пели хоры и гремели оркестры.
- А ну-ка, Емеля твоя неделя, - Сказал «герой- ваятель» Нефёд, как только бригада вошла в амфитеатр, - Беги в центр, да занимай нам там месты. А ежи – ли, которые будут козни чинить то таких, не мешкая, бей в рыло.
- Бегу, дядя Нефёд!
Емельян помчался к свободным местам.
- Ты чаво это толкаешься, - Кричали ему вслед, - Чай не барин.
- Молчи, галота! Не твоя забота!
Незлобно отвечал им Емеля. Наконец он добрался до цели и разлегся, столбя таким манером места для бригадников, во всю длину своего тела на смотровой скамье.
- Чего разлегся, - Толкнул кто-то Емелю, - будто на печи!
Емельян открыл глаза и увидел перед собой мужика.
- Занято тут, дядя, проходь, а коли будешь бухтеть, так я и в рыло могу съездить.
- А ну к попроб. Попроб.
- И попроб. Я те так попроб. – Вставая со скамьи, сказал Емеля, - Ты у меня голыми дясными насмешничать будешь.
- Чего тут за буза? – Спросил, подойдя к спорящим, бригадир Нефёд.
- Да вот стервец разлегся. – Кивнул в Емелю, ответил мужик, - Сесть не дает.
- Это мой стервец, - Взлохматил волосы Емельяна, бригадир, - Это он для бригадников моих месты держит, а ты давай, дядя, крути педали.
- А ты чаво это тут раскомандовался… барин, - Вспылил мужик, - Гляди, как бы ты… с барами, боярами, изменниками на арене не оказалси.
Бригадир Нефед схватил мужика за лацканы пиджака.
- Ты чаво это сказал, козья морда! Ты кого это барином обозвал? Меня орденоносца «Героя- ваятеля»! Я вот те счас по мордасам, да по сопаткам…
Послышалась прерывистая трель охранного свистка.
- Прекратить, безобразить! – Закричал на спорящих зауряд - фельдфебель охранного отделения, - Ужо я вам! Ужо я вас нагайкой, да и в кутузку… на тридцать днев… определю.
- А я что, - Сказал, выпуская обидчика Нефед, - Я ничё.
- Это он все, - Емельян ткнул мужика в грудь, - Руки поднимает, да на кого, вашество, на «героя- ваятеля»
- Кто ваятель! Кто герой! - Поинтересовался урядник. – Который тут?
- Я, стало быть, герой.
Нефед оттянул медаль.
- Вон оно как. А ну пошли со мной, мерзвавец, - Урядник схватил за шиворот мужика, - Ужо я тебе покажу, как безобразить, да на героев руки поднимать.
- Слышь, служба, - Остановил зауряд – фельдфебеля бригадир, - Отпусти ты его сирого… Христа ради. Он же не со зла, а по незнанию. Разве ж за это… жопу… кнутом-то полосовать. За воровство, али за пьянство… энто… другой сказ. Пущай сабе идет с миром.
- Как знаешь, герой, - Сказал представитель власти, отпуская мужика, - Давай, пошел, пошел… отседа. И гляди у меня. Я те… приметил… тощезадого.
- Гляди, гляди, дядя Нефед, - Толкнув в бок бригадира, с восхищением в голосе сказал Емельян, - Сам кузнец Огнехват тутова. Видать крепкая буча намечается! Побегу ставить на яво!
Емельян сорвался с места и побежал в букмекерскую будку.
Народ все прибывал, но когда главные часы империи пробили ровно двенадцать раз, охранники запахнули могущие ворота амфитеатра. Торжественно ударили литавры. Многотысячный хор слаженно затянул государственный гимн:
- Храни Христос отечество славное наше.
- Храни и царицу на славу векам.
- Во славу нам, - Подхватили трибуны, - Грядущим векам.
Как только прозвучали последние аккорды. В небе послышался шум.
- Гляди, робяты, - Задрав к небу глаза, закричал Емельян, - Птицы летят.
- Где? Где, - Глядя на Емельянов, устремленный к небесам, палец, закричали бригадники, - Какие птицы. Чибисы, али селезни?
- Какие селезни, робя, это ж царь – птицы. Вишь короны у них на головах и перья золотом горят.
- Вот чудеса... твои Господи, - Восхищенно сказал дядя Хитряй, - Сколько на свете живу, а царь – птицу вижу впервой.
- Ты что ж, дядя, с крыши упал, - Сказал кто-то с верхней трибуны, - али с глуши какой приехал. У нас они кожный год летают. Бывает и пять раз на год. Как кого казнят... так тут они...
- А ну, прекратить разговорчики, - Крикнул стоящий в проходе охранный унтер офицер, - Ужо я до тебя доберусь, вислоухий.
Царь – птицы сделав виток над трибунами. Поднялись к небесам и, сложив крылья, устремились к земле. Ударились об опилки, коими была устлана арена, и тотчас же обернулись людьми.
- Матушкиным избранникам слава! – Громко выкрикнул ёлектрический гупер.
- Слава! Слава! – Поддержали трибуны, - Вечная слава!
- А ты что ж не кричишь, вислоухий, - Крикнул на мужика охранный офицер – урядник, - Али ты только умеешь, что крамольные речи произносить.
Мужик покосился на охранника и громко закричал:
- Слава! Слава! Долгие лета.
Охранный чин погрозил ему кулаком и перешел на другую трибуну.
Как только стихли приветствия, в воздухе вновь раздался шум крыльев.
- Это что ж за страсти такие летят, - Вскричал дядя Хитряй, - Дракон али Змей Горыныч... какой?
- Какой змей, дядя, - Сказал стоящий на верхнем ряду мужик, и покосился на унтер-офицера, - Это же жар – птица. Матушка. Узурпаторша, стало быть.
- Слышь, языкастый, - Прикрикнул на мужика бригадир Нефёд, - ты давай… того… потише. Тебя в охранке батогами отходят за речи твои неблагонадежные, а нас высекут за их выслушивания. Оно нам ненадобное.
- Так то ж чистая, правда, браток…
- А я те говорю, замолкни, а то я те так садану, что ты у меня до конца праздника зубы свои будешь по трибунам собирать.
Мужик хотел что–то сказать, но в это время барабаны забили мелкую дробь. Жар – птица поднялась высоко в небо. Сложила крылья и с хрустальным звоном рухнула на землю. Земля затряслась. Закачались трибуны.
- Матушке – императрице, - Торжественно гаркнул ёгупер, - Вечная слава и вечная лета!
Вновь грянул гимн.
- Господь православный Царицу храни.
Храни нам на славу. На веки храни...
Как только стихли приветствия, то немедля к матушке подбежали два статных драгуна. Они поставили возле ёе красного дерева ложемент. Всеблагая уселась в него. Драгуны понесли под здравицы и приветствия императрицу в царскую ложу. Там матушка присела в золотое императорское кресло и махнула платочком. Тотчас же барабаны забили тревожную дробь. Многотысячный амфитеатр замер в ожидании.
Барабаны затихли. Отворились западные и восточные ворота. На арену вышли закованные в цепи люди. Охранники поставили их лицом к царской ложе. Гупера солидно кашлянув, заговорили театральным басом:
- Братья и сестры. Еще совсем недавно сие людишки стояли во главе нашего государства и народа православного, но замест того, чтобы стать его друзьями и всяческие ему пособлять, в тяжелых трудах его. Они обернулись в его врагов и наймитов, заморских лазутческих приказов. Тонко маскируясь и двурушничая, творили они свои гнусные делишки и разными способами срывали строительство счастливого будущего православного народа нашего. Отпускаемы же матушкой императрицей средства, для сотворения оного, псы эти разворовывали и прогуливали на тайных собраниях содомитов. Посему высочайшим постановлением все они приговариваются к смерти. Постановление окончательное и обжалованию, ни в коем разе, не подлежит. Всеблагой матушке слава!
- Слава! Слава! Поддержали трибуны, - И вечныя лета!
Пока народ, подбрасывая шапки к небесам, ликовал, охранники сняли с идущих на смерть людей цепи и подвели к длинному, застеленному бело-голубой клеенкой, столу. Бывшие министры стали с голубой стороны, а смещенные со своих постов высшие руководители страны с белой. Молодые девушки в кокошниках вынесли на подносах небольшие коробочки. Каждый из идущих на смерть открыл коробочку. Высыпал голубоватый порошок на ладонь и втянул его в ноздри. Охранники подхватили стол и вынесли его с арены. Некоторое время обреченные умереть неподвижно стояли, тупо глядя себе под ноги. Но вот один из них вздрогнул и стал медленно пригибаться к земле. За ним дрогнул другой, третий и вскоре все они забились в конвульсиях, поднимая столбы пыли, на арене. Завеса эта на некоторое время скрыла от зрителей обреченных на смерть. Слышался только вой и зубовный скрежет. Когда мало-помалу пыль рассеялась, то зрители увидели на арене выстроившихся друг перед другом белых львов и саблезубых тигров. Они молча смотрели в глаза друг – друга налитыми кровью глазами.
- Давай! Давай! – Закричали с трибун, - Начинай уже!
Огромный лев дернул ухом.
Движенье это привело тигров в замешательство. Их шеренга вздрогнула, распалась, и они стали сбиваться в неорганизованную кучу.
Лев, завидев замешательство противника, хищно рыкнул и стал медленно приближаться к соперникам.
- Да, то ж Скуропатов, - Крикнул кто-то в толпе, указывая пальцем на льва, - евойный это рев. Давай, Егор Кузьмич, рви их саблезубых!
На встречу льву пошел молодой сильный тигр.
- Да это ж Гришка Кобылин! Матушкин племяш, - Раздалось из толпы, - Давай, самозванец, рви их гривастых в клочья! В хлам!
Егор Кузьмич побежал на врага. Тигр прижался к земле, готовясь к решающему прыжку, но тут на него рухнул лев.
Не мешкая ни секунды, он вонзил острые клыками в глотку противника. Тигр забился, пытаясь вырваться из смертельной хватки, но лев Скуропатский только сильней сжимал челюсти. Послышался хруст ломающихся шейных позвонков. Тигр затих и стал безвольно приседать на задние лапы. Лев разжал клыки. Тигр упал, из раны его вырвался фонтан густой жаркой крови. Запах этой крови привел львов в настоящее бешенство. Они сорвались с места и бросились с яростным рыком на врагов. Однако же запах этот подействовал отрезвляюще и на тигров. Они вновь стали в шеренгу и отразили натиск и сами пошли в яростную атаку.
- Рви, гривастых! Кричала одна часть толпы.
- Кромсай, саблезубых! Требовала другая.
Вскоре на арене остался только один лев Скуропатов. Он прижался к борту арены. Казалось, что участь уже решена. На него шло пять здоровых, опьяненных победой тигров. Но тут кто-то бросил с трибуны к ногам льва склянку. Жидкость вылилась на арену. Лев жадно вылизал ее. Грациозно тряхнул гривой и бросился на врагов.
Загрыз одного. Перекусил артерию второму, третьему… и, наконец, остался один на один с красивой грациозной тигрицей.
- Да это же боярыня Румянцева! – Крикнул кто-то из толпы. – Рви его гривастого, Елизавета Григорьевна.
- Задери её, Егор Кузьмич, блядь посадскую. Растерзай в труху. – Кричала другая половина, – Сколько она, лярва, в каменоломнях своих атомных народа работного загубила!
В это время раздался пронзительный свисток. На арену выскочили дюжие молодцы. Они вилами отогнали оставшихся в живых зверей в загоны и принялись очищать арену от трупов. Когда все было убрано, а кровь поверженных была присыпана новыми опилками. Работники выгнали льва и тигрицу из клеток. Они пробежали круг и остановились в центре арены. Первой удар головой в огромные яйца льва Скуропатова, нанесла тигрица Румянцева. Лев по щенячьи завыл, упал на арену и закрутился по ней точно детский волчок.
- Режь. Бей. Жги. Грызи его, Елизавета Григорьевна! Откуси ему его балуйся! Ужо он им набаловал, наблудовал на народные деньги!
Тигрица попыталась вонзить свои клыки в глотку поверженного противника. Однако же он, превозмогая боль, вскочил на лапы и отбежал далеко в сторону.
Придя в себя, Егор Кузьмич, осмотрительно прижал к причинному месту хвост, стал медленно надвигаться на тигрицу. Но она, напротив, не искала сближения, а принялась бегать по арене, пытаясь таким образом замотать более тяжелого противника.
- Не балуй, Елизавета Григорьевна, - Крикнул кто-то с трибуны и бросил в тигрицу сапогом, - Бейся, боярыня. Грызи супостата!
Тигрица на бегу зацепилась лапой за сапог и упала на бок. Лев прыгнул и вонзил свои клыки в открытый живот тигрицы. Сильно мотнул головой и отскочил в сторону. Румянцева тяжело поднялась. Встала на лапы. Из раны на арену вывалились ее перламутровые кишки. Елизавета Григорьевна медленно отходила к борту арены. Егор Кузьмич присел и, наклонив по-птичьи голову, пристально наблюдал за раненным противником.
- Чего сидишь, - Закричали с трибун, - Насиделся ужо в креслах.
Давай грызи её
блядь посадскую. Рви ее в клочья!
В зверя полетели: сапоги, лапти, банки, бутылки. Одна из них попала ему в голову. Он грозно зарычал и бросился на врага. Резко остановился возле тигрицы, сильно ударил ее лапой. Она упала на землю и жалобно заскулила. Лев зарычал и вонзил свои клыки в глотку тигрицы. Резко крутанул кудлатой головой, разжал челюсти и к голубым небесам взметнулся фонтан бурой крови. Егор Кузьмич поставил свою мощную лапу на грудь убитого им врага и оглушительно зарычал.
- Виват Егору Кузьмичу! – Заревела толпа, - Получила сучка за дела свои мерзкие! Ату ее блядь посадскую! Ату!
Тотчас же на арену выскочили дюжие амфитеатральные прибиральщики. Они схватили за ноги Елизавету Григорьевны и утащили ее растерзанное тело с арены, а разгоряченного победами льва острыми пиками загнали в клетку.
- Огнехват!- Послышались крики с верхней трибуны, – Огнехват!
- Огнехват! – Подержали их нижние, - Огнехват! Огнехват!
Матушка встала с кресла и подняла правую руку. Трибуны затихли. Затрещали барабаны. Затрубили горны. Мажором грянул оркестр.
- Вот он! Вот он! – закричал Емельян, Вот он красавец!
- Коваль Огнехват!
- Где? – Спросил дядя Хитряй.
- Вона он идет скрозь вороты! Счас он его раздерет, что…
- Кто? Вот ентот плюгавец, да такого зверюгу?!
- Ты, дядя Хитряй, не гляди, что Огнехват. Того, - Вступил в разговор бригадир, - Снаружи мал, он нутрями дюж.
- Еще как издерет, дядя Хитряй, - Сказал Емельян, - Я на него все свои кровные поставил! А как не поставить. Ты погляди, дядя, какая у нём сажень в плечах, а мускул, что твоя сталь дамасская! Беги, дядя Хитряй, скорей в контору ставь на Огнехвата.
- Может и побех бы, - Скребя кудлатые патлы, сказал дядя Хитряй, - Да, как бы не затоптали. Народишка–то вон как бузит. Того и гляди… запрессуют у бятон.
Кузнец Огнехват вышел на арену. Сорвал с головы унизаный жемчугом треух. Скинул с себя дорогой ткани охабень. Стянул портки и сверкая шелковыми кальсонами, двинулся к клетке.
- А где ж яво меч, али шабля, Поинтересовался дядя Хитряй, - али крюк какой?
- Да на что ему крюк, дядя Хитряй, - Усмехнулся Емельян, - Когда у яво руки, что твои крюки!
Огнехват подошел к клетке. Лев вскочил на лапы и грозно зарычал.
- Чует, падла! – Закричал Емельян, Что смертушка пришла. Помирай, помирай,
зверюга мне у профит!
Коваль повернул ключ в замке и распахнул дверь клетки. Зверь выскочил на арену и прыгнул на соперника. Огнехват ловко пригнулся, схватил зверя за лапу. Сильно раскрутил его и сильно бросил его на бетонный бордюр.
Лев упал на опилки. Тяжело встал и, качаясь из стороны в сторону, вновь ринулся на соперника. Коваль ловко отбежал в сторону. Догнал льва и прыгнул ему на спину. Зверь рупал на передние лапы. Огнехват растянул ему пасть и резко повернул звериныую морду в сторону. Захрустели позвонки. Лев рухнул на опилки.
Огнехват нагнулся, схватил зверя за передние и задние лапы. Забросил его себе на плечи.
- Ура! Ура! – Понеслось по трибунам, - Виват ковалю!
Подойдя к царской ложе, победитель бросил свою ношу. Лев приподнял голову и с мольбой поглядел на матушку.
Евлалия Лукинична опустила большой палец вниз, и бросила Огнехвату короткий острый меч.


Тридцатая картина
Матушка осенила себя крестом. Вытерла слезы молитвенного умиления. Выпила стаканчик родниковый воды и нажала на кнопку. В тот же миг возле ее стола возник мерцающий луч, и послышалось: трещание, шипение, свечение, постреливание... Вскоре из этого хаоса и дисгармонии стали проявляться мужские фигуры и лица.
Первым соткался Афанасий Иванович Лисичкин. Вторым собрался Сергей Владимирович Трехмясов и, наконец, проявился Федор Трифонович Подковерный.
- Здравствуй, матушка голубушка.
- Приложил губы к руке императрице Афанасий Иванович.
Сергей Владимирович повалился на колени.
- Здрава была, вседержательница, благая.
Федор Трифонович по военному щелкнул каблуками и выкрикнул:
-Здравия желаю, всеблагая хозяйка земли православной!
Матушка пристальным взглядом ощупала визитеров.
- Здорово, соколы, здорово. Ну, как стоите… можете… на государственных места?
- Как столбы. – Коротко ответил Трехмясов.
- Пограничные, - Осторожно добавил Подковерный.
- Об них, голубь, - Сверкнула очами государыня, - об рубежах державных и об том, как ты их блюдешь, ты мне опосля доложишь.
- Да я…
- Молчи, - Оборвала его империатрица,
Подковерный замолчал и уставился виноватым взглядом в царственный ковер.
- Я сказала опосля, а пока, - Матушка указала визитерам на стулья, -
- Прошу садиться, господа, и откушать со мной. Я еще сегодня и в рот ничего не брала. Молилась Миколе заступнику, а ему надобно только на голодный живот поклоны бить.
Матушка нажала на кнопку. Дверь в книжном шкафу отворилась, и из нее выехал сверкающий огоньками человек.
- Чего изволите, государыня, - Сказал человек механическим голосом, - Я весь к вашим услугам.
- А ну-ка, Петруша, привези – ка нам чего нибудь
- Я Глебушка, матушка. Петруша он в вашей опочивальне обретается.
- А я- то думаю, что это у тебя голос не тот… у Петруши он позвончей–то твоего будет. Так, вот, Глебушка, привези – ка нам с господами чаво нибудь этакого, -
Императрица обратилась к визитерам, - Вы, соколы, чаво желаете, заграничную кухню, али наши щи.
- Мы, матушка, - Ответил за всех Лисичкин, - желаем того же… чего… и твоя душечка желает.
- Ишь, ты! – Усмехнулась Евлалия Лукинична, - а может я, мухоморов на завтрак пожелаю. Нешто и вы, соколы, станете их уплетать?
А. И. Лисичкин не задумываясь, ответил:
- Даже не смей и сомневаться, голубушка, хоть себе и бледные поганки. Скушаем и глазом не моргнем. Не так – ли, господа?
- С нашей приятностью. – Улыбнулся Трехмясов.
- Так точно-с. - Отчеканил Подковерный.
- Да, разве ж я, Сереженька, - Обратилась Евлалия Лукинична к Сергею Владимировичу, - стану их кушать. Коли закон такой есть… мухоморы и другие поганки не кушать, не курить и не употреблять никаким иным образом?
- Закон, - Усмехнулся Трехмясов, - Не для тебя, кормилица, они писаны.
Матушка осудительно покачала головой.
- Закон, Сережа, он для всех… один… писаный. Заповеди кожному надобно блюсти, что простому селянину, что царственной особе.
- Оно, голубушка, надобно, кто бы спорил, - Согласился Трехмясов, - но царственной особе… как бы и можно… слегка… обойти.
- Почему это слегка, - Встрял в разговор Подковерный, - оно коли надобно так можно и вовсе их отменить.
Императрица изумленно взглянула на Федора Трифоновича.
- Что это ты, отец, за страсти такие болтаешь. Заповеди Божьи отменить. Как же так можно. Без их же земля на небесный камень наскочит! Без их народ обезобразит. Он ужо и так плохенькой, а без заповедей и вовсе облик, и подобие утратит.
- Так то ж народ, матушка, чернь темная, можно сказать, жуки да пауки только что с ногами и руками!
Федор Трифонович хихикнул вослед собственной мысли.
Матушка сердито взглянула на него и произнесла:
- Это что ж, голубь, выходит, что я жуками да пауками командую, а не людьми? Выходит, что и недостойная вовсе я народа доброго? Ты где это, сокол, речей таких смутьянских набрался. Не в тайных ли заморских приказах.
Подковерный рухнул на колени и завыл.
- Что ты, матушка. Что ты, голубушка. Глупость я сказал глупую. Не подумавши, брякнул. Видит Бог, не я это придумал – это так враг народный… Скуропатов рек, а оно мне в голову залетело, да там и застряло.
- А вот я велю зараз голову твою отсечь. Она и выскочит… мыслишка-то… эта крамольная.
- Не секи, матушка, помилуй. – Запричитал Подковерный, - я к знахарю схожу, он пошепчет, да касторки даст. Они и поповылетят… мыслишки…
Матушка пнула Федора Трифоновича носком сапожка.
- Головосечение, отец мой, лучшее снадобье от мыслей дурных. Вставай ужо. Вставай. Я сегодня добрая. Да и рано тебе голову–то сечь. Покойный Егор Кузьмич Скуропатов сказывал, что опосля года службы чиновникам, да сенаторам надобно головы усекать, а ты у меня служишь всего ничего… без году неделя, а наплел ужо тут, будто… зараз… твоя неделя.
Матушка весело рассмеялась собственной шутке. Визитеры поддержали ее здоровым хохотом.
В покои с яствами и напитками въехал Глебушка.
Евлалия Лукинична подошла к столу:
- Ступай, Глебушка, с Богом. Хотя откудова Богу–то взяться в ёлектрических твоих нутрях. Сковорода… ты ходячая.
- Прошу, господа, садиться.
- По грамульке, матушка? – Подняв бокал с тминной водкой, спросил Трехмясов.
Императрица отрицательно качнула головой.
- Мне, Сереженька, капни рябиновой.
- А вам, господа? – Поинтересовался Сергей Владимирович.
- Рябиновой, - Ответил Лисичкин.
- Ей самой, - Заявил Подковерный.
- Ну и я уж не буду отрываться ото всех.
Сказал Трехмясов, разливая настойку.
- Ну, государыня, - Подняв рюмку, вымолвил Афанасий Иванович, - дозволь выпить за тебя и за процветание державы нашей… тобой ведомой… в гавань счастливой и пригожей жизни.
- Хорошо сказал, Афанасий Иванович, за это надобно выпить, – Похвалила государыня, и уточнила, - Я что? Я кто? Зараз есмь, а завтра сдует Господь с лица земли, яко песчинку, а народ он навсегда. Навеки, - Государыня опрокинула рюмку, - Ох, хорошо пошла и в голову так и ударила. Ох, ударило.
Матушка запрокинула голову и запела:
- Ой, мороз, мороз.
не морозь меня…
- Вот ты, Федор Трифонович, сказал, что народец наш темный да кудлатый, - Закончив песню, сказала государыня, - Да разве ж сможет лапотник дремучий такую песню сложить? Нет, братец, тут душа надобна, да соображение мозговое. И вы, соколы, мои…
А ну-ка, Сереженька, капни-ка мне еще в рюмочку. Давай, давай, лей по края.
- А разве ж, матушка, я иначе как лью? – Удивился С.В. Трехмясов. – Я по самые их и бухую!
- Вот так хорошо. Вот так в самый раз. – Евлалия Лукинична подняла рюмку, - Так вот, соколы мои, что я хочу сказать, трудитесь на благо народа нашего православного, и будет вам почет и уважение, а коли станете баловать, так я вам враз произведу усекновение… разного рода… конечностей. Я не гляди, что квелая. Внутрях я еще на кожного смутьяна, законопродавца, да мздодоимца управу-то найду! А как иначе. Ты, долдон, обязан об отечестве печься, а не оно тебе. Служи по совести. По Божьим понятиям. Я вон, вишь, соколы, в кабинете ни одной книги не имею, но зато образов, да ладанок… на полках, да на стенах развешано, что не счесть! Потому как… кто ж лучший совет даст как не Господь. И вы, судари мои, к Богу обращайтесь, а книги в печь. Там им и самое место. Вольнодумство одно в их, да смута душевная.
Федор Трифонович поинтересовался:
- А Святое писание, матушка, - оно ж тоже… как бы… книга? Неужто и её в огонь.
- Да, отец, - Покачала головой матушка, - Вот слушаю я тебя и думаю. Не поторопилась
-ли я. Не просчиталась - ли я… тебя в кресло–то руководящее сажаючи. Как же можно… святое писание… и в печь. Его у изголовья надобно класть, да на всякую ночь читать. У тебя, поди оно не то, что не лежит, а и вовсе нет.
Федор Трифонович замахал руками и быстро заговорил.
- Что ты, матушка, что ты голубушка, как же без святого писания. Оно не токмо у меня у изголовья лежит. Оно завсегда со мной, вседержательница. Вот оно! Спросил же я оттого, что может, какое на его счет постановление вышло, а я его каким-то образом просмотрел, проморгал. Я, матушка, с Богом в согласии живу, а вот Афанасий Иванович, в церкву ходит редко. И это… того… на всенощной отсутствовал.
Лисичкин разъяренно засопел.
- Вы, Федор Трифонович. Коли плохо видите, то купите себе очки… не вводите царственную особу в заблуждения. Я был на всенощной и тому есть свидетели. Вот взгляните, - Афанасий Иванович вытащил аппарат с живыми картинками, - Это, по-вашему, кто?
Федор Трифонович надел очки. Взглянул:
- Откуда я знаю, Афанасий Иванович, может вы каким – нибудь образом себя туда пририсовали.
- Да, что это вы, любезный Федор Трифонович, такое говорите! – Воскликнул Лисичкин, - Как же можно пририсовать. Вы у Сергея Владимировича спросите. Он вам скажет, что такое решительно неисполнимо. Ведь так, Сергей Владимирович?
Сергей Владимирович подергал мочку уха и ответил:
- Оно, Афанасий Иванович, вы как бы и правы, но с другой стороны и Федор Трифонович тоже…
- Ну, хватит вам брехаться, судари мой, - Остановила спор государыня, - Вам не споры надобно чинить, а искать ентот как его кон… те…с… кнут.
- Консенсус, - Подсказал Сергей Владимирович, - Согласие, стало быть.
- Вот-вот! Согласие и надобно, а не тянуть как те, что из стишков, которые в школе… в разные стороны. Так вам, отцы мои, отечество наше не одолеть. Это вам не неметчина какая. Плюнул и всю её слюной покрыл. А у нас плюй, а до последней черты вовек не доплюнешь. Да, вы кушайте, судари. Налегайте на балычок, да расстегайчики. Вы, таких как мой ёлектрический кошевар, как его, стало быть, Петруша что - ли?
- Глебушка, матушка, - Подсказал Лисичкин, - его кличут.
- Вот-вот, – Ковыряя во рту зубочисткой, сказала императрица, - Вы таких расстегайчиков… как мой Глебушка варганит, нигде более не отведаете. Кушайте, соколы мой, кушайте.
Гости принялись с аппетитом поедать поставленные перед ними блюда. После кофе матушка сытно икнув и перекрестив рот, сказала:
- А что, отцы, не нюхнуть - ли нам табачку? Мне с Кятай - страны диковинный табачок прислали. После кофию он особенно хорош.
- Да, мы как-то, матушка, - Стал отпираться за всех Сергей Владимирович, - как бы на службе.
- Зараз ты, Сереженька, у меня в гостях и должен хозяина стола уважать. Коли он велит нюхать табачок, стало быть, надобно нюхать.
Подковерный привстал со стула и изрек:
- Дозволь уточнить, матушка, это следует делать в любом доме, али только в твоем?
- Чего делать?
- Ну, там. Табачок нюхать, али беленькую усугублять. Не будет ли это мздодоимством?
Императрица приставила к глазам лорнет, и печальным тоном произнесла:
- Нет, Федор Трифонович, как ты себе хочешь, а поспешила я с твоим назначением. Поторопилася.
- Да, нет же, матушка, не поторопилася ты, – Принялся успокаивать матушку Подковерный, - Я… ежели чего, и говорю ни в строку… так это… не того что я того… тугодум, а только для подтверждения царственной особы. Мало–ли чего… и как бы чего.. такого… не вышло.
- Как бы, да чего, - Передразнила его матушка, - Нюхай, давай, табачок… подтверждение ты царственной особы.
Федор Трифонович зачерпнул табак. За ним последовали его товарищи.
- Только вот что, голуби мои, нюхать будете все разом. Как я скажу три… так вы уж, и тяните… это… в себя табачок. Ну, с Богом, соколы. Раз, два, три.
Все дружно втянули в ноздри табак, и в тот же миг распались на мельчайшие атомы, которые, однако же, вскоре собрались в четырехглавого Змея Горыныча.
- Ну, что, соколы,- Сказала центральная голова, в чертах которой можно было узнать Евлалию Лукиничну, - полетим, полетаем, головы посшибаем.
- Куды, матушка, полетим, - Поинтересовалась голова, напоминающая Федора Трифоновича Подковерного, - Какие головы изволишь посшибать?
- А те, которые под корону нашу нейдут, да под крыла орла нашего державного не желают. Вот там и посмотрим, сударь мой, и поглядим. Не поспешила – ли я с твоим назначением. Поглядим, каков ты в бою!
- За тебя, матушка, я хоть куды. Хоть какую хошь голову сшибу!
Змей Горыныч взгромоздился на подоконник, оттолкнулся от него, расправил крылья и полетел в западную сторону, к славному городу Мастербургу…
Потемнело небо над городом, подняли жители головы к небесам, а там ни тучки. Дождя нет, а гром гремит. Грозы-то нет, а молнии блещут.
Жители плечами пожимают, спрашивают друг у друга:
- Что это такое? Что ж это за чудеса такие делаются?
- Смотрите! Смотрите, - Раздался звонкий детский голос. – Вон он! Вон там!
Посмотрели жители и увидели на городской ратуше неведомое чудище.
- Кто? Что? Зачем!? Со страхом в голосе спрашивали друг друга люди.
- Змей Горыныч я! – Прогремел по городу страшный голос, - Божья кара вам безбожникам, да содомитам с небес спустившаяся!
Испугались мастербуржцы, в дома свои да подвалы попрятались.
- Не спрячетесь! Не утаитесь! – Шипела с ратуши матушкина голова, - Побаловали со свободами, да и буде.
Вышел тут на городскую площадь мастербургский умелец Галс.
- Ты, змея проклятая, сначала возьми меня Галса, а уж потом на свободы наши замахивайся.
- Будь по-твоему, молодец, - Сказал Змей Горыныч всеми четырьмя головами. Поднялся высоко в небо и рухнул оттуда на Галса осыпая его искрами горючими. Спрятался умелец за стену кирпичную, достал из кармана палицу, огнем голубым сияющую, навел ее на чудище летучее и нажал на кнопку.
Вспыхнули вдруг огнем крылья драконовы, завыл он, бросился он вон из города и полетел к могучей реке Реи. С высоты рухнул в воды речные. Зашипели они, закипели. Выбрался Змей Горыныч на берег. Распростер крылья на солнце.
– Ну, спасибо тебя, Федор Трифонович, - Сказала государыня, - кабы ты лицо мое крылом своим не прикрыл, то спалил бы его… умелец энтот… палицей своей огненной. Не зря я, стало быть, тебя на должность назначала. Взмахни-ка, Афанасий Иванович, - Обратилась матушка к А.И. Лисичкину, - крылом своим. Поглядим, не просохло – ли.
- Машет, матушка, крыло, - Ответил А.И. Лисичкин, - но не сильно. Надобно еще подсушить.
- Нету времени, сокол, сушиться. Неровен час, подоспеет Галс энтот с палицей своей горящей и устроит нам тутова Армагеддон. Полетим уж как есть. Глядишь, дотянем до землицы своей, которая, и напоит, и накормит, и от ворогов укроет. А ты, Сереженька, гляди в оба, как бы нам в какую другую сторону не улететь.
Замахал Афанасий Иванович своим крылом, а Федор Трифонович своим. Поднялся Змей Горыныч в небо и тяжело полетел…
- Далече – ли еще лететь? – Поинтересовалась матушка, - Не видать ли там дворца моего, Сереженька?
- Видать, матушка, видать. – Радостно закричал Трехмясов, - Воно оно крылечко твое золоченое!
Опустился Змей Горыныч на балкон царский и обернулся он людьми служивыми, да императрицей земли православной.
- Подкачал табачок-то, - Сказала матушка, садясь в свое кресло, - а китайский наместник заверял меня, что я с ним Мастербург завоюю. Надобно будет его за вранье на острый кол определить. Чуть жизни не лишилась, умаялась и вас утомила. Вы уж ступайте, соколы, а я прилягу, отдохну маленько.
- Прощай, матушка, добрых тебе сновидений.
Визитеры направились к двери.
- А ты, Федор Трифонович, задержись на чуток.
- Чего изволишь, матушка. – Подойдя к креслу императрицы, спросил Подковерный, - чем могу служить… тебе… вседержавной?
- Ты садись, голубь, садись. – Матушка кивнула на свободный стул, - ты мне сегодня про пограничные столбы болтал. Про засовы крепкие державные, что заперты от иноземцев, да всяческих лазутчиков. Так заперты они, али как?
- Так точно, матушка, заперты!
- А как же через них ёраплан иноземный пролетел?
- Так то, вседержавная, не при мне, а при Скуропатове он проскочил.
Матушка пошамкала, видимо производя счет, губами:
- Верно, говоришь, голубь, а где ж лазутчик энтот?
- Так, матушка, утоп, голубчик, - Не мешкая, ответил Подковерный, - В болотах янжорских.
- Откуда ж ты знаешь, что он утоп. Ты что ж сам-то видел?
- Никак нет, матушка, не видал, а дозорные доложили, как он в топь угодил и был таков. Одна фуражка только и осталась? Ежели изволишь, я могу тебе её представить… незамедлительно
- Чего ж он сюда прилетал?
- Не могу знать, матушка, кабы я его допросил, то выведывал бы, а с утопленника чего выпытаешь.
Евлалия Лукинична помолчала и высказала мнение.
- Может он, за немцем приезжал, что с Бойко кости роет?
- Никак нет, матушка, чего ж ему за ним приезжать, когда их скуропатовские псы порвали еще два месяца назад. Об том и рапорты были составлены.
- Верно, говоришь?
- Так точно, матушка! - Щелкнул каблуками Подковерный, - Порвали, сожгли, а пепел развеяли.
- Ну, и ладно, Федор Трифонович, ступай себе. Служи.
- Слушаюсь, вседержательница.
Подковерный развернулся и строевым шагом направился к двери.
- Да не топочи ты так, Федор Трифонович, у меня и без твоего стука голова раскалывается. Опалил таки меня умелец заморский. Надо бы лекаря позвать. Ты, скажи там секретарю Матвеюшке моему, что бы он послал ко мне эскулапа.
- Скажу, матушка, не изволь сомневаться.
Ф.Т. Подковерный сменил строевой шаг на тихий шаг и вышмыгнул из царского кабинета.

Тридцать первая картина

На дворе догорал теплый летний день. Ветер слегка трепал легкую занавеску. Из открытого окна лилась романтическая мелодия Шопеновского ноктюрна. Вильгельм Фаустман вышел на веранду. Потянулся, спустился по деревянным лесенкам, и песчаной дорожкой, что начинался у самого крыльца дома, направился живописному пруду. Здесь среди камышей его ждал удобный стул и столик с закусками и настойкам. Вильгельм выпил рюмку сливовицы. Закусил кусочком черного хлеба с икоркой. Взял в руки лежавшую рядом со стулом удочку. Отломал кусочек белого хлеба. Один кусочек бросил подошедшему к нему гусю, а другой нанизал на крючок и забросил в воду. Удочку примостил в рогатину, вытащил из кармана шелкового халата сигару. Закурил и принялся смотреть на гусиный поплавок. Вскоре голова его упала на грудь. Сигара выпала, турецкая феска, что покрывала его голову, упала на траву и доктор, слегка похрапывая, задремал.
- Да, кто ж так рыбу – то удит! Кто так рыбачит! Ну, что ты, в самом деле, станешь делать! Учи его! Учи, а он все мимо ушей!
Фаустман м открыл глаза и увидел перед собой Сергея Эдуардовича Бойко.
- Что? Где? Чего. Забормотал доктор спросонья.
- Чего, чего. Того, разеж… так удят… рыбу!? Этак не ты, брат, её вытянешь, а она тебя в пучину морскую утянет. Тут знаешь, какие сомы водятся. Не успеешь и глазом моргнуть, как он тебя в хлябь утянет, и станешь ты там лоскутихиным женихом?
- Чьим? – Недоуменно спросил Вильгельм, - Каким?
- Русалкиным, стало быть.
- Кто такая русалкиным, не понимаю?
- Русалка, - Пояснил чиновник, - Баба водяная… вот кто такая. Неужто не ведаешь ты про них ничего?
Доктор задумался.
- Это, которые есть мermaid?
- Мает, – Повторил чиновник, - Ага, мает она. Лицо пригожее, а хвост рыбий. Их еще шутихами, купалками, да водяницами называют. Они кажут дюже охочие до мужиков. Русалов - то средь них нетути.
- Кого? – Ошеломлено спросил чиновника Вильгельм, - Кого?
- Ну, стало быть, которые мужеского пола, - Ответил чиновник и пояснил, - Вот они до мужиков и охотницы. Надо ж им с кем–то тешиться. Она хоть и водяная, а все ж баба. А бабе чего надобно? Правильно, что б ей кто под ногу… кто ни есть… засандалил, а этой – значит под хвост!
- Вы к чему это все говорите. Про русалов этих?
- Я тебе не про них говорю, - Сказал чиновник, зевнув, - а про то, что ехать нам пора. Загостились мы тут с тобой.
- Куда ехать–то?
- Материал твой шукать, да другие дела решать. Я те про них в дороге расскажу.
- А зачем же его шукать коли на нас охота идет, - Ответил доктор Фаустман и немного подумав, добавил, - Когда мы сами, как вы сказали, сами можем стать материалом. Не поеду я. Мне и здесь хорошо: лес, поле, воздух, молоко. Гуси вот, утки опять же с курами. Пруд, рыбалка. Куда мне ехать и зачем? За смертью что – ли? Я не за ней сюда приехал. Нет, Сергей Эдуардович, вы как себе хотите, я выбираю жизнь.
Сергей Эдуардович внимательно взглянул на попутчика. На его завитые волосы. Шелковый в драконах халат. Дымящуюся сигару. Алую феску с бомбончиком.
- Эко куда тебя, брат, занесло. То ты мерилами своими калории разные взвешивал, а зараз ты, как я погляжу, - Чиновник кивнул на столик, - и буженину за обе щеки со сливовицей уминаешь и сало лопаешь! Доброе у тебя сало? Малорусское что - ли?
- Да, вы угощайтесь, угощайтесь.
- Благодарствую, мин херц.
Сергей Эдуардович подхватил ножом кусочек мороженого сала, забросил его в рот и, пожевал, одобрительно кивнул головой и сказал:
- Доброе у тебя сало, мин херц, что твой сахар во рту тает. В сале то я понимаю, а вот чего понять не могу, так это с чего ты у нас… такой весь наш… вдруг… заделался? Уж не влюбился ты, мин херц, в хозяйскую дочь. Не пал - ли сраженный стрелами её амура?
- Влюбился, - Смущенно улыбаясь, ответил доктор, - Ей Богу, влюбился.
Сергей Эдуардович изумленно воскликнул:
- Да, как же можно, мин херц, в нее влюбиться!? Ты же взгляни на нее! Она же день мужик, а второй, да и то не очень занятная, баба.
Вильгельм тяжко вздохнул и ответил:
- Да, избранницу мою заколдовал лютый колдун Барбосадос! Однако ж я, видит Бог, своей любовь разорву волшебные чары. Освобожу Сашеньку из плена Барбос…
- Это кто же тебе, - Остановил Вильгельма чиновник, - про барбоса сказывал?
- Матушка.
- Чья матушка?
- Избранницы моей. Сашеньки. Лапушки моей ненаглядной.
- Так вот чего я тебе скажу, друг мой ситный, - Вздохнул, сказал С.Э Бойко, - не она… Сашенька твоя… заколдованая, а тебя вахлака, как лоха последнего, опутала она с маменькой своей чарами любовными. Подливают тебе в вино красное, да компоты фруктовые… течку… избранницы твоей… вот ты к ней и прилип, что банный лист до причинного места.
- О чем это вы, - Удивился доктор, - какую такую течку… имеете вы… в виду?
- А такую и имею, что из бабы течет и за чего ей нельзя принимать участия в церковных таинствах и прикладываться к мощам святым, напрестольным Кресту и Евангелию.
Вот они тебе и льют ее, а ты хлещешь.
- Менструация что - ли?
- Она сама, голубь ты мой сизый, она. Ты ее так с месячишко- другой попьешь и совсем на голову слабым станешь. Ни о чем другом и думать не станешь. Акромя как о дочке хозяйской.
- Да, что вы такое говорите! – Возмутился доктор, - Моя Сашенька девушка образованная, начитанная, она таким глупостями заниматься не будет. Вон она и Шопена играет, и Шекспира в подлиннике читает, и по-французски изъясняется, а вы колдовство. Всюду – то вам чудиться колдовство.
С.Э. Бойко всплеснул руками и проговорил:
- Вот те на! А кто мне про барбоса только что говорил? Что де заколдовал он красу девицу в гермафродита безо…
- Замолчать! - Гневно крикнул доктор Фаустман и вскочил со стула, - Я не позволю говорить о моей невесте в подобном тоне. Немедленно прекратите… себе позволять… в противном случае я потребуют от вас сатисфакции!
Сергей Эдуардович слегка трухнул, побледнел и виновато улыбнувшись, произнес:
- Ишь ты, какой у нас горячий. Уж и сказать тебе ничего не изволь! Ну, извини, погорячился малехо. С кем не бывает? Уж ты, мин херц, не обессудь. Я ж по-дружески. У меня ж за тебя душа болит. Я ж с тобой хлеб- соль кушал. Можно сказать огни- воды прошел! Ну, а тут… в сердцах… ляпнул, не подумавши.
Вильгельм сел на стул, налил себе рюмку и сказал:
- Вы прежде, сударь мой, извольте думать, а уж апосля говорить. Присаживайтесь, -
доктор кивнул на березовый чурбан, - выпейте сливовицы. Матушка по ней большая мастерица.
Сергей Эдуардович поднял с земли березовый чурбан. Сдул с него пыль, сел на него и поинтересовался:
- Какая… такая… дозволь осведомиться… матушка?
Доктор опорожнил рюмку и пояснил:
- Евгения Степановна. Матушка – значит Сашенькина. Вы бы, Сергей Эдуардович, обратили на нее внимание. Она ведь на вас, я давно приметил, с интересом посматривает. Нравитесь вы ей, ей Богу! Хотите, я вас посватаю? А что женитесь на ней и станем мы с вами по-соседски жить. Вы на одном бережку пруда, а я на другом. Мост через воды перекинем, чтобы – значит, друг к другу в гости ходить, да чай с медом пить. У Евгении Степановны мед, право, такой вкусный. Я иной раз за вечер, не поверите, целую банку могу с пряниками съесть. А коли дождь, али стужа зимняя? Так мы с вами для этого дела туннель подземный выкопаем. Мне с моей коробочкой это раз плюнуть. Где это она, - доктор постучал себя по бокам, - А должно быть в спальне оставил. Ну, вы ее помните. Утеплим туннель и по нему станем в гости ходить. Водочку под грибочки маринованные с картошечкой пить, да беседы у жарко натопленного камина… под грог… у печи вести. Евгения Степановна умеет беседы держать и опять же мастерица грузди солить. Они у нее… хоть год в бочке стой… все одно хрустят под зубами, как новенькие…. Только что сорванные! Вот попробуйте.
Доктор протянул чиновнику вилку с наколотым на него грибом.
Сергей Эдуардович осмотрел гриб. Сжевал его. Одобрительно кивнул и, взглянув на доктора, спросил:
- А ты что ж жениться, стало быть, надумал и тут решил навеки поселиться?
- Да, - Ответил доктор, - Мы с Сашенькой нынешней осенью и обвенчаемся.
Вилка выпала из рук чиновника.
- Как обвенчаемся!? Ты же в Бога не веруешь, как же ты венчаться станешь. Как ты себя крестом-то осенишь, коли ты некрещеный?
- Отчего же некрещеный. Я давеча таинство крещения прошел. Ездили с Сашенькой на ёкипаже в Преображенскую церковь. Вы там еще не были? Такая я вам скажу, там благодать и батюшка Трифон такой положительный человек.
Чиновник налил себе рюмку. Выпил, отер губы рукавом и после долгой паузы сказал:
- Да, мин херц, видал я разные превращения. Сам в кого только не превращался, да и тебя волком делал, но такой метаморфоз лицезрю впервой. Еще несколько недель тому назад был ты немцем во всех отношениях полновесным, а теперь ни дать ни взять наш барчук. Халат, тапочки…
Ох, и опоили тебя! Ох, охмурили! Грибами, да ягодами чародейными!
- Никто меня не опаивал, не охмуривал, - Вытаскивая леску из воды, сказал Вильгельм Фаустман, - Я сам к этому пришел. Тут, между прочим, и без вашего влияния не обошлось. Кто мне землю вашу хвалил. Не вы ли? А кто весы мои, для измерения калорий, выбросил. Кто бражничать заставлял? Кто про Бога в уши мои жужжал? Кто меня сюда привез? А теперь утверждаете, что меня опоили. Вы и опоили, Сергей Эдуардович! Больше и некому.
Доктор Фаустман насадил новую наживку, перекрестил крючок и забросил его в воду. Гусиный поплавок несколько раз нырнул увлекаемый грузилом в пучину и замер на тихой вечерней глади пруда.
- Я бы на вашем месте, - Садясь на стул, сказал Фаустман, - женился на Евгении Степановне.
Чиновник возмущенно стукнул себя по колену.
- Ты, что такое, мин херц, говоришь! Я чиновник по особым поручения! Лицо государственное! А она… кто… уездная помещица лицо, можно сказать, неодушевленное.
Доктор Фаустман поклал на черную горбушку кусочек сала. Накрыл ее колечком репчатого лука. Выпил. Поставил рюмку и сказал ироничным тоном:
- Чиновник! Да какой вы чиновник! Евгения Степановна… как раз и есть лицо, одушевленное у нее и землица есть, и крестьян душ триста имеется, и лес гектаров на сто, и речка, и пруд этот. А у вас что? Ёкипаж, который на ладан дышит, да кошелек в дырках. И лицо вы, без пяти минут, неодушевленное. Налетят, секретные службы, и нет вас. А женитесь, возьмете фамилию Евгений Степановны, да отрастите себе усы с бакенбардами. Вот вас никто и не сыщет.
Сергей Эдуардович усмехнулся:
- Бакенбарды говоришь, как ты, стало быть. А ведь когда приехал чело твое было голо, что жопа. А теперь вишь ты, какой у нас волосатый. Нет, мин херц, не стану я ховаться, да с бабой миловаться. Не могу я на одном месте сидеть. Мне дело подавай. Да крупного масштабу! А куры, гуси, га-га - то не про меня. Да, что ж ты на удочку-то не смотришь, клюет ведь! Клюет!
Доктор Фаустман схватил удочку и сильно потянул ее на себя. Крупная рыба соскочила с крючка и, подняв волну, ушла в глубину пруда.
- Ну, кто ж так вытаскивает, - Горячо заговорил чиновник, - Кто ж так тянет. Это ж те не баба, а рыба. Она аккуратности требует. Ее прежде подсечь надобно.
- Подсечь, подсечь! Ишь, тоже мне ученный, - Осадил чиновника доктора, - будто я не подсекал. Она не оттого с уды сошла, а оттого, что крючок у меня малого габарита, а в ней, сами видели, пуд живого веса. Я полагаю - это налим.
- Да, какой налим?! – Удивленно воскликнул чиновник, - Откуда налим. Он об эту пору года не клюет.
- Отчего же это не клюет? - Раздраженным голосом вопросил доктор, - Это кто ж ему запретил. Не вы ли, уважаемый Сергей Эдуардович.
- Да причем тут я! Природа у него такая. Он только ранней весной клюет и ночью. Я так полагаю, что это был сом.
- Сом, - Презрительно усмехнулся Фаустман, - Сом рыба донная, а меня удочка мелкой глубины.
- Так и налим, - Возразил Сергей Эдуардович, - рыба донная. Она под камнями и корягами любит сидеть.
- А он выплыл из-под камня.
- С чего ж ему выплывать–то?
- А оттого, что я хлебушек в сливовицу обмакнул. Вот он… налим… запах то и учуял. Сливовица у Евгении Степановны знатная. На нее не то, что налим… на нее вся округа собирается. Сам генерал- губернатор, говорят, жалует дом Евгении Степановны своим вниманием! А вы мне тут сом. Налим я говорю! И не спорьте со мной, а то я не погляжу, что вы чиновник по особым поручениям. Кликну вот зараз кучера Гришку. Эй, Гришка, где ты мошенник!
- Да, будет! Будет те горячиться, - Схватив за руку, уже направившегося к конюшне, доктора, сказал Бойко, - налим, налим. Я теперь точно знаю, что это он. Да, ты садись, мин херц, мы с тобой еще сливовицы выпьем.
Бойко налил рюмки. Приятели выпили.
- Нет, мин херц, - Проглотив кусочек хлебушка с соленым грибком, продолжил оборванную, поклевкой, речь С.Э. Бойко, - Не могу я сиднем-то на одном месте сидеть. Мне дело надобно! Я без дел чахну. Поеду я, брат, поеду. Коли не хочешь со мной, так я один в путь отправлюсь.
- Да, куда же вы поедете? – Удивился Вилфрид, - вас же на первом разъезде арестуют и на кривой березе вздернут.
- Пущай попробуют, - Усмехнулся чиновник, - заарестовать! А куда поеду, спрашиваешь. А в столицу отправлюсь!
Доктор Фаустман покачал головой и сказал:
- В лапы тайного приказа? Но это же, право, глупо!
- Нет, мин херц, я туда императором двину.
Изо рта доктора Фаустмана вывалилась сигара. Он немигающим взглядом долго смотрел на Сергея Эдуардовича, наконец, быстро и коротко, спросил:
- Кем?
- Императором, - Ответил чиновник, но, видя недоумение в глазах приятеля, принялся объяснять, - Ты меня, мин херц, шукалкой выучил пользоваться? Вот я и попользовался! И отыскал, что кровями–то я из императорского рода, да и внешне на почившего государя смахиваю. Вот и решил я объявить себя воскресшим государем. Я таким Макаром сразу… как бы… двух зайцев валю и царь я, и мессия новый.
От этих слов доктор чуть не упал со стула.
- Да вы в своем – ли уме, Сергей Эдуардович, где ж это вы воскресших государей видели?
Чиновник покачал головой и сказал:
- И это мне говорит дядя, который из костей намеревался возродить былую нацию. Коли ты их возродишь, они у тебя как называться станут. Рожденные али воскресшие? А, мин херц?
Доктор молчал и только хлопал ресницами.
- Воскресшие, - Подсказал чиновник и добавил со знанием дела, - а как же иначе. Про Лазаря слышал? Ну, коли в церковь ходишь, так знаешь. Умерь Лазарь, а пришел Спаситель и восстал его из мертвых. Воскресил, стало быть.
- Но это же вранье! – Воскликнул доктор, - Ложь!
Чиновник смерил доктора недовольным взглядом.
- Как же вранье! Да, как же ты можешь верить в Спасителя, коли, не веришь ты, в его деяния?
- Я не про господние деяния говорю, - Ответил доктор, - я про ваши делишки сказываю. Как же можно называть себе тем, кем на самом деле не являешься?!
- Может для тебя, - Произнес таинственным голосом чиновник по особым поручениям, - я и не являюсь, а для моих сторонников я прихожусь, самым что ни на есть императором!
Рюмка выпала из рук доктора Фаустмана.
- Каких сторонников, простите?
- Моих, - Уверенно ответил Сергей Эдуардович, - коих уже набрался уезд и с каждым днем становиться все более. Акромя того у меня уже батальон твоих костей под ружьем стоит.
Доктор остолбенел. Слова застыли на его бледных устах.
- Да, да, - Продолжил чиновник, - нашлись умельцы… здешние левши. Поколдовали над твоим материалом и воскресили ребятушек, да подковали их как надобно. Стоят теперь, что твои гвозди!
- Да как же вы могли, - Перебил чиновника оживший доктор, - это же воровство! Это…
- Какое воровство, позволь осведомиться, - Остановил доктора Сергей Эдуардович, - у кого я что украл? Ничего я не крал! Матушке это уже не надобно. Было бы надобно, то она бы приказа нас сничтожающего не давала бы. Руководству твоему тоже не нужно, ежели оно тебя не спасает с твоим материалом. Тебе материал тоже ни к чему. У тебя теперечи другие заботы: куры, утки, да зайцы с кроликами. Выходит, что только мне они и надобны. Вот я их еще чуток подсобираю: ать, два левой, правой, смирно, кругом шагом марш выучу и на столицу пойду. Негоже державой нашей бабе править. Ей мужская крепкая рука надобна. Потому как Родина, Держава женского рода. Поэтому когда её баба имеет, то это… как бы… и содомский грех выходит.
- Но ведь это же пустая затея. – Обреченным голосом сказал Вильгельм, - куда же с батальоном на всю армию.
Чиновник, ни минуты не сомневаясь, ответил:
- Да этот батальон целой армии стоит! Головорезы, да и только! Уездный город захвачу так я и в евойной лаборатории армию воскрешу. Лиха беда начало. Поехали со мной, мин херц, ты бы мне в этом деле сильно подсобил. В воскрешении солдатушек–то. Наши умельцы хоть и хороши, но путаются. Бывает, что замест солдатушек такое выводят, что не приведи Господи! Поехали, мин херц, Христом Богом прошу. Мы с тобой не то, что державу нашу завоюем. Мы с тобой весь мир одолеем!
- Мон плезир. – Раздался с крыльца женский голос, - у э тю?
- Муа иси, ма биш, - Елейным голоском ответил доктор Фаустман, - на бережку речном. Рыбачу.
- Ступай в залу. Мы с маменькой в лото играть желаем.
Доктор Фаустман обреченно развел руками и сказал:
- Ну, вот видите, Сергей Эдуардович, куда ж я поеду, коли надобно в лото идти играть. Иду, Сашенька, иду.
Вильгельм быстрой походкой направился к дому. Сергей Эдуардович проводил взглядом его сутулую фигуру, презрительно сплюнул и крикнул:
- Тихон! Тихон! Ты где, подлец этакий?!
- Тута я, Сергей Эдуардович, - Донеслось из амбара, - ёкипажу ремонт даю. Сами ж сказали, что завтра выезжаем.
- Ты уж, Тихон, постарайся, братец! - Зайдя в сарай, сказал ему отеческим тоном, Сергей Эдуардович, - Осмотри все, да смажь хорошенько. Мы ведь без доктора поедем. Зажениховался он тут. В карты, да лото с бабами режется. Такой, право, финтюк, что и слова доброго он теперь не стоит! Уж как я его не звал, а он знай себе мон плезир, да машер с мон амуром…
Так что ежели чего в дороге приключится, то уж на коробочку его надежы у нас не будет.
- Не волнуйтесь, ваша милость, - Хитро подмигнул Тихон, - была коробочка, как говориться, ваша, а стала наша.
Возница вытащил из кармана докторский прибор. Чиновник одобрительно улыбнулся и сказал полушепотом:
- Ты уж гляди, братец, спрячь его получше, прибор энтот, а то ихний конюх Гришка… на руку-то не чистый. Тянет у хозяек все, что плохо лежит и у тебя утянет.
- Руки у него, ваша светлость, коротки у меня утянуть.
Заверил хозяина возница и полез под ёкипаж. Сергей Эдуардович вернулся на берег пруда. Достал кисет. Нюхнул табачку. Обернулся налимом, нырнул на дно, залег под камень, да под ним и проспал там до самого утра.

Картина тридцать вторая

Моросил нудный осенний дождь. Ветер безжалостно срывал с деревьев последние листья и бессердечно гнал их в холодные воды озера.
- Ну, и погодка, - Сказал Афанасий Иванович Лисичкин, грея над каминным огнем озябшие руки, - Утро, а темно словно ночью. Вы не знаете, Сергей Владимирович, для чего это Федор Трифонович выволок нас из дома в такую непогоду?
- Вы лучше пейте коньяк, Афанасий Иванович, - Сказал на это Трехмясов, - Он у него в этот раз хороший. Не зря, стало быть, Федор Трифонович место занимает. А то ведь до этого он всегда дрянь подавал, а не коньяк. И тарталетки сегодня отменные. Да вы попробуйте, Афанасий Иванович. Или вот икорки с шампанским.
- Шампанского, - После коротко раздумья сказал Лисичкин, - пожалуй, что и выпью. Зябко, как-то тут.
- От зябкости это лучше уж вам пригубить рюмку водки.
- Нет, водку не буду, - Отрицательно завертел головой бывший редактор, - у меня еще сегодня заседание сенатской комиссии.
- Как хотите, любезный Афанасий Иванович, а я, пожалуй, что и водочки выпью… под астраханскую селедочку.
Сергей Владимирович выпил и, подцепив вилкой селедку, забросил её себе в рот.
- Ну, где же он? - Поглядывая на часы, спросил Афанасий Иванович, - Мне ведь еще надобно к себе в кабинет заехать кое – какие бумаги взять. Так же нельзя: сказал, что на минуточку, а мы его уже полчаса как дожидаемся!
- Бр- бр, - Подковерный зябко дернул плечами и укатался в теплый халат, - ну и погодка. Не преведи Господь. Да что вы, господа, в камин – то дров не положили.
Федор Трифонович бросил в камин несколько березовых поленьев. Затем подошел к столу и, садясь в кресло, таинственным голосом произнес:
- Я собрал вас здесь, господа, чтобы сообщить вам о полученном мною сегодня известии.
- Какого рода? - Дрогнувшим голосом спросил Лисичкин.
- Не понял?
- Афанасий Иванович, - Вступил в разговор Трехмясов, - очевидно, хочет полюбопытствовать, какого рода известие… хотите вы… нам сообщить: приятное али неприятное. Правильно я вас понял, Афанасий Иванович.
Лисичкин одобрительно кивнул.
- Это, господа, будет зависеть от хода отечественной истории и нашего с вами выбора.
- Эко вы, Федор Трифонович, мудрено изрекаете, - Усмехнулся Трехмясов, - нельзя – ли как-то попроще?
- Можно, - Ответил Федор Трифонович и достал из стола большой конверт, - Отчего же нельзя, любезный Сергей Владимирович.
Хозяин кабинета бросил на стол конверт и хлопнул по нему его ладонью.
- Пакет сей, есть письмо от бывшего чиновника по особым поручениям, а ныне вора и самозванца Сергея Эдуардовича Бойко. Оный, как вам известно, господа, стоит ныне своей воровской шайкой у столичных ворот. И не просто стоит, а и вот-вот может столицей и овладеть.
- И что же пишет, сей узурпатор, - Поинтересовался Трехмясов, - этот вор и разбойник
- Отчего ж это узурпатор и отчего же это вор, - Недовольно хмыкнув, сказал Федор Трифонович, - может он и впрямь император воскресший.
- Кто, - Изумился Трехмясов, - Бойко что – ли император. Да какой же он император. Он так мелкая сошка на незначительных побегушках! Император! Если он император, то я архангел Михаил!
- Зачем же святотатствовать, Сергей Владимирович, - Укорил Трехмясова Афанасий Иванович, - оно может быть он и не император, а только глядишь завтра уже и император, а вы, сколько не бейтесь, архангелом ни за что станете. Потому как это Божья прерогатива архангелов-то назначать, а император сам себя назначать волен. Вот овладеет он, Сергей Эдуардович столицей, разобьет войска правительственные, а уж половина войска, вам – ли не знать, к нему перебежала, и быть ему императором.
Афанасий Иванович взял паузы и прервал её вопросом:
- Так что же он пишет, Федор Трифонович, читайте.
Хозяин кабинета надел очки, подвинул к себе ёлектрическую свечу и принялся читать:
-Бог наш Троице, прежде всех времен бывший и ныне сущий, Отец и Сын и Святой дух, не имеющий ни начала, ни конца, которым мы живем и движемся, именем которого цари прославляются и властители пишут правду. Богом нашим Иисусом Христом дана была единородного сына божия победоносная и вовеки непобедимая хоругвь
Сим письмом, любезный Федор Трифонович, извещаю тебя, что силою Божественного провидения открылось мне, есем императорская сущность и право азм на престол, который учиня непростительную дерзость занимает узурпаторша Евлалия Лукинична. Собрав вокруг себя злодейскую шайку, производя сим повсеместно в отечестве нашем паки и паки возмущение, грабежи, разорения и смертоубийственные действа. Коего зла и гонения от нее не азм грешный претерпех! И коих бед и напастей на отечество не подвигла еси! И коих лъжей и измен намя не възвела она еси! А вся приключившася ми ся от её различныя беды по ряду, за множество их, не могу изрещи, понеже горестью еще душа моя объята бысть. Но вкупе вся реку конешне: всего лишен и от земли Божия ею туне отогнан бых. И воздал еси мне злая возблагая и за возлюбление мое — непримирительную ненависть. И кровь моя, яко вода, пролитая за неё, вопиет к богу моему. Бог — сердцам зритель — во уме моем прилежно смышлях и совесть мою свидетеля поставлях, и исках, и зрех, мысленно обращался, и не вем себе, и не наидох в чем пред тобою согрешивша.
Того ради, с получением сего извещения, имей Федор Трифонович немедленно принять надлежащие меры к аресту упомянутой особы, а буде можно и к совершенному уничтожению оной. На сие даю тебе сроку до Николы зимнего. Коли апосля этого дня узурпаторша не будет низложена, али предана смерти, то я пойду на столицу приступом, а, взяв её, живьем сварю в кипятке и тебя, и всех членов правительства.
Вчерашнего дня я, любезный Федорович, воспомяши я аки как мы с тобой…
Ну, дальше пошли дела интимного свойства.
Хозяин кабинета снял очки и сказал.
- Я, господа, призываю вас со всей серьезностью отнестись к сему посланию. И сделать правильный вывод и принять единожды верное решение.
- Вы, как я понимаю, Федор Трифонович - Сказал Трехмясов с хитрым прищуром, - уже выбрали это самое единожды правильное решение?
- Я, уважаемый Сергей Владимирович, ни каких решение, - Строго сказал хозяин кабинета, - не принимал, а только зачитал вам сие послание.
- А вы то сами, как думаете, - Вступил в разговор Лисичкин, - сможет – ли матушка отбиться от супостата?
Федор Трифонович открыл дверцу стола. Вытащил стопку бумаг и сказал:
- По имеющимся у меня, господа, разведывательным данным. бойковское войско силу имеет неимоверную, а численность его не знает пределов. Говорят, что он может из костей выращивать людей и тут же ставить их под ружье. Не знаю уж верно то или брешут, но я за что купил за то вам и продаю.
- Верно! Верно! – Горячо выкрикнул Лисичкин, - ведь он… Сергей Эдуардович… с заморским доктором был послан на раскопки этих самих костей. Я об этом даже материал в газету стряпал, но материал ходу не имел. Был запрещен тогдашними верхами.
- Значит у нас, - Наливая себе новую рюмку, сказал Сергей Владимирович, - есть только один путь бежать в стан самозванца? А коли и у императрицы такие же кости есть? Кости, да плюс ёнергетическое море – акиян, то не сдюжить супостату матушкину твердь. И что тогда будем делать, господа? Тут надобно точно знать. Потому как непопадание в цель - смерти подобно.
- Федор Трифонович говорит, - Сказал на это Лисичкин, - что у него данные…
- Данные, данные, - Резко остановил его Трехмясов, - а то вы не знаете, как у нас данные пишутся. Тут надобно другое, господа. Тут Марфушенька надобна.
- Мракобесие, - Скривил рот Лисичкин, - какое-то, в самом деле.
Сергей Владимирович не ответил, нажал на кнопку своего компактного приборчика. Тут же из всплесков и тресков собралась в кабинете известная столичная предсказательница Марфушенька.
- Здравы были, соколы. - Низко поклонившись, сказала она, - Как живете можете?
- Живем, можем, Марфушенька, - Сказал Трехмясов, - ты нам лучше скажи, голубушка, как мы дальше жить станем?
Предсказательница осведомилась:
- Про сердешные дела аль про бранные боя?
- Про бранные, про бранные, Марфушенька, да поживей, - Подхлестнул предсказательницу Сергей Владимирович.
- А что желаете, голуби, - Поинтересовалась Марфушенька, - чтобы я на вас бросила. Лягушечьи кости, кофейные гущи, болотную водицу, али куриный помет.
Лисичкин брезгливо поморщился.
- Как вернее, Марфушенька на том и ворожи, хоть себе и на помете, только чтоб вернее выходило, – Сказал Трехмясов, протягивая Марфушеньке стакан воды, - В этом деле ошибки быть не должно! А я уж не поскуплюсь!
- Да ты, отец, - Отодвигая стакан, сказала предсказательница, - ужо скупишься, а что далее-то будет.
Сергей Владимирович с удивлением взглянул на Марфушеньку.
- Где ж ты видишь скупость мою, милая?
- А что ж ты мне, голубь, водицы – то с колодца налил, - Усмехнулась предсказательница, - Кому–кому, а уж тебе, сокол, доподлинно известно, что Марфушенька об эту пору только беленькую усугубляет.
- Во- первых, голубушка, - Сказал на это Сергей Владимирович, - водица эта не из колодца, как ты изволишь молвить, а из волоколакских минеральных источников. Служащая для большей верности твоих предсказаний…
- Об второе, матушка, - Продолжил С.В. Трехмясов, - ты уж и без того кажись беленькой – то усугубилась. Личико у тебя красненькое, глазки бегают, волосенки растрепаны, одежонка расстегнута, взгляд наш мужской в грех вводящая. Тебе зараз гитару -ты нам и цыганочку спляшешь. Ты давай-ка, голуба, водички выпей, соберись, приведи себя в рабочее состояние и гадай. И ворожи как надобно со смыслом, ибо я тебе ежели, что не так…тебя с медведями дикими цыганочку плясать заставлю. Понятно тебе?
- Отчего ж не понять, - Спокойно ответила Марфушенька и, икнув веером, пустила карты по столу, - Церви вы церви, Церви рогаты, не тоците, вертите у раба Божьего ушки. Тоците и вертите сухое дерево, где скот не ходит, трава не растет, красно солнце не всходит. Вам там питенье и кушанье.
- Ты чего такое плетешь, - Резко перебил Марфушеньку хозяин кабинета, - какие такие ушки?
- Ой, прости, батюшка, - Спохватилась Марфушенька, - попуталась я. Я давеча Мишку Строгонова, что на Виленском трахте постоялый двор держит, от ушных коликов заговаривала. Вот и… А вам на что, золотой мой, надобно?
- Ну, знаете, Сергей Владимирович, - Возмутился Лисичкин, - вы уж коли обращаетесь к таким деликатным и греховным делам, как гадание, то уж хотя бы извольте приглашать специалистов, а не пьяных шарлатанов.
- Какая же я пьяная, отец, – Икнув, сказала Марфушенька, - рюмочку не скрою, выпила. Но мне ж та рюмочка, драгоценный мой, что слону дробина. А насчет моего профессионализму, так ты об энтом ты не смей сумлеваться. Хошь я те в рыбу оберну, али птахой в небо пущу?
Афанасий Иванович грохнул по столу кулаком и грозно произнес:
- Ты давай, того! Предсказывай, все как есть! А рыбами, да птахами - это всякий шарлатан зараз умеет. Давай начинай.
- Да ты не горячись, милый, не горячись. – Сказала предсказательница, - Ишь как ты копытом бьешь, да глаза пучишь. Ты не пучь глазья - то, не тужись, ты не баба на сносносях, ты в карты гляди, что Марфушенька на стол кинула. Вишь шестерка крестовая легла на червонного короля, на тебя, стало быть.
- И что сие значит?
- А то и значит, голубь, что снесут тебя вскорости на погост!
- Но- но! - Прикрикнул Лисичкин, - ты говори у меня, да не заговаривайся.
- Марфушенька, сокол ты ясный, завсегда, правду, говорит, - Загадочно улыбнулась предсказательница, - а не заговаривается, как ты изволишь сказывать. Снесу тебя миленького, как пить снесут. Коли не будешь ты слушаться короля, который нынче метит в императоры.
- А вот с этого места, - Перебил предсказательницу Трехмясов, - более подробно. Что за король и станет ли он императором?
- Бубновый король, - Ткнув в карту желтым от табака пальцем, сказала Марфушенька, - а станет он им, стало быть, императором, в той самый день, как заколют к Рождеству черного борова. Боров тот зараз в сарае на Никольской улице, третья изба с краю, лежит, полеживает, да бока належивает. Вот такой мой сказ, сокол ты мой ненаглядный. А уж куды бежать али на погост, али к новому императору, то вам решать.
В кабинете повисла гнетущая тишина.
- Ладно, - Нарушил ее Сергей Владимирович, - держи Марфушенька рюмку беленькой, а рюмочку я, так и быть, накрою красненькой.
- Набросить бы надобно, сокол… Трехмясов резко остановил предсказательницу.
- Ишь ты её! Погремела тут костями на копейку, а требуешь как за цельный обряд.
- Ладно, - Сказала Марфушенька, - и на том спасибо, сокол. Ну, отцы, будьте здравы!
Марфушенька опрокинула в щербатый рот налитую до краев рюмку. Закусила соленым огурцом. Отерла губы рукавом платья и, поклоняясь, сказала:
- Прощевайте, соколы, али может вам приворотного зелья сварганить? Так я зараз. Синенькую дадите, и я вам такое зелья дам, что у камней и у тех на вас красавцев писаных встанет!
- Ты что такое несешь, ведьма ты старая, - Крикнул Федор Трифонович, - а ну пошла прочь из кабинета. Ужо я тебя проклятущую!
Хозяин кабинета схватил каминную кочергу и бросился на Марфушеньку, но та влетела в камин и громко хохоча, вылетела через трубу в сырой осенний воздух.
- Что ж, господа, каковы будут ваши мнения… относительно… какую сторону… нам принять.
Поинтересовался Трехмясов, - Марфушка эта хоть и дура, а дело говорит верное. Сдается мне, что нам надобно поступать, как бы не оказаться на погосте, согласно её предсказаниям.
А.И. Лисичкин ответил на это возгласами.
- Глупости! Мракобесие!
- Мне, господа, - Сказал хозяин кабинета, - и без костей жабьих ясно, что надобно занимать сторону Сергея Эдуардовича. Все одно матушка и так, и так на ладан дышит. Давайте голосовать. Кто за?
Федор Трифонович поднял руку. За ним поднял её Трехмясов. А.И. Лисичкин некоторое время подумал, махнул рукой и поднял ее вверх.
- Тогда, стало быть, господа, распределим обязанности, - Произнес хозяин кабинета, - я пойду подминать на восстание Семеновский и Преображенский полки, а вы, Афанасий Иванович, ступайте и готовьте воззвание. Вы же, Сергей Владимирович, займитесь подготовкой к съемке въезда нового императора в столицу. На этом все, господа. Ступайте и помните, что судьба отечества в наших руках!
Заговорщики крепко пожали друг – другу руки.
Федор Трифонович сбросил халат. Облачился в военный мундир и уже направился к двери, как из камина к нему обратился женский голос:
- Куды ж это ты, Федор Трифонович, направилси?
Хозяин кабинета обернулся.
- А это ты, Марфушка, чаво тебе.
- Как это чаво. Позолоти ручку, милый, за то, что я твоих дружков – приятелей на правильный путь выставила. Без Марфушеньки они тебя, глядишь, и скрутили бы, да в острог. Так, что давай, как и подрядился, плати десять златых червонцев.
- Десять золотых… ишь ты. – Покачала головой Подковерный, - Хватит тебе и пяти ассигнаций.
- А я зараз к Лисичкину, а от его к Трехмясову слетаю, да и скажу им, что спуталась я, мол, а зараз разобралась. И карты совсем другое говорят. Верное. Нельзя им на сторону самозванца переходить.
- Ладно! Ладно! – Успокоил предсказательницу Подковерный, - спуталася она. Держи вот свои золотые, лети себе… да помалкивай. А не то я тебе…
Но договорить хозяин кабинета не успел. Марфушенька влетела трубу и вылетела на улицу. Подлетела к окну и через стекло развратно улыбнулась хозяину кабинета.
- Тьфу ты, бестия!
Сановник сплюнул и вышел из кабинета. У черного выхода его уже ждал скромный ёкипаж. Ф.Т. Подковерный проворно влез в салон и приказал вознице:
- Гони, Федор. Гони, братец, да поживей.
Возница кивнул. Нажал на газ. Ёкипаж сорвался с места и резво побежал по темным городским улицам. Дул ветер. Мерцали фонари, хоть часы и показывали полдень.
У чугунных воротов ёкипаж затормозил. Федор Трифонович приоткрыл окно и торжественным баритоном промолвил:
- Самодержец и народ.
Часовой проворно открыл ворота. Ёкипаж проехал по длинному черному туннелю и остановился на полковом плацу. К ёкипажу подбежал статный человек в полковничьих эполетах. Он распахнул дверь и помог пассажиру выйти из салона. Федор Трифонович вылез и увидел перед собой ровные шеренги солдат. Осенний ветер трепал полы их серых шинелей. Капли дождя скользили по кокардам синих фуражек. Несмотря на непогоду, солдаты держали строй. Вид их был спокоен и торжественен.
- Здорово, молодцы!- Крикнул Ф. Т. Подковерный.
-Здравжелвашблагдия! -Прокатилось по плацу.
Довольный слаженностью солдатского приветствия и стройностью рядов Федор Трифонович широко улыбнулся и отеческим тоном поинтересовался:
- Ну, что, молодцы, послужим отечеству нашему.
- Так точно, ваше превосходительство. – Ответил за всех бравый полковник.
- Ну, вот и распрекрасно, господин полковник. Ведите ваших солдатушек к императорским покоям. Всех, оказывающих вам сопротивление, казнить самым жестоким манером. Императрицу. Точнее оную брать живьем и только в крайнем, я подчеркиваю, крайнем случае подвергнуть оную смерти.
- Разрешвыпять. Приложив ладонь к кокарде, поинтересовался полковник.
- Выполняйте.
- Третья и четвертая рота, - Крикнул полковник, - направо. К северным воротам шагом марш. Пятая и шестая рота. Кругом. Шагом марш к южным воротам. Командирам блюсти строй и тишину.
Вскоре на плацу осталась две шеренги солдат и стоящий рядом с ними майор с лихо закрученными усами и пышными бакенбардами.
- Ну, как майор, готовы твои молодцы?
- Такточвашество!
- Ну, вот и отлично. Задачу свою ведаешь, сынок?
- Такточвашество.
- А коли знаешь, то ступай и выполняй.
- Естваство. Майор лихо развернулся на каблуках.
- Да, погоди ты, - Остановил майора Подковерный. – Дай – ка я тебя, сынок, поцелую, да благословлю. Ведь на святое дело идешь!
Федор Трифонович перекрестил майора. Крепко обнял его и вытер набежавшую на щеку слезу…
В это самое время к золотым воротам столицы. На примечательной ёбричке. Окруженный множеством солдат, подъехал в парадном императорском мундире Сергей Эдуардович Бойко. Голову его покрывала золотая треуголка. Самозванец поправил чуть съехавшую на глаза треуголку и крикнул:
- Ребятушки - солдатушки, вяжите своих командиров и выходите к вашему императору!
В ответ на этот призыв, командующий обороны, убеленный сединами маршал, поднял жезл. Затрещали барабаны.
- По клятвоотступнику и самозванцу!- Громоподобным басом приказал командующий, -Угол пятнадцать. Прицел восемь. Шрапнелью пли!
Дружно грянули пушки. Дым окутал бойковское войско. Когда он рассеялся, ряды его несколько поредели.
С головы Сергея Эдуардовича сорвало золотую треуголку.
- Пошто стреляете в императора вашего, братцы, - Опечалено произнес Сергей Эдуардович, - в заступника вашего! Вяжите, солдатушки, ваших командиров и ступайте вон со стены. Кожному кто исполнит сие мое распоряжение, обещаю стакан водки и золотой алтын! А ежели вздумаете и далее пулять по мне с ваших пуколок, то ужо будет вам ослушникам по первое число!
Сергей Эдуардович вытащил из корзины отрубленную голову. Сильно раскрутил её и бросил на крепостную стену. Голова упала на снаряды они сдетонировали, раздался оглушительный взрыв. В рядах защитников началась паника и неразбериха.
- Сабли наголо! – Приказал усатый майор своим солдатам, - на штурм марш!
Солдаты дружно ударили в тыл защитникам столичных стен.
По войску Бойко тоже пронеслась лающая команда:
- Zur Attacke! Lanzen gefällt! Marsch! Marsch! Hurra!
Затрещали городские ворота. Бойковский авангард ворвался в столицу. Городской гарнизон дружно поднял руки. Затихла барабанная дробь. Смолкли пушки. На улицу с хлебом- солью выбежал народ.
- Батюшке императору! Сергию Первому ура! Ура! Ура!
Ожили столичные колокола. Тучи расступились. На небе вспыхнуло, ярко осветив городские улицы, холодное солнце.
На Болотной площади, где ожидали нового императора, уже стоял кабинет министров, члены сената, депутаты и представители интеллигенции.
Согласно визжали пилы. Бойко стучали молотки. Росли висельницы.
- Едет! Едет, - Разнеслось по толпе, - Едет батюшка государь. Ура! Ура - а- а!
Народ бросился к белой ёбричке в которой ехал император. Вскоре она остановилась возле постамента, на котором нового императора поджидало огромное кресло. Сергей Эдуардович одернул парадный мундир. Поправил треуголку. Дружески помахал толпе императорской дланью и скзала:
- Готовы – ли вы, детушки, служить мне верой и правдой?
- Готовы, батюшка, готовы!
- Ну, уж глядите, - Суровым взглядом скользнул по толпе Сергей Эдуардович, - уж я коли что-то, то спуску вам не дам. У меня не забалуешь. Я на одну руку положу, а другой прихлопну.
- Режь, батюшка! Жги! На то твое царское величиство и поставлено.
- Ну, пущай, детушки, будет по – вашему. Сказал Сергей Эдуардович, садясь в кресло.
Как только он уселся в нем, то тотчас же на площадь ввели пленных защитников столицы. Некоторые шли со связанными руками, но были и такие, что в знак безусловной покорности, несли под мышками плахи и топоры. Стихли колокола. Умолкли крики. К Сергею Эдуардовичу подвели командующего столичным гарнизоном.
- Как же ты, пес смердящий, - Сергей Эдуардович недобро сверкнул очами, - супротивиться мне, твоему императору.
Раненный в голову командующий, превозмогая боль, крикнул:
- Ты мне не император! Ты, дядюшка, вор и мошенник!
Сергей Эдуардович угрюмо сдвинул брови, достал кокетливый платочек и небрежно махнул им. Тут же дюжие молодцы с арийской внешностью подхватили бедного главнокомандующего под руки и поволокли к висельнице. Грянули барабаны и бравый главнокомандующий, забавно дрыгая ногами, повис на пеньковой веревке.
Как только стихли барабаны к императорскому креслу, подвели генералов.
- Присягайте мне, - Протянув им, декрет о своем возведении на императорский престол, сказал С.Э Бойко, - Коли не хотите болтаться рядом с вашим командиром. Ставьте свои подписи и ступайте с миром. Я не кровожадный император.
- Я присягал матушке императрице и присягу не нарушу, - Сказал на это старый генерал, - Особливо тебе вору и самозванцу!
Сергей Эдуардович вновь вытащил платочек. Высморкался и махнул им. К старому генералу подбежали арийские молодцы. Грянули барабаны. Верный присяге генерал закачался на веревке.
- И вы тоже держите меня за вора и самозванца, - Обведя генералов хмурым взглядом, спросил Бойко.
- Мы, батюшка, тутова совет держали, - Ответил старший из генералов, - и порешили, что ты и есть наш законный император и, стало быть, присягнем служить тебе верой и правдой. Куды, батюшка, велишь поставить наши закарючки.
- Вот сюды. – Сергей Эдуардович, ткнул пальцем в бумагу, - и ставьте, и ступайте себе с миром.
Генералы поставили подписи. Низко поклонились новому государю и стали позади его кресла. К Сергею Эдуардович подвели офицеров с плахами под мышками.
- Ну, братцы, который из вас хочет первым присягнуть его императорскому величеству? Из строя вышел молодой поручик
- Дозволь мне.
- Молодец, сынок, - Похвалил его Сергей Эдуардович, - подай пример… своим боевым товарищам… верного служения императору.
- Ты не император, а разбойник. Жаль, что я тебя не могу скрутить и отправить в острог, а вот плюнуть в твои воровские зенки это уж я смогу!
Поручик плюнул. Желтая сопля потекла по лицу императора. Сергей Эдуардович вытащил платочек. Вытер лицо и махнул им молодцам арийской внешности.
Один из них сильным ударом в челюсть сшиб храброго поручика на землю. Второй поклал его голову на плаху. Сверкнуло лезвие топора. Голова храброго воина, сверкая выпученными очами, покатилась по брусчатке Болотной площади. Сергей Эдуардович обвел свирепым взглядом офицеров и поинтересовался:
- Который тут еще храбрый? Подходи, уважу!
Офицеры молчали.
- Мы, батюшка, готовы её покласть, но только за твое величество и на бранном поле.
- Сказал пожилой шабс - капитан. – Так ведь, братцы?
- Так. Так. - Загалдели офицеры.
- Вот это правильно, - Приветливо улыбнулся новый император, - Ставьте ваши подписи и служите мне верой и правдой, а уж я вас, детушки, видит Бог, не обижу.
Офицеры повалились на колени.
- Спасибо тебе, царь- государь. Ужо и мы послужим - те от души.
Загремели барабаны. Забили в колокола. На площадь, квело цокая копытами по брусчатке, въехала лошадь, которых иначе как старая кляча и не называют. Она с трудом тащила небольшой возок, в котором сидела растрепанная старушка. Трудно было узнать в ней всесильную матушку императрицу. Возок остановился возле императорского кресла.
Гвардейцы с арийской внешностью помогли Евлалии Лукиничне спуститься на землю.
- Ну, что матушка, - Сказал с ухмылкой Сергей Эдуардович, - нагосударилася, навластвовалася. Упилась народной кровушкой. Вот пущай тебя народ православный и судит. Как он скажет, так и будет. Скажет казнить, стало быть, так тому и быть, а миловать, то я спорить не стану. Путы тебе развяжу, и гуляй на все четыре стороны.
Сергей Эдуардович обратился к толпе.
- Что думаешь народ честной, Богоизбранный?
- Казнить!- Взвизгнул женский голос.
- Казнить! – Согласился с ним мужской баритон
Вскоре вся площадь дружно скандировала:
- Казнить! Казнить!
- Сереженька, - Обратилась матушка к Сергею Эдуардовичу, - уж я ли не баловала тебя своим вниманием. Никто другой так не был мной обласкан, как ты, Сереженька. Так за милость мою к тебе и ты меня милуй. Не вели казнить…
- Как же я, - Не дал окончить речь Евлалии Лукиничне, император, - могу ослушаться гласа народного, который есть ни что иное, как Божий глас. Это только ты его не слушала. Коли слушала бы… так и на лобном бы месте не оказалась. Правильно я говорю, народ честной?
Толпа заревела тысячами глоток:
- Правильно, батюшка, правильно! Верно, государь!
- Бери, - Император Сергий Первый протянул Евлалии Лукиничне табакерку. Матушка, горько вздохнув, вытащила табак и поднесла его к носу. Через мгновение она стала вытягиваться, меняя человеческую кожу на змеиную чешую и вскоре перед императорским креслом раздув «капюшон», в боевой стойке, почти под прямым углом стояла королевская кобра. Волнообразно шевеля головой, она издавала угрожающее шипение.
Сергей Эдуардович громко обратился к толпе.
- Ну, кто из вас, народ честной, готов сразиться со змеёю подколодной, кровопийцей народной.
Толпа молчала. Наконец где-то в самой ее гуще раздался детский голос.
- Огнехват.
- Огнехват! – Поддержала толпа, - Огнехват! Огнехват.
- Тутова я! Тутова!
Толпа расступилась. К императорскому креслу подошел Огнехват.
- Что же ты, детушка, - Удивился Сергей Эдуардович, - голыми руками на неё, коварную пойти вздумал?
- Так точно, батюшка государь, - Сказал Огнехват, - с крюком, али шаблей какой этак всякий может.
Огнехват уселся на корточках возле змеи и принялся что-то напевать, качаясь из сторону в сторону. Кобра замерла и уставилась на него немигающим взглядом. Тот же, глядя поверх змеиной головы, продолжал напевать. Веки змеи дрогнули: раз, другой, третий и, наконец, сомкнулись. В тот же самый момент Огнехват молниеносно выбросил вперед руку. Схватил змею и, сломав ей, хребет бросил к ногам Сергея Эдуардовича.
Толпа радостно засвистала, заулюлюкала, заревела.
- А теперь, честной народ, - Крикнул Сергей Эдуардович, - милости прошу к нашему императорскому столу, что накрыт на Вознесенском поле.
Народ толкая, а кое где и давя друг – дружку, бросился на Вознесенское поле. Множество народу в основном деток, да старичков, погибло в тот день. Кои под колесами охранных ёбричек, а которые под сапогами жаждущего дармового угощения народа честного, богоизбранного.

Картина тридцать третья

Доктору Фаустману снился сон. Будто плывут они с Сашенькой на лодочке. Светит солнце. Вода блестит. По водной глади беспечно скользят жуки- плавунцы. Мир и покой царят в мире. На веранде за столом сидят Евгения Степановна с Сергеем Эдуардовичем.
- Сашенька, плывите к столу, - Кричит Евгения Степановна, - ужо и самовар поспел.
Доктор развернул лодку и уже собрался плыть к берегу, как его разбудил стук в дверь.
- Ваше, сиятельство, ваше сиятельство. Виталий Карлович.
Доктор открыл глаза и спросил сонным голосом:
- Чего тебе, Алешка?
- Надобно присутствия, вашего сиятельства.
-Вот черти. Ничего без меня решить не могут и что вы за народ такой. Зараз иду.
Доктор свесил с кровати ноги. Поболтал ими. Приводя себя сим манером, в бодрое состояние духа. Сладко зевнул. Перекрестил рот. Всунул ноги в тапочки. Подошел к окну одернул занавеску.
- Что там, за погода, душа моя? – Осведомилась, приоткрыв глаз, Сашенька.
- Метет, - Ответил, надевая халат, доктор, - душенька, метет, воет и бьет в стекло метель завируха.
- Осерчал, - Произнесла Сашенька, зевнул, - разобиделся, видать Господь на нас… за грехи наши тяжкие. Вот и пуржит на нас ужо третий день… погибель снежную. Навроде потопа вселенского. Страшно мне, Виля, чего–то снега этого. Только я счастье свое в тебе нашла, а вот наслал Господь погибель.
- Ну, что ты такое говоришь, душенька, погибель. – Поцеловав супругу, сказал доктор, - Господь милостив. Ты, Сашенька, помолись. Богородице и спи себе дальше. А я выйду, узнаю чего там. Должно быть лесничий дрова привез. В такую – то погоду. Замаялся, должно быть, бедняга. Пойду, дам распоряжение, куда надобно ему дровишки-то сгружать.
- Ишь ты, умаялся, - Передразнила мужа Сашенька, - он ежели и умаялся так только что воровать, да водку трескать! Ты уж с ним, Виля, построже. Да и с другими тоже. Уж больно ты сердцем добр, а людьшки енто за слабость почитают и ходят через то на головах.
- Хорошо, душечка, хорошо. Обязательно буду с ними строг, да суров!
Заверил доктор Фаустман супругу и, затворив за собой дверь, вышел в залу.
- Ну, чего у тебя!?
- Дозвольте доложить, - Кашлянув, сказал Алешка.
- Фу ты! Ну, ты, - Доктор болезненно скривил лицо и принялся разгонять рукой воздух, - что ж ты такое, брат, вчера пил. Карбид что - ли?
- Никак нет, ваша милость! Ей Богу нет, - Клятвенно заверил Алешка, - Я только что чай с чабрецом… сегодня пил, а чтобы чего другого… так этого, видит Бог, я в рот не брал.
- Ты, видать, чабрец–то с сивухой попутал, - Усмехнулся доктор, - Гляди, Лешка. Я ведь еду, еду, не свищу, а наеду - не спущу. Ну, я то что. Я ладно, но уж коли осерчает барыня Александра Ираклеевна, то не миновать ляжкам твоим тощим плетей хлестких.
- Мы этого, Виталий Карлович, не боимся. Наше дело холопское…
- Довольно болтать, - Резко остановил лакея Виталий Карлович, - ты по делу объясняйся и стань от меня подальше со своим чабрецом. Дышать нечем. Говори!
- Так я и говорю, - Отвернув голову от хозяйского лица, заговорил лакей, - мужички наши разбойника изловили.
- Какого разбойника, откуда в наших краях разбойники!? - Изумленно воскликнул Виталий Карлович, и внимательно взглянув на Алешку, сказал, - может ты в чай свой дурницу клал, али еще дурь какую!?
- Вот те крест, - Алешка перекрестился, - не клал. Разве ж можно! От дурницы рассудок сохнет и дырки в ём заводятся. Я в медицинской книге, ваша светлость, сиё зрел.
- Зрел, - Недовольным тоном произнес Виталий Карлович, - я тебе сколько раз говорил, воровская твоя морда, чтобы ты листы из книг на самокрутки не вырывал. Газеты те рви, а книги трогать не смей. Книга- это святое! Понимаешь – ли ты, дурья твоя голова.
- Понимаю, - Ответил лакей, почесывая зад, - как не понимать. Я же не всякие рву, а только те, которые батюшка Серафим с амвона велел в печь бросать.
- Вот у себя в избе и рви, и бросай в огонь, но не в моей библиотеке.
- Так я, батюшка, свои–то ужо все изорвал, - Широко улыбаясь, сказал Алешка, - а ваши я рву из милосердия.
Фаустман непонимающим взглядом уставился на лакея.
- Из-за какого. Такого. Милосердия?
- А такого, батюшка, - Поспешно ответил Алешка, - нагрянет к вам в имение генеральный цензор, а у вас ужо ничего крамольного – то и нет. Все Алешка скурил! Отвел беду от вашей милости.
- Ишь, - Усмехнулся Фаустман, - спаситель выискался. Где разбойник–то твой, показывай.
- Он в дворницкой, ваша милость, сидит.
- А что ж ты его сюда не привел. Тащись мне теперь по метели через весь двор.
- Больно он, - Ответил Алешка, - того… плох.
- Больной… что - ли?
- Да, нет, ваше сиятельство, - Покачал вихрастой головой лакей, - одет в рванину и вонь такая, от него, что пришлось его в чулан посадить.
- Да разве ж может вонять пуще, чем от тебя? - Поинтересовался, с ехидцей в голосе, доктор Фаустман.
- То не мне, ваша милость, судить. Вы как его понюхаете, так тогда и скажете от кого пуще прет.
- Вот еще придумал, - Всовывая ноги в теплые валенки, сказал хозяин усадьбы, - мне состязания.
Виталий Карлович надел теплый овчинный тулуп,соболиную шапку и вышел с Алешкой на двор. Холодная острая крупа больно хлестанула его по лицу.
- Вот же ты окаянная! – Закрывая свой еще заспанный лик шарфом, ругнул метель доктор Фаустман и поинтересовался у Алешки:
- Куды идти – то, не видно ни зги! Почему дорожки не выметены?
- А я тут причем, - Выкрикнул из воротника Алешка, - я ж не дворник.
- А дворник где?
- Спит, должно быть.
- Как же он может спать, - Зло сказал хозяин усадьбы, - ежели я не сплю.
- Почем же, - Буркнул лакей, - мне это… того… знать…
Виталий Карлович остановился и сильно пнул Алешку в зад валенком. Лакей упал лицом в сугроб, а доктор, наступив на него ногой, поинтересовался:
- Я тебя зачем, ехидный ты человек, на должность дворецкого поставил.
- Мру - мры. Раздалось и сугроба
- Ни мы – гы, а для того чтобы ты за порядком в доме и на дворе следил. Что бы дорожки были вычищены и выметены. Чтобы цветы были посажены, политы и прополоты, а ты только чабрец свой жрешь, да воняешь так, что все святые богомольцы усадьбу нашу стороной обходят. Вставай.
- А какой от богомольцев тех, ваша светлость, - Сказал Алешка, отряхивая снег, - прок, польза? Никакого от них толку! Припрутся, сожрут все, точно голодная саранча, намусорят, убирай потом неделю за ними, да еще и с собой наберут провизии. Нет, ваша милость, вы меня за вонь мою еще и благодарить должны.
- Давай, давай, иди и помалкивай. - Толкнув Алешку в спину, приказал Виталий Карлович, - благодетель!
Они повернули за угол усадьбы и направились к приземистой, по крышу, занесенной снегом, избе. Алешка распахнул перед барином дверь. Доктор Фаустман пригнув голову, вошел, принеся с собой холод, в жарко натопленную горницу. Он смел веником снег с валенок. Снял, стряхнув с нее снежинки, шапку. Сбросил с плеч Алешке в руки тулуп. Подошел к печи. Приложил к ней озябшие ладони и недовольным тоном осведомился:
- А скажи - ка мне, Федоровна, скажи мне, голубушка от чего это ты так жарко топишь печь, али тебе неизвестно, в какую цену идут нынешние дрова, да торф?
Кухарка Федоровна ответила на это замечание:
- Я, батюшка, воля твоя, в самый раз кладу… дров–то.
- В самый раз, - Удивленно присвистнул хозяин усадьбы, - может для адовых печей это и в самый раз, а для дворницкой это много. Храпят вон по лавкам, когда барин ужо на ногах, а чего не храпеть в такую-то жару. Я бы и сам похрапывал. Коли бы в моей спальне было так натоплено!
Виталий Карлович сильно втянул в ноздри теплый воздух. Подергал ноздрями, как бы пробуя воздух на вкус, еще раз втянул его в нос.
- Чавой - то не так, ваша светлость? – Поинтересовалась Федоровна у Виталия Карловича, - тутова у нас воздух – то тяжелый. Может дверь открыть?
- Нет, нет, - Возразил доктор, вытирая нос вышитым Сашенькой платочком, - пущай будет закрыто. Пошто зря тепло из избы выгонять. Паливо в этом году, сама знаешь, каких деньжищ каштует?! Ну, где разбойник – то ваш, показывайте.
- Так вот тут он, ваша светлость, в чулане сидит, - Сказал Алешка, откидывая щеколду, - куды ж его еще такого квелого посадишь. Не под образа же… сами понимаете.
- Выходь. - Крикнул в чуланную темноту и холод Алешка, - Да, поживей. Их светлость ждать не любят.
- Я.Я. – Раздалось из чулана. Послышался тяжелый кашель. Скрип деревянных ступеней и в горницу вышел человек.
- Батюшки, - Всплеснув руками, вскликнул Виталий Карлович.
- Hallo Wilgelm, - Сказал человек, - Hallo mein lieber Freund.
- Мать честная, не по-нашему болмочет.– Изумился Алешка и с испугом в голосе продолжил, - Должно быть шпиён! Надобно, ваша светлость, как бы чего не вышло, исправника вызвать. А уж он у его голубчика повыведает, повыспрашивает… чаво… да как... Майне кляйне поросенок. Вдоль по штрассе зибен шпрингер. Так я сбегаю, телеграфирую исправнику-то, ваша светлость?
- Не нужно исправника, - Остановил Алешку Виталий Карлович, - сам разберусь, а ты лучше ступай дорожки от снега вымети, а то встанет барыня, да не приведи Господь, поскользнется, да упадет, так я те… за то… всю бороденку повыщиплю!
- Слушаюсь, ваша милость.
Алешка вышел.
- И ты, Федоровна, ступай отседова. – Приказал барин кухарке, - тут дело государственное, оно инкогнито требует.
- Слухаюсь, батюшка, слухаюсь, - Кухарка, шаркая валенками, ушла.
- Вилфрид, ты ли это. – Обратился к человеку хозяин усадьбы.
- Ja. Ja.
- Ты… по-здешнему–то… это… говоришь?
- Говорить, - Ответил Вилфрид, - конечно говорить. Я за то время, что искать тебя, выучился языку, а куда быть деваться.
- Вот и зеир гуд, - Вильгельм Фаустман указал своему старинному другу на стул, - а то ведь… ну, ты сам слышал. Дворецкий мой заподозрил в тебе шпиёна. А коли. Я с тобой… начну не по здешненму… щебетать. Так он еще чего доброго и меня в измене уличит. Донесет на меня уряднику, что я сношения со шпиёном имею… и конец мне. Пропаду, как швед под Полтавой. Будь ты не ты, а кто другой, то я бы велел тебя скрутить, да в околоток доставить. Да! Да! Ты бровями-то не играй. Не нужно! У нас сейчас времена смутные. Император наш повсюду крамолу ищет, а ежели найдет, так вырывает с корнем.
Вилфрид недоуменно моргая, осведомился:
- Почему есть у нас, Вильгельм? Почему наш император? Ведь ты же есть подданный…
- Ши - шы-с, - Приложив палец к губам, зашипел на приятеля хозяин усадьбы, - вот этого не надобно. Кто, да чей. Я гражданин этой страны и оставим, прошу, эту тему в покое.
- Как это оставлять, - Удивился научный сотрудник Кляин и принялся сбивчиво и путано говорить, - как это… это… есть… не будем. Я с великим труд… их бин… прилетать туда… сюда. В меня стрелять! Могли убивать! Я таиться в глухих местах. Пробираться, точно дикай зверь, по лесам и этим…чащам. Тонуть в грязный болотах и пересекать вплавь, а часом и топором дно искать в гросс реки. Я стоять под мокрый дождь. Изнывать под солнца. Замерзать на лютый мороз и все фюр... только, что бы вытащать тебя отсюд, а ты мне заявлять, что дас твоя Родина. Я тебя не понимать Вильгельм?
- Да-с, - Почесав затылок, протянул хозяин усадьбы, - это есть не очень хорошо, я имею в виду, твой язык. Шпиёнством от него за версту несет. Ну, да ничего. Мы это дело исправим.
Хозяин усадьбы громко крикнул:
- Федоровна! Федоровна, а ну- ка, мать, подь сюды!
- Чаво тебе, батюшка? - Поклоняясь барину в пояс, сказала кухарка.
- Прикажи налить в лохань жаркой воды, да пусть Дашка девка сенная. Странника помоет! Он много где ходил, речь нашу почти позабыл. Так ты уж не обращай и ей вели не обращать на это внимание. Понятно? Да и найдите ему чего из вещичек. Из тех, что от покойного ёкипажного починщика Василия остались. Ох, и хороший был починщик. Где мне теперь такого сыскать.

Виталий Карлович тяжко вздохнул. Старуха перекрестилась, шмыгнула ( изображая скорбь по отошедшему починщику) носом и, шамкая беззубым ртом, произнесла:
- Ну, пошли што - ли, убохий.
- И потом вот еще что. – Остановил старуху хозяин усадьбы, - пока он будет мыться, а я переодеваться, то ты… этим делом… накрой на стол: грибочки там, капусточку, репу черную. В этом году послал нам Господь добрую репу.
- Да уж, батюшка, не обидел Господь сё лето на репу, - Подтвердила кухарка и вышла с Вилфридом из комнаты.
Вильгельм Фаустман вернулся в дом и приказал одеваться. Облачившись в сюртук и обрызгав его кельнской водой, он взялся за ручку двери, но в эту минуту в комнату, сладко позевывая, вошла хозяйка:
- Я уж тихонечко тут облачался, не хотел тебя обеспокоить, милая. Но вижу, что обеспокоил. Разбудил мое солнышко красное.
- А куда же это ты, Виля, оделся, облачился, - Сдувая пылинку с сюртука, спросила Сашенька, - да еще и в новый сюртук.
- Да какой же он, Сашенька, новый, - Изумился супруг, - его еще покойный батюшка твой носил.
- Правда, - Удивилась Сашенька, - а выглядит как новый.
- Так, а как же иначе, милая, ведь я его велел портному Алексашке перелицевать, пуговицы перешить, да наточить малость. А новый сюртук, душенька, я только по престольным праздникам надеваю.
- Эй, Глашка! – Крикнула Сашенька, - Глашка! Ты где, чертова девка!?
- Тута я, матушка, тутова. - В комнату валкой походкой вошла прислужница Глашка, - чаво изволите.
- Вели завтрак накрывать. Мы с Виталием Карловичем трапезничать станем.
- Слушаюсь.
Вильгельм Карлович взял в свои руки пухлую ладонь супруги и, придав лицу извиняющую конфигурацию, произнес:
- Ты, душенька, трапезничай сегодня без меня.
- Как! - Изумилась хозяйка, - без тебя! Да как же можно, чтобы жена без мужа трапезничала!?
- Не можно, - Поцеловав пальчики жены, ответил супруг, - но сегодня как бы и можно.
- А отчего же это сегодня можно?- Вперив в супруга рачьи глаза, осведомилась Сашенька, -Почему, милый?
- Оттого, Сашенька, что прибыл к нам сегодня странник-богомолец. Множество стран обошел он. Святых мест посетил не счесть. Истину приобрел. Вот я и хочу с ним об этой самой истине потолковать.
- Так пущай идет сюда. Я тоже про истину желаю знать.
- Да я бы с удовольствием его пригласил, но больно уж от него нехорошо пахнет. Как бы вам с Машенькой, - Вильгельм Карлович приложил руку к округлому животу супруги, - это бы… как- нибудь образом… не повредило.
- Оно и верно, Виля, - Зевнув, сказала Сашенька, - ты ступай, но только ж мне все потом про истину эту подробнейшим образом доложи.
- Доложу. Доложу, голубушка. Изложу в самом точном виде.
Промурлыкал супруг и выскользнул из комнаты.
Он набросил на плечи бобрового воротника шинель и вышел во двор. Метель стихла. Солнце выглянуло из–за туч. Снег засверкал мягко – голубой краской. Счастливо чирикали, копаясь в лошадиной куче, воробьи.
- Вот это совсем другое дело, - Похвалил убирающего снег Алешку хозяин усадьбы, - Ведь можешь, когда захочешь, правда, ты хочешь и можешь только апосля барских тумаков.
- Так не зря в народе кажуць, ваша милость, что без пиздюлей… как без пряников!
- Но-но! – Прикрикнул на дворецкого Виталий Карлович, - ты говори, да не заговаривайся. Александра Ираклиевна такое услышит, то в миг велит тебя отправить на конюшню, а уж Михеич свое дело знает.
- Знамо, знает! - Улыбнулся щербатым ртом Алешка, - дело завсегда надобно знать, ваша светлость и блюсти яво пуще глазу!
- Болтун ты, Лешка, болтун. Точно сорока – белобока!
Виталий Карлович махнул рукой и направился к дворницкой. Войдя в горницу, он увидел сидящим за столом Вилфрида и Федоровну, которая неспешно расставляла на стол: посуду, закуски и выпивку.
- Ну – ка, встань. Дай-ка я тебя погляжу, - Виталий Карлович, подвел гостя к окну, - Бритый, чистый. Херувим да и только…
Вещички-то, Федоровна, починщика Василия впору богомольцу–то нашему пришлись. Ох, и добрый был починщик. Ох, недурственный был работник… и пахнет по-другому, а то ведь ранее несло от тебя сущим козлом! Но все одно чем-то воняет, а чем не пойму?
- Так–то, батюшка, уксусом. – Подсказала старуха, - от яво тянет.
- Отчего же ты на него уксус плеснула?
- Господь с тобой, батюшка, - Всплеснула руками кухарка, - пошто мне его уксусом – то опрыскивать. Уксус у этим годе… сам ведаешь… дорого каштует. Это ящё от Васьки починщика запах не повыветрился. Он же от уксуса-то Богу душу и отдал. Васька-то. Перепутал болезный уксус с водкой и был таковский.
- Да, - Задумчиво протянул доктор Фаустман, - но починщик все одно был славный. Помяни, Господи, душу его грешную…
Виталий Карлович перекрестился и забубнил себе под нос какую-то сложно - сочиненную им самим молитву.
-Ну, ты ступай, Федоровна, а мы тут с богомольцем с глазу на глаз пошепчемся.
- Воля ваша, батюшка.- Старуха низко поклонилась, перекрестилась и вышла из комнаты.
Как только старуха вышла, Вилфрид бросился на приятеля с вопросом:
- Ты, почему есть называть меня богомазль?
- Мазаль, мазаль, - Передразнил товарища доктор Фаустман, - Богомолец, вот как правильно! А как я должен тебя представлять? Ведущий специалист биотехнической засекреченной лаборатории. Если бы я тебя так отрекомендовал, то мы бы с тобой в пять минут оказались в остроге. У нас, брат, знаешь какая шпёномания твориться. Слово иностранное молвишь- и капут тебе. Поминай, как звали. Да ты садись, садись. Мы с тобой зараз за свиданьице по рюмке клюквенной настойки клюкнем.
Виталий Карлович весело рассмеялся собственному каламбуру.
- Нет, Вильгельм, я есть не пить, - Положив ладонь на рюмку, заявил Вилфрид, - у меня от здешней водки дурно делать.
- От моей клюквенной тебе ничего акромя полезности не сделается, - Заверил приятеля Виталий Карлович, - я её сам изготовляю. По собственному рецепту, используя новейшую технологию перегонки. Это, во – первых, по – второе, коли увидят, что ты не пьешь, то сразу заподозрят в тебе чужака, а у нас, брат, с чужаками разговор короткий. В рыло и в острог. Так, что пей и закусывай. Вот грибочки бери – подосиновики. Они маринованные… страсть как хороши. Мы их в этом годе… с Сашенькой… два ведра нарезали. Такие право, красавцы. Один в один. Ножки беленькие шапки красненькие. Гвардейцы, да и только.
- Кто есть, Сашенька? – Сражаясь со склизким грибом, осведомился Вилфрид.
- Сашенька – это моя супруга.
- Ты есть женат! – Вилка выпала из рук ложного богомольца, - а как же зих бихенден Гретхен, Вильгельм?
Виталий Карлович театрально вздохнул, выпил рюмку и, хлопнув приятеля по плечу, ответил:
- А что, Гретхен? Меж нами ничего особенного и не было, а с Сашенькой у меня случилась любовь, ён фроёнд вон мир. Да, что тебе рассказывать. Ты её как увидишь так тотчас же и влюбишься в неё! Спорим на сто рублевую ассигнацию, - Виталий Карлович торопливо протянул другу руку, - впрочем, не нужно. У тебя ведь должно нет такой ассигнации, а коли есть, то ты её непременно проиграешь…
Она у меня рукодельница и мастерица. И на фортепьянах играет. Знаешь, как она играет «Лесного царя» Шуберта? Дикие звери, и те из леса приходят послушать. Вот как играет. Скоро мне. Тьфу – тьфу дочку родит.
- Я есть тебя поздравлять, - Вилфрид приподнялся со стула, - путь расти, как говорится, крепкий. Как огуроки!
Виталий Карлович сплюнул через левое плечо и сказал:
- До рождения принято не поздравлять, но, однако же, спасибо. А что ж ты не кушаешь, Вилфрид. Вот попробуй-ка, брат, черной репы. В этом году уродилась она у меня. Кушай, кушай. Ничего, что горчит. Горечь- это самое главное в ней и есть! От неё у нашего брата машина детородная шибко работает. Да, да. У меня такое дело… по осени. Ох, осень здесь, друг мой, хороша, что твоя художественная палитра. Просторы, синева.… Ах ты, Боже мой, да и только! Так вот гостил, стало быть, у меня Сашенькин дядюшка. Иван Харитонович. Почтенный человек. Давно уж женскую часть позабывший, а у меня отведал черной репу и не поверишь! Просто вторая у него молодость открылась. Вновь стал ужасным охотником до женских прелестей. Как завидит в своем уездном городе хорошенькую недорогую мамзель, то сразу же прихрамывая, ранение в черноморскую компанию получил, за ней и уж как водится… всю её… аккуратнейшим образом и ощупает.
Тебя Дашка, когда мыла ощупала али как?
Вилфрид смущенно покраснел.
- Да, ты не красней, что девушка, - Разливая настойку по рюмкам, улыбнулся приятелю Виталий Карлович, - это ж дело житейское. А вот как бы ты до бани репы съел, то уж я тебя уверяю, ты бы её голубушку сам всю от пят до макушек ощупал бы. Ох, хороша Дашка! Ох, хороша! Я, когда у Сашеньки… по женской части не лады… захаживаю к ней. Ох, дебела она! Ох, ядрена!
- Погоди, - Изумленно вытаращил глаза Вилфрид, а как же твоя ehefrau, что есть жена?
- Во–первых, - Сально улыбаясь, ответил доктор Фаустман, - я это делаю тайно, инкогнито. А второе… этот так… баловство, а с Сашенькой у меня любовь. Большая любовь. Такую любовь Господь только за великие заслуги перед ним посылает. Да, ты пей, пей, Вилфрид и кушай. Вот капусточку попробуй. У меня, брат, такая капуста в огороде растет с размером в добрую голову и никакой тебе химии и двойных спиралей. Она так, брат, под зубами хрустит, что за версту чутно. Иван Иванович Голодок, что живет на соседнем хуторе, а энто как раз верста и есть, как заслышит хруст, то тотчас же и является. А мы с Сашенькой не ворчим. Мы гостям завсегда рады. У нас, что не вечер, то и гость и всегда ему найдется, как вот и тебе сейчас, как говорит мой сосед Григорий Ильич Коробка: и чарка, и шкварка. Да ты пей и мачай картошку в жир. У меня, брат, такое сало, такое сало! Оно, правда, малость горчит. Но это вот отчего. Этим летом гостил у меня малорусский помещик Тарас Иванович Крапива, а ты знаешь, что для него сало? Как для какого – нибудь астронома неоткрытая звезда! Так вот дорвался Тарас Иванович до моего сала так, что случился у него заворот всех унутренностей. Пришлось везти его к фельдшеру. А фельдшер, ехидный человек, заместо денег… за врачевание… потребовал с меня кило моего свежего сала. Теперь кушаем старое, а оно малость горчит.
- А как же есть твой мутер Родина, - Поинтересовался, жуя подосиновик Вилфрид, - ведь ты всегда так натюрлих любить свой земля, родитель уважать. Что случатся, Вильгельм. Почему у тебя есть такой штайлен поворот? Ведь ты же здесь есть жить год… неделя. Разве за этот время можно так андан, то есть, изменять свой взгляд. Может тебя колдовать. Много, много вода заколдованный давать? Я знать в этой земле эсист… есть порядок вещей.
Виталий Карлович усмехнулся и ответил:
-Нет, Вилфрид, меня тут земля околдовала: воздух её, реки, леса. Люди, традиции. Вера в Бога. У нас ведь ни людей, ни Бога не осталось, а тут камень бросишь в церковное окно попадешь. А звон, какой колокольный. Душа замирает, когда басовый колокол гудит.
Ты вечером услышишь.
Виталий Карлович споткнулся о мягкий знак и несколько смущенным голосом сказал:
- Впрочем, я полагаю, что тебе лучше уехать сейчас, ибо вечером, не ровен час, наскочит секретный разъезд. Такие, право… скверная комиссия… завсегда неожиданно наскакивают и с вопросами к тебе, и с вопросами. Не встречали – ли в окрестностях незнакомцев? А может, привечали кого? Ежели этот разъезд тебя тут прихватит ир эм венде мне и тебе. Так, что ты собирайся. Я тебе… Так и быть… Ёбричку, не новую… Но на ходу, дам. Письмом снабжу к Сашенькиному кузену. Он в столице в иностранном приказе служит. Он тебе поможет выехать.
- Да, да, конечно, - Вилфрид стал торопливо раздеватся.
- Зачем это?
- Ну, как же это же есть твой одежда.
- Брось, Вилфрид, мы же вин зен фройден. Друг, можно сказать, юности! Ни одну кружку боварского пива… мы с тобой… выпили. Скучаю я, брат, по боварскому. Я уж тут сам хотел пиво варить, но вода… тут у нас… жестковатая.
- Так поехали, - Вилфред, схватил приятеля за руку, - домой! Дом есть всегда лучше.
- Нет, - Освободив руку, сказал доктор Фаустман, - не поеду. Я тут останусь. Тут и помру. Тут меня и похоронят. Может когда приедет представитель биологической фирмы, да и оживит меня, но только я и тогда не поеду.
- Тогда есть прощай, мой любезный друг Вильгельм.
Вилфрид крепко обнял приятеля. Виталий Карлович вытер набежавшую слезу, и они вышли во двор.
- Ишь как погода разыгралась, - Мягким, как снег голосом, сказал Виталий Карлович, - Солнце – то, какое яркое. Снег, опять же, блестит, что твой алмаз. Это Господь специально тебе в дорогу такую погоду пристроил.
С этими словами Виталий Карлович вошел в гараж. Остановился возле старенькой ржавой ебричке. Похлопал её. Выкатил во двор и сказал:
- Вот тебе, Вилфрид, агрегат… в полном порядке… только ты уж многого от него не требуй. Бережно с ним обращайся, и он тебя довезет, не подведет. Ну, прощай, мой милый Вильфрид. Может еще и свидимся. Я тогда тебя и с женой познакомлю, она у меня такая славная, такая милая и вяжет, и вышивает. Ну, да ты уж сам все и увидишь. Ты в неё еще и влюбишься. В нее нельзя не влюбиться…
- Ты с кем это, Виля разговариваешь, - Толкнула Виталия Карловича в бок Сашенька, - на дворе ни души, а ты с кем-то беседуешь. Уж не переутомился – ли ты, мон бель ами?
Может за фельдшером послать? Пьявки велеть определить.
Виталий Карлович улыбнулся. Обнял жену и сказал:
- А пойдем- ка, душа моя, пить кофий.
И супруги, весело болтая, направились в дом.

Картина тридцать четвертая

Петух Хан, которого в курятнике иначе как «Царь – птица» (ибо плачены были за него воистину царские деньги) не называли, вытащил из-под крыла: иссини – черную с ярко желтым клювом голову и пронзительно закукарекал. Только что царившая в мире тишина взорвалась множеством звуков. Закудахтали куры. Хрюкнула свинья. Тяжело вздохнула корова. Дружно заблеяли овцы. Баран сильно боднул рогами стену. С чердака, радостно щебеча, слетела воробьиная стайка…
Его императорское величество Сергий Первый открыл глаза. Похлопал ресницами. Пошевелил пальцами ног. Несколько раз сжал кулаки. Резко сбросил одеяло. Встал и, скользя по паркету босыми ногами, направился к окну. Одернул занавеску. Чудесный вид открылся перед императором. Английский газон. Фонтан в виде огромной рыбы. Романтическая, увитая диким плющом, беседка. Широкая, посыпанная золотым песком, липовая алея.
По ней, гремя ведрами, шла императорская доярка Фекла: дебелая баба с крупным задом и растрепанными волосами.
- Пошел! Пошел! - Ворчала она на увязавшегося за ней кобелька Гарика, - Ужо я тебя, кобелину, ведром, да по твоей наглой морде.
Император проводил доярку похотливым взглядом, зевнул и, подхватив стоявшую рядом с ним пудовую гирю, принялся делать физические упражнения. Изрядно вспотев и совершенно проснувшись, Сергий Первый крикнул:
- Тихон.
Дверь открылась и в ней показалась кошачье лицо возницы Тихона.
- Баня готова?
Тихон поскреб небритый подбородок и ответил сонным голосом:
- Так она, ваше величество, завсегда готова…
Император вошел в баню. В ней пахло свежим паром, березовым веником и французским мылом. Император вздохнул полной грудью. Блаженно улыбнулся. Сбросил халат и лег на полку, подставив свои широкие плечи под березовый веник.
Тихон поинтересовался:
- Вас с обдувом, ваше величество, али сразу с компрессов зачать?
Государь задумался, вспомнил дебелую молочницу, что видел под окном своей спальни, повернулся к Тихону грудью и сказал:
- Ты, вот, что, братец, кликни-ка сюды Глашку. Чтой – то у меня сегодня с утра в паху разыгралось.
Тихон, сладко улыбаясь, пояснил:
- А вы мне, ваше величество, чаво говорили? А.
- Что а! Что чаво?
- А таво, чаво, мол, ты мне Тихон ряску болотную суешь. Ежели мне… энти… как их… африканские шишки… во! …не помогают. А что в их. В шишках-то. Пробовал я те шишки. Вонь одна и ломота в суставах, а ряска она дело знает. Вон как у вас зарябило, любо-дорого смотреть, - Возница сально улыбнулся и продолжил, - Сейчас позову, ваше величество, зараз я её кликну, а уж сам в гараж. Это не смейте даже и сумневаться!
Тихон выскользнул из бани. Император с удовольствием стал осматривать и легонько ощупывать результат принимаемой им настойки.
Вскоре в баню вошла ладно скроенная девка. От вида прелестей, что просматривались под легкой материей, по всем членам императора пробежала зябкая дрожь и колкие мурашки.
- Чаво желаешь царь – государь. Поинтересовался Глашка, низко поклонившись. Государь сглотнул похотливую слюну и недовольно сказал:
- Послушать про геометрический смысл теории Галуа.
- Это чавой - то такое, царь – государь? Поинтересовалась девка.
- А чего ж ты, дура, спрашиваешь, чаво надобно государю в бане, да с нижней конечностью… в интересном положении? Али у тебя глаза замылились, так ты их ополосни. И руки ополосни, и прочее.
Император, приняв удобную позу, улегся на полке. Глашка ополоснулась и, играя пальцами и многообещающе улыбаясь, присела рядом с ним.
- А, чтой это у нас тут за стручок такой востренький, да крепенький, - Сказал Глашка, кладя свою руку на императорский живот, - а уж мы его сейчас боровичка, крепыша срежем… да под самый корешок.
- Но, но, - Прикрикнул на нее император, - под корешок. Я знаешь, сколько энтот стручок растил. Ведро болотной ряски осушил. А ты мне тут под корешок.
Глашка опустилась на колени.
- Ты чаво это творишь, - Болезненно вскрикнул император, - ты полегшее лапай стрючок-то! Это ж тебе не сорняк на грядке, чтоб его так рвать. Деликатней надобно. Щекотливее. Чему вас только учат.
-Щекотливее - Удивилась девка, - куды уж щекотливее, твое царское величие. Щекотливее не бывает!
Император тяжко вздохнул, с горечью посмотрел на поникшую конечность и сказал:
- Бывает. Бывает. Меня помню Белява с Чернявой. Это когда я с мин херцем, материал искал. Так отщекотали, что я три дня в приподнятом настроении ходил. А зараз не фурычит стручок–то, потому что не умеете вы работать. Никто работать не может и не хочет. Вот и управляй апосле этого вами.
- Да я тут, царь – государь не причем. Я свою работу люблю, - Сказала на это замечание Глашка, - Я все по уму делаю.
- Чего ж он тогда в таком плачевном состоянии духа?- Указав взглядом на пах, поинтересовался император.
- Ты, батюшка, меньше гирю таскай, - Посоветовал Глашка, - от гирей энтих мышца растет, а стручок чахнет.
- А ну-ка замолчи, - Прикрикнул на Глашку император, - разговорилась мне тут. Тебе язык не для того дан, чтобы им болтать, а удовольствие его величеству доставлять. А ты мне одни неудовольствия чинишь. Я вот зараз кликнул Гришку- экзекутора. Он у тебя язычок- то вырвет и сплывет он вместе с банной водой в трубы канализационные. Там ему самое место.
Девка упала на колени и завыла:
- Прости, батюшка! Прости, царь - государь! Пожалей ты мой язык! Ужо я его иголкой – то наколю. Да горчицей намажу.
- Намажет она. Наколет! – Передразнил её император, - Я бы тебе сказал, чем его намазать, да не хочется аппетит себе перед завтраком портить. Пошла вон!
Глашка, скользя голыми пятками по мокрым доскам, побрела к двери. Император опоснулся. Насухо докрасна, растерся полотенцем, набросил халат и вернулся в спальню.
Здесь его уже с самоваром и пряниками ожидал Тихон. Он обстоятельно кашлянул и поинтересовался:
- Ну, как, батюшка, ухадокал девку–то?
- А, - Махнул рукой император, - то ли девка непутевая попалась, то ли ряска твоя никуда негодная. Не фурычит машина. Бывало во времена оны. Она без всякой ряски работала, аж тряслась вся. Машина-то. Бывало, как завижу юбку, а под юбкой бабью шутку…
Император сладостно вздохнул и продолжил:
- Так тут же все коленвалы… да амортизаторы ходуном… так и шли… вразнос. Помню как я Беляву, да Чернаву мял в бане… ох и мял! Ох, и тискал! с превеликим нашим удовольствием. Это когда мы с мин херцем материал шукали. Помнишь – ли мин херца, Тихон?
- Как же не помнить, батюшка, - Наливая императору в чай добрую порцию ямайского рома, сказал Тихон, - как же не помнишь дохтура – та? Ох и намаялись мы тада с им, батюшка. Ох, и натерпелись, и стреляли в нас, и жгли нас…
- Это когда ж нас жгли?
- Может, батюшка, и не жгли. Может я. Это. Запамятовал.
Но ведь могли ж, батюшка, и сжечь, - Тихон тяжко вздохнул и произнес, - Как дохтура сожгли.
- Да, - Император встал и подошел к окну. Под ним с полным ведром молока проходила, дебелая молочница, - пропал, мин херц. Схватили его за укрывательство шпиёна. Пока мне депеша от его супруги пришла. Яво ужо и сожгли. Теперь вот пенсион вдовице его выплачиваю.
Император вернулся к столу.
- Да, братец, тут ты прав, и нас могли сжечь. Сама матушка на нас облаву учинила.
-Вот жизня была, не приведи Господь. – Вставил реплику Тихон, - Не питья, ни шиша… одна гогота.
- Зато интересно жили, братец, а теперь разве у меня жизнь. – Грустно сказал император и взглянул на боевую свою шашку, - Этого прими. Этому подпиши. Там бал, тут карнавал.
В это время в комнату осторожно постучали. Император поставил чашку на стол и недовольным тоном заворчал:
- Ну, вот видишь, чаю и того попить не дают. Лезут уже с утра пораньше. Кто там, трется? Заходи ужо!
Дверь отворилась, и в комнату заглянуло плаксиво - елейное личико императорского секретаря Матвея Скоролядского.
- Чего у тебя, Матвеюшка? – Спросил император и, не дав секретарю ответить, продолжил, - Да ты проходи, милый, чего в дверях топтаться. Чаю выпей… с пряниками. С ромом. У нас с Тихоном добрый ром. Гавайский.
- Ямайский, батюшка.
- Да какая разница, - Усмехнулся государь, - главное что добрый. Пей, Матвеюшка, пей.
- Нет, батюшка, не могу, - Решительно отказался секретарь.
- Что так, милый, - Удивился Сергий Первый, - болезнь что-ли какая с тобой приключилась?
- Нет, батюшка, - Вздохнув, ответил, секретарь, - не болезнь. Митрополит Илларион на меня епитимья наложил, но не как возмездие за совершенные мною грехи, а как «врачевание духовное». Поэтому пощусь, батюшка, и спиртного в рот не беру. Живу аскетом яко Иоанн Креститель только акридов и глотаю.
Секретарь вытер рукавом сюртука пот с лица.
- Ну, так чего у тебя, - Полюбопытствовал император, - сказывай.
- Так у тебя же встреча на десять часов назначена, батюшка, вот я и явился тебе об этом сообщить.
- А с кем, Матвеюшка, у меня назначенно?
- Так с чиновником по особым делам.
- А кто уж у нас чиновник–то по особым делам?
- Николай Иванович Карманов.
- А этот… и чего он хочет?
Секретарь с удивлением взглянул на императора:
- А мне почем знать, батюшка.
- Так, что ж ты за секретарь такой?
Матвеюшка виновато опустил глаза к полу и ответил:
- Мое дело, твое императорское величество, только докладывать, что кто–то прибыл, а по какому вопросу- то меня не касается.
Император внимательно оглядел секретаря:
- Вот бы мне, Тихон, такую службу себе сыскать. Штаны на стуле просиживать, докладывать невесть что и при этом жалование царское получать. Не уступишь - ли, Матвеюшка, мне места своего?
- Виноват - с, ваше величество. - Выкрикнул секретарь и вытер рукавом потное лицо.
Император оглядел стол. Вытащил из вазы сухенькую печенюшку и, протянув ее секретарю, сказал:
- Зови.
Вскоре в кабинет вошел проситель.
- Ты, что – ли Карманов, - Поинтересовался император, глядя на визитера через хрустальное стекло рюмки.
- Так точно, ваше величественно.
- А с виду, - Ставя рюмку на стол, произнес император, - ты на Мешкова похож.
Сюртук на тебе мешковатый. Панталоны опять же из какой-то мешковины. И сам ты весь серый и подвалом от тебя пахнет. Тебя в гвардию определить. Там бы тебя выучили порядку.
- Я ваше величество, служил-с.
- Ишь ты, - Император с интересом уставился на чиновника, - служил.
Государь встал из-за стола и подошел к висевшей на стене шашке. Вытащил ее из ножен. Попробовал пальцем лезвие.
- Подойди сюда.
Чиновник выполнил распоряжение.
- А ну-ка покажи нам, молодец, чему тебя в армии выучили.
Император протянул шашку Карманову. Чиновник размахнулся её и разбил лезвием китайскую вазу.
- Ну, вот, а говоришь, служил.- Неодобрительно покачал головой император, - разве ж так служат.
- Я ваше высочество, - Забормотал чиновник, - служил в артиллерии, а там все больше снаряды, да бомбы.
- Я, милый ты мой, - Усмехнулся Сергий Первый, - тоже не в мушкетерском полку службу проходил, а все ж кое – что умею.
Император взял в руку шашку. Лихо развернулся на сто восемьдесят градусов. Эффектно взмахнул шашкой и ювелирно разрубил надвое церковную свечу.
- Виноват - с, ваше величество.
- Вот именно, что виноват! Ни выправки у тебя, ни формы одежды.
- Так точно-с. Виноват-с.
- Да, что ты как попка. Виноват-с. Виноват-с, - Произнес император, всаживая шашку в ножны, - Докладывай, зачем явился.
Чиновник Карманов надел очки. Вытащил казенную бумагу. Кашлянул и принялся читать.
- Стоп. Стоп. – Резко остановил его Сергий Первый, - ты что мне тут былину собрался читать. Говори толком быстро и внятно, чего эта твоя корпорация за продолжение своих работ требует.
Чиновник спрятал бумагу, и довольно витиевато произнес:
- Видите - ли, ваше высочество. Ваше, царское величие. Хозяин земли нашей и прочее. За сие мероприятие кое они надумали. Таким образом. Нужно понимать. Как бы это сказать, выразить. Требует они, общим манером, за возобновления работ, ваше величество...
Николай Иванович замолчал.
- Ну, что ж ты молчишь, аки камень горюч, - Прикрикнул на него император, - что недавно с небес на отечество наше пал.
- Не могу, батюшка – государь, и молвить даже. Уж больно оно греховодно, я, такое дело, пощусь зараз.
- Что ж это вы все, - Усмехнулся император,- поститься вздумали. Одни греходники выходит вокруг.
- Виноват-с.- Промолвил чиновник. Наклонился к государю и что-то быстро прошептал ему на ухо. Государь отшатнулся и тихим голосом произнес.
- Что же это ты, отец, такие страсти мне тут рассказываешь. И на что это им?
- Не могу знать, ваше величество. Знаю только, что требуют.
- А где ж оно это лежит?
Чиновник открыл папку и прочел:
- В районе села Подмышки. Хозяйка оного выказывается помещица Александра Ираклиевна Головня. Тридца…
- Погоди, погоди. – Оживился император, - какая такая Головня. Вдова мин херцовская что - ли?
- Никак нет, - Покачал головой Карманов, - они-с не вдова. Они – с мужа имеют. Виталия Карловича Фаустмана. Вот и бумага-с.
Николай Иванович протянул папку с досье на помещицу Головню А. И.
Император вперил в папку взор.
- Да, как же так может быть, - Сказал он, немного придя в себя, - Его ж казнили за укрывательство шпиёна, а он вон на меня с бумаги смотрит. Или я чего доброго с ума спятил. А, ну-ка, Тихон, взгляни он это, али мне померещилось?
Тихон взял папку. Поднес ее к своим зеленовато- желтым кошачьим глазам и воскликнул.
- Он, батюшка царь – государь. Он, морда мин херцовская. Бумаги выправил, что сожгли его, а сам жив – здоров. В ус не дует и табачок нюхает.
- А я ему – значит, - Усмехнулся государь, - на этот самый табачок плачу из государственного кошту. Вот оно как выходит. Я- то думаю, что он -мертвая душа. Заупокойную молитву по нему читаю, а он вишь жив, здоров и богатства в недрах своих аки кащей бессмертный охраняет.
Государь хмыкнул, покачал головой и прикрикнул на чиновника:
- Ну, а ты чего затих, будто рыба… эта… как её… налим. Говори, чего еще в тетради твоей записано?!
Секретарь заглянул в бумаги и принялся читать.
- Сим сообщаем, что в случае вашего отказа работы…
- Да это я уже слышал, - Оборвал его государь, - Дальше читай.
- Ежели, ваше величество, - Продолжил чтение Николай Иванович, - вы согласны, то за материалом немедленно прибудеть наш представитель. Настоятельно требуем доставить его к месту дислокации материала. В противном случае мы вынуж…
- Довольно… бубнят одно и тоже. Ежели, да вынуждены, - Остановил чтение государь, - Как же он его один представитель ихней – то увезет. Материал этот. Он же, поди, тяжелый?
- Должно быть, здорового пришлют, ваше величество. - Вставил реплику Тихон.
Император сурово взглянул на него и сурово произнес:
- Молчи, когда тебя не спрашивают. Ну, так как же они его увезут, милый?
- Не могу знать, ваше императорское величество, - Дернул, как конь, головой чиновник, - Может кран, какой у яво, али ёраплан прилетит.
Государь подошел к окну. В небе горело солнце. В кронах лип копошились пичуги. Петух Хан важно прохаживался по английскому газону. Император обернулся к чиновнику.
- Ладно, пускай себе забирают… материал этот.
Секретарь что-то записал в свой блокнот и сказал:
- Надо бы, батюшка – государь, встретить и сопроводить их представителя в это село… Подмышки.
Император вновь задумался, хитро улыбнулся и коротко ответил:
- Доставим. Ступай.
- Слушаюсь-с.
Чиновник, низко кланяясь, попятился к двери. Уткнувшись в нее своим задом, он развернулся, открыл её и выскочил вон из императорских покоев.
- Ну, что, Тихон, - Сказал император, беря в руки шашку, - готова – ли наша с тобой ёбричка к дороге.
- Готова, батюшка, - Ответил Тихон, - Она завсегда готова.
- Ну, так – значит и поедем.
- Куды поедем, батюшка- царь?
- Повезем мы с тобой представителя в село Подмышки. Камень горюч искать… про который мне на ухо Карманов энтот сказал.
- А чаво это за камень такой, государь, - Спросил Тихон и уточнил, - на что им сдался?
Император значительно крякнул и ответил:
- Кажуть, что с того горюча они идолов каменных, которых ни пуля не берет, ни штык не колет и шрапнель отскакивает, наделать могут и через-то реванш у нас взять. За войну… ну ту еще… великую. Так, что едем, братец, едем.
- Да как же можно, чтобы государь, какого-то представителя вез. - Изумился Тихон.
- А мы, - Подмигнул ему император, - инкогнито его доставим. Проедемся, развеемся. Выясним, на что им этот материал сдался. Может, под себя приспособим, а через то и на мировое Господство замахнемся! Как через кости на императорский трон угодили. А окромя того… заодно и с мин херцем побеседуем, выпытаем, выспросим и к ответу призовем. Компенсируем государственные издержки. Ишь вздумал его императорское величество дурить. Это ему не там… парламенты вокруг пальца водить, а здесь… я не посмотрю, что ты мне друг…
Император резко развернулся на сто восемьдесят градусов, присел и филигранно снес голову фарфоровому кавалеру...

Эпилог
В полутемную комнату, что служила Виталию Карловичу в жаркие летние дни кабинетом, вошла Александра Ираклиевна и, увидев супруга, воскликнула:
- Вот ты где! Сидишь, прохлаждаешься, а я повсюду тебя ищу. Кличу, кличу. Зову. Зову. Виля! Виля! А тебя все нет, да нет. Я уж забеспокоилась. Думала, может ты купаться, пошел. День – то нынче вон, какой жаркий. Да и не… приведи Господь… потоп. Или за мужиками, увязался на лесоповал. Я же тебя знаю. Ты везде горазд нос свой всунуть. А на лесоповале… том… возьми, да и под дерево… угоди. Уж я так заобеспокоилась, так изволновалась, что уж на делянку и Алешку послала. А ты в кабинете сидишь и ни звука. Здравствуй вам, пожалуйста. Разве ж так можно. Неужто ты знаешь, что мне волноваться заказано.
Александра Ираклиевна, погладила свой округлый шестимесячный живот и присела рядом с мужем.
- Катенька- то наша, - Продолжила она, смягчая тон беседы, - тоже вишь… Божье дитя... все бормочет, ходит за мной, де тятя, где наш тятя. А тятя вот он…
Потешная она. Вся в тебя. А Мишенька – то наш! Пострел этакий. Бутуз драгоценный. В таз с малиновым вареньем… влез с головой и ножками болтает. Ой, умора, да и только! Измазался весь…. Точно ты. Потешный такой. Прямо обхохочешься, да и только, а не ребенок… Жарко нынче, - Сашенька отерла платочком вспотевшее лицо, - Никогда прежде такой жары не встречала. Пустыня Аравийская… такое прямо дело. Анамалия, да и весь сказ. Слышь, Виля, а малина–то в этом году уродила. Не зря ты чего-то с кустами весной колдовал. Я думала, что испортишь только, а оно и впрямь вишь, сколько её уродилось. Я отродясь столько не видывала…. малины–то и крупная она такая вся, и красная, и сочная, и сахарная, и вся одна в одну ягодина. Чудеса, да и только. Раньше у нас малины и на банку едва выходило, а теперичи второе ведро уже Дашка варит! А ты что ж молчишь, Виля. Мрачный какой-то, невеселый. Приключилось – ли чего?
Виталий Карлович тяжко вздохнул и вместо того чтобы ответить, взял в руки газету и принялся читать:
- Дорогие соотечественники с прискорбием сообщаем, что сего месяца тридцатого числа. Кхи- кхи. Кхи- хи. террористическая бомба вырвала из наших рядов императора Сергия Первого. Кхи- кхи. Ушел из жизни пламенный патриот, крупнейший политический и государственный деятель современности. Кхи - хи. Вся многогранная деятельность и личная судьба императора… кхи- кхи…. не отделимы от важнейших этапов истории нашего отечества. С именем императора…
Виталий Карлович выронил газету и горько заплакал.
- Да, что с тобой, Виля, - Обняла Виталия Карловича, супруга, - с чего ж ты так плачешь.
- Так ведь – то ж император, Сашенька. – Всхлипывая, ответил Виталий Карлович, - Опора и твердь государства нашего. А, кроме того, я ведь с ним пуд соли, можно сказать, съел. Я через него, как говорится, и тебя приобрел. Ведь он же тебе пенсион платил и ты его незаконно, между прочим, получала. Прямо слово, обворовывала имп…
- Чего! – Воскликнула супруга, - Незаконно! А как они нас обирают налогами, да оброками. Жируют, пируют на наш счет, а я, видите - ли, обворовала! Да как тебе не совестно такое говорить, Виля! Ведь я все для тебя. Вот и сейчас Дашке приказала пенку тебе от малинового варенья оставить. Ведь я же знаю, что ты у нас большой любитель пенок – то, а ты вон как на меня. Не ожидала я от тебя этакого коварства, Виля. Не ожидала. Я к тебе всей душой. Всем сердцем, а ты императора заместо меня любишь. Пса этого! Узурпатора!
Виталий Карлович отшвырнул от себя газету, упал перед супругой на колени и, уткнув лицо в ее колени, заскулил:
- Прости, Сашенька. Прости, голубушка. Прости меня глупого. Видит Бог, что не хотел я тебя обидеть. Попутал бес.
Александра Ираклиевна улыбнулась и, гладя мужа по волосам, сказала:
- Ну, буде тебе. Буде. Я ужо и не сержусь вовсе.
- Правда, - Подняв на супругу глаза, спросил Виталий Карлович, - не сердишься. Совсем? Совсем?
- Совсем. Совсем. Вставай, что ж брюки–то мять, – Александра Ираклиевна протянула супругу руку, - пойдем кушать пенку с молоком. В этом году молоко у нас жирное, доброе молоко. Я отродясь такого прежде не встречала. Прежде бывало, нацедят коровки чего-то такого жиденького. Вот те и все молоко, а тут прямо не молоко, а сметана. Чудеса твои Господи, да и только. Трава в этом году уродилась. Вишь какая… с мой рост. Что в твоих джунглях. Это говорят оттого, что камень горюч. С неба на нас упал. Какой –то в ём говорят минерал особый, али еще чаво.
- Минерал. Минерал, - Поддержал супругу Виталий Карлович, - ты у меня самый лучший минерал.
Супруги вышли из комнаты. В открытое окно влетел ветер и заигрался со страницей некролога, на котором был изображен Сергей Эдуардович Бойко со своим возницей Тихоном.

Конец
 

Оглавление     Записная книжка