Владимир Савич

 

 


Зорич

Киберпоэма, или записки Пухлого
 




От автора.
Читатель, перед тобой мои записки.
- Тьфу, скажешь ты, прочтя их, - и зачем я только тратил свое время, читая все это? Двести страниц чьего-то бреда? И все ни к чему? Первое, автор написал эту книгу от того, что ему нечего было делать, и он вообще не думал, о чем пишет. Как писали некогда на стенах общественных уборных "кто писал не знаю, а я, дурак, читаю".
Второе, автор находился в умственном помешательстве и нуждался в психиатрической помощи.
Да, мои записки откровенная чепуха, ерунда, вздор, дурное сновидение.
Теперь, читатель, перед тобой стоят два вопроса. 1 Открывать. 2 Бросить не открывая.
Если ты выбрал первое то, как говорилось в детской считалочке.
«Кто не спрятался, я не виноват!

 




Глава первая
Поединок

 


Нет! Смерти не искал поэт.
Но честь звала! Кричало сердце - Нет!
И гордость, оскорблённая, так жгла…
Дуэль не состояться не могла!
А. С. Пушкин






Несколько лет тому назад был я переведен из столицы в уездный город Н.
Причиной моего перевода стала дуэль с майором Синявским, зло подшутившим в офицерском собрании над моим любовником - подпоручиком Уваровым. Богатство майора, знатный род и широкие связи давали ему большой вес в полку. Поэтому многие наши опаленные боями и сражениями офицеры откровенно побаивались Синявского, и с особым расположением духа рады были выполнить любую его прихоть, а уж младшие, так те вообще трепетали от одного его имени.
В полку даже ходил такой стишок:

Майор Синявский без отказа,
не зная совести оков,
служа монаршему приказу,
переебал всех мужиков.
Не пропускал он и кадетов,
и младЫх юнкеров полкУ,
потом придворному поэту
помог он разогнать тоску.

Майор принимал эти знаки внимания как принадлежащую ему по праву дань. Дом его всегда был полон гостей, и что ни день - устраивал он шумные (с картами, шампанским и цыганами) вечера. Не было в полку офицера, кой бы позволил себе дерзость отказаться от его приглашения. Тех же, кто пытался ему перечить, Синявский подвергал унижениям и остракизмам.
Но, несмотря ни на что, были в нашем полку господа офицеры, говорившие о нем:
- Порочный, избалованный богатством и связями моветон.
После моих слов, обращенных к майору:
- Сударь, вы - подлец! Я требую от вас сатисфакции!
майор Синявский смерил меня презрительным взглядом и, выходя из собрания, произнес холодящим душу голосом:
- Я жду ваших секундантов, сударь.
Вечер был сорван. Только что царившее веселье угасло. Офицеры стали расходиться. Пожимая мне руку, они смотрели на меня так, как смотрят на покойника, которого вот- вот превратит в пепел гарнизонная микроволновая печка. Мне даже показалось, что комнату заполнил запах ладана и треск заупокойных свечей. Немного придя в себя, я здесь же в собрании выбрал себе в секунданты моих товарищей: поручика Степанова и подпоручика Ветрова. Верные товарищи мои со слезами на глазах принялись меня уговаривать:
- Голубчик, опомнись. Извинись. Ты еще и лучепистоль свой не поднимешь, как будешь уже у ворот Господних. Ты разве не знаешь, как он стреляет? Он тебе на слух из любого биопистоля или энергорайфла,… да и с чего угодно… собьет пролетающую в небе нано- стрекозу.
Конечно, я знал. Ведь о феерической стрельбе майора в полку ходили фантастические слухи. Говорили, что искусство стрельбы он получил от самого дьявола в обмен на свою бессмертную душу. Мой старший полковой приятель так описывал мне эту историю.
- В бытность императора - затворника Святослава между тогда еще совсем юным Синявским и графом Н. на любовной почве вспыхнула ссора. Причиной ее стал прехорошенький ротмистр Беленький. Синявский потребовал сатисфакции, и дни его были сочтены.
- Почему так, - поинтересовался я, - ведь он- отменный стрелок.
- Это он сегодня отменный стрелок, - пояснил мне товарищ, - а тогда он даже в пустую бутылку из-под шампанского попасть не мог. Не говоря уж в андроидную букашку, которую вслепую вгонял граф Н. в стену.
В ночь перед дуэлью майор Синявский каким – то особым способом (он и тогда уже обладал фантастическими связями) выторговал у врага рода человеческого магическую способность к меткой стрельбе. На рассвете дуэлянты встретились. Зарядили оружие. Секунданты дали команду сходиться. Обычно ловкий, быстрый на руку и глаз граф чуть замешкал. Синявский же, напротив, ловко вскинул свой пистоль. И, практически не целясь, всадил фиолетовый луч графу Н. аккурат меж его (сводивших своей голубизной с ума первых красавцев столицы) глаз. Трагическую историю эту замял министр юстиции и секретарь столичного сообщества генерал-аншеф Головин. Полюбовник Синявского.
- Одумайся, повинись, - убеждали меня товарищи, - ведь он же убьет тебя… Ну, хорошо. Коли тебе извиняться в тягость, то давай мы это сделаем за тебя. Извинимся, уладим этот конфуз. Выпьем дюжину энергошампаня и забудем об нем.
- Нет, - ответил я им решительно, - езжайте к нему. Не стану я просить у мерзавца прощения. Не так я родителями моими был воспитан!
- Милый мой, - не унимались приятели мои, - ну зачем же подставлять голову понапрасну. Благо дело было бы это в бою, а то ведь под серолуч самого дьявола…
Я был непреклонен, и приятели мои, тяжело вздохнув, уехали. Я вернулся к себе, но не успел раздеться, как денщик мой гелебот Степанович сообщил , что приехали мои товарищи.
- Поединок назначен на утро,- сообщили мне они, - если хочешь, мы останемся с тобой до утра.
- Нет, - ответил я на их предложение, - мне надобно закончить мои дела.
Друзья мои понимающе кивнули и молча покинули комнату.
Я сел за стол, подвинул к себе неосвечу и взял в руки умное перо. Первое послание я начеркал моей горячо любимой матебатюшке Елизару Федоровне. В письме том я в самых сильных выражениях выказал к ней мою сыновью любовь. Другое письмо посвятил я своему батюшке Петру Александровичу. Горячо благодарил я его за отеческую заботу обо мне и особливо за то, что воспитал он во мне чувство чести. Попросив его молиться за душу мою грешную, я закончил письмо и взялся за завещание. В нем я распорядился поделить скромное имущество меж моими полковыми товарищами. Затем взялся я за эпистолу к моему возлюбленному Аркадию Воронцову. Долго писал я его, обливая электронную бумагу горячими слезами. Просил прощения у него, что в минуту слабости променял его на подпоручика Уварова, из- за коего потеряю я по утру голову.
Наступило хмурое утро. В дверь постучали. На пороге стояли товарищи мои.
- Пора. - сказали они.
Я бросил последний взгляд на скромное жилье мое.
- Прощайте, теплые атомы стен. Прощай, сверкающий нейронами пол.
Я влез в электрокарету. В салоне я нашел полкового лекаря Сорокина, умного и доброго старика, коего я почитал за своего родителя.
- Голубчик, - положив мне на колено руку, тихо произнес капитан Сорокин, - опомнись, пока не поздно. Повинись перед Синявским. Я понимаю, что вам это противно, но уж ты как- нибудь соберись, побори себя. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Ты для меня, можно сказать, сын родной. Господь-то ведь не дал мне сожителя, а через то и детушек своих. Не лишай же меня счастья общения с тобой. Голубчик, умоляю. Подумай, наконец, об родителях твоих, отце и матебатюшке. Вспомни о товарищах твоих, почитающих тебя за брата своего. Остановись.
- Не могу, доктор, - отвечал я старому моему приятелю, - я понимаю, что вы правы. Правы во всех отношениях. Однако, и извиниться перед Синявским я не могу. Не хватит у меня сил подать руку подлецу. Как смогу прожить с этим грузом оставшуюся мне жизнь?
- Тру, проклятущая. Стоять, что б тебя!- Крикнул возница. Электрокарета наша дернулась, подпрыгнула и остановилась.
Я вышел и огляделся. Экипаж наш стоял на высоком морском утесе. Злые волны разбивались о его камни. Дул пронзительный холодный ветер. На мне же был только костюм ацкого трикотажа, да пальто из махрового когнитивита. Серые свинцовые облака проплывали у меня над головой. Ветер гнал к ногам опавшую листву. В такой день было не страшно умирать. Волновало меня только то, что в такой свирепый холод придется гарнизонным солдатам тащить мое тело к полковой микропечи, а также думал я о бедных моих товарищах. О том, что придется стоять им на холоде во время развеивания праха моего над полковым траурным полем. О полковом священнике, батюшке Борисоглебе, читающем на дожде поминальную по мне молитву.
Вскоре на холм выехала щегольская адроидная коляска, и из нее проворно выскочил мой противник. Он сбросил с себя щегольскую инфернального сукна шинель. Сдернул с головы своей визуальный шлем и направился ко мне. Глаза его сверкали, как раскаленные угли. Осенний ветер трепал русые волосы. В руках он держал натурального золота лучевой пистоль.
Когда я увидел этот пистоль, то сразу же понял, что через несколько минут буду убит. Секунданты отмерили нам двадцать шагов.
Бросили в мой визуальный шлем записки с номерами. Мне выпал второй номер. Жившая в душе моей надежда умерла. Майор смерил меня таким взглядом, коим смотрят на еще живую скотину, прикидывая, как будут ее разделывать.
- Прощайте, mon cher, - сказал он, и с мерзкой ухмылкой добавил, - свидимся в аду.
И стал медленно поднимать свой адский пистоль. Из его черного дула на меня глянула смерть – она показалась мне не стариком, а напротив обворожительно прекрасным юношей.
- Остановитесь! Остановитесь! Господа, не стреляйте! Я вам приказываю!
Противник мой опустил пистоль и обернулся. Вскоре на холм взобрался командир нашего полка.
-Это что ж это такое, господа. Да как же можно? Ладно бы сами, но зачем же меня подводить под уголовную статью. Вас убьют и развеют, а мне прикажете из-за вас в Сибирь идти?
Майор Синявский спрятал пистоль и укатил.
- Ну, что же вы, голубчик, - укорял меня командир полка, - как же вы могли. Ладно, майор. Этот мерзавец и подлец, но вы же- чистая душа. Ведь для него убить человека легче, чем мне муху. Я должен теперь писать на вас рапорт в офицерский суд. А за дуэли, сударь мой, сегодня грозит переформатировка личности. Однако ж, из приятнейшего к вам отношения рапорт писать я не стану, тихим образом переведу в куда – нибудь… в тихий уездный город, а как история эта позабудется, то вернетесь вы обратно.
Две недели спустя я поселился в нашем родовом имении Гомосевичи. Так как был я приговорен к домашней ссылке, то доступ ко мне был ограничен. Раз в два месяца навещали меня родители, да раз в полгода навещал меня возлюбленный. Остальные дни я проводил в одиночестве и, чтобы избавиться от него, я стал проводить в библиотеке. Вскоре друзьями и собеседниками моими стали книги. Как – то мне в руки попалась рукопись, написанная довольно свежими умными чернилами.
Я открыл ее В начале она мне показалась неинтересной и даже несколько слащавой, но по мере чтения повесть стала затягивать меня, и в тот же вечер прочел я ее. Фамилии автора рукописи не имелось.
Я написал письмо моему знакомому столичному издателю..
«Спешу уведомить тебя, душа Отрепкин, о чудесах, произошедших со мной. Выпало мне недавно стреляться с известным тебе майором Синявским. Я так полагаю, душа моя, что ты много наслышан об этом инцинденте. Возможно даже, что твое издательство вставило своих пару слов об сим событии. И вот, друг мой, благодаря этому событию, приходится мне жить в глуши. Окружение мое - все народ вздорный. Урядник точь в точь твой швейцар биобот Михеевич. Тянет от него пошлеца С2H5OH так, что хоть святые фотонные образа из дома выноси. Политический надзиратель Розов, который, несмотря на благоухающую фамилию, насквозь провонял чесноком. Судья Мздоимцев в совершейнешей степени ламер. А в остальном, народец довольно милый и хлебосольный. Да, и вот еще что. Наткнулся я своей библиотеке на одну прелюбопытную повесть минувших лет. Высылаю ее тебе. Вдруг она на что-нибудь этакое, да сгодится.
Вскоре я получил ответ.

«Дорогой друг, письмо твое получил и спешу сообщить тебе, что издательство мое и впрямь накропало тебе парочку лестных слов, но сделали это не издательские боты, а твой покорный слуга. В своем письме ты упомянул швейцара. Верного моего Михеевича. Так вот с прискорбием тебе сообщаю, что третьего дня заглючил он и кончился. Пытались мы его ребутнуть, переинсталлировать, но ничего путного из этого не вышло. Кстати сказать, михеевические платы продал я с профитом здешним китайцам. Теперь о главном. Повесть твою «Майорский сын» я прочел с удовольствием. В ближайшее время выпущу ее в Паутину. Прощай, душа моя, я и сам, по примеру твоему, хочу стрельнуть в кого, чтобы и меня выслали в имение. Хочется, наконец, простора. Воздуха. На том спешу закончить. Пиши мне, не забывай. Твой Отрепкин.
PS. Да, вот еще что. Напиши, пожалуй, о себе несколько строк. Должен же читатель знать, кто подарил ему эту повесть, а хочешь, так я и вовсе твою фамилию поставлю, и дело с концом.
Я не согласился взять на себя авторство, но главу о моем поединке написал. Да простит меня читатель за длинный рассказ мой, но о себе или много, или ничего.
Засим я прощаюсь с вами навсегда и передаю вас в руки настоящего автора.

Глава вторая

Гвардии поручик

Поручик, долго щурясь против света,
Смотрел на юг, на море, где вдали -
Неужто нынче будет эстафета?
Маячили в тумане корабли.
К Симонов

Отец мой Григорий Александрович Зорич в молодости своей служил при дуумвирате, известном ныне как Эпоха Карликов. Выйдя в отставку генполковником гипервойск, он создал свой небольшой виртуальный остров, где и поселился в полном одиночестве. День напролет играл в гиперпространстве под ником «Грустный стрелок» Вскоре, однако, это ему наскучило, и батюшка решился найти себе партнера. Он связался с марьяжным агентством под старомодным названием «Свет в окошке».
Окошко порылось в базе своих данных и выдало ему добрую дюжину килобайт возможных кандидатов. Батюшка долго перебирал кандидатов на сочление. Считал. Перепроверял. Но так ничего и не решив, обратился к киберстаркаунтеру «Большое маго».
Маго ткнул пальцем в биперпространство и вымолвил:
- Вот это бери.
Вскоре батюшка мой сочетался микроплатами с матибатюшкой моей Андреей Васильевной Зорич, в девичестве Гейропской.
Шли годы, а отпрысков у родителей моих все не было. Девять попыток завестись оными оказались безуспешными. Генетический код моей матибатюшки по каким – то причинам не совпадал с диапазонами инкубаторского автомата. Однако, десятая попытка оказался успешной, и на свет появился я - Роман Григорьевич Зорич.
Родители мои не чаяли во мне души.
Матибатюшка называла меня:
- Наш Ромашик.
А папенька звал:
- Наш первый Рим!
Однако, счастье омрачилось, и первый Рим подвергся нападению, не варваров, а тяжелой болезни. Известный лекарь - педиатр, вызванный батюшкой для освидетельствования моего здоровья, осмотрел меня и вынес свое научное суждение:
- Ну, что я, милостивые вы мои господа, могу вам сказать. Дело обстоит самым серьезнейшим образом. Глюкопермидальный зилцер геноидиоз- это вам, знаете ли, не вчерашний день… холера там или чахотка…
- Простите, - перебила его матибатюшка моя, - глюкзилцер геонобиоз. Это что такое?
- Не биоз, а геноидиоз – это во- первых, а второе… это генно - экзистенциональное заболевание. Кое является самой распространённой из бизосомных состояний искусственного кодирования.
- Это опасно?- Поинтересовался мой батюшка.
- Опасно. Тоже скажете. Да он нежилец! Я бы на вашем месте его ресиклировал, и дело с концом.
Матибатюшка моя после этих слов лишилась чувств.
- Ну, что же это, сударь, так, - укорял батюшка лекаря, прыская на матибатюшку воду, - можно было бы как – нибудь поделикатней.
- Откуда ж я знал, что она у вас такая чувствительная. Надо бы вам ей сенсопараметры… сензитивно – детонационные параметры сменить.
Наконец матибатюшка моя пришла в себя и слабым голосом поинтересовалась у лекаря:
- Доктор, вы сказали, что его нужно… даже язык не поворачивается сказать это слово, а нельзя ли как- то по-другому решить проблему. Мы с Гришенькой прикипели к нашему Ромашику. К нашему первому Риму. Помогите, доктор! Может, есть, какие-то методики лечения сего недуга?
- Лично я за это не берусь, но могу прислать к вам моего приятеля… айфиписта… может он… чем – то поможет.
- А он как… разбирается?
- Разбирается… Да он голова! Можно сказать, Gig вычислитель! Гений в своей афипиской области. Если он откажется, то вам и сам гипервселенский узел не поможет.
На следующий день на батюшкином острове виртуализировался айфипист G15BT1
Он осмотрел меня. Протестировал. Снял показатели с материнских плат:
- Ну, что вам сказать, придется его слегка вот здесь, - айфипист ткнул пальцем мне в грудь, - отвирусировать. Там забанить. Здесь перекодировать. Вот тут перезагрузить, и будет ваш Ромашик - первый Рим жить до следующего поколения биплат.
После произведенных надо мной G15BT1 манипуляций я стал резвым и подвижным созданием. День напролет играл я с гиэнтилектуалами в виртуальные прятки и фипи - разбойников, но вскоре батюшка мой пресек эти пустые забавы и отдал меня в руки гелеботу Тимофеевичу. Тот быстро выучил меня компьютерной грамоте, и я уже мог умно рассуждать о преимуществах IPS над QAI, а также об адзависимостях, бутстрапах, вебпалитрах, градиентах и прочих штрих- кодах. Затем в помощь Тимофеевичу из столицы была выписана нянька, реальная женщина - китаянка Баожея.
Тимофеевич был весьма недоволен выбором моего родителя и часто жаловался моей матушке:
- Не понимаю я, матибатюшка-голубушка. Видит гипергалактический узел, не понимаю я выбора Григория Александровича. Ну чему может научить Ромашика эта азиатчина? Кроме как взламывать сайты, да пить китайскую шестидесятиградусную настойку, ничему и не выучить.
Матибатюшка хотя и была согласна с Тимофеевичем, однако же, перечить батюшке не могла:
- Да это же полезно, друг мой Тимофеевич, - слабо возражала матибатюшка, - ведь Ромашику следует познакомиться и с реальными людьми, чай мы пока живем не до конца в информоплазме.
- Эх, Андрея Васильевна, голубушка вы мое, - разве ж я супротив взаимопонимания, да только вопрос в том, какое оно, это понимание. Одно дело, сойтись на чем–то добром и полезном, а другое, на какой - нибудь пакости, да пороке. У этой бабенки понимание только, как настойку горькую пить, да в штаны к реальным мужикам лазить. Не ровен час, Андрея Васильевна, залезет она к нашему Ромашику… в джойстик… сами понимаете куда.
- Тьфу. Тьфу на тебя. Ты что ж такое говоришь, да как у тебя язык на такие слова поворачивается!
- Я, конечно, извиняюсь, Андрея Васильевна, я, конечно, гелебот простой, может много чего не понимаю, но взгляните на нее попристальней. Она ведь вечно под шафе и глазища ее раскосые… плотоядно- то поглядывают на отрока нашего Ромашика. Как бы чего не вышло. Как бы не быть беде. Я свое слово сказал, а уж решать вам.
В тот же вечер матибатюшка рассказала о подозрениях Тимофеевича моему батюшке.
- Пустяки, - отмахнулся батюшка, - вздор. Один глупый бот городит невесть что, а ты за ним повторяешь. Китайцы - народ порядочный и благовоспитанный.
Как-то днем во время наших с китаянкой занятий дверь классной комнаты распахнулась. На пороге стоял мой батюшка.
- Это что такое, - взревел он, - это что здесь происходит?
Сидевшая на моем биоэнергетическом отростке Баожея по-китайски подобострастно улыбнулась:
- Мы с молодая хозяина осеняя сильна занимаемася.
- Я вижу, что занимаетесь, да вот только чем. Разве я тебя для того нанимал, чтобы ты обучала Ромашика хьюменразврату!
Я спустился с кровати и натянул на себя халат ацкого текстиля. Китайка, путаясь в своем кимоно, принялась оправдываться:
- Я не обуцала. Маладая хазяина проявляля мюзическую сила. Вела себя осеня игриво. Говорило меня осеняя приятныя словы, находясь голое состояния и предлагать моя половые отношения.
- Батюшка, - вскричал я, - не верь ни единому ее слову. Я ни в чем не виноват. Она сама ко мне пришла!
- Помолчи, Ромашик, с тобой мы потом поговорим и в самых серьезных выражениях.
Затем он обратился к китаянке:
- Ты говоришь, что он мужик. Какой же он мужик. Он еще не достиг возраста третьего апгрейта, да я тебя за это под суд отдам. Ты хоть понимаешь, дурья твоя башка, что с тобой сделают? Тебя ж на органы разберут, и это в лучшем случае.
После этих слов китаянка упала на пол и запричитала:
- Юань лян во, хазяина. Я осеня виноватая. Я мало-мало настойка пить… башка терять, я маладая хазяина просить, ялда у него сильно стаять, а у меня тоса пизда сильно-сильно… зудеть... как не давать…
- Да как ты можешь так выражаться в моих покоях! А ну пошла прочь, китайская рожа!-
Батюшка схватил учительницу мою за шиворот и вытолкал ее вон из моей комнаты. Вечером за Баожеей прибыл гелиокоптер и отправил ее, к вящей радости Тимофеевича, в Word PI центр.
Как- то погожим днем матибатюшка моя варила на дворе варенье из натуральной ягоды. Я сидел рядом с термоGIL тазом, и, как только матушка отворачивалась, совал палец в сиреневые пенки и с наслаждением закачивал в свою линейку памяти гигабайты сенсорного наслаждения с ежевичным вкусом. Батюшка сидел поодаль и играл в старинную игру «World tanks» Матибатюшка, зная его пристрастие к гейму, прятала от него PL4706IPs как можно дальше. Таким манером батюшка мог месяцами не пользоваться игрой, но уж если случайно попадалась она ему в руки, то он днями лупил из всех танковых стволов в самую жуткую силу.
- Гриша, а нельзя ли потише? У меня сегодня раскалываются сенсоры. Надо бы и мне позвонить этому G15BT1, как бы у меня не завелся вирус soser- 911.
Батюшка нажал на кнопку «Game over» и поинтересовался:
- А скажи-ка мне, Андрея Васильевна, который год пошел нашему Ромашику?
- Осьмнадцатый.
- Что ты говоришь!
- То и говорю. Ромашик родился аккурат в тот год, когда в серию были запущенны GIфриолы третьего поколения.
- Ну что ж… пора его отдавать на службу.
Матибатюшка рухнула на стул, зацепив при этом тазик с вареньем. Оно разлилось по полу, образовав небольшое живописное сиреневое (источающее дурманящий сенсоры запах) озерцо.
Я же, напротив, был в сильном возбуждении. Мне давно уже хотелось бежать из родительского гнезда в большой, манящий соблазнами мир.
- Как в войска, - заплакала матибатюшка, - почему в войска. С каких таких радостей Ромашик должен в них поступать?.
- А с таких, что я его с рождения к ним приписал.
- Как приписал? Почему приписал? Почему я слышу об этом только сейчас? Почему ты не спросил моего разрешения?
- Потому что являюсь первым родителем Романа, - батюшка впервые назвал меня моим пашпортным именем, - и мне решать, куда ему надобно отправляться.
- Ах, вот оно как… первый родитель у нас все решает, а второй родитель, что ж не имеет на дитя никаких прав. Вот какие дела у нас, оказывается, творятся. И зачем только я принимала участие в инкубировании Ромашика. Ай- ай. Яй – яй…
- Замолчи, - прикрикнул батюшка, - и немедленно принеси мне его регистрационный пашпорт.
Матибатюшка вытерла подолом слезы и вышла. Вскоре она вернулась, швырнув на стол старинную дискету:
- Вот держи.
Батюшка взял в руки умное перо и принялся писать.
- Передай от меня привет колонель- майору Федорову Петровичу…
- С чего это я стану ему писать?
- Ну, как же… ведь Ромашик поедет в твой киберполк, а насколько я знаю, командует им Федор Петрович.
- Я решил не отдавать Ромашика в полк. Пусть прежде послужит он в реальном мире. Нюхнет, так сказать, реального, а не виртуального пороху. Я отправляю его на остров Буян М87Р54.
Все мои надежды на удивительную жизнь рухнули. Вместо яркого мира меня ждал унылый остров в северном море.
На другой день, ближе к полудню к крыльцу нашего имения подъехала старинная бензорета.
- Почему не GEO65Ltub.-спросила матибатюшка.
- В реальный мир едут на реальных аппаратах.
- Да, как же можно. Ведь дите не привыкло к этаким коляскам. Он ведь, не ровен час, и задохнется с непривычки в этаком смраде.
- Ничего. Для того с ним и едет Тимофеевич.
- Хорошо ты до этого додумался отправить его с Ромашиком. Теперь хоть сердце мое будет поспокойней.
Батюшка обнял меня и сказал:
- Ну что, Роман. От службы не бегай. Возле начальства не крутись. В бой прикажут идти- не трусь.
- Не слушай его, Ромашик, лучше минуту побыть трусом, чем навсегда стать мертвым железом в китайской комплавке.
Батюшка зыркнул на матибатюшку светочувствительным датчиком своим и продолжил
- И береги офицерскую честь…
- Честь пусть берегут криворожие, потому им другим хвалиться нечем. А наш Ромашик и фейсконтролем румян, и энергоблоком ладен.
Матибатюшка надела на меня полиэфирное пальто, а сверху набросила неопреновый (на теплой геопротекторной прокладке) тулупчик. Нежно обняла меня и обратилась к Тимофеевичу.
- Береги дитяти пуще собственных плат…
Я влез в тесную (пахнущую полиуретаном и бензолом) кабину. Самоходка заурчала. Слегка подпрыгнула и понесла меня навсегда из моего счастливого детства в пугающую своей неизвестностью юность. Я обернулся и долго смотрел в окно на машущую мне вслед стилеоновым платком матибатюшку. Кибернейроны мои трепетали от небывалого стрима поступающих в буфер памяти видеофайлов, слышалось гудение моих кулеров, не справляющихся с охлаждением микроплат, и я порадовался, что взял с собой большой запас термопасты…

В тот же день прибыли мы в приморский город Излом X9H18, в нем я должен был пробыть несколько дней, пока за мной не прибудет транспортный акуабот. Наутро Тимофеевич отправился в город для закупки товаров, необходимых мне в реальном мире: батарейки, шнуры, переключатели, трансформаторы… Я же остался в гостинице и принялся смотреть в грязное окно на незнакомый мне мир. Картинка представляла собой унылый мир из VIT- гейм первого поколения - эпохи раннего джигоэкстеншен. Пыльная дорога. Чахлый скверик. Фонтан без воды. Статуя девочки без весла. Тощая собака с безнадежным выражением лица.
-Должно быть, у нее сел энергоблок, - подумал я, - впрочем, какой блок и откуда у собаки лицо. У них же морды. Роман, ты в реальном мире. Соберись!
Я уже хотел было принять горизонталь на гостиничном топчане, но тут внимание мое привлек сидящий под скудной тенью чахлого дерева человек. Он ловко вертел стаканчиками с шариком и громко кричал.
- Не проходим, подходим! Кручу, верчу, запутать хочу, тысячей одарю. Играем! Играем! Про все забываем.
Я вышел из номера и подошел к зазывале.
- Подходи ближе, матросик, не робей, попытай счастья!
- Я не матросик.
- А чей же ты будешь?
- Еду на остров Буян М87P54, буду служить в тамошнем гарнизоне.
- А… это который под командованием криворотого штабмайора Драгунского. Известный…
- Должно быть, - перебил я, - у него в почете офицерская честь.
- Не понял я?
- Матибатюшка моя говорила, что честь берегут только криворотые.
- Матюбатюшка? Так ты что ж из этих… гомодроидов
- Так точно.
- А чего ж нам служить едешь. У вас же свои войска имеются.
- Батюшка мой решил, чтобы я понюхал реального пороху.
- Чего-чего, а этого нанюхаешься. В наших, слышь, краях народец неспокойный, что ни день объявляется новый поборник за социальную справедливость. Что ни день палят друг в дружку из духовных мортир. А чего палят, не понятно. Одни за карликовскую власть палят, а другие за справедливую. Я тебе так скажу. Нашему народцу ни то, ни другое не надобно. Ему баба, водка и кнут. Без первых двух он хиреет, а кнут для него - вроде как для вас перезагрузка. И главное… начальства… ему для этого не нужно. Он себя сам высечет.
- А вы что, военный?
- А как же! Служил. До лейб- поручика дослужился. Ранение имею, и медаль за взятие Нишпольской крепости. Меня, слышь, Кузьмой Патрикеевичем Сивоплясом кличут.
- А я Роман Зорич.
- Вот те на. Роман. У вас же имена все, какие-то мудреные. GEL18, КGВ1X
- Так я гомодроид в первом поколении. У нас только в третьем поколении имена меняют. Мои дети уже будут носить гомодроидные имена.
- Как дети, - удивился Кузьма Патрикеевич, - а чем же вы их строгаете? Я слышал, что у вас для этого дела нужного инструмента нет.
- Имеется. Только служит оно для эстетических нужд, а размножаемся мы бесполым путем. Берутся клетки родителей и выращиваются бикубаторе,
- А вроде, как курей. Я, слышь ты, инкубаторских кур не люблю. Изжога у меня от них и несварение желудка.
Я решил сменить тему разговора:
- Вот вы, как служивый человек, мне что про службы скажете. Как оно там все. Скучно должно быть или как…
- По-разному, брат ты мой. Бывает, что и скучно, но на что на службе бильярд, кости, картишки или вот наперсточек? Играешь на бильярде? Американочку там, или карамболь?
- Никак нет. Не выучен.
- Напрасно! Бильярд руку укрепляет, а она первое дело для шашки. Пойдешь ты супротив турки без шашки? Никак нет. Против турки, да без шашки. Это вроде… как с твоим инструментом, - он постучал себя в пах, - на бабу вскочить. Поелозить может и поелозишь, а на что больше - это не изволь сумлеваться - нет. Я тебе, матросик, так скажу. Без карт, да кия… ты так себе… жид каптенармус, а не боевой офицер! Вот, скажем, стоишь ты, положим, в каком захудалом уездном городке, а в нем ни одной привлекательной бабенки, ни одной заметной ресторации и название у него еще какое-нибудь мудреное… вроде Волчехуйска. И вот чем в этом, прости Господи, хуйске, прикажешь, себя занять? Я тебя спрашиваю, Ромик ? Не знаешь. Правильно, побьешь день- другой кучерявый народец, что паленой водкой в шинке торгует, а потом руки сами банк метнуть тянутся. Сыграем?
- Я не играю.
- Да что тут играть. Это же тебе не русская пирамида. Ее чтобы правильно разбить целая хеометрия надобна. Наперсток- разве ж это игра. Так, безделица.
Мой знакомый бросил пластмассовый шарик под один из трех стаканчиков, что стояли на картоне, и начал быстро их перемещать.
-Кручу, катаю. Под каким наперсточком шарик гадаю. Ну, под каким?
Я указал пальцем на стаканчик.
- Угадал. Держи, - лейб-поручик протянул мне серебряный грош, - а так? …вот, что ты будешь делать, сызнова угадал.
Ну, че давай по стаканчику, - Кузьма Патрикеевич вытащил из -за пазухи бутылку, - за фарт твой.
Мы выпили. Леиб- поручик бросил шарик под стаканчик.
- Кручу, верчу…
В кармане моем прибавилось.
- Да ты, брат, самим чертом заговоренный!
- Я в черта не верю!
- Напрасно! В Бога можешь ты и не верить, а во врага рода человеческого верить обязан. Вот ляпнешь ты… подпив слегка… в офицерском собрании. Я в чертяку не верю, ни в рога его, ни в копыта. Скажешь так, вскочишь на коня и пойдешь аллюром, а тут тебе камень на дороге. Ты в кювете, а конь хромой. Хромой конь и в борозде бесполезный, а уж кавалерийском бою и вовсе дрянь. А кто этот камень тебе подкинул? Когда ты в собрание скакал, его на дороге не лежало. Или вот помню, стояли мы как- то в одном малороссийском хуторе. Домики такие беленькие. На плетнях чугунки, дивно разрисованные. Бабенки такие.. у них их дивчинами кличут… такие тебе доложу, ваше благородие, дивчины, что прямо-таки … смирно, равнение направо… не иначе! А какая там была горилка! Выпьешь, огнем дышишь - чистый Змей Горыныч. Так вот… выпало мне как - то караул нести…
Мой новый знакомый прервал свой рассказ:
- О, смотри как ты… и мне подфартило. Давай, Роман, накатим по стаканчику за фарт мой.
Мы выпили. Свистоплясов накрыл шарик стаканчиком.
-Гляди, опять мне выпало.
Камушек вновь ушел под стаканчик.
- И снова мне! Ну, что ты станешь делать.
Вскоре все выигранные мной деньги перекочевали к своему прежнему хозяину. Я включил боковые сенсоры, поменял параметры оперативной памяти, подключил сверхчувствительное зрение. Теперь я мог отлично видеть, где он лежит, но стоило лейб- поручику поднять указанный мной стаканчик, как шарика под ним не оказывалось.
- Ну, брат, мне пора, - Свистоплясов принялся скручивать подстилку, - мне еще в комендатуру нужно заскочить. Пенсион месячный получить.
А того пенсиона, я тебе доложу, курям на смех. Кабы не игра, то совсем пропал бы. С тебя, кстати, сто серебряных.
- Как сто, - удивился я, - не может быть.
- Может, брат, у меня все записано, - лейб- поручик протянул мне листок, - игра учет любит.
Я полез в карман, хотя прекрасно знал, что все деньги мои находятся под присмотром Тимофеевича.
- У меня, к сожалению, нет с собой, но я живу в гостинице «Три креста» в сто пятнадцатом нумере. Зайдите чуть попозже, и я вам все верну.
- Не смей беспокоиться, сударь мой, я тебе верю. Я завтра поутру посыльного пришлю. Ты ему и вручишь долг. Ну, прощай что-ли. Привет передавай гарнизонной скотнице Марине. Бабенка Марина эта, я тебе доложу. Чисто дьявол в юбке, а не баба.
Мы расстались. Я вернулся в номер. Тимофеевич уже был там.
- Батюшки, - всплеснул он своими геликоновыми щупальцами, - да ты никак пьян, Роман Григорьевич. Да, как, же так можно. Ладно, был бы ты узконосой обезьяной-человеком, но ты гомодроид. У тебя же естество не так устроено. Замкнут у тебя клеммы, заблокируются порталы… и тю- тю! И как прикажешь мне объяснять ликвидацию твою… хозяевам моим! Что скажут они мне? Спасибо тебе, старый хрыч, за то, что не доглядел наше дитятко. Не скажут, они мне спасибо, Роман Григорьевич, а пустят под пресс и дело с концом. Как же так можно. В кого ты только такой пошел? Ведь ни батюшка ваш, а пуще всего матибатюшка акромя маликотовой смазки ничего другого в рот не брали, а вы сподобились
- Закрой аудифейс, бот, - грязно выругался я, - у тебя, верно, контакты закоротило. Помоги мне лучше раздеться, дурак, да уложи в постель…

Утром я с трудом открыл глаза. Чувствовал я себя так, как будто меня вчера разбирали компьютерные чайники. В сердце дрожала материнская плата. В печенке нестерпимо ныло ядро процессора.
Я пытался вспомнить вчерашние события, но матричная память решительно мне в этом отказывала.
Размышления мои прервал Тимофеевич. Он протянул мне чашку с горячей и ароматной термопастой:
- Напрасно ты, Роман Григорьевич. Напрасно. От гадкой этой одна беда, а виновата во всем китайка эта проклятущая. Я ведь родителям вашим говорил. Гоните вы ее взашей. Да разве ж меня слушали…
В это время в комнату постучали.
Тимофеевич открыл дверь. В комнату, грохоча деревянной ногой, вошел инвалид:
- Кто тут есть Роман Григорьевич?
- Я.
- Это, стало быть, вам.
Инвалид протянул мне лист реальной бумаги.
- Сударь мой, - прочел я, - надеюсь, ты не забыл о вчерашней нашей игре и об твоем мне долге. Прошу тебя, пришли мне с героем взятия Дитриховского перевала Павлом Семеновичем Величко моих сто серебряных, ибо вчера пенсиона мне так и не выплатили. Объясняют, что де промышляет ныне в наших краях эксриментоприятор. Он, скотина такая, де оставил меня без вспоможения. Остаюсь твой друг лейб- поручик К. П. Свистопляс.
- Выдай герою сто серябрянных, - развязным тоном приказал я Тимофеевичу, - да поживей.
- Как сто серебряных? Каких это сто серебряных? С чего это.
- Я вчера ему задолжал за обучение военному делу.
- Хорошая учеба. Чуть жахом – мажахом в гостиницу заявился ученик. Как себе хочешь, а денег я ему не дам.
- Твое дело холопское, - прикрикнул инвалид на Тимофеевича, - выполняй, что сказано.
- А ты кто таков, чтобы мне тутова выказывать притязания.
- Я человек! Инвалид! Герой Дитриховского перевала! Государственный пенсион имею!
- Ишь ты… герой провала…
- Хватит препираться, выдай безногому немедля деньги!- Приказал я, повысив частотные характеристики зуммера,Тимофеевичу.
- Безногий! Я вот зараз включу вируса защиту, и он у меня вмиг кочерыжкой станет! Выдай… хорошо сказать… выдай, да где только их взять.
- Ты как со мной разговариваешь, холоп! Я ведь не посмотрю, что ты старый наш слуга, а велю сдать тебя в компьютерную лавку!
Тимофеевич помрачнел лицом:
- Воля ваша, Роман Григорьевич,- Тимофеевич вытащил сто серебряных и протянул их инвалиду.
Он пересчитал деньги и положил серебро в карман:
- Благодарствуем, ваше превосходительство. Мы, такое дело, пошли
- Погоди, - остановил его Тимофеевич, - распишись вот здесь.
Инвалид взял в руки лист бумаги:
- Это зачем?
- А затем, что ты пропьешь их в кабаке, а потом скажешь, что ничего от их превосходительства не получал. Знаю я вас… воровской народ.
Инвалид расписался, и, громко стуча костылем, (причиняя этим всем моим внутренностям дискомфорт), вышел из номера. Тимофеевич плакал гелеотиктоновыми слезами у окна. Я подошел к нему:
- Забудем, старик. Знаю, виноват. Кругом виноват я перед тобой. Нужно было включить защиту, да я забыл. А если честно, то просто не включил. Решил попробовать алкоголя. Впредь обещаю тебе во всем тебя слушаться. Ну, прости.
Тимофеевич обернулся и припал к моей груди:
- Да, что мне тебя прощать, батюшка, коли я сам… во всем… и виноват. Мне бы надобно было за тобой присматривать. Ведь тебе же впервой в реальном мире находиться-то, а я, старый хрыч, замест этого отправился в киберлавку. Заменил себе, вишь, экоплазменную панель. Как будто бы я без этой панели не прожил бы. Прости ты меня, батюшка.
- И ты меня прости, старик.
Мы крепко обнялись. В это время в комнату постучали.
На пороге стоял бравый прапорщик:
- Кто здесь Роман Григорьевич Зорич.
- Я
- Капитан транспортного акуабота «Стремительный» просит пожаловать вас на борт.

Глава третья

Черная вдова

Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ж ты вьёшься надо мной,
Ты добычи не дождёшься,
Чёрный ворон, я не твой.
Народная песня

- Разрешите представиться. Капитан судна «Стремительный» Аполлинарий Витольдович Пятница - Конопля.
Капитан показался мне ботом-управленцем, но когда я пожал ему руку, то понял что ошибаюсь.
У капитана оказалась крепкая биоладонь.
- Добро пожаловать на борт, господин поручик. Позвольте-ка, я провожу вас до каюты. Извольте сюда.
Мы прошли вдоль борта
- А теперь сюда. Вот в эту дверь. Теперь вниз по ступенькам. Они у нас, правда, неприспособленны для таких, как вы. Гомодроидов.
Впрочем, вы вовсе не похожи на них. Чисто человек. Я бы никогда и не понял, коли бы не депеша. Вот эта.
Капитан вытащил из кармана мятый лист.
- Пишут в ней, мол, встречай гомодроида. Ну, я на палубу и давай смотреть. Я же их в глаза -то прежде не видывал. Ну, думаю, прикатит сейчас этакий. Глазища сто вольтовыми лампами, голова размером с высоковольтный трансформатор, а вместо волос… провода какие. Али антенны. Прости Господи. Не поверите: глаза все выглядел. Все искал этого… как его… ну который… этот… а вил бэк… киборг, во! А тут вы. Голова у вас, и волосы, и соляркой, - капитан понюхал мой мундир, - не пахнет. Ну, чисто человек! Бывает другой, какой хомо сапинес больш за вашего на андроида похож. Вот я помню… Это когда я на канонерке «Бывалый» служил. Мичманом. Шустрый такой был. Бывало, дадут команду «Свистать все наверх», а я уж наверху. И уж во фронт! Капитан-майор наш меня завсегда в пример команде ставил. Вот, говорил, из кого адмирал вырастет. И вырос бы, да накляузничал на меня кок наш. Написал в департамент, что я-де крупу гречневую на стороне торговал. Ну, было дело, а с кем не бывает, там мортиру какую спишешь, картечь, но чтобы крупу… Будьте любезны, поверните направо. Вот так. Только осторожненько.
Держитесь вот за этот поручень-этот у нас для маленького. На мой «Стремительный» што год два министра по военной части приезжают… порыбачить. Их все знают. Физиономии их что всегда в прессе мелькают. Один гренадер, что твоя каланча, а другой маленький, натуральный лилипут. Я таких в цирке видел, когда стояли мы в Бристольском порту. Вот поручень и сделали под его маленький рост. Маленький, да удаленький… я вам доложу. Одним словом…пришел я как-то к ним, звать к столу, а дверь… слегка… так… приоткрыта. Я в щелочку заглянул Мать… царица небесная. Этот, который поменьше на табуретку встал и щекочет шишкой своей шоколадный глаз великана.
Я раньше не верил, что у маленьких шишки большие, а тут не то, что большая, здесь, такое дело выходит натуральная гросс- мачта.
И смех, и грех. Я, конечно, от греха подальше. Вот такие у нас, батюшка, дела творятся. Позвольте поворотить направо. Так о чем это я? Ах, да! О «Бывалом»… знатное было судно, доложу я вам, сударь. Фок-шкота такая, милостивый вы мой, прям загляденье. А грот – шкот? Свет обойдите, а не сыщите другой такой. А рында наша! От нее, поверьте на слово, звон такой шел, что ни Боже мой, не найдете вы что-то похожее во всем флоте!
Капитан наш Вольфгран Карлович Шварц – Штольбергский. Русский из немцев. Царствие ему небесное. Офицерам- друг и товарищ. Матросам- отец родной. Бывало, как гаркнет.
« Спустить гроты! По реям! Крюйсель брасы на левую!»
Мы тотчас- же врассыпную. Команду, стало быть, выполнять. Матросы молниями по палубе туда-сюда. А тут тебе новая команда.
«По местам стоять, поворот через фордевинд! Марса-шкоты с левой травить! Гитовы тянуть! Марса-фалы отдай!» и все такое прочее. Кутерьма такая начинается, сударь вы мой, я вам доложу.
Вольфгран же Карлович только по сторонам зыркает, да ус крутит.
Потом как гаркнет: « Молодцы, ребята!» А мы ему в ответ этак дружно «Радстарвашество!» Эх, жизнь. Не то, что ныне. Акромя меня уже и команду дать не могут. -Брамсы на левую!-вовсю мочь рявкнул капитан Пятница – Конопля.
От капитанского крика у меня загудели слуховые датчики. Мой собеседник немного помолчал и, сменив бодрый тон на смурной, продолжил:
-Вы, наверное, думаете, зачем он мне… неизвестному человеку… все это рассказывает?Ведь я же могу доложить, куда следует. Можете, батюшка, можете. Вы думаете, не писали про меня, не докладывали куда следует? Писали. Докладывали. Был бит и не раз за разговоры свои, и в должности понижен. Другого давно бы списали, а где ж они такого другого найдут!? Я ж все мели, все отмели знаю. Я буран за неделю чувствую. Как что сразу бегут ко мне. «Аполлинарий Витольдович, а не случится ли у нас вскорости ураган?» Я сейчас же на палец поплюю и кверху его. Никак нет, отвечаю. Ураган ожидается только через месяц. Вот так-то. Куда им без меня?
Но, с другой стороны, ведь все время в море. На судне одна и та же команда. Все друг про друга знают. Все разговоры только что: брамсели, бом-брамсели, бом-брам-шкоты, фалы и брасы... Еще само собой, о бабах, как без них. Бывает дело, отшвартуешь какую-такую прехорошенькую метисочку в тропическом порту. Потом полгода об ней только и разговору. Морская романтика только в романах... Сгноили бы меня. Не глядя на мои прогнозы. Это я вам ус свой могу сбрить! Но, только меж нами, кум мой Афанасий Федорович Курочкин в морском управлении сидит. Настрочит на меня жалобу кляузник какой, а Афанасий Федорович их- в ватерклозет. Я потом жалобщикам собственноручно шкуру спускаю. А вот и ваша каюта.
Мы вошли в небольшую тесную комнатушку.
Располагайтесь, отдыхайте.
Капитан вышел. Тимофеевич вкатил в каюту мои чемоданы. И, размещая их в шкафу, недовольно ворчал:
- Ну, помещение. Лучше разве не мог найти этот болтун для вас. Оно бы, конечно, мог, коли бы ему в карман сюртука синенькую бумажку сунуть. Да где ж ее взять, ежели вы вчера четыре синеньких прогуляли. Шутка сказать. Сто серебряных.
- Да будет тебе, старик, ну вижу, знаю, напроказил я вчера. Виноват я перед тобой. Вот тебе моя рука, и забудем этот печальный факт. Ну, не сердись; давай помиримся… навсегда.
В каюту заглянул длинноносый мальчик-юнга:
- Господин капитан имеют честь пригласить вашбродие к себе отобедать. Прошу следовать за мной.
Мы с Тимофеевичем пошли за мальчиком и вскоре оказались в корабельной столовой. Тотчас же за нами в нее вошел капитан Пятница – Конопля:
- Прошу садиться, Роман…?
- Роман Григорьевич
- Вот тебе на… Григорьевич! А я себе думаю, кого это вы мне напоминаете. Вы должно быть сын Григория Петровича Кандыбы!
Я ответил:
- Нет, моего батюшку зовут Григорий Александрович Зорич.
- Вот как. Извините, ошибся. Да вы кушайте, кушайте. Меня, старого болтуна, не слушайте. Вот, пожалуйте: луковый супчик, а вы думали у моряков уха? Ха- ха. Шалишь, брат, у меня на судне уха только в постные дни. В скоромные у нас: гратен дофинуа, сanard à l'Orange, кассуле, ризотто, фокачча с пармезаном и розмарином, куриное фрикасе с уксусом и зеленью, на десерт, пожалуйте, миндальное печенье, пахлава, мороженое и вина. Какие изволите: белые, красные, шипучие? У меня большой выбор! Что смотрите… с удивлением? А вы, небось, думали, что у старика на обед кашица, да щи пустые. Нет, милый мой, я не для того Родине жизнь отдаю, чтобы на щах прозябать. Я с нее требую! А коли она, бывает дело, обнесет меня, так я по-своему компенсирую. Когда канаты продам, а бывает, что и пушечку спишу. Вы кушайте, кушайте. Как вам говядина… не жестковата?
- Очень хороша! Просто тает под зубами, как мартовский снег!- Похвалил я говядину.
Капитан Пятница привстал со стула, зацепил вилкой кусочек свежайшей пармской ветчины:
- А вы разве разбираетесь, простите, в еде? Вы же, как бы, не совсем чтобы…
Я улыбнулся на слова этого тертого морского волка:
- Я работаю в двух режимах, когда, как сейчас в человеческом, то очень даже разбираюсь и очень люблю хорошо покушать. Тимофеевич после таких обедов, как правило, меня всего разбирает и делает настройку параметров вкусовых сенсоров.
- Покушать, сударь мой, это по-нашему. По-морскому. Григорий Петрович Кандыба, коего я принял за вашего батюшку, тоже любил покушать. Вола мог зараз уписать. Ей- Богу. Вот вам крест.
Капитан широко перекрестился.
-Он у нас на бригантине «Смелый» боцманом служил. Невероятной силищи, доложу я вам, был человек. Бывало, раздобудут… на «Смелом»…Капитан наш Василий Константинович Свирипайло к алкаголЮ был суров. Не допускал, ни- ни.
Так вот, найдут офицеры бутылочку-другую ямайского рому. Я, правда, завсегда предпочитал кубинский. Он как- то забористей, зацепистей. Зовут, стало быть, Петровича. А он им так со смешком. « Мне, господа, чтобы напиться ведро спирта нужно». И, видит Бог, чистую правду говорил. Я сам тому свидетель. Ведро спирта при мне выдул без всяческой закуски. Геракал, да и только. Я помню, стояли мы как-то в Греции…
Капитана Пятницу-Коноплю прервал дежурный вошедший в столовую юнга.
- Господин капитан, дозвольте поднимать якоря?
- Погодите, - возразил Тимофеевич, - какие якоря. Никаких якорей. Ураган приближается!
Капитан, аппетитно жуя французское блюдо, поинтересовался:
- Какой ураган, старик? Где ты видишь ураган! У тебя должно быть операционный режим сбился с курсУ?
- С системой у меня все в порядке. Я сегодня утром проводил тестирование, а вы взгляните на вон ту тучу.
Капитан подошел к иллюминатору:
- Ты, брат, должно быть туч не видал, коли такую безделицу за грозовую тучу принимаешь?
- Хорошо. Пусть будет по-вашему, но взгляните на барометр! Да и я всеми своими датчиками чувствую ураган. Воздух пахнет грозой.
- Барометр- машина, - отмахнулся капитан, - а машина напротив человека, что оглобля супротив гросс- мачты! Вот мой барометр.- Капитан поплевал на палец и поднял его вверх. Говорю тебе, бот. Никакого урагана не будет. Выпейте-ка, милый мой, - обратился Пятница- Конопля ко мне, - вот этого напитку. Водка на морских корешках. Ну, как? Чистый Вельзувель. Эх, как забирает! Вы его морсом запейте. Морс- лучшее дело. Другие- лимонадом, а я вам так скажу: тьфу на ихний лимонад. Ни вкусу, ни патриотизму! А этого дурака прикажите высечь высоковольтовым шнуром.
Тимофеевич бросился ко мне:
- Роман Григорьевич, да разве ж вы не чувствуете урагана. Мы же погибнем. Два часа в морской воде максимум, что мы с вами можем продержаться, а в вашем теперешнем человеческом режиме вы и пяти минут не проплывете в бушующем море. Захлестнет волна и поминай, как звали!
Я придал голосу как можно больше дружелюбия, и сказал:
- Господин капитан, может быть, стоит послушаться совета моего слуги? Он бот опытный…
Капитан решительно перебил меня:
- Чем слушать всяких електронных дудаков… Пригубите, сударь мой, из этого графинчика, - капитан приподнял цветную бутылку, - десятилетняя выдержка. Вот взгляните на этикеточку.
- Вы бы лучше взглянули на стрелку барометра, - предложил Тимофеевич, - она никогда не врет.
- Что на нее смотреть, - махнул рукой капитан, - ежели она уже у меня пять лет, как не движется. Кажись, что курицей паленой пахнет. Ну, вот ужо задам коку!
Капитан в сердцах бросил на стол салфетку. Тревожно задрожали бокалы.
- Я его самолично осмолю!
Капитан Пятница- Конопля вышел из столовой. Мы с Тимофеевичем отправились в каюту.
- Роман Григорьевич, - сказал мне по дороге старый бот, - давайте сбежим с корабля пока не поздно. Чую я всеми клапанами и датчиками… чую: быть беде. Сбежим, Роман Григорьевич, что нам стоит...
- Нет, Тимофеевич, - сказал я, - нельзя. Долг. Честь. Правильно Аполлинарий Витольдович говорил. От лимонада ни вкуса, ни патриотичности! Будь моя волю, то я бы немедля ввел налог на патриотизм. Которые мало патриотичны- те пятнадцать процентов от доходов платят, а которые правильно патриотичные… те… только пять.
- Да вы никак пьяны!?
- Молчать, дурак, - закричал я, - молчать, а не то я тебя! Да, я выпил, но не тебе, кляча, указывать мне на это!
- Роман Григорьевич, голубчик вы мой, простите старика, погорячился.
- Ладно, прощаю, - я поцеловал Тимофеевича в его мягкую гелевую щеку, - отведи-ка меня лучше в постель, старик, чего-то мне вздремнулось.
Тимофеевич подхватил меня под руку, провел в каюту, уложил на кровать и накрыл пледом.
- Капитан Пятница-Конопля - опытный моряк, - успокаивал я слугу моего, - старый морской волк. А хорошо я о налоге, про патриотизм заметил. Как думаешь, старина?
- Хорошо-то оно, батюшка, хорошо, но только самое патриотичное… в нашем с вами случае… было бы на берег сойти. Эту ж посудину не то, что грозовая, ее и обычная волна, стань только к ней неправильным боком, перевернет. Ладно бы я, старик, машина, но вы- то молоды. Вы можно сказать, стоите…
Где я стою я не расслышал. Глаза мои закрылись. Звуки, запахи, тревоги, волнения все померкло в крепком послеобеденном сне.
-Батюшка! Роман Григорьевич! Проснись. Проснись. Вставай!
Я открыл глаза и увидел склонившегося надо мной Тимофеевича. Интерфейс его был бледен, как человеческое лицо. Вначале я даже принял его за члена команды, который прибыл сообщить, что капитан просит меня отужинать с ним.
- Очнись, батюшка. Вставай!
Я протер глаза и поинтересовался:
- Что случилось?
- Беда, отец. Беда! «Черная вдова»…
- Ты никак, дурак, моликотовой смазки перебрал, пока я спал! Какая вдова!
- Такая, Роман Григорьевич, что взгляни- ка ты в иллюминатор и сам все увидишь!
Я встал на ноги. Пол подо мной пошатнулся, и я кубарем полетел к противоположному борту. Тимофеевич помог мне встать. Я выглянул в иллюминатор.
За ним бушевало море. Темное небо разрезали молнии. Тысячами барабанов грохотал гром. Огромные волны бились о борт. Тревожно хлопали паруса. Надсадно скрежетала и гросс- матча. Оторвавшаяся от орудийного лафета пушка, ударяя то в корму, то в нос, то аутригер, то ахтерштевень, каталась по палубе. Грохот этот холодил мое испуганное сердце. Весь хмель мигом вылетел из меня. От страха и волнения я весь покрылся липким холодным потом.
Судно трещало, визжало, стонало и, казалось, вот-вот рассыплется на тысячи мелких щепок.
Дрожащим голосом я спросил у слуги моего:
- Что это, Тимофеевич?
- Ураган, батюшка, - чуть шевеля мертвенно- белыми губами, ответил слуга, - «Черная вдова». Я пробежал по своей внутренней энциклопедии и обнаружил, что по сводкам сегодня ожидается ураган «Черная вдова» самой высокой… пятой степени опасности. И вот она вам, пожалуйста. Ужас пострашней «Червя Морриса»
- Что же ты не сказал об этом раньше, - обрушился я с ураганной степенью на Тимофеевича, - старый драндулет. Родители мои вверили жизнь мою в твои параллельные шестеренки, а ты вот как ею распорядился. Ты отдал ее в руки черной вдовы.
- Да, что вы такое говорите, батюшка, - плачущим голосом произнес старый бот, - разве ж я вас не предупреждал? Неужто ж я не просил капитана завести судно в бухту и переждать в ней бурю. Но он же меня и слушать не стал. Он наместо этого вам всяких ромов… будь они неладны… в рюмочку подливал, а вы рады стараться, пригублять из нее. Вот и прослушали старика. Ведь я ж говорил. Я умолял. Беда. Ой, беда.
- Да, ладно тебе, - прикрикнул я на бота своего, - заладил тоже. Беда. Беда. Тоже мне беда. Все обойдется. Судно крепкое…
Налетевшая волна так качнула «Стремительный», что я, сделав в воздухе двойное сальто, закатился под кровать. Тимофеевич бросился мне на помощь.
- Поднимайся, Роман Григорьевич, держись ручкою своей за мой щупалец.
- Ничего, старик, - присев на кровать, продолжил я, - капитан- опытный моряк. Видел, какое у него выразительное лицо. Настоящий морской волк.
Новая волна еще ожесточенней ударила в судно. Оно взревело, как смертельно раненное животное. Я слетел с кровати и, прокатившись по полу каюты, больно ударился боком о кованый сундук.
- Помоги мне, старик.-простонал я.
- Сей же час, батюшка, дай только мне точку опоры найти.- Тимофеевич, шатаясь, хватаясь за стол, стулья, двинулся мне на помощь.
- Держи, батюшка.- Он протянул мне свою конечность. Я крепко схватил ее, но в это время невероятной силы волна ударила корабль прямо в форштевень. «Стремительный» подобно жеребцу встал на дыбы и мы с Тимофеевичем, крутясь в воздухе, полетели куда-то вниз. В темноту. В пустоту. В тишину. В никуда. В безвременье.

Глава четвертая
Остров
Вдоль да по речке, вдоль да по казанке
Сизый селезень плывет.
Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому
Народная песня.

Я почувствовал, как кто-то пощекотал травинкой у меня в носу.
- Апчхи.
- Будь здоров.
- Кто это?- Спросил я. Голос ответил:
- Это я, Ромашик, пришла к тебе, проведать… как ты здесь, милый.
- Матибатюшка.- Радостно воскликнул я и открыл глаза, но увидел не любимое лицо, а бесконечную морскую гладь. Матибатюшка всегда говорила, видеть во сне безбрежное море воды - к большой удаче. Но первое - я не спал. Второе - бескрайние просторы воды сулили мне не удачу, а мучительную смерть от жары и жажды. Я огляделся, пытаясь отыскать кого- то, кто уцелел, но не нашел ни признаков чей-то жизни, ни даже обломков «Стремительного» Я попытался перейти в режим машины, определить свои координаты, а определив их, смоделировать из плота наносудно. Я включил датчики, но они не работали. Я принялся колотить себе в грудь, пытаясь таким образом соединить контакты. Ничего не помогло. Машина во мне работать отказывалась. Тогда я оторвал доску от своего плота и решил грести в западном направлении.
- Коль скоро мы плыли в западном направлении, - объяснил я сам себе это решение, - то и нужно продолжать движение на запад. Кроме того, на западе горизонт был безоблачным, а на востоке покрыт облакам.
- Облачно всегда над морем, а не над сушей, - сказал я себе, - поэтому нужно грести к западному горизонту.
Солнце жарило нещадно. Хотелось пить и есть. Я осмотрел мой плот. И, о счастье! Я нашел в нем немного дождевой воды, что осталась после шторма. В этой лужице плавал и мой petit déjeuner небольшая пестрая рыбка!
- Кому-то из нас придется умереть, - сказал я «пеструшке», - и первой выпадает тебе. Прости, моя милая, голод не тетка…
Рыбка захрустела у меня под зубами. Она оказалась костлявой и невкусной. Запив свой завтрак водой, я лег, закрыл глаза и представил себя лежащим в гамаке под сенью разлапистых кленов в имении родителей моих. Пахло сыростью и сосновыми шишками.
- Нельзя расслабляться, - приказал я себе, - нужно бороться. Нужно грести!
Солнце как раз спряталось за большую тучу. Я взял в руки весло, но в этот момент плот мой подскочил высоко вверх. Я больно ударился боком. От этого толчка заныли все раны, полученные мной в каюте «Стремительного»
Как оказалось, плот зацепила большая рыба. Я осмотрелся и увидел множество плавников, торчавших из воды.
- Акулы!
Плавники закружили вокруг моего убежища.
- Вне сомнении я недолго пережил свой завтрак. Прощайте, родители мой. Прощай, солнце. Прощай, море. Прощай, Тимофеевич. Надеюсь, что смерть твоя была не такой мучительной, как моя.- Я закрыл глаза и принялся ожидать, когда акулы разобьют хлипкое убежище мое, и я стану их трапезой. Я представил, как они будут делить мое бедное тело: главарям- печень и сердце, а их подручным- мои синтетические узлы. Хотя слышал я, что акулы способны переваривать даже металл. Я ждал, но хищники не предпринимали против меня никаких агрессивных действий. Не щелкали зубами, не били хвостами, а вели себя, напротив, весьма миролюбиво. Я пригляделся и увидел, что это дельфины.
- Значит где- то рядом земля. Раз они резвятся в открытом море!
Пощелкал пальцами:
- Тю-тю. Кис-кис, мои милые, помогите мне выплыть к берегу. Вы же наделены разумом и даже, говорят, нравственными категориями. Разве вы не видите, что я попал в беду. Помогите мне.
Один из дельфинов положил морду на плот и защелкал, точно птица:
- Чик- чик.
- Чик- чик, милый, - улыбнулся я и ласково провел рукой по мокрому носу животного, - ты мне поможешь добраться до берега?
- Чик- чик.
- Поможешь, вот спасибо, молодец. Но как?
Я стал быстро соображать, перебирая возможные варианты. Наконец, мне пришла в голову идея.
Я привязал веревку к плоту и позвал дельфина. Он подплыл и взглянул мне в глаза. Я стал хлопать себя по спине. Дельфин закивал головой, подплыл к плоту и остановился возле борта. Я сделал петлю, набросил веревку на его высокий стройный спинной плавник и затянул узел.
- Ну, поехали!
Дельфин дернулся, и мой плот поплыл, набирая обороты. За моим «кораблем», который я окрестил «Новый «Стремительный», летела стая дельфинов. Видимо, со стороны я походил на морского царя, объезжающего свои владения. Неожиданно, мой возница высоко выскочил из моря. Мой плот взмыл к облакам и рухнул на скалистую отмель. Раздался треск ломающихся досок. Я больно ударился о камень и погрузился в темноту, в тишину, в безвременье.
Когда я вновь открыл глаза, то увидел безбрежный океан звезд. Мне показалось, что я умер и нахожусь на небе. Но, как выяснилось, не я отправился на небо, а небеса спустились ко мне. Надо мной мерцал океан звезд, который горел и качался на морских волнах. Мое внимание привлекла крупная ярко-желтая звезда, я потянулся к ней рукой. Звезда мигнула. Я пригляделся и понял, что это не звезда, а глаз какой-то огромной рыбы.
- Побудь со мной, рыба, - сказал я, - мне так одиноко. Эх, был бы со мною рядом Тимофеевич. Где ты сейчас, старик? Где лежат твои иридиево-циркониевые останки? Я был так несправедлив с ним, рыба. Эхе-хе. Рыба, рыба, рыба, а расскажи мне, рыба, как живешь ты в безбрежных глубинах океана?
Рыба, сильно ударив хвостом, ушла в морскую пучину.
- Судя по вздоху, жизнь там-не лучше земной.
Я остался совсем один с плескающимся у моих ног морем и безмолвным небом. От нечего делать взялся я отыскивать созвездия с морскими названиями.
Яркий Рак горел над моею головой. Чуть поодаль от него тускнели Рыбы. Покачиваясь на волне, Кассиопея хвалилась мне, что ее дочь Андромеда краше всех морских нереид.
- А где же Тау-Кит? Куда же он делся? Почему его не видно? Ах да-это же созвездие Южного полушария.
Небо на востоке зарозовело. Звезды стали стремительно покидать морскую гладь. Одна, другая, третья… сотая, сто вторая…
Веки мои сомкнулись. Приснился мне Тау Кит. Он смотрел на меня желтым глазом и хриплым порочным голосом пел:
Волны в море как горбушки,
лодочка качается,
Ванька с Манькой поебушки
учинить старается
Я открыл глаза. Волны сильно, стремясь унести меня к Тау Киту, бились о камни моего пристанища. Я осторожно прошелся меж ними и наткнулся на обломки моего плота. Они годились для плавания, но только куда было мне на них плыть. Я тяжко вздохнул и, обхватив голову руками, стал громко выть.
- Кря- кря.- Рядом со мной приземлилась птица. Это был огромный белогрудый альбатрос. Видимо, он принял меня за выброшенную на камни рыбу и приземлился, чтобы ею перекусить. Однако, увидев, что я не рыба, птица отвернулась и принялась смотреть в море.
- Еда и вода!
Я поднял камень и сильно швырнул его в птицу. Увы, камень пролетел мимо. Птица взмыла в небо. Я провожал ее голодным взглядом. Пища быстро удалялась от моих зубов, желудка, пищеварительного тракта…
- Постой, погоди, птица. Прости меня. Я вовсе не хотел тебя убивать. Просто я хочу пить и есть. Возьми меня с собой. Отнеси меня на своих могучих крылах к суше, к еде, бодрящему вину, людям, бедным родителям моим! Ну, куда же ты, птица! Погоди.
Вдруг на горизонте я заметил очертание высокой горы и бледный силуэт дерева на ней.
- Земля! Земля!- Заорал я и ощутил себя Ноем. Хотя я и не скитался по морю также долго, как Ной, но устал я ужасно. Мне хотелось пить, есть, принять ванну, лечь в чистую и мягкую постель.
- Привет, Земля! Ура тебе, Земля!- Орал я, прыгая от радости.
Человек навсегда остается ребенком. Во взрослом возрасте это особенно проявляется в минуты больших жизненных удач. Как передать вам мою радость? Мое веселье. Я подождал, хотя мне хотелось немедленно броситься в море, когда волны утихнут. Наконец, море стало тихим. Я спустил остаток плота на воду и принялся грести импровизированным веслом. Однак,о как я ни старался, как ни натирал себе мозоли. Далекий берег не желал приближаться ко мне. Я как будто застыл на месте. Тогда я стал грести не к суше, а стал идти вдоль берега, пытаясь таким образом отыскать прибрежное течение. Мои усилия увенчались успехом. Плот мой, наконец, попал в поток, и меня стремительно понесло к берегу.
Выйдя на берег, я принялся искать дорогу, ведущую в город.
Вскоре я наткнулся на человека. Вид у него был довольно дикий. Человек, заметив меня, быстро побежал мне навстречу:
- Здравствуй, сударь, здравствуй! Слава Богу, я не один. Вас за что сюда сослали?
Я недоуменно взглянул на незнакомца:
- Что значит за что?
- Ну, по какой статье Уголовного уложения были сосланы? На остров?
- Не по какой. Меня течение принесло. А разве я на острове?
- На острове. На острове, - ответил незнакомец и добавил, - на необитаемом.
- Как, - удивился я,- а разве еще есть необитаемые острова?
- Как видите, есть. Я обошел его весь. Нету тут, сударь мой, даже птах небесных. Не говоря уже о зверье. Братьях наших меньших. И, слава Богу, доложу я сударь вы мой, иначе бы я уже давно пал их жертвой.
Я слегка приподнял свое измученное тело и поинтересовался:
- А вы кто такой, милейший, будете?
- Я- то, - незнакомец горько вздохнул, - а вы разве меня не признали?
- Что-то не припоминаю.
- Ну, как же, сударь мой, я человек известный.
Я внимательно вгляделся в незнакомое лицо и воскликнул:
- Неужели это вы, Иннокентий Евграфыч Ватников! Управляющий Департамента Государственной правды?! Тот самый Ватников из планзифтора?
- Да, да. Так точно, милейший, азм, как говорится, есмь.
- А вы что ж имеете честь быть тут на отдыхе? У вас тут имение? А как вы сюда добирались трасформером или телепортационно.?
- Тройкой, батюшка, тройкой.
- Значит сюда идет столбовая дорога, но погодите, погодите, вы же мне сказали, что это необитаемый остров!?
- Абсолютно верно необитаемый, а на него я заброшен магической силой бунтарской тройки.
- Вас похитила банда воинствующих гипнотизеров!?
- Хуже, мой милый, - грустно вздохнул человек из плазмы, - с гипнотизерами я бы управился по- свойски, а с бунтарями этого сделать решительно невозможно. Все, что было нажито непосильным трудом, отняли и магическим манером забросили на этот проклятый остров. Вот теперь имею честь…
- Какими бунтарями, Иннокентий Ефграфыч, - перебил я собеседника, - кто такие эти бунтари? Объясните толком. Я ничего не изволю понимать.
Иннокентий Ефграфыч уставился на меня, как профессор на умную машину первого поколения.
- Вы что не слышали про переворот? Спросил он, наконец.
- Какой переворот?
- Вот тебе на! Вы что ж, ничего не знаете? Боже, как вам завидую, - всплеснув руками, воскликнул Иннокентий Ефграфыч, - вы не видели всех этих воровских безобразий.
- Каких безобразий…
- А таких, батюшка, - остановил меня собеседник, - что не приведи Господь увидать вновь или даже во сне приснить. Третьего дня, сударь мой, налетела банда разбойничья на столицу. Главарем у них запамятовал толи Гришка Леший, то ли Петрушка Домовой? Запамятовал, батюшка. Батюшку царя скрутили, да и в тот же день ближе к вечеру лишили его головушки на Лобном месте. Начальственных особ в царской конюшне пожгли. А которые особы гореть не желали, так тех батогами, упокой Господи души их, поубивали. Не приведи более такого видать, матушка- заступница. Я вам, как другу моему скажу, что мне еще повезло. Канарейкина Петра Петровича. Знаете из Департамента Надзора? Того, что имел привычку подмигивать, да подсвистывать. Так вот его вообще на кол посадили. За меня матушка моя вступилась. Она кое-кого из этих бунтарей знавала. Если бы не матушка, то Господи помилуй. ..Да, вот еще. Обер-прокурора Святейшего Синода Курдяшкина Апполоса Карловича… Не поверите, батюшка, живьем в елее сварили. Не приведи Господи! Но поделом. Поделом
- Как же вы можете так на святое лицо?
- А оттого, что видели бы вы, милый мой, какие он с иноками в синодоидальных апартаментах игрища срамные устраивали. Господи помилуй. А эти браслеты, брегеты, золотые брички…
- Погодите, погодите, - остановил я И. Е. Ватникова, - а почему же вы его персону у себя в Департаменте не разобрали? Почему ж вы по планзифтору изволили называть его светочем нравственности!?
- Служба у меня, сударь мой, такая. Собачья служба. На кого прикажут- на того лаю. Особачился на ней весь, честное благородное, на родных людей лаять стал. Не поверите. Придешь этак домой с Департамента, а жена так ласково спросит тебя. « Как ты, мол, батюшка мой, Иннокентий Евграфыч, поживаешь? Как служба? Каковы новости?» А ты ей в ответ жалобно так «Ав- ав». А вы говорите, что я вот так и этак. Я, милый мой, извольте видеть, человек маленький. Раб подневольный. Принесут императорскую бумагу, а я читай. А не прочтешь, сами понимаете. В острог. А у меня маменька, два братца на руках и одна дама из института благородных девиц. Если бы не маменька, да эта дама, меня бы в масляную бочку законопатили и в море. Ой, не приведи Господь и подумать. Они же мне маслянку хотят вменить, а я,сударь мой, к маслянке имел самое косвенное отношение. Вот дожились, батюшка, все жгут. Все ломают, и конца этому не видно.
Сердце мое обомлело:
- А что они с такими как я делают… Ну, не совсем людьми?
- Да, а то, сударь мой, и делают, что жгут и на куски разбирают. Ничего святого за душой! Ни Бога не признают. Ни заслуг наших перед Отчеством! А я ведь верой и правдой….
- А не слышали-ли вы, милейший Иннокентий Евграфыч, чего про родителей моих. Батюшку моего Зорича Григория Александровича?
- Это который Зорич, - не дал мне договорить Ватников, - что в Департаменте Наглядности служил?
- Так точно после отставке со службы какое-то время служил.
Иннокентий Ефграфыч всплеснул руками:
- Батюшка, мужайтесь. Пустили вашего батюшку под пресс, а матибатюшку разобрали на техорганы и в азиатчину услали.
- Ры- ры.- Зверем, попавшим в капкан, зарычал я и открыл глаза.



Глава пятая
Навигатор
- Очнулся. Очнулся, - услышал я знакомый голос, - радость-то, какая. Слава вселенским силам! Я то ведь, батюшка, весь изнервничилси на тебя глядючи! Мои нервы хоть и с вольфрама… Хоть и погружены в керамокомпозитную глию, а все ж живые.
Слабым голосом я поинтересовался у старого слуги моего.
- Где я, Тимофеевич?
- В гостинице, батюшка.
- А как я здесь оказался. Мы же плыли.
- Плыли, сударь мой, плыли, плыли, да мель наскочили. Корабль в щепи. Капитана… пьяницу этого проклятого… в водоворот утащило. Тебя гросс мачтой по головушке дербалызнуло и волной понесло в пучину морскую. Насилу ухватил тебя в опоследнюю минутушку. Втащил я тебясь в спасательную шлюпку, и поплыли мы с тобой. Ох, и бросало нас! Ох, и кидало! Думал… все… конец нам с тобой, голубчик ты мой, пришел. Мыслил я, что все наши блоки, да все видео карты погорят! Да тут… на наше с тобою счастие… рыболовецкий баркас подвернулся… хозяин его, нас с тобой к себе на борт принял и до берега довез. Да, вот он, батюшка, стоит перед тобой.
Я повернул голову вправо.
- Богатырь, - продолжал Тимофеевич, - правда, на царя морского похож?! Гляди, какая у него борода, а глазища. Так и сверлят, так и буравят. Будто бур земной! Чистый Геркулес! Ты, батюшка, посмотрел бы… как он с лодкой-то… своей управляется. Ну, чисто Посейдон! Куды нашему капитану, до него. Тот только водку жрать, да языком болтать, а этот истинный мореход. Одно слово навигатор.
- Как звать то тебя, богатырь? Кого благодарить мне за свое спасение.
- Степаном Болотой меня, ваше степенство, кличут, - ответил навигатор.
- А чем занимаешься?
- Рыбачу, ваша светлость, понемногу. Бывает такое дело, и контрабандой промышляю. Это когда качок в глубину уходить. Рыбку так у нас, ваша милость, кличут. Мы ей только и живем.
Я с участием в голосе осведомился:
- Поди… кхе- кхе. Небось… кха- кха… продрог пока вез – то нас сюда, а?
Болота кивнул:
- Есть такое дело, милостивец, продрог. Я же не вы… машины. Вам что буря, что жара, все одна беда, а я из крови, да пота сделанный. Промерз до самых, костей. Так всего и ломит. Спасу нет. Ты сам посмотри чего, за окном то делается.
Я взглянул. Все было тьма и вихорь.
- Да, понимаю. Но ты не печалься, мил человек. Мы тебя сейчас обогреем.
Я увидел пробегающего мимо нас человека с подносом в руке.
- Эй, человек.
- Чего изволите, сударь?
- Принеси – ка нам братец рюмку водки.
- Вам какой, ваше превосходительство: анисовой, былинной, белебеевской, дворцовой, имперской, калашниковской…
- Керенской неси, - приказал Тимофеевич, - да смотри не разбавляй. Учую, не спущу!
- Не извольте беспокоиться у нас в заведении все прозрачно.
Через мгновение на столе стоял штоф с водкой и поднос с закусками: огурцы, грибы, капуста, селедка, солянка, холодец.
- О, кого мы видим, - обратился половой к навигатору, - какие ветры принесли тебя в наши края, дядя?
- Черной вдовы, браток, ветры принесли меня до вашего берега. Как вы тут без меня-то, детушки?
- Голосисты пташки, да грязны рубашки.
- Ничего, дядя, — улыбнулся навигатор, - будет день, будут вам и фляжки. Будут и рубашки.
Половой кивнул:
- Здоровый детина: теленка кулаком убить может. Узнают они Фоку и сзади и сбоку.
- Кудри завивай, да про дело не забывай.
Мой спаситель оборотил взор на меня:
- Ваше здоровье, вашество!
Навигатор забросил содержимое рюмки в огромный рот. Тимофеевич отошел от стола, сел возле залитого дождем окна и поманил меня пальцем:
- Нехорошие это люди, батюшка.
- С чего ты взял?
- Да, с того, батюшка, что рожа мне этого навигатора знакома. Я его сразу признал, да виду не подал. Мало чего… стер бы наши фаилы в море и дело с концом. Один глаз на нас, другой на Арзамас. Разве ж не помните вы Светлогорское восстания, что случилось об прошлом годе. Эту рожу тогда по всем столбам расклеили, все интерфейсаф выставили. Надо бы месседж куда следует заатачить пока они нас тут не растащили на комплектующие.
Я вспомнил виднее, что явилось ко мне в момент моего беспамятства. Но как говаривала моя матибатюшка, - «Во хмелю да во сне человек сам в себе неволен»
Утром следующего дня прибыл я в комендатуру:
- Имею доложить, - сказал я, войдя в кабинет коменданта, - имею предписание в гарнизон острова Буян М87L54. Однако же к месту дислокации не прибыл. По вине шторма. Жду дальнейших распоряжений.
- О це ж далеко вас отнесло, пане добродию, - воскликнул комендант с малороссийским выговором, - от того самого Буян. А честь имею быть Иван Опонасовичем Черепицей.
Я взял под козырек и отрапортовал:
- Роман Григорьевич Зорич.
Иван Опанасович удивленно приподнял выразительную левую бровь, которая у него значительно гуще правой:
- Я, знав одного Григория Ондриевич Зорича. От то я вам доложу быв пушкарь. Бывало приладить
пристосуе к своему глазу окуляр Глюка. Кут!
тринадцать. Прицел п'ятнадцать. Пли. И це як пульне со своей душевной мортиры по бусурманским андроидам. Од их жодни только щепки, да палена пластмасса. А вона ж воняе, я вам докладу, сударь мой. Хуже. Чем солдатские портянки апосля нидильного маршу. Сейчас вин уже в отставце. Ну, Григорий Ондриевич. Шесдесят годов ему уже в этом году справляли. А це уже я вам доповим вік. Був колись горіх, та звівся на сміх. Я кажу, хочешь шо показать, а нема вже што. Це часом не ваш родич?
- Нет, - ответил я, - мои родители не совсем люди. Мы родственников не имеем.
- А так ви з новоявленных. О це то цікаво! Це для мени новина
Дайте – ка мне на вас задивиться. Не бачил я ранней энеоргочиловиков. Сидиш тут в глушині!
Иван Опансович обошел вокруг меня, потрогал мои руки, плечи:
- Так ви ж як живы! И бабы ваши тоже таки ж гарни?
- Для нас это не имеет большого значения, - ответил я, - у нас между женщиной и мужчиной иные отношения.
Комендант выразительно покрутил свой седой ус:
- Да яки ж могут с бабой видношення, сударь ви мой, окрим звісно яких. Баба на то и баба шоб детей рожати, да борщ готувати!
Вот я вас прошу пожаловать сегодня до мини и вы побачите на що сдалася баба. Моя жинка Оксана Володимировна готуЕ борщ так шо ниякая машина не зробить. Разве ж машина може готувати. У неi же плагин-контейнер зависнить в списке завдань от визникшего заподіяного свитовогу конекту.
- Благодарю вас, господин комендант, но я должен ехать сегодня же. У меня предписание.
- Та куди ж ви, - поедите, пане ви мой, когда и острова уже ниякого нема.
- Как нет! А где ж он?
-Так змило його, а шо чи не змило так бусурман захопив, - пояснил комендант, - а вони відомо справа яки ... бусурмани вони шо твої таргани.
- Кто?
- Таракани. ось хто! Де смердить там і вони. Але нічого. Нічого. Григорій Ондріевіч обіцяв менi зарядити свою душевну мортиру і пульнуть по супостату лазерним світом.
- Может, я могу помочь, - предложил, - я специалист цифровых визуализаторов.
- Ну шо ж це дило, - похвалил меня комендант, - але ти, хлопче, краще їдь до Цімбальской фортеці, а то як би не попер на неї супостат.
Були б пиріжки - будуть і дружки. Тут, бачыш - ли я ка справа, друже, з'явились у нас своi вольнодумцы. Якщо вонi з супостатом учинять злодійський союз, про те буде сварка. Тому я направляю вас в Чорногорській бастiон до свого давнього знайомого майору Миколаю Фрідріховича Штольцу.
- Я могу ехать?
- Не куды ты, друже, не поидешь пока не скоштуеш борщу жiнки моей Оксаны Володимиривны.
Вечером я вернулся в гостиницу в состоянии, которое бы Иван Апанасович назвал, як п'яний ліс.
- Ну, батюшка! Ну, Роман Григорьевич, совсем с вами беда, - приговаривал Тимофеевич, раздевая меня, - надобно дать вам хорошего апгреиту. Расшифровались вы совсем, сударь мой. Вам – то ничего, а с меня родители ваши спросят.
- Мо..о..ли… и…чи ду…у…у…рак... ак. Пробормотал я икая и провалился в объятия Морфея.
Открыв глаза, я увидел незнакомое лицо:
- Ты кто?
- Болото.
- Какое болото?
- Степан Болото. Я вас с пучины морской вызволил, ваше степенство.
- Ты навигатор?
- Так точно. О самый. Вы вчерась я вижу, ваша светлость, гульнули слегка. Головушка то того?!
Массируя виски, я ответил.
- Есть малось. Будь она неладна. А где Тимофеевич?
- Он в лавку пошел, а мне велел за вами присмотреть. Болит головушка то? Болит, вижу такое дело, а мы, ваше благородие, от нее… от головы… первое дело рассол капустный, да чарка тминной водки.
Навигатор протянул мне рюмку холодной водки. Я выпил. Пожевал соленой капусты. В голове прояснилось. Вскоре вернулся Тимофеевич и мы собираться в дорогу. Я оглядел мой багаж и обратился к хозяину гостиницы:
- Сколько с меня, голубчик?
- Сто серебряных, ваше благородие. Не задумывая ни на секунду, объявил цену хозяин.
Тимофеевич схватился за бок. Материнская плата его тревожно заискрила.
- Это что ж такое. Сто серебряных за этакий сарай. Управы на тебя нет, изверг. Распустил вас бесов батюшка император Вельгельм Фридрихович. При покойной матушке императрицы Элезабете Яковлевне и пикнуть не могли. Сто серебряных. Ай- яй- яй! А вот это ты не видал, старый хрыч!
Тимофеевич показал хозяину гостиницу визуальную протекцию огромной трехмерной дули.
- Да разве ж сто серебряных это деньги, - набросился на Тимофеевича, хозяин гостиницы, - при матушке императрице за сто серебряных… ты мог вола купить, а теперь на гормонную курицу не хватит. Вспомнил он матушку императрицу! Ты бы еще и дуумвират вспомянул, когда бочка земельного масла меньше четвертной бумажки стоила.
- Ты, дедушко, - вступил в разговор навигатор, обращаясь к хозяину гостиницы, - ври да не завирайся. Сто серебряных. Видали вы такого! Заплатите ему, ваша честь, бурую бумажку и будет с него!
- Вот это правильно, спасибо тебе мил человек, - поблагодарил Тимофеевич навигатора, - вот это настоящая цена, а то сто серебряных! Да, как у тебя лиходея только язык повернулся. Вот держи, супостат.
Тимофеевич протянул хозяину гостиницы бурую ассигнацию.
- Дай и навигатору синенькую на водку.
- Да вы что батюшка, - воскликнул мой слуга, - да водка больше медяка не стоит. Синенькую легко сказать, может ему еще и сюртук ацнетской материи пожаловать!?
- Верно, - сказал я, - одет он весьма легко для этого сезона. Выдай ему мой умный костюм.
- Да ты, что, батюшка, он же тебе для службы пожалован. Как себе хочешь, сударь, разбирай меня на части, но костюма я ему не выдам! Он же больше тысячи стоит, а этот пес пропьет его в первом же кабаке, или в нюхательном салоне заложит.
- Это уж дедушко, не твоего ума дела, - сказал навигатор, - тебе его благородие вел выдать мне костюм. Изволь выдавать!
- Эх, разбойник! Материнской платы на тебе нет! Видишь, что неочеловек, слегка разблокирован, а ты и рад запустить свои лапы в…
- Немедленно выдай ему костюм. Прикрикнул я на бота. А то я тебе не то что на запчасти. Я тебя вообще под энерго пресс пущу. Быстро принеси костюм! Тимофеевич печально склонив плечи пошел к моему сундуку.
- Вот держи, злодей!
Навигатор напялил на себя мой подарок и был явным им доволен.
- Благодарствую, вабродь, век не забуду вашу милость.
На этом мы расстались, как мне казалось навсегда.

Глава шестая
Елифанты
Ну чем же мы, солдатики, повинны,
Что наши пушки не зачехлены?!
Пока враги не бросили дубины,
Не обойтись без драки и войны.
Солдатская песня.
Мы с Тимофеевичем вышли из гостиницы. Перед крыльцом стоял, запряженный тройкой резвых киберлошаков, экипаж. Возница с Тимофеевичем стали укладывать мой багаж в тесный кофр. Меж ними разгорелся жаркая словесная баталия.
- Ты, что ж изверг делаешь, - кричал Тимофеевич, - ты как кладешь хозяйское имущество!? Да, та понимаешь мякишная твоя елда!, что это не тебе не сено, а высокая технология! Хрупкая вещь. Сверх жидкий термопласт.
- Ты, дядя, - отвечал ему возница, - свою кибер бабу учи, как ноги расставлять, а меня не надо. Мы ученные! У меня инструкция, а в ней все прописано. В моем кофре всяк сверчок знает свой шесток, а какой-то енто сверчок: тягучий, плавучий, али яшо какой… мне делов мало.
- Да, как же тебя дело мало, когда его благородие тебе крепкой монетой платит.
- Два серебряных - это ты кибер твоя душа… называешь капиталом!? Да, я на эту поездку согласилси… только из самых благородных пробуждений … относительно Ивана Опонасовича Черепицы. Ежели бы не он, то я бы вез зараз подполковника Башмакина до публичных мест. Он мне за этот вояж сто серебряных отстегнул… бы. Потому как он есть… широкой души человек… его благородие подполковник Башмакин. Ежели бы не злыдни- оговорщики, то быть бы ему генералом! Век мне в баню не ходить. Да чего там генералом у яво превосходитества выправка на всего лейб маршала.
- Ну, куда ты сунешь. Куда ты сунешь, - протестовал Тимофеевич, - разве ж у тебя в инструкции так записано. У тебя записано этот баул вверх класть, а ты его в бок тычешь… АккуратнЕй, акуранЕй! Ты кого аккуратности учишь, старый прыщ, да я самого его благородие адмирал капитана Ушкина Ивана Кристофоровича вез до вокзалу, когда он в отставку в столицу ехавши был. У него знаешь, сколько имущества было!? Не ваши раз – два урановых – радиваевых фистюклюшек! Там скарбу на многие тыщи везлось. Одного хрусталю до ста тысяч! А скрыпки, за кожную полмиллиона, говорят коштавала! …и все я доставил в целости и сохранности. Его благородие выразили мне самое свое лучшее расположение духа… и пожаловали мне сверху два алтына на водку.
- Скрыпки! Что твои скрыпки. Заведется в них червяк вот те и труха!
- Хватит болтать, - прикрикнул я Тимофеевича, - пусть грузит, как знает, а то этак мы и до ночи не доберемся.
- Не беспокойтесь, батюшка, - улыбнулся мне беззубым ртом возница, - было б куды, а до Черногорки доскачем засветло!
Возница сел на облучок и стегнул киберлошаков кнутом:
- А ну пошли, милые!
Экипаж тронулся.
- Не нравится мне, - сказал мне Тимофеевич, как только выехали мы за городской столб, - Роман Григорьевич, этот молодец.
- Какой молодец?
- Возница наш. Больно уж у него рожа подозрительная. Не ровен час завезет, куда в лесок, а тут уж и его друзья-разбойнички нас дожидаются. Может он специально так нашу кладь разложил, чтобы сподручней было ее выгружать!?
Я отвернулся от Тимофеевича и принялся смотреть в окно. За ним унылая степь. Только изредка цеплялось на глаз одинокое чахлое деревце, да несколько раз замечал я стада тощих коров бредущих по степи неведомо куда. Должно быть - это были дикие стада, ибо ни пастуха, ни деревень я не приметил.
- А ну пошли, - услышал я громкий крик возницы, - чтоб вас. Но! Но! Помогай нам матерь Божья и святые спасители!
- Что случилось, - поинтересовался я, - отчего гонишь ты так резво лошаков своих?
- Да, ты выглянь в окно, ваше благородие! Беда! Елифанты!
- Какие э это елифанты, когда это коровы!
- С виду они и, впрямь, коровы, а внутрях сущие елифанты! Беда от них, батюшка! Ежели они до нас доскачут, то быть беде, милостивец!
- А что ж они нам сделают?
- Ты погляди вокруг – то, милость…
- А что глядеть то… смотреть степь кругом.
- Верно степь, - согласился возница, - а ранней тут лес стоял. И такой лесище чтоо я вам доложу. За ним и из заморья приезжали. За лесом энтим. На корабли купляла его немчура. Но опосля термогеного взрыву, что случился тому ужо сто годов. Завелось тут у нас елифантово племя. Жрут не только траву, да сено, а молотят усе подряд. Дерево стоит, умнут дерево и с корнями, батюшка, утопчут! Завидят где стену бетонновую сожрут ее вместе с железной арматурой… и нас, батюшка, ежели догонят, проглотят и не поперхнуться.
- Ты хочешь сказать, что они съели лес?
- Так точно, ваше благородие, умолотили и щепьев не оставили.
Я удивленно взметнул бровь:
- Отчего ж они тогда такие тощие?
- А оттого, ваше честь, что кушать они кушают, да нажраться.. никак не могут!
Возница хлестнул лашаков кнутом:
- Геть! Геть, а ну пошли, соколики!
Он обернулся ко мне и продолжил:
- Прорва, а не брюхи у этих елефантов.
- Ты что несешь, - прикрикнул на возницу Тимофеевич, - ты должно быть, мерзавец такой, лишку хватил в трактире, али обнюхался ты сиреневого порошку!
- Как можно порошку – то. Храни Господь… матушка заступница. Свят. Свят. Мы ж не басурманово племя. Мы люди крещенные.
Я перебил их свару вопросом:
- И что ж нам делать?
- Молится, ваше благородие. Одна надея, что не выдаст… матушка заступница… не проглотят нас елифанты энтыя.
- Тьфу на тебя дурака. Ну, а ты что скажешь, - обратился я к Тимофеевичу, - делай что – нибудь! Спасай хозяина. Не для того – ли… родители мои… сопроводили тебя… черта електрического… со мной.
- А что ж я, батюшка, могу сделать, когда я свой энергоблок промочил и модульный таймер времени сжег. Так бы мы с тобой сейчас в другое время… али реальность перепрыгнули б… и ищи нас там елифанты и покеманты.
- Быстро листай базу данных, а не молоти интерфейсом!
- Сейчас, Роман Григорьевич. Это я мигом!
Старый бот мой погрузился в молчание. Я слышал, как трещат его внутренности и шелестят электронные страницы его базы данных.
- Ну, чего ж ты молчишь, негодяй! Елифанты эти уже же близко!
- Сейчас, батюшка, сейчас. Вот нашел. …Они твари эти… любители тервопластовой взвеси, ежели им сыпнуть ее, то они от тебя и отстанут!
- А у нас она есть?
- Есть, кормилец, есть. Я ее на наше счастье с собой прихватил. Мало ли какая рана с тобой случится, али устанешь ты в бою. Взвесь энта… от этой оказии.. раны там, али вывиху… первое дело.
- Так доставай ее и поживей!
- Сей момент, Роман Григорьевич. Сей момент.
Тимофеевич стал отворять наши чемоданы, баулы.
- Да, где ж она, - бубнил он себе под нос, - да где ж ты проклятущая. Я же тебя лично в серебряную табакерку клал. Вот же вражья сила, да где ж она… табакерка эта: Ты часом не брал?
- Вот тоже скажешь, дедушка, была мне охота по чужому имущество шабриться, - возмутился возница, - что ж мы, не крещенные что - ли… Чужое- то брать…
- Ваше благородие, Роман Григорьевич, а ну – ка тряхните его за грудки, - обратился ко мне слуга, - да стребуйте у него ответа. Он взял, чует полимеровое сердце мое. Он скрал, а больше некому.
- Не скрадывал, батюшка. Вот те крест!
- А мы сейчас проверим, - заверил я возницу, - а ну-ка слазь, Тимофеевич, к нему под сиденье.
- Подвинься, старый хрыч, - Тимофеевич сунул руку под сиденье возницы, - вот она, батюшка, шкатулка – то! И взвесь в ней. Вот она. Ах тф сволочь! Вот так бы саданул…
- Хватить браниться, - прикрикнул я на Тимофеевичу, - сыпь скорей взвесь на дорогу!
Тимофеевич стал сыпать взвесь на пыльную дорогу, приговаривая:
- Цып. Цып, милые. Цып- цып.
Елифанты учуяв бодрящий ноздри запах, остановились и дружно бросились втягивать в себя взвесь…
Бурого цвета елифант (видимо предводитель стада) неожиданно запел красивым бас – баритоном.
На горе стоит телега
слезы капают с дуги:
Стадо подхватило песню стройными тенорами:
У миленка хуй свисает
у кирзовы сапоги
Возница стегнул лошадей: "А ну пошли, залетные !" И они резво помчали по сухому накатанному тракту…
Вскоре мы въехали в небольшое селение:
- Пронесла Матушка Богородица, - объявил возница, - доехавши, ваша милость, до бастиону.
- Да, какой же это бастион… дома косы, улицы кривы…
- Это, отец родной, не по моей части. Мое дело довести, а коли ты чего супротив, то вот тебе комендатура… и имейте честь… выгружаться.
- Выгружаться. Ишь ты, - заворчал мой слуга, - куда выгружаться. Надобно место поселения получить, а уж потом выгружаться.
- Верно, Тимофеевич. Побудь-ка… тут… с этим… елифантом… пока я предписание оформлю.
Я вышел из экипажа…
Как на ветке, на макушке
Соловей задул кукушке
Только слышно на суку.
Чирик ,пиздык, хуяк ,ку-ку
Весело пропели под моими ногами деревянные ступени комендатуры.
Я толкнул дверь и оказался в сумрачном помещении. За столом, уронив голову на грудь, дремал человек в офицерском (времен второй азиатской компании) мундире.
Я кашлянул. Офицер раскрыл глаза. Точнее один глаз, ибо вместо второго в глазнице его мерцал мега жидкий кристалл. Вскочил и громоподобно отрапортовал.
- Капитан Подмышкин Илья Кузьмич. Дежурный по бастиону. Чего изволите?
- Роман Григорьевич Панич! Вот. Извольте.
Я протянул дежурному свои бумаги. Илья Кузьмич скользнул по ним своим пронзительным кристаллом и сказал:
- Так это вам к коменданту, но его сейчас нет.
- А где же он? Полюбопытствовал я.
Подмышкин взглянул на часы.
- Он сейчас с капиемармусом прапорщиком Деевым в бильярд играть изволят. Вы играете в бильярд, Роман простите?
- Роман Григорьевич.
- Играете в бильярд-то?
- Никак нет, - ответил я, - не обучен.
- Да, что ж вы милый, - вперил в меня глаз кристалл дежурный, - приехали в бастион Черногорка и не умеете играть в бильярд!?
- А что… здесь… это так важно?
- Важно? Ну, вы даете, милый мой! Перефразируя поэта, скажу. Офицером можешь ты не быть, а кий держать обязан. Без кия и мела в нашем бастионе только, что воробьев стрелять, но их всех еще во времена Дальманской компании азиаты перебили. Осеня кусить им хотелася. Ха- ха. Я… воробьев кушал. Безделица, а не пища. Навара от них никакого. Другое дело гаршнеп. Птица вроде… так себе, но ежели ее правильно приготовить, то очень даже я вам скажу симпатичненько выходит. Особливо в брусничном соусе. В нашем полку года два тому назад служил обергренадер Люцифер Иоганович Шлифт. Придет этак в офицерское собрание сыграть в американку. Вы в американку играете?
- Никак нет.
- Ну, что вы, батенька, как же можно не играть в американку!? В карамболь, положим, я согласен, но в американку… Стыдно. Стыдно. Но ничего я вас возьму в свои руки. Шары, драгоценный мой, гонять – это вам не рукоблудием заниматься. Это… там… ладонь нужна, а в бильярде главное сила кисти и локтя.
Я кашлянул:
- Мне бы…
- Да, так вот я и говорю, - остановил мой вопрос Подмышкин, - придет, бывало, Люцифер Иоганович в собрание… и… да- да… пока чибиса, то есть гаршнепа ему не приготовят… он за стол ни – ни. Величественного нраву был человек. А вот наш фортофицер Ляо-Дзы… он тут у нас в плену был, а уж потом по – нашему выучился,, речи выучился, веру принял и выслужился… тот пекинских гусей любит. И жареных, и вареных, и пареных, а ежели где в походе застанет он пекинского гуся так он его и в сыром виде уфорпостит. А что гусь за птица? Тьфу, а не птица. Гусь он, как и дурак только для того и сотворен, чтобы его дразнить. Помню, служил в нашем полку унтер прапорщик Башмакин. Так… да- да… того… бывало хлебом не корми, а дай гусей подразнит. Стояли мы как-то в Капказком ауле… это было во времена третьей Терековской компании…
Я виновато улыбнулся:
- Мне бы коменданта повидать. Место для квартировки получить, а то меня на дворе возница дожидается. За простой ему платить нужно, а у меня средств… чисто… в обрез.
- Да как он смеет! С офицера! Деньги за простой брать, - закричал капитан Подмышкин, - а ну как покажите мне этого молодца! Я его за такие шалости к нашему конюху Сидору отправлю. Он у нас… мастер… задницы сечь всяким таким… разным… вольнодумцам! Вжик и жопа попалам. Одно слово… мастер кнута, а уж ежели до розги дорвется…
- Ах, оставьте, - сказал я, - я уж с ним сам… по-свойски разберусь.
- Вам, видней, mon cher, только я бы на вашем месте шалости мужикам не прощал. Мужик только для того и есть, чтобы волю господскую исполнять. Распустили мы мужичка. Либеральничаем – миндальничаем с ним. Равенства разные заводим. Не равенства ему потребны, а кнут. Сечь, сечь и еще раз сечь. Вот наша задача, а иначе он нас в капусту посечет. Ходят у нас в бастионе слухи, что объявился в тутошних краях один такой бунтовщик. Они тут, что год объявляются. На народное счастье мужичка побивают, а каково его счастье то!? Как говаривал покойный леибмаршал Яков Вениаминович Винсдор. Шкварка, да чарка вот и вся мужицкая запарка! Для счастья тут должно быть, - Подмышкин постучал себя по лбу, - а у мужичка там мякина. Ей Богу мякина. Мне лейб гвардии лекарь Иван Порфирьевич Ложкин это сказывал. Пришлось ему как – то… по лекарской части… ковырять в мужицкой башке. Вскрыл… говорил он мне, а там мякина и прочие разный другой вздор.
В это время в комнату вошел молодой офицер.
- О, поручик Лаерд собственный персоной. Прошу любить и жаловать нашего нового боевого товарища Григория Романовича.
- Романа Григорьевича.
- Ах, пардон, пардон, Je vous prie Романа Григорьевича Зорича.
Офицер взял под козырек:
- Михаил Александрович Лаерд.
Мы пожали друг другу руки.
- Imaginez, mon cher, - обратился Подмышкин к попутчику, - Monsieur Zorich Il ne comprend pas rien dans le bilard.
Поручик воскликнул:
- Сe pas possible!
- Oui. Il est possible, mon ami.
- Вы это серьезно, - спросил у меня поручик, - не умеете держать кий в руках?
- Ну, держать, положим, могу, - ответил я, - но играть, не приучен.
- Так это мы сейчас поправим. Je vous prier s'il vous plaît.
Поручик показал мне на дверь.
- Простите, но я бы хотел прежде получить место дислокации, а уж потом… весь к вашим услугам.
- И, правда, - согласился Подмышкин, - отвези-ка ты, Мишель, Романа Григорьевича в отель Виктория, да прикажи Кургузову, чтобы выделил он ему лучший номер. И проследи, а то я его мошенника знаю. Только ты за порог, как он поселит Романа Григорьевича в какую – нибудь клопиную дыру.
- Слушаюсь, господин капитан!
Мы с поручиком Лаердом вышли на улицу.
- Гони к Виктории.
Возница зевнул и поинтересовался.
- Это кудысь, ваши милости?
- Кудась, кудась на кудасину горку, дурак! Прямо, а потом направо. У нас тут Роман Григорьевич, - обратился ко мне Лаерд, - и скакать то некуда. Направо пойдешь в лес войдешь. Налево в степь упрешься. Тоска. Вас-то сюда за что сюда?
- Ни за что.
- Так не бывает. В Черногорку только за что- то ссылают. Я вот три года тому назад застрелил капитана семеновского полка, в коем имел честь служить, Пряшникова. За что и был переведен в бастион. Пропади она пропадом эта дыра! Ах, как я служил в столице. Ах, как я служил в столице. Направо бывало, пойдешь на хорошенькую набредешь. Налево отправишься такого я вам доложу... розанчика встретишь. Вы такого в ботаническом саду днем с огнем не сыщите. Вечером вист, шампанское. А какое шампанское. О! Это вам не здешняя кислятина, а все больше старушка клико. Цыгане, ананасы, омары, икра. Верите, нет, а я иной раз мог за вечер бочку икры съесть. Да, да! Вы не смотрите, что я такой вроде… как… не в теле. Это я здесь охудал, а прежде я был, что твоя квасная бочка. Про меня говорили. В Лаерда не попадет только слепой. Это в том роде, что я такой толстый был, а вот те на. Не попал в меня капитан Пряшников. Это оттого, что я ему не дал никакой
возможности послать в меня пулю первым. Я стреляю aussi bien с двух рук. Одним выстрелом сбиваю двух бекасов. Не верите?
Я дружески улыбнулся:
- Нет, нет, что вы я верю.
- И все-таки я вам это докажу. У нас в эту субботу выезд на охоту. Вот там я вам и продемонстрирую. А вы, кстати, как стреляете? Бьюсь об заклад со ста шагов дадите вы маху по - вальдшнепу!
- Вот вы говорите, что вы одним выстрелом двух пичуг убиваете, - вступил в разговор Тимофеевич, - а Роман Григорьевич одним выстрелом может весь ваш бастион разнести. У него на то программы специальные внесены.
Поручик вперил в меня свои черные, как угли глаза:
- Так вы позвольте, поинтересоваться, вроде… как терминатор?
- Терминатор, сударь, - ответил за меня Тимофеевич, - это позавчерашний день, а Роман Григорьевич квантогезелевый эмпией новейшего поколения.
- Вот те на, - удивился поручик, - загадка… так загадка. Да, что ж вам гезелевому тут у нас делать. У нас же тут все допотопное. Из современного толь что термопластовая трубка. Так и в ней бастионные солдаты рыбу коптят. Хорошая, между прочим, закуска к пиву. Однако тутошнее пиво даже хуже, чем здешнее шампанское. Я уж не говорю о тутошних винах. Стой, дурак, - крикнул поручик вознице, - не видишь что - ли , что написано Отель.
- Я ваш благородие письму не обучен.
- Как же ты пассажиров везешь?
- У меня для энтого дела небесный указатель есть. Ему скажешь куды, туды он и езжает.
- А чего ж ты ему не сказал?
- Запамятовал, батюшка, да вы и сами сказали. Прямо, а потомоти направо, а далее ничего не сказали. Тут уж воля ваша…
- Молчи, дурак, и помоги его благородию занести багаж в его номер.
- Слушаюсь, ваше честь, - сказал возница, - вынесем. На то мы к делу и приставлены, что бы его исправлять.
- Давай, давай и ты старик помогай, а мы пока с твоим барином в буфет заглянем. Продегустируем здешние вина.
- Как хотите, - заявил Тимофеевич, - но денег я вашей милости не дам. У меня в кармане последняя сотня серебра осталась.
- Ты это как, холоп, позволяешь себе разговаривать с хозяином твоим. Вы как это терпите, Роман Григорьевич. Я бы своему денщику Федьке за подобный мauvais ton всыпал бы comme il faut!
- Всыплю! Непременно всыплю, - пообещал я поручику, - ступай, Тимофеевич! Занимайся делом…
Тимофеевич с возницей занялись разгрузкой моего скудного багажа, а мы вошли в буфет.
- Кургузов. Кургузов. Ты где, мошенник, этакий.
- Я тута, ваша милость, тута я. Чаво изволите?
- Вот взгляни на него, Роман Григорьевич, - обратился ко мне на ты, не дожидаясь брудершафта, Лаерд , - чистая обезьяна. Я хоть не эволюционист, а на этого как гляну, так и верю старику Дарвину. Приготовь, дурак, его превосходительству Роману Григорьевичу лучший нумер. Понял лучший… и не лукавь, а то ведь ты меня знаешь!
- Слушаю, ваше благородие, отведем. Я мигом…
- Погоди, - остановил его Лаерд, - принеси- ка нам прежде бутылочку Кримлянского.
- Петро! Петро, - крикнул хозяин гостиницы, - живо принеси господам бутылку Кримлянского!
- Слушаюсь, ваше степенство, - ответил Петро, - сделаем в лучшем виде.
Петро скрылся в подвале и вскоре выскочил из него с огромной бутылкой:
- А вот и винцо, господа офицеры, в лучшем нашем виде!
- Ну, что на брудершафт, - поинтересовался у меня Лаерд, подавая мне бокал, - на ты?
- Да, вы уж, кажется, на него перешли.
Мы выпили.
- Вино подлец этакий сивухой таки развел. Вот видишь с кем, брат Григорий, приходится жить. А ведь где – то есть другая жизнь: машины, умные системы, красота, чистота. Ты, меж нами говоря, только не обижайся за прямоту мою… дурак, complètement un fou, что приехал в здешние края. У нас тут тоска. Одна баба на весь бастион и та влюблена, comme un chat в майорского сына. А он ходят слухи…
В буфет вошел мятый унтер офицер:
- Разрешите обратиться, господин прапорщик?
- Чего тебе, дурак!
- Вас кличет до себя командир бастиона.
- Вот же собака, ну почему ты… не мог… чуть поздней… зайти. Видишь, мы с Романом Григорьевичем только что разговоры завели.
Ну, что надо бежать. Служба, mon ami.
Лаерд обнял меня и вышел из буфета. Я поднялся к себе в номер.
- Извольте видеть, батюшка, куда поселили, - слезливым тоном сказал Тимофеевич, - прямо слово не нумер, а сарай, какой- то.
Видели бы это родители ваши… лишились бы они начисто ихных материнских плат.
- Ничего, старик, ничего, - принялся я успокаивать слугу моего, - помоги- ка мне лучше раздеться, устал я.
- Это мы с нашим удовольствием, батюшка, это мы с аккуратностью исполним. Уж что – то, а вас-то я знаю, как раздевать. Чай с ваших пеленок это дело справляю. Помню батюшка ваш…
Однако, то, что произошло между батюшкой, и Тимофеевич я уже не слышал. Крепкий сон связал меня по рукам и ногам и бросил в черную бездонную яму.
Глава седьмая
Штольцы

Поцеловала. Села. Он садится.
Глядят, не видя, в сторону мою.
Для них, больших, я что-то вроде птицы,
Стихи из поэтического альбома

На следующий день поутру я отправился в комендатуру. Войдя в сени, я увидел небритого инвалида с одиноким ефрейторским погоном на мятом мундире.
Инвалид натирал паркет и, постукивая в такт песне деревянным костылем, напевал.
У калошу я насцау,
А у другую я насрау.
Цяпер стаю любуюся
У што ж я, блядь, абуюся...
- Служивый, - обратился я к ефрейтору, - а не подскажешь – ли, голубчик, где тут кабинет коменданта?
- Туды ідзіце, вашества.
Вяло махнул рукой инвалид и продолжил петь.

Дзецюку надоечы
Я давала стоячы.
Ці ж з-за дробязі такой
На зямлі ляжаць сырой?
- Ты потише бы орал свои китайские песни, служивый, - сказал я ефрейтору, - а то ведь этак и в кутузку попасть можно.
- А я вашбро, ужо на пенсіёне на мяне статут не дзейнічае.
Ой, цешча мая,
Буду развадзiцца,
Твая дочка пада мной
Слаба шэвялiцца.
Я прошел по коридору и вскоре уткнулся в дверь с надписью «КомендантЪ»
-Разрешите?
- Да. Да.
Я вошел в кабинет.
- Простите, я должно быть не туда попал.
- Туда. Туда, - отойдя от огромного старинного зеркала, сказала давно уже перешагнувшая порог молодости, дама – я тут по-свойски. По -семейному. Не смущайтесь. Я понимаю, вы… хотели увидеть коменданта, а тут дама, да еще поправляющая чулок. Видите - ли, мне сегодня с оказией прислали нейростимоплазменные чулки. Вы посмотрите, как они прекрасно облегают ножку. Посмотрите. Посмотрите. Да не стесняйтесь вы. Вот уж тоже святоша. Шучу. Шучу. Ха- ха. Не смущайтесь. Кроме того чулки эти прекрасно регулируют унотряное давление. У меня поверите, нет, оно пошаливает. Так и скачет. Так и скачет. Прямо, как гнедой под поручиком Уваровом из третьего дивизиона. Утром меряю вроде как нормальное, а к вечерУ лучше и не проверять. Годы. Годы. Что вы так смотрите? Думали, что мне двадцать восемь. Нет, батюшка, уже гораздо больше. А прихорашиваюсь я оттого, что собираюсь в библиотеку. Библиотекарша наша… Агафья Федоровна Черемша. Вот это уж модница… я вам доложу. Подиум, а не дама. К ней я только во всем новом. Во всем модном. Так вот. Вчера ночью телеграфировала она мне, что к ней поступили новые брошюры китайской моды. Михуйшоченко?
- Нет, я не Михуйшоченко. Я корнет Роман Григорьевич Зорич.
Дама раскатисто захохотала.
- Михуйшоченко, сударь мой, не фамилия, а вопрос. Говорите – ли вы на китайском.
Я смущенно улыбнулся.
- Не имею удовольствия знать.
- Мэйгуаньси, что значит ничего страшного. Да, кстати, я не представилась Антонина Львовна Штольц, а китайским языком вы непременно должны заняться. И не спорьте, не спорьте.
- Да я…
- А я говорю, - резко остановила меня Антонина Львовна, - спорите. Упаси вас Бог предаться этому занятию с Николя. Он этого терпеть не может.
- Простите, Николя это кто?
- Как это кто, - вскричала дама, - супруг мой. Николай Фридрихович Штольц. Комендант Черногорского бастиона. Как, сударь мой, можно не знать своего прямого начальника!
В свое оправдание я залепетал что – то несуразное.
- По причине дурного тракта… и нападение елифантов. Почту за честь любое наказание, ибо каюсь и имею честь…
- Ах, полно, - приятельски улыбнулась комендантская супруга, - полно, молодой человек, я вас прощаю, но хочу вернуть вас к теме нашего разговора. Так вот. Всякий человек общества, да еще и молодого возраста… просто обязан знать китайский язык. Язык моды, технологий…
В это время дверь распахнулась, и в кабинет влетел, я бы даже сказал, ворвался огромных размеров человек в майорских эполетах.
- Шей ши щмен де жхуй гван. Ни хао ма, во цинай да. Ни цзэньмэ ян?
Дама нежно поцеловала майора в щеку.
- Хайлавотилайда
Ответил мужчина и бухнулся всем своим громадным ростом в миниатюрное кресло.
- Саншилошило.
- Шинпиньсянвы. Шишивоменда синкуан
Майор зевнул:
- Нихао. Кенгвен нижао шеен минг?
- Это наш новый офицер, Николя, - сказала дама, - Роман Григорьевич Зорич, и ты только себе представь. Не догадаешься! Да, да не знает ни слова по-китайски!
- Почему не знаю. Я могу изъяснять на любом наречии, но только когда я в машинном состоянии, но родителем моим, я переведен на время моей службы в режим человеческий.
Комендант бастиона взглянул в мои бумаги:
- Это что ж получается, что вы как бы… не… ни…из людей?
- Как… не… ни… из людей!? Изумилась комендантша.
- Да вот так. Да ты сама взгляни в бумаги, душа моя.
Антонина Львовна приладила к переносице золотое в мелких бриллиантах визокуляр.
- Вы позволите вас потрогать, Роман Григорьевич!?
Комендант слегка повысил тон:
- Антонина, в бумагах все прописано.
- Да, разве ж бумагам… и… тем паче… казенным, душа моя, можно верить. Вы позволите, Роман Григорьевич, я только чуточку. Самую малость!
Антонина Львовна протянула ко мне руку.
- Тонюшка, - попытался, остановить ее комендант, - это не совсем этично…
- А что же тут не этичного?! Я же не собираюсь щупать Романа Григорьевича, где то… там… хи- хи… я только слегка ущипну его за руку, что в этом предосудительного? Я же танцую на балах с другими офицерами.
- Одно дело… танцА, а другое…
- Ничего, ничего, - остановил я Николая Фридриховича, - я уже привык. Любопытство - не самый главный человеческий недостаток. Тем паче, трогательная… женская… пытливость. Трогайте, мадам, щупайте, сколько… вам… вздумается.
Антонина Львовна ущипнула меня за локоть.
- Велики чудеса твои Господи. Потрогай его, Николаша, чистый человек.
- Ну, что ты, в самом деле, Антонинушка, да как же можно, - смутился комендант, - Роману Григорьевичу это… должно быть… будет неприятно.
- Напротив мне это будет весьма мило.
- Вот как. Ну, тогда я вас только самую малость…
Николай Фридрихович ущипнул меня за бок.
- Действительно, как живой. А можно еще разок?
- Пожалуйста, щипайте. Начальству можно. Батюшка так меня учил. Присягаешь отечеству, а служишь начальству.
- Помилуйте, сударь мой, - смутился комендант, - я же не по начальственному. Я по-дружески.
- Пожалуйста, щипайте, по- дружески!
Николай Фридрихович вновь ущипнул меня за бок:
- Живой! Живой! Ей Богу живой, Антонинушка! Я тебе больше скажу. Он даже живей некоторых живых, а какие слова о начальстве сказал. Парад, а не слова…
- Да! Что что, а парады ты любишь. Не поверите, Роман Григорьевич, но мой Николя такой любитель парадов. Что ни день, то строит для этого весь полк. Вот зачем… спрашивается, орать вовсю мочь Полкслумокоманравнениеналевсмирзравбылиребушки!
- Да как же ты не понимаешь, душа моя, - поцеловав супругу, принялся объяснять Николай Фридрихович, - парады дисциплинируют. Опять же тренируют выправку, шаг, музыкальный слух.
- Может оно и так, - согласилась супруга, - но вот зачем ты солдатушек своих ленточками времен колорадской лихорадки обвешиваешь.. этого… я в толк никак не возьму!
Комендант изумился:
- Вот тебе на, душа моя, как же мне их не обвешивать… ежели… мне приказ от высшего начальства поступил. Вот, Роман Григорьевич, правильно сказал. Присягай отечеству, а служи начальству. Коли мы не будем приказов начальственных выполнять, то это не служба будет, а чистый анахристизм.
- Анархизм, - поправила супруга Антонина Львовна, - ты хотел сказать, а то ведь Роман Григорьевич примет тебя за человека необразованного. А между тем… Николай Фридрихович… не подумайте… выпускник имени его китайского императорского величества академии.
- Антонинушка, - смущенно улыбнулся комендант, - ну зачем же так. Роман Григорьевич… поймет это… как мое… зазнайство, а я человек простой. Слуга Отечеству. Наставник офицерства. Отец солдатам.
– Хорошо, хорошо, - согласилась комендантша, - не буду. Кроме того… мне уже вышла пора бежать. Мне надобно сегодня много дел переделать. В библиотеку забежать. Затем заскочить к модистке. После отправиться к Розалии Изольдовне. К ней из Шанхая прислали новую коллекцию шляпок. Говорят, что одну уже купила жена нашего губернатора… эта противная… Пульхерия Ивановна Шипулина. Представляю, как они.. на этой кобыле… смотрятся. Затем следует забежать к парикмахеру Ли. Он предлагает сделать бычьи рога. Как ты на это смотришь, милый?
- Кому? Встрепенулся майор.
- Что ты имеешь в виду, дорогой?
- Сделать рога?
- Ха- ха! Ха- ха, - весело рассмеялась Антонина Львовна, - мне дорогой, рога. Так называется прическа! Я уже делала ее для бала у губернатора
Разве ж… ты …не помнишь!? Я тогда créé un tollé! J'espère que vous parlez français? Roman Grigorievich.
Я кивнул. Антонина Львовна продолжила:
- Ты меня еще приревновал к поручику Львову. Так вот Ли придумал этой куафюре une nouvelle interprétation. По щечкам… вот так... у меня пойдут пейсы, с височков длинные прямые локоны. Тут пойдут украшения. Тут несколько проборов, тут узелки, валики, петли и етецетера. Все это обработается клейкими соединениями, и накрутиться на бархатистые валики. Можешь себе представить!?
- Не терпится увидеть, mon âme!
- Ce soir. Ce soir, ma chèvre! Да, кстати, ты не забыл, что мы ужинаем сегодня у генерал – аншевта Фридриха Вельгельмовича Кюхельмахера.
- Что ты, дорогая, как можно забыть!
- О! О! Мне пора.
Антонина Львовна поцеловала супругу и стремительно выскочила из кабинета.
- Ох, люблю я мою, Антонинушку, Роман Григорьевич, - сказал мне комендант, закрывая за супругой дверь, - изумительная… я вам доложу… женщина. Мы с ней и вяжем… и поем… и Знаете, какая наша любимая песня…
Не дожидаясь моего ответа, комендант запел гнусавым голосом:
- Каак бы мне ябине к уубу пиебаться. Хотя мы с Антонинушко всегда рядом.
- Может оттого, - вставил я, - что вы похожи на песню, то есть я хочу сказать. Вы дуб у вас выправка и рост, а супруга ваша изящна, обворожительна, право слово, чисто рябинушка.
- Рябинушка, - зачарованно произнес комендант, - эко вы, верно, подметили, сударь мой, а посмотрели бы на нее в молодости. Как была стройна, элегантна прямо тростиночка, а не дама. Эх, годы, годы. Хоть самому стань машиной и не старей. У вас ведь как. Забарахлило чего сразу, раз коленкор заменил, провода поправил и уже как новенький. Я бы… положа на душу… все, что имею… с Антонишкой своей пять жизней прожил бы. Оно, конечно, бывает дело - спорим. Она иной раз… так меня за чуб ухватит, что я потом месяц фуражку не снимаю! Это оттого, что редкий волос поначалу идет… потом уж как разрастется… так лес, а не волос и жесткий, что твоя киберволка…
Николай Фридрихович подвинул к себе мои бумаги. Полистал и отложив их в сторону, сказал:
- Так с бумагами у вас порядок. Вы завтра зайдите с ними в штаб. Там их… Иван Митрофанович Ерешкин… писарь мой оформит, поставит вас на довольствие, на провиант, амуницию и ецетера. Вы с квартирой уже определились?
- Да, ваше сия…
Комендант состроил недовольную мину:
- Милый мой, ну что ж это такое, - я же вам сказал. Никаких сиятельств, благородий и прочая, а только Николай Фридрихович. Вы в каком отеле остановились… у Кургузова?
- Так точно.
- Ну, этот хоть и вор, и на макаку похож, но дело знает. Вот кабы вы, голубчик мой, в «Астурию» поселились, где хозяином Степан Борода заправляет, то я бы вам приказал немедля съехать! Свет не видывал, честное благородное слово даю, такого вора, мошенника и плута, как эта самая Борода! А как бумаги все оформите, так сразу ко мне… душевно… так сказать… отужинать. У нас… конечно… не Пекин… без изысков, но со вкусом. Надеюсь на утку по – пекински и гречку с грибами – это мое любимое блюдО.
Комендант округлил последнее О.
- Антунинушка… моя… китайца из столицы выписала. По-нашему, шельмец этакий, ни бельмеса, но кулебяку готовит так, что вы просто ахните, а станет куриную печенку в паштет вертеть… тут же… бастионные собаки задают такой скул и вой, что и пушек для обороны бастиона не надобно. Этакого воя любой басурман забоится. А расстегайчики с рыбой?! Это я вам доложу не расстегайчики, а романс!
Комендант гнусаво и безбожно при этом фальшивя мелодию, пропел:
- В краави гооит ахонь селанья. Дуса тобой уяхлюна. Лабсай меня - твааи лабсанья. Мне шлаще миа и вина,
Слаще мирра и вина! Вот такие, государь вы мой, дела. Так что мы вас ждем.
- Мне как-то неловко…
- Вот глупости, какие. Неловко. Я бы вам сказал, что – значит неловко, да не хочется портить вам аппетиту. Я вас, кстати, не просто так пригласил, а с корыстью. Сын у меня. Глебушкой… кличут. У нас с Антонинушкой двойня родилась. Так мы их в честь мучеников-страстотерпцев Борис и Глебом определили. Однако же… Борис в младенчестве… представился. Помяни Господи душу безгрешную в Царствии своем Небесном, а Глебушка жив. Он ваш ровесник. Почту за честь, чтобы у моего сын был такой друг и наставник. Вы его по машинной части подтянете, он у меня в столичной академии онлайново обучается. Подтяните молодца?
- Так точно. Разрешите идти.
- Куда идти. Ишь ты идти. Еще находитесь, милый мой, набегаетесь. У нас тут хоть и глушь, да неспокойная. Шалят басурманы, постреливают острорылые, пучеглазы… видит Бог… не вру… огненные стрелы мечут, а недавно прошел слух объявился у нас вор и разбойник, правда, запамятовал я как его кличут. Трясина? Дрыгва, а может Леший? Одним словом, анархист, а это я вам доложу, сударь мой, хуже, чем антихрист! Так, что давайте, давайте… скидавайте – ка ваш мундир и мы с вами почаевничаем.
Николай Иванович взял со стола серебряный колокольчик. Дзинь – дзинь.
В комнату активно чешущий бороду старик:
- Опять ты чешешься, - сделал недовольную мину комендант, - я же тебе велел вчерашнего дня сходить в баню и мазь тебе выдал. Ты ей натерся?
- Так точно, - зевнув, ответил денщик, - как не намазаться.
- И что?
- А то, ваше сиятельство, что от этой мази, кажись, их еще больше стало. Так чего изволите, батюшка, звонили ведь?
- Прикажи, чтобы Фекла принесла нам чаю с вареньем и рому, да только не ейново, а гавайского.
- Слушаюсь. Денщик вышел.
- Беда у нас в гарнизоне. Сказал мне комендант, как только закрылась за денщиком дверь.
- А что такое?
- Завелась у нас после малого термовзрыва, что случился два года тому… терпопластная тля… такая зараза, батюшка, я вам доложу.. хуже казней ебипетских! Одно… слава Богу… селится зараза эта… только на солдатском сословии. Уже чего мы только с солдатушками не делали, и мыли, и брили, и пороли. Думали, что они сами ее на себя сыплят, чтобы, стало быть, от службы отлынивать. Так и не справились, а как с ней с проклятущей справишься ежели её, сударь мой, не видно ни глазом, ни лазурным окуляром. Вроде как фантом какой. Вот есть она, и в тоже время ее и нету. Ну, что ты станешь делать.
В это время в комнату вошла толстая расхристанная баба:
- Чай, ваше сиятельство и рум.
- Ром дура, - поправил бабу комендант, - учишь вас, учишь, а вы только чешетесь!
- Куды поставить, батюшка, рум то… энтот?
- Поставь на чайный столик и, поди, вон!
Старуха поставила поднос и вышла.
- Прошу, - комендант указал жестом на симпатичный столик, - как говориться, к нашему солдатскому биваку.
Комендант налил ром (от которого за версту несло термопластом для винтеркомов третьего поколения) в рюмки.
- Ну, за знакомство.
Мы выпили.
- А теперь, сударь мой, самое времечко… отведать варенья. Антонинушка сама его варила. Яблочки из сада лейбгвардии полковника в отставке Альберта Яновича Петрушина – Лябрек. Исключительное варенье. Несколько лет тому назад… довелось мне быть… в гостях у Альберта Яновича. Мать честная смотрю, гибнут у него молодые яблоньки. Садовник его… деревца посадил, а землю вокруг них, дурак этакий, не рыхлит и не поливает. Бетон. Чистый бетон, а не земля. Я садовника за чуб, как меня иной раз… Антонина Ивановна… хватает и спрашиваю:
- Где, у тебя, подлец ты этакий, лопата!
- Вот она, - протягивает мне шанцевый инструмент, - только на что она вам?
- Как же.. на что.. как же…, - отвечаю, - разве ж ты не видишь, дурья твоя башка, что дерева гибнут.
- Да, как же они гибнут, ваше сиятельство, когда они стоят.
- Пни тоже стоят, а только с них, что с козла молока… с пней- то.
Взял я у него лопату взрыхлил землю. Кулак к его рылу поднес и говорю, смотри, поливай и взрыхляй землю. Деревца-то молоденькие. Требуют особого ухода. В следующий раз приеду, если что, то посажу тебя в карцер… без еды и питья суток на осемнадцать. Вот я тогда я тебя голубчика посмотрю, сколько ты у меня просуществуешь. И как саданул его в рыло. У него с тех пор нос кривой. Неделю тому… назад… приезжает ко мне Альберт Янович. Вот, говорит, Николай Францевич, яблоки с деревьев тобой спасенных.
Комендант сделал паузу и когда я проглотил ложечку варенья, осведомился:
- Ну как вам варенье?
- Изумительное!
Хотя жевалось оно точно резина и пахло от него цветочным одеколоном.
- Я так думаю, - продолжил с романтическим придыханием комендант, - что оно такое вкусное… не оттого, что Антонинушка… его по какому – то особому рецепту приготовила, а просто яблоки были вкусным для меня персонально. Это потому что я их деревья спас.
После второй чашки чая коменданта вызвали к губернатору.
- Вот же будь ты не ладен. Такую беседу нам засушил… точно садовник яблони! Завтра жду вас к себе, Роман Григорьевич.
Мы расстались с Николаем Фридриховичем Штольцем абслотнейшими друзьями.

Глава восьмая
Глебушка
Ангел бледный, синеглазый,
Ты идешь во мгле аллеи.
Звезд вечерние алмазы
Над тобой горят светлее.
В. Брюсов.
- Вставай, батюшка. Вставай, милый. Просыпайся…
Я открыл глаза.
И увидел пред собой лицо моего Тимофеевича:
- Где я? Тихо спросил я.
- В гостинице, батюшка, а где ж еще?!
- В какой гостинице?
- В бастионной гостинице, Роман Григорьевич, пребываем мы с тобой, отец родной, со вчерашнего дня.
Я сел и свесил ноги с кровати. Она была так высока, что бугристый паркетный пол казался мне валунами, покоящимися на дне пропасти.
- Отчего ж она так высока…
- А тут, батюшка, все никак у нас. Одно слово… люди. Насилу тебя… спасибо горничной девке Грушке… дебелая баба… на энтую верховерть уместил.
- Это отчего же ты меня втаскивал, что ж я сам что – ли не мог.
-Никак не мог, милостивец… заявился ты вечору… ни лыка не вязавши, ни на ногах стоявши.
- Ты что – то путаешь, старик!?
- Вот оно, батюшка, како выходит. Ничегошеньки ты не помнишь.
- А что ж я должен помнить?
- Как апосля разговора с комендантом… повстречал ты по дороге… энтого… пропойцу… прапорщика Лаерда… как напился… ты с ним до положения риз. Мало того, что пропили весь твой капитал… сто серебряных. Так еще умудрись проиграть этому прохвосту в бильярд запасную материнскую плату.
- Не может быть?
- Может, батюшка, в сундучок загляни и увидишь. Врет старый бот, али правду вещает.
Я открыл сундучок. Платы я там действительно не обнаружил.
- А вот загляни теперячи в кошелек. Он таксамо пуст, милостивец.
- Что ж ты меня не остановил, дурак!? Набросился я слугу своего.
- Да, как же вас, батюшка, было оставить, ежели вы меня площадной бранью поносили, обносили. И блядогоном я у вас был… и матерью ети… и жеребячий… в жопу вы… мне желали. Ай-ай-яй- яй. Ляд бы со мной, а кабы услышали бы этакое родители ваши у них бы платиево – шелевые унутренности повыбивало бы. А меня бы тотчас разобрали, да и отправили куды на переплавку. Вот такие вечарась творил ты проказы, кормилец, а как было я сунулся тебя вязать, да усмирять… ты мне… в глаз саданул, да так, что у меня из него и искры, и молнии, и кремневые лучи метнулись. Я в ноги тебя упал… милости хозяйской... просил, а ты меня не слушал, только… точно… китайский дракон огнем дышал. Насилу затушили огниво твое елигизаровой пеной. Вот полюбуйся, кормилец, коли не веришь. Ужо только, чем я его не тер. Насилу глаз спас… Ой, батюшка, ой беда. Не надо было родителям вашим… тебя… в человеческий мир отпускать…
- Ну, будет тебе бубнеть, - остановил я старика, - подумаешь синяк, как же без них прожить, старый. Ведь через шишки, да синяки мы мир познаем. Ну, прости, Тимофеевич, виноват. Помоги-ка мне лучше спустить с этого Эвересту.
Тимофеевич подставил к кровати складную лесенку. Я спустился на пол. Плеснул на себя воды из металлического умывальника. Поглядел в зеркало. Лицо мое требовало сатисфакции.
- А который нынче час? Спросил я у Тимофеевича.
- Двенадцатый, батюшка.
- А что ты, свинья этакая, не разбудил меня в восьмом часу. Мне же в штабе нужно было быть в девять часов утра. Мне ж взыскание за это выйдет от коменданта.
- Наперво, страдалец, тебя бы и армагедонской трубой сам архангел Гавриил с постели бы не поднял, а акрамя этого… утром елекдепеша прибыла от начштаба. Вот она.
Тимофеевич взял со стола лист бумаги и прочел:
- Выехал… тчк… по делам службы. тчк. Буду на месте тчк Апосля полудня тчк. Сегодняшнего дня. тчк.
- Ну, вот, а уже двенадцать, что ж ты раньше… меня не разбудил – то… мне же собраться надобно. Кофей выпить.
Слуга мой махнул рукой:
- Полно, батюшка, Роман Григорьевич, верить вам тому вздору, что пишут люди в депешах. Человеки… не мы… машины… пишут одно, а читать надобно совсем другое. Коли написано в елкдепеше буду апосля полудня, то разуметь это надобно, кто то, что раньше вечера ко мне в кабинет ни- ни. Он тут и приписку сделал. Жду вас тчк. Сегодня вечером тчк к себе на ужин тчк. А про кофей ты не беспокойтесь. Оно уж тебя дожидается.
Тимофеевич поставил на ажурный с претензией на ампир столик, щербатую, а ля фарфор чашку.
- Пей, батюшка, кофей свой авось полегчает.
Я пригубил кофей:
- Фу ты! …дрянь какая! Приличней ничего не мог найти?
Тимофеевич горько усмехнулся:
- Нешто в этакой дыре, отец родной, можно найти что приличное?
Я отставил чашку в сторону и вышел на балкон. Свежий ветерок приятно полоснул мою больную голову. Я осмотрел открывшийся мне вид. Никогда прежде не видывал я более печальной картины, чем вид Черногорского бастиона с балкона гостиницы Куртузова.
Бастионная стена с зияющими дырами. Бесшабашно растущий: лопух, папоротник, бузина, волчья ягода и высокий в человеческий рост ковыль. Одну из пробоин закрывала огромная куча мусора. В ней деловито суетилась стая бездомных псов. Широко распахнутые покосившиеся бастионные ворота с отвращением смотрели на деревянную, завалившуюся на левый бок, церковь. На зловеще – черном кресте сидела ворона и пронзительно орала:
- Как у нашего Мирона. На хую сидит ворона. Кра- Кра. Как ворона запоет. Кра- кра. У мирона хуй встает.
Кра- кра.
Под балконом моим бежала кривая улица, упирающаяся в мутный берег огромной лужи.
- Стой, кому говорю! Услышал я чей- то пронзительный голос.
Ворона испугано сорвалась с креста. Я повернул голову направо. По улице, крепко прижав к груди скрипичный футляр, бежал худосочный человечек.
- Стой, падла! Стой, кому говорю! Стой! От вахмистра Понюшкина еще ни одна блядота не уходила!
Привлеченные криками из трактира вышли двое подпивших мужичков.
- Лови вора, робя! Держи его… с меня штоф владимирской!
- Так это мы нашим удовольствием, вашество! Мы его зараз под жабры!
Мужики бросились наперерез человеку со скрипкой, тот в свою очередь побежал к луже. Из нее (испуганная криками) вылетела огромная свинья. Она сбила с ног человека и с диким визгом понеслась по улице.
Вахмистр Понюшкин подбежал к валявшемуся в грязи человечку и, нагнувшись над ним, громко провозгласил:
- Ну, что доигрался, хуй, на скрипке!
Я тяжко вздохнул и вернулся в комнату.
- Баня – то… тут есть? Спросил я Тимофеевича.
- Кажись, что есть, а на что она тебе, милостивец, ты ж себе все платы замочишь. Искру заработаешь, замыкание образуется.
- Ты, что забыл, старый, что на время моей службы… ты и я в человеческом режиме… будь он неладен… пребываем.
- Прости, отец, запамятовал.
-Ну, так ступай к хозяину гостинице, и вели ему истопить для меня баню. Хочу смыть с себя налипшую на меня... душевную и физическую грязь и начать другую чистую, светлую жизнь.
- Батюшка, - всплеснул руками мой слуга, - опомнился! Знал бы ты в какой зараз пребываю я радости. Я мигом, Роман Григорьевич, сбегаю до хозяина и все устрою. Слава тебе киберквантовый разум! Услышал ты таки молитвы старого бота!
В бане меня искусно хлестал веником языкастый банщик Федот.
- А что это у тебя, батюшка, кожа какая – то синяя и бугорки на энтом месте… может ты чавось подхватил… по бабьей линии. Так у нас по ентому делу. Марфа Курилина управляется. Ты к ней, отец, сходи она тебе враз заразу энтую зашепчет. И волосу у тя нетути у благородиев завсегда грудья в волосьях… и под мошной таксамо. Может ты таво велектрический. Точно не наш ты, милостивец. Чудный дела твои Господи. Скольких я благородий веником отходил! и мужическое сословие случалось хлестать, а вот велектрического упервой парю. Так ты великтрический, али как? Ты скажи, а то я ненароком чего и порвать на тебе могу.
-Ты поменьше болтай, да побольше хлестай.
- Слушаюсь, ваша милость, молчу.
- Слушай, милейший, - прервал я молчание банщика, - видел я сегодня на улице некоего вахмистра Понюшкина. Он кто такой есть и за кем он бежал... не знаешь - ли?
- Как же не знать, вашество, знаю. Повернись – ка на правый бочок, родимый. Вот так. Я его зараз как вжарю! Ниче… не беспокоит, страдалец?
- Ничего. Ничего.
- А бег вахмистр Понюшкин, кормилец, - продолжил Федот, - за жидом Ефимкой. Он за ним всякий день бегает. Забава у яво такая… жаловать Ефимке скрыпку, а как Ефимка с энтой скрыпкай за ворота, то вахмистер сразу на двор и в крик. Украл! Украл! Лови яво робяты… Изобьет жида и заново его в гости кличет. Тому бы бежать, а куды, милый, отсюдава убежишь. Там елифант. Там болота искристые… заискрят глазья… ослепнешь и в трясину, а в ней ужо зубатка дожидается… зубья у яво, что шестерни у великтрическом ампарате… в их... ежели угодил… тутова и поминай… как звали. Повернись-ка, вашество, на животину. Я те по заду твоему електрическому пройдусь. Вот так. Вот так.
- Сказки все это, а вы дурачье в них верите! Ох! Ох ты давай, потише, братец.
- Сказки говоришь. Может оно и так. Только я вам, сударь, так доложу… у нас тут такие сказки деются… куды супротив их вашим велектрическим реалиям, регалиям… Слыхал, страдалец, как вороны срамные песни про Мирона орут?
- Слыхал.
- А хто он такой есть - не знаешь, а Мирон энтот, батюшка, велики дела твои господи! Мирося – Таня. Дермофрагит… одно слово, а ты говоришь сказки, гермзхратит ентот чистая нувука.
Днем баба, а вечером мужик. Ну и как- то… прилапил он… одну… тут у нас… такую… ничего себе бабенку. Только приладись они для срамного дела, как откуда не возьмись мужик энтой самой бабы. В руках портные ножницы. Портной он, батюшка, костюмы мертвякам шьет. Господи помилуй! Должно быть, кто доложил ему об измене бабьей. Отхватил он ножницами энтими адскими Миросе… все то, что у него к вечеру выросло. Такое дело… изошелся он кровью алой, а к заутреней в образе Тани и помер.
Что Мирося – Таня. Тута у нас в гарнизоне, милостивец, что твои Мироси – Тани с воронами… тут такие дела деются… не приведи господь. Комендантская жена, слышь ты, по ночам ведьмой оборачивается, а комендант наш… храни господь… птицей Перуницей. Она к нему на спину – то заскочит и давай его копытами бить. Вот так и возит он ее сердечный на своем хребте… усю, родимый, ночь. Умается, страдалец, за ночь, поутру депеши офицерам шлет. Уехал тчк. По делам службы тчк, а служба у него только что по небу супружницу свою туды - сюды таскать. Он может и скинул бы ее с акарка своего с небес на землю, да не может, страстотерпец. Околдовала она его до последней возможности…
Вечером: чистый, наглаженный, наодеколоненный, с набриолиненным по моде чубом отправился я на ужин к коменданту
Ах, какой это был вечер. Какой вечер. Никогда прежде и уж никогда более не доведется мне встречать подобные вечера.
Облака, весь день висевшие над городом серой солдатской шинелью, расступились. В лучах выглянувшего солнца городские картины уже не выглядели такими убогими, а приобрели даже и романтические оттенки. Серые покосившие дома казались заколдованным воинством, а цветущие пышным цветом яблони очарованными злым волшебником красавицами. Вечерний свежий воздух был наполнен нежными запахами, негромким пересвистом пестрых пичуг, ожиданием чуда и каждый поворот открывал его. За одним тебя поджидал нежный тюльпан. За другим ветка душистой сирени. За третьим роскошная нежно розовая яблоня. Впервые я был рад тому, что я человек. Впервые ощутил я в себе сердце. Впервые понял, что понятие душа не есть нечто абстрактное. Ибо она пела во мне и сочиняла романтические стихи.
ПРИШЛА ВЕСНА И ХУЙ В ШТАНАХ
ЗАДОРНО КИПЕШИТСЯ.
ВСТАЁТ С УТРА, ВСТАЁТ В ОБЕД
И НОЧЬЮ НЕ ЛОЖИТСЯ. ...
Ха- ха задорно рассмеялся я во весь свой молодой и звонкий голос, чем лишил радостных мгновений спаривающуюся кошачью парочку. Они с недовольным мяуканьем разбежались в разные стороны, а я сочинил новое четверостишье.
ХОРОШО В ЛЕСУ ВЕСНОЙ
СРЕДЬ БЕРЁЗ ГУЛЯТЬ ОДНОЙ,
ЗЕМЛЯНИКОЙ ОБОЖРАТЬСЯ
И НАСРАТЬ ПОД БУЗИНОЙ.
Стихи, конечно, не блистали изяществом рифмы, работай я в машинном режиме, то сочинил бы гораздо лучшие поэтические строчки. Но это было бы набором уже некогда кем – то сочиненных и занесенных в мою программу рифм. Сейчас же я сочинял душой, помогая ей своим радостно бьющимся сердцем. В эту минуту мне хотелось, как испуганным мной котам, любить и быть любимым. Еще никогда я не пробовал человеческой, не считая короткой интрижки с моей китайской нянькой, любви, но тогда я еще находился в переходной стадии между человеком и машиной. Я вспомнил детали того поспешного совокупления. Влажное влагалище. Упругие маленькие груди. Алые крупные соски. Мне захотелось раздвинуть берега женских губ и погрузить свой гелевый отросток в теплый океан ее плоти. Припасть своим лактановым языком к чувственно – набухшим – словно головки тюльпана- соскам. Ласкать. Кусать. Сжимать своими крепкими гелево – селиконовыми пальцами плотные ягодицы. Кричать от счастья. Ощутить радость извержения живительного семени. Слышать ее страстный стон. Ощущать жаркие толчки ее тела. Вскрикнуть от блаженства, оттолкнуться от дна эякуляционного океана, вынырнуть, схватить пересохшим ртом воздух и бессильно распластать свое усталое потное тело на мятой постели.
От этих мыслей член мой забился, точно птица, попавшая в клетку. Я стал водить головой по сторонам, пытаясь отыскать публичный дом или на худой конец, какое-нибудь укромное местечко. Где бы я мог предаться рукоблудному греху.
Но в эту минут я услышал голос:
- Ici voila! Mon belle amie ! Ma colombe! Mais c’est toi cher Roman Grigorievich !
Я повернул голову передо мной стоял прапорщика Лаерда:
- Bonjour. Сухо поздоровался я.
-Eh bien, ça mon vieux, c’est toute une surprise ! Comment allez-vous ?
- Très bien merci. Et vous, comment allez-vous ?
- Отвратительнейшим образом, брат, - ответил Лаерд, - во рту… видит Бог… такая, право, дрянь… будто туда… извини за физиологизмы… насцал мне целый кобылий эскадрон.
- А что, - процедил я сквозь зубы, - есть разница между кобылами и жеребцами?
- Même certains! Еще какая, милый мой, - воскликнул Лаерд, - ты… как по дороге… к бастиону ехал, видел проплешины в степи?
- Oui bien sure.
- А отчего, знаешь - ли?
- Non.
- Voilà pourquoi, что там, где… кобыла посцала, - пояснил Лаерд, - то там уж три года травы не ищи. А это кобылий привкус dans la bouche от куренки… здешней водки… ее, видишь – ли, в жестяных бочках варят. Оттого она такой le goût имеет. Я ее не люблю, но ты настаивал.
- А что ж ты не отговорил?
- Вот те на, - изумился Лаерд, - уж, как только я тебя не отговаривал, а ты знай себе кричишь. Петька, мерзавец, а ну подай нам с прапорщиком Лаердом штоф куренки.
Я поинтересовался:
- Что ж я сто серебряных на эту куренку спустил?
- Почему ж на нее, - ответил Лаерд, - двадцать серебряных ты Петьке на чай пожаловал, оставшиеся пятьдесят отдал ты непотребной девке Марьяшке … за то, что она перед тобой голой жопой крутила. Не ожидал я мон ами от тебя такой фриволиты. Скаламбурил Лаерд и резко сменил тему. Mon mignon, mais pourquoi si officiellement. Habit, gants blancs… sur votre 36 etc. Où allez-vous comme ça mon trésor?
– Приглашен. На ужин к коменданту.
-Eh bien, ça mon vieux, c’est toute une surprise !
- Какой сюрприз. О чем ты?
- О том, что у человека в голове!
- У какого человека:
У тебя, мa colombe, - пояснил Лаерд.
- Я бы попросил. Я коснулся эфеса своей кибершпаги.
- Но, но, - отскочил от меня Лаерд, - мой друг, зачем же горячиться, точно кобель на первой вязке! Да ты, душа моя, жизни рад не будешь. Ведь я тебя знаю! Уж, право, не знаю, отчего я так к тебе привязался! Ты будешь жестоко разочарован! Просто таки проклянешь, что на свет народился.
- Почему?
- Оттого, что тоска.
- Отчего же тоска?
- Оттого, брат, что если ты надеешься… найти… там приличное вино, закуску… или, скажем, разыграть там партию американки, то ты, милый, глубоко ошибаешься. Ну, его к черту этого клопомора.
Лаерд подхватил меня под руку и потащил к легкомысленной бричке, запряженной тройкою славных електролошаков.
- Поехали лучше к капитану Мерзликину. Он сегодня обед дает по случаю ???? черт его знает, по какому такому случаю, но знаю, что так, братец, покутим! Потом, черт возьми, будет что вспомнить! Все оставшуюся жизнь жалеть будешь, что не поехал! Предприниматель Балуев будет. Такой, mon cher, премилый человек! Такой гуляка! Свет не видал! С ним начнешь, положим, в трактире у Копылова, а кончишь, Бог его знает где. Один раз проснулся… у дьявола где – то на рогах! Не поверишь. Неделю с того места… до гарнизона добирался! Хотя хорошо помню, что кутили мы с Балуевым… ну… от силы… дня три!
-Нет, - я решительно одернул руку Лаерда, - я слово дал, а я привык его держать.
- Ну, и Бог с тобой… иди. Только знай, что я тебя предупреждал.
Лаерд вскочил в экипаж и крикнул вознице
- Пошел, дурак!
- Боже мой, кого мы видим, - вскричала Антонина Львовна, когда я вошел в приемную залу, - Роман Георгиевич
- Григорьевич. Поправил я хозяйку с мягкой улыбкой на устах моих.
- Иха. Иха.
- Мей кван си.
- Ни итинг шу чуонкуо хуа!
- Придерживаюсь вашей рекомендации, - целуя руку хозяйки дома, сказал, - учу китайский.
- Правильно! Правильно, мой друг, был век французский, англо - саксонский… теперь наступает китайская эра.
Проходите, милый мой, присаживайтесь. Агафон! Агафон, мерзавец, ты где. Агафон. Вечно не дозовешься этих слуг. Вот мы с Николаем Фридриховичем прошлым летом гостили в китайской крепости у генерала Линь Чхань Ху. Так он не успеет рот раскрыть, как уж слуги перед ним покорною толпой, - «На ни сянг сюбан», - а он… вместо ответа… глазом своим косым этак зырк и тут же тебе все, что душеньке угодно.
В комнату вошел молодой с заспанным лицом слуга Агафон.
- Чаво, барыня, изволят?
- Опять спал.
- Отчего ж спал – то…
- Оттого что рожа мята!
- Никак нет, не имел такого удовольствия… её мять, матушка. Так как… хайнаньский суп из баранины с лапшой… справлял по вашему… высочайшему… указанию.
- Молчи, харя! Чего насупился? Дуешь мне тут, что мышь на крупу!?
- Так… это… обидно же, матушка заступница, когда ни за что ни про что рожей, да харей кличут?
- Ишь ты, какой у нас обидчивый. Впрямь, кисейная барышня. А ну живо накрывай.
- Слушаюсь, матушка.
Агафон сладко зевнув, вышел из залы.
- Присаживайтесь, Роман Геор…
- Григорьевич.
- Шами, то есть ха - ха простите! Глашка! Глашка! Ты где, мерзавка.
- Тутати, матушка, тутова я, - в комнату вплыла дородная баба, - чаво изволите?
- Позови хозяина… обедать и быстро!
- Слухаюсь, матушка, - баба, пикантно играя бедрами, выплыла из комнаты, - Микалай Уфридрохович. Миколай Уфрихдович. Пожалуйте к столу.
- Сегодня супружник мой заработался, - объяснила Антонина Львовна, - ему из Шанхая новую цветочную рассаду привезли. Так он уж с ней возиться, возиться. Обед пропустил… теперь вот и к ужину запаздывает. Такой право он у меня…
В это время в комнату вошел молодой человек.
-Здравствуй, здравствуй, солнце мое, - приветствовала его Антонина Львовна, - как спалось тебе… апосля полуденного перекуса, душа моя?
- Хорошо, маменька.
- А что ж ты видел во снах своих, милый мой?
- Снился мне, маменька, жеребенок. Милый такой. Идет он этак по полю и прямо ко мне. Я его обнял, а он ко мне прижался и языком своим мои щеки стал лизать. Приятно. К чему бы это, маменька?
- Надо будет, душа моя, у унтер офицерской вдовы спросить. Она мастерица сны разгадывать. Да, кстати, душа моя, познакомься – это наш новый офицер Роман Георгие…
- Григорьевич.
- Да, да… наш новый офицер Роман Григорьевич. А это, Роман Григорьевич, мой сын Глебушка.
Молодой человек смущенно поправил:
- Глеб, маменька, Глеб.
- Разумеется, душа моя, разумеется. Это я так, прости, по – домашнему. Роман Георг… то есть, пардон, Григорьевич человек… точнее не совсем человек… наш. При нем можно.
Молодой человек приблизился ко мне и протянул мне свою руку.
- Глеб Штольц. Молодой человек густо покраснел.
- Ох, он у нас такой стеснительный. Уж вы, Роман Григорьевич, на него повлияйте. Ну, нельзя же так, милый мой, краснеть… по-всякому… и другому… точно красна девица… поводу.
Глеб Штольц и впрямь походил на девушку более, чем на юношу.
Кудрявые, точно завитые цирюльничьими щипцами волосы его были, как у девицы длины. Щеки горели румянцем. Другой девице, чтобы добиться такой румяности, пришлось бы час тереть свои ланиты бодягой. Изящные кисти рук с длинными тонкими, как у аристократки голубых кровей, пальцами. Тихий и по-женски нежный голос.
- Душа моя, пока папенька, готовится выйти, сыграй на что – нибудь приятное.
Глебушка подошел к роялю, присел на банкетку, открыл крышку и нежно коснулся своими изящными пальцами безмолвных клавиш.
Потолок залы сменился вечерним небом с меланхолически плывущими по нему облаками. Пол обернулся южным теплым морем, колышущим на своих волнах серебряный месяц. Занавески на окнах превратились в парус, ведущий свою лодочку в мирную бухту. Цветы на гобелене, что висел возле рояля, закрылись в бутоны, дожидаясь утреннего солнца.
Исполнитель, так же как и комната, менял свои очертания и с финальным аккордом из смазливого юноши обернулся он сказочным принцем.
- Браво! Браво! Входя в залу, сказал Николай Фридрихович, - брависсимо, Глебушка. Мне по душе этот ноктюрн. Особенно меланхолически – романтический финал Ля- ля- па- па… и эти твои неизъяснимо шикарные педальные эффекты. Браво, Глебушка..
- Папенька, но я, же неоднократно имел честь просить вас называть меня Глебом, а не Глебушком, да еще при посторонних.
- Да, какой же Роман Григорьевич посторонний. Он мой новый офицер, а все офицеры бастиона мне, как сыновья! Вас, как родители звали в детстве, Роман Григорьевич. Впрочем, я не совсем уверен были ли они у вас.
- Были, - дружески улыбаясь, произнес я, - не только были, но и есть. И звали и зовут они меня Ромашиком, и я на них нисколько за это не обижаюсь а даже напротив.
-Вот видишь Глебушка. Роман Григорьевич не обижаются и тебе, стало быть, нечего на меня зуб держать.
- Роман Григорьевич, могут поступать, как им заблагорассудиться – это их воля, а вас папенька, я попрошу называть меня полным именем.
- Но вот не успел ты войти, - прикрикнула на коменданта супруга, - как уж сразу спор заводишь, а мы, между прочим, ждем тебя к ужину.
- Прости милая, протяв к супруги руки скзал комендант.
- Ты хоть их помыл?
- А как же, радость моя, помыл и кельнской водой, что прислал мне из столицы кавалер полковник Шаблин Никанор Сидорович, опрыскал. Елей, а не запах. Вот сама понюхай.
- Да, ну тебя. Оттолкнула от себя супруга Антонина Львовна.
- Простите, - обратился комендант ко мне, - что заставил вас ждать, Роман Григорьевич, замотался я на Голгофе… своей…
- Pardon moi
- На горе бесполезных усилий, Роман Григорьевич…
- Голгофа, - прервала мысль коменданта Антонина Львовна, - это место страданий, а не бесполезных усилий. Для бесполезных усилий лучше годится Сизифова гора или Танталово море, а то ведь что о тебе подумает наш гость.
- Вы маменька, не правы, - вступил в разговор Глебушка, - у папеньки в саду не страдания и не сизифов труд, а вовсе наоборот. Папенька в нем, как Эдемском саду одни удовольствия получают. Настойки кушают и дворовых девок смущают.
- Как тебе не совестно, Глебушка, не слушай его душа моя…
- Будто бы я уж этого и не слышала, - усмехнулась супруга, - про то весь бастион знает. Смотри, душа моя, попадется твой чуб, да в мои, свет, руки.
- Ну, что ты, милая, - смутился Николай Фридрихович, - гости ведь. Вы, Роман Григорьевич, - кинулся комендант ко мне, - не всякому слову, что про меня говорят, верьте. Про бабу и прочая. А Голгофой… Ей я, Роман Григорьевич, свой сад называю. Голгофой, как синоним страданий, а не как Глебушка утверждает… удовольствий. Вы бы видели, в каком плачевнейшем состоянии его… сад… принял, сколько страданий претерпел… и то подправь и это подрежь, а рассады, семена…. Я ведь их со всего свету выписываю. Сколько страданий перенес. Ай – ай. Пока привел его в Божеский вид. Пойдемте – ка… я вам его покажу…
- Ни в какой сад, во ци най да, ты не пойдешь, - сбила взлетающую мысль супруга Антонина Львовна, - а пойдешь ужинать.
- Но ведь гости еще не пришли?
- А Роман Григорьевич…
- Роман Григорьевич не гость, а офицер. Всякий офицер, во де лигхун, мне как брат или сын.
В это время в залу вплыла уже знакомая мне баба с игривыми бедрами:
- Спиридоновы пожаловали. Велите, принять?
- Ты, что дура, - крикнул на бабу комендант, - мне такие вопросы задавать! Как же их можно не принимать, коли они нам без пяти минут наши родственники. Татьяна Порфирьевна, - сказал мне комендант, после короткой паузы, - дочь Спиридоновых… невеста нашего Глебушки.
- Папенька. Вспыхнул румянцем Глебушка.
- Ну, прости, милый, конечно, Глеб…
Глебушка резко остановил коменданта.
- Я не о том, папенька!
- А о чем же, душа моя?
- Татьяна Порфиерьевна… мне… вовсе не невеста!
- Вот как, - удивленно взглянув на сына, произнес комендант, - как же не невеста, коли вы дружите с Татьянушкой с младых ногтей. Ты ведь ей и сениментальные эпис…
- Сентиментальные, душа моя, - поправила супруга Антонина Львовна, - сентиментальные, а то ведь наш гость почтет тебя за необразованного солдафона. А меж тем, Роман Григорьевич, - обратилась она ко мне, - Николай Фридрихович с отличием окончил курс по плазменному бомбометанию.
- Я писал ей, как вы выражаетесь папенька, сениментальные эпистолы… только из наших дружеских с Татьяной Сергеевной отношений, а также с целью оточить мастерство пера моего.
- Я понимаю твою горячность, милый мой, - погладив сына по плечу, сказал комендант, - да, мы люди бедные. Вот тебе и совестно… маленько. Ведь у нашего Глебушки, Роман Григорьевич, ума палата, а денег изволите знать… маловато. С таким приданным, как у него… можно и век бобылем просидеть.
- Папенька, - вскрикнул Глебушка, и слезы полились из его прекрасных глаз, - как вам не совестно позорить меня перед посторонними людьми.
- Ты уж действительно, душа моя, нечто разошелся, - прикрикнула на супруга комендантша, - какие… никакие… капиталы… за Глебушкой водятся.
- Маменька, да причем же тут капитала! Для меня важнее всего любовь, искрение чувства, а капиталы я презираю.
- Да. как же их можно презирать, Глебушка, - удивился Николай Фридрихович, - мы чай не в анарханищенским вобществе жив..
- Анархическом, - поправила в очередной раз мужа коменданша, - анархическом обществе.
- Может оно и так, - махнул рукой Николай Фридрихович, - только деньги, матушка моя, довольно полезная штука. Они дозволяют человеку делать, чего не он не любит делать, а Глебушка наш ничего делать не любит. Служить он не хочет…
- Служить бы я, батюшка рад, да выслуживаться, как вы… неохота.
- Ну, знаешь, милый мой, - вспылил комендант, - ты говори, да меру разговорам своим знай.
- Спокойно, дорогой, - остановила разгоряченного коменданта, супруга, - спокойно. Тут тебе не плац и не поле брани. Мы тут собрались не баталии разводить, а ужинать. Шагом марш в столовую. Гости ждут.
- Маменька, вы ступайте, а я вскоре приду. Мне припудриться нужно.
Мы вышли из залы, и, пошли широким коридором с лепным потолком. На одной стене (видать комендантской) в золотых рамах висели картины с батальными сценами. На другой (принадлежащей, как видно его супруге) парили антикварные гобелены. Вдоль комендантской стены мощным строем тянулись вышитые золотом стулья венской работы. Вдоль другой шли кокетливые столики красного дерева, с которых на меня смущенно взирали фарфоровые принцы и принцессы. Под ногами у меня мило поскрипывал паркет карельской березы. Все это фарфорово-золотое убранство мало вязалась со слова Николая Фридриховича о бедности его семейства.
Глава девятая
Письмо
Je vous écris; voilà.
C'est tout.
Et je n'ai plus rien à vous dire.
Maintenant, je sais, vous pouvez
Me mépriser pour me punir



В столовой нас уже ждали гости.
- Господа, прошу простить меня, - комендант виновато опустил голову, - за мое опоздание. Честь имею представить вам нашего нового офицера Романа Григорьевича Зорича.
- Честь имею, - взял под козырек господин в чине шеф майора, - начальник штаба Яков Миронович Грибальдо.
Это моя супруга Вера Константиновна и сын Петр Яковлевич – слушатель военной академии.
- А это продолжил, - комендант знакомить меня с гостями, - наш тыл…
- Начальник тыловой службы, - поправил коменданта господин в чине герольд капитана, и добавил – Станислав Леопольдович Доновский. А это супруга моя и дочь…
- Марта Вацловна, - не дал договорить начтылу Николай Фридрихович, - разрешите коснуться ваших пальчиков… и ваших… Злата Станиславовна. Честь имею представить вам нашего нового офицера Романа Григорьевича Зорича. Посмотрите - ка какой молодец - а! Какая выправка эх! Редко встретишь сейчас таких молодых людей. Чем не жених Злате Станиславовне? Ха- ха. Пардон. Пардон. Да вы не смущайтесь, не смущайтесь, красавица вы моя. Даже, если бы вы и захотели, то, увы, и ах. Роман Григорьевич у нас в некотором роде человек… так сказать… временно.
- Это как понимать? Поинтересовалась Марта Вацловна.
- Он машина, - вступила в разговор супруга коменданта, - но на время службы включен в человеческий режим.
- Слышала, - сказала Марта Вацловна, - но не видела. Разрешите вас потрогать, мсье.
- Маман, - вскрикнула Злата Станиславовна, - что за бесцеремонность.
- Позвольте и мне, - попросил, приблизившись ко мне, солидный господин в цивильной тройке, - представиться. Спиридонов Порфирий Иванович – финансист. Неким образом… финансирую подобные проекты, но так никогда вживую и не видел результатов своих вкладов. Вы позволите?
Я приятельски улыбнулся.
- Рука точно живая, - сказал, пощупав меня, Порфирий Иванович, - холодная, крепкая… офицерская. Душа моя Анастасия Евграфовна, что ж ты топчешься, подойди, попробуй молодца и ты душа моя Татьяна приблизься, ущипни.
Татьяна Порфирьевна провела рукой по моему плечу, а Анастасия Евграфовна довольно больно ущипнула меня за ягодицу. За семейством финансиста ко мне поспешили остальные гости. Золотопромышленник Серебряков Дмитрий Пантелеевич с супругой и двумя дочерьми на выданье.
За ним ко мне подкатился маленький бочкообразный человек
- Столоначальник Кривохарченко Стефан Христофорович, а это сын мой Эполет.
- Вижу, что смутил я вас… именем… сына моего. Да, да Эполет, а не Ипполит, как вы изволили ожидать. Видите - ли, молодой человек, впрочем, вы же и не человек, а некоторым образом… впрочем я несколько отвлекся… так вот в бытность… моей молодости… довелось служить мне… под протекторатом его превосх…
- Батюшка, вы здеся ни один, - толкнула Стефана Христофоровича благообразная старушка, - мне тоже хочется живую куклу увидать. Помещица Прилипайло Софья Игнатовна, а это супруг мой Кирилл Игнатьевич. Познакомься, батюшка, с живой куклой.
-С каким кукой, матушка?
- С куклой, говорю! Ты, сынок, не обращай на него внимания. Он у меня глуховат. Он как-то имел смелость ухватить дворовую нашу девку Акулинку за мягкое ее место, а ту аккурат я с вечерней молитвы и вернулася. Ну, я в сердцах ему в ухо и приложилася. Вот он с тех пор на ухо- то и слабоват. Дозволька, сынок, тебя помацать.
- Простите, - решительно отвел я старческую руку, - но не там же, как вы выразились, мацать.
- Вишь ты, смутился, видать там у тебя семенной отросток – то есть.
- А почем… они изволят их продавать?
- Что?
- Семена… почем… они продавать изволят. Ответил Кирилл Игнатьевич.
Помещичью чету оттолкнул человек с живописно оттопырено - фиолетовыми ушами и пропел треснувшим тенором:
Слушай, братцы, мой приказ. Поведу я в баню вас. Разрешите отрекомендоваться. Дирижер бастионного оркестра Цимбалюк Василий Петрович.
За дирижером последовал сумрачный господин с красными эполетами тайной службы Кривошеев Ферапонт Игоревич. Преклонных лет дама Евлампия Гардеевна с такой непристойной фамилией, что мне, право, неудобно ее и называть. Два молодых человека лилипут Кирилл Мифодьевич и великан Ираклий Никодимович. Краснолицый майор на деревянной ноге Делягин Степан Яковлевич. Инвалид приладился к моему уху намереваясь мне что – то сказать, но ему помешал возглас комендант.
- А вот и Глебушка.

В комнату в изящном бархатном костюме вошел Глебушка. Он напомнил мне принца с фарфоровой вазы.
Комендант грациозно выбросил руку и торжественно произнес:
- Теперь, господа, когда мы все в сборе… прошу к столу!
Гости тотчас же оставили меня в покое и устремились к яствам.
Татьяна Порфирьевна просунула свою ручку под локоть комендантского сына, что – то прошептала ему на ухо и звонко рассмеялась. Глебушка смутился, повернул голову в мою сторону и ожег меня своим пылким взглядом.
Обед, как писали, в эпоху правления красной династии, прошел в дружеской и сердечной обстановке.
- А теперь танцы, господа, - вскочив со стула, объявил дирижер Цимбалюк, - резкий джоин вальс! Оркестр играем от мажор бемоля!
Грянули литавры, завизжали скрипки. Закружились пары. Я присел не стул у окна.
- Вишь ты, балы на многие тыщи закатывают! В золотые трубы дудят, а я ужо который год прошу приладить мне… взамен деревянной енерголоновую ногу.. так у них… на то не хватает служебного пенсиона. У вас, как бы людей, поди не так. Оторвалось чего так вам зараз же пришпандорят новый запчасть. Я ужо и в столичный департамент писал и митрополиту жаловался. Отказался… не побоялся небесной кары… убогому. Оставившему за веру, за отчество конечность свою.. на поле брани! Вот ты… как бы машина… как на предмет Господа Бога и кар небесных мыслишь? Небось, атеистически?
- Непременно так.
- В дневное время, - хрипло произнес инвалид, - я тоже атеист. Ни рай, ни в Бога душу богоматерь! Ни в рай. Не верю, а утром как встану, да гляну на себя в зеркало так сразу понимаю – ад имеет быть. Личность у меня поутру оттого такая, что комендант наш в своем саду какой – то фрухт особый растит и энтой ягоды какое – то пойло гонит, а тыловик его – значит через солдатские лавки сбывает. Выпьешь энтого пойла и так значит тебя симпатично крутит, точно в райских кущах, а на утро от нее всюду синий экран смерти мерещится. Я от него леденцами поправляюсь. На-ка, съешь, бодрящего леденца.
Инвалид открыл железную коробочку и протянул ее мне.
- Бери. Бери. Не боись. Это не азиатские от их плющет куды там комендатскому фрухту! А у меня леденец что надо. Я его сам варю с чистого продухта.
Я взял из коробки ядовито – фиолетового цвета делец, но вместо рта ловко забросил его к себе в карман.
После некоторой паузы инвалид изрядно повеселев, продолжил:
- Ишь, как на тебя майорский сынок поглядывает.
- С чего вы взяли.
- Взял я бочку воды да полфунта лебеды, - ответил инвалид, - так глазищами своим и стреляет… по тебе.
- Почему развратными?
- А оттого, что садомит он.
- Как это понимать?
- А так и понимать, мил человек, хотя ты и временный мил человек, что любит он, когда долбят его в то место, которое мы служивый народ называем пердаком, шоколадным цехом, кунжутной кнопкой, очком и тухлой веной. Ха- ха. …в поле ветер, в жопе дым.
- Погодите, - остановил я инвалида, - у него же есть невеста. Татьяна Порфирьевна, кажется.
- Есть, - согласился мой собеседник, - только он с ней тогда, когда она ему зелье в кофей сыплет. Насыплет ему… он неделю, вроде как бы мужеского пола, а как отходит… так заново чистым содомитом становится. Кажуть, слышь ты, что он ужо от этого зелья в своем организме какую – то бактерию взрастил. Кушает она то зелье, как наши солдатушки гречневую кашу по вселенским праздникам. Ты, мил временный человек, подальше держись от Глебушки. Коли Танька чего учует, то капут тебе и как человеку, так и машине. Змея, а не баба… в натуральном чистом виде. Ходит слух, что она гадюкой оборачивается и ядом прыщет на тех, которые поперек ее встали!
…Минуло несколько месяцев моей службы. За это время я выучился играть на бильярде. Легко играл в американку, русскую пирамиду, восьмерку, снукер. Овладел техникой клапштоса, прямого дуплета, круазе, а моему абриколю завидовал даже лучший бильярдист крепости капитан Зорькин. Овладел и хитростями карточной игре. Раскидывал карты веером так, что все козыри приходили в мои руки. В бакаре никто лучше меня не владел приемом подборной игры. Перед моим флоришем снял шляпу заезжий иллюзионист и сказал со вздохом:
- Ну, батенька, гробите вы свой талант!
На что ему ответил майор Лямбиков:
- Вы бы, сударь, посмотрели, как он срезает колоду.
С комендантом и его семейством я находился в преотличнейших отношениях. Был произведен им в чин начальника потайной связи. Служба совершенейше пустячная. Ни тебе строевой, ни караульной, ни учений, ни стрельб, а только сиди, да принимай и отправляй почтовых голубей. Впрочем, почтовой службой занимался не я, а мой верный слуга Тимофеевич.
- В коем веке живем, - ворчал он, завязывая на птичьей лапке секретную записку, - а пользуемся, черт знает чем. Разве ж нельзя установить виперконтект?!
- Установи этот агрегат, а чем будут заниматься люди и птицы? Они ведь трудиться должны. Иначе разучатся и одичают.
- Да уж давно, батюшка, нужно было апгреидить их… людишек – то… да и для начала вполумашины произвести. Подключился к солнечному лучу вот тебе и пища. И туалетов не надобно, ни труб, ни проводов и птички пущай себе летают свободными. Ведь на то ж они и птицы. Или взять вчерашнего дня. Пришел ко мне прапорщик Портнянский и взятку сует. Это чтобы ему… того… почту без очереди пустил.
- Ну, и как взял. Ха- ха.
- Да, взял и не надобно над этим смеяться. А как, батюшка, было не взять. Я ж все-таки… сейчас вроде, как человек… и потом нужны они нам. Ведь ты все наши, что батюшка тебе выдал профуфукал.
- Ну, ладно, ладно тебе. Кто старое помят.
- Да разве ж мне, Роман Григорьевич, жалко этих денег. Вы же человек молодой. Я ж понимаю. Вам погулять охота. А, деньги что фантики. Разве ж мне, когда я… в машинном режиме… деньги нужны? Что я с этими бумажками делать стану? Только разве что, когда источника питания нет… сжечь их из огня энергии немного взять. Не поверите, Роман Григорьевич. Стал я это на той недели… дурья моя голова… разъяснять все Тарасу, что находится денщиком… при его превосходительстве… капитане Загоркине… объяснять. Он послушал, да и у виска покрутил и говорит:
- Унтопия энто усе! Де только он слов таких набрался Да, какая ж помилуй утопия, когда я уже в энтой унтопии живу. Я ведь могу разобраться и собраться в любой точке вселенной. Я могу существовать сразу во многих проекциях. Для меня ни времени, ни пространства. Я могу сам и время и пространство создать и жить в них в одиночестве, а хочешь со всяким таким людом, который я пожелаю. Вот они говорят вечного двигателя нет - унтопия! …а оглянуться вокруг не могут. Оглянулись, так увидели бы, что вечный двигатель усюду. Я с его помощью могу самую великую гору сдвигнуть с места. А он мне. Гора говоришь, а ну- ка, сдвинь – ка… вот энтую табуретку с места, да прикажи силой своей мысли доставить нам штоф перцовой горилки. Больно я до нее охочий. Да, я ж, - отвечаю, - не человек зараз …а вот был бы я в моем машинном состоянии. Я бы тебе и французского коньяку доставил бы, а он мне – унтопия. Вот скажите мне, батюшка, отчего люди не верят в то, что у них прямо под носом лежит?
- Сия загадка, Тимофеевич, нам с тобой не под силу. Нельзя. Стало быть, время не пришло им поверить.
Кроме философских бесед с Тимофеевичем, много времени проводил я, в библиотеке. Там в огромном количестве (до которых меня приучила супруга коменданта,) поглощал любовные романы. Обедал я обычно у коменданта и засиживался за обедом так, что не замечал, как уж подавали ужин. В комендантском саду разучил я все растения, цветы, овощи и фрукты. Занимался скрещиванием, гибритизацией. Скрестил бэры с ананасами. Банан с клубникой и розу с боярышником. Чего, как уверял меня Николай Фридрихович ему, как он не бился, добиться не удалось. С закрытыми глазами мог найти на цветке рыльце пестика, безошибочно вычислить нектаринки, указать на доли и тычинки. С Глебушкой, по наставлению майора Делягина, держался я любезно, но тесно не сближался.
Как – то утром я проснулся и увидел на тумбочке большой голубой пакет.
- Что это. Поинтересовался я у Тимофеевича.
- Депешу тебе, сударь мой, доставили.
- От кого?
- Не знаю, батюшка, пришел какой- то мальчишка и передал со словами его превосходительству Зоричу.
- Вот ты черт, крутя в руках конверт, - цветом и размером похожа, как из тайного приказа. Я вчера ничего такого не натворил.
- Да, нет, отец, - покачал головой мой слуга, - пришел, конечно, не без этого навеселе, но не в беспамятстве.
Тимофеевич отправился готовить мне ванну, а распечатал конверт. Красивым каллиграфическим почерком в нем было написано следующее.
Дорогой Роман Григорьевич. Я долго думал прежде, чем взять в руки перо и написать вам эту эпистолу. Дорогой мой. Милый Ромашик. Прости, что я без твоего позволения перехожу на ты и позволяю себе фривольности называя тебя Ромашиком. Пишу письмо и рву. Я разорвал их уже целую сотню. Мысли путаются и бегут куда – то… обгоняя одна другую, спотыкаются, падают и снова бегут, утыкаясь в словесный тупик. Я хочу сказать тебя, но разве расскажешь обо с помощью: букв, слов, предложений, точек, тире и восклицательных знаков. Разве ж весь синтаксис словосочетания. Все эти прилагательные и страдательные формы могут передать всю полноту моих чувств. Мою любовь к тебе. Да, милый мой, я люблю. Люблю. Люблю тебя. Милого, нежного, воздушного, неземного. Люблю с первого дня, да что там дня… с первой минуты. Даже раньше. Ты еще не успел войти в нашу гостиную, как я уже почувствовал любовь к тебе. Я ожидал найти тебя красивым, стройным, умным, нежным, страстным, но реальность оказалась еще лучше! В реальности ты не человек. Ты Бог, сошедший ко мне чтобы озарить мою жизнь светом жизни, светом любви. Ангел мой, Бог мой, как ты прекрасен. Я люблю в тебе все. Твои волосы. Твои глаза. Твой голос. Я могу часами, смотреть на тебя, смотреть так, смотрят на картину великого мастера. Только ни одна картина, ни одна статуя, ни одна симфония не могут сравниться с тобой. Потому что все это искусство, а ты сама жизнь. Как бы я хотел соединить мою жизнь с твоей. Я понимаю, я недостоин тебя. Я жалкий человечек, а ты Бог. Апполон. Я ни на что не могу рассчитывать, но я знаю, что Боги иногда спускаются с небес. Они нисходят к людям, когда рождается любовь. Я так надеюсь, что ты хоть чуточку любишь меня. Нет, не так. Я надеюсь, что я могу быть достойным твоей любви. Все это кажется тебе сейчас вздором и глупостью. Я согласен. Но я не могу без тебя! Я радуюсь, когда ты у нас дома и так скучаю, когда ты уходишь, мой милый. Мне кажется, что эта разлука никогда не закончится, и я начинаю сходить с ума. Я становлюсь резок с папенькой. Непочтительно веду себя с матушкой. Все меня раздражает. Я срываюсь по пустякам. Даже несколько раз оскорбил Татьяну. Ах, черт подери эту Татьяну. Меня сватают за нею, а смотрю на нее, а вижу тебя. Ах, о чем это я. Все это мелочь, пустяки. Я люблю тебя, Ромашик. Нет и секунды, чтобы я не думал о тебе. Что мне делать? Как справиться с этим чувством? Как собрать и успокоить разбитое любовью сердце мое. Милый мой, как бы мне хотелось, чтобы ты хоть малость un peu, un petit peu мог полюбить меня. Нет, даже не полюбить, а допустить такую мысль в себе – проявить ко мне нежное чувство. Как объяснить тебе мои чувства, мысли состояние моей души.Я на краю пропасти. Ромашик, милый, любимый мой Бог. Остановись на бегу, взгляни в мою сторону, прояви хоть чуточку внимания. Не суди меня, мой волшебный принц, не будь ко мне строг за эту эпистолу. Знай, мой милый, mon bel ange, что это письмо к тебе было для меня великим счастьем и великим страданием. Прости меня. Я буду… пусть и безнадежно… ждать твоего ответа, наполняя этим ожиданием мою бедную жизнь.
ГШ
-Что, батюшка, ты, задумавшись, сидишь, - спросил меня Тимофеевич, ставя на стол яичницу с беконом, - али не по душе тебе стряпня моя?
Только ты уж прости, но премудростям я человеческим… особливо… не приучен.
- Нет, старик, стряпаешь ты не дурственно.
- А чего ж тогда подпустил ты в глазки свои голубенькие… слезу горькую. Приключилось чего? Неприятности что – ли какие получил… конвертик то синенький… известно из какого кабинета посланный.
- Нет, братец, не из кабинетов я получил известие – это бы еще можно было стерпеть, а конверт этот от майорского сына, то есть от Глебушки Штольца и самого, что ни на есть любовного содержания.
- Как любовного, отец родной, вы же, кажется, не дама. Как же так?
- Да вот так, прочти.
Тимофеевич взял лист понюхал его:
- Пахнет, батюшка, женским одеколоном. Он что ж женским душится. Вот те и задача.
- Да ты читай, а не нюхай… черт бы с ним… с запахом. Если бы в нем только запах был, но в нем же еще текст есть. Ты его читай.
- Прочту, батюшка, зараз прочту.
Тимофеевич приладил к глазу лазерокуляр и принялся читать, а же взялся лениво ковырять вилкой мой скромный завтрак.
Наконец Тимофеевич положил письмо на стол:
- Ну, что скажешь, старик.
- беда, сударь мой, беда.
- Отчего ж беда.
- А то ты, сокол, сам не ведаешь. Сживет тебя со свету невеста евойная, змея энта подколодная… Татьяна Порфирьевна, али как ее там… я в человечьих именах… завсегда путаюсь. Ивановных… Петровными называю… Тьфу беда, да и только с именами ихнеми.
- И что же делать?
- Я, батюшка, так думаю. Надобно тебе просить открепления.
- Какого открепления?
- В другой какой полк переводиться, а еще лучше отключить… к черту… программу человеческую…
- Я не могу. Я клятву… присягу… присягал… я… одним словом…
- А теперячи расприсягни, сударь. Подумаешь слова, что толку - то в слова этих. Добро бы были бы они путными какими, а, то так белиберда, безделица. Клянусь. Не щадя живота. Тьфу вздор какой - то. Завтра налетит, какой другой разбойник, сковырнет нынешнего и ему присягай.
А то взяли нынче моду счертят у правителя усы, да пририсует ему бороду и ужо он как будто новый. Ему присягай. Людишкам, батюшка, надо абгрейт… по-другому… никак нельзя… нельзя… сделать им апгрейт и в машинный статус перевесть. Вот тогда до них дойдет с правителей толку, что с козла… который ужо третий день… бродит… под нашими окнами… молока. Правитель он на то и есть, чтобы народец грабить. Другой у него никакой программы не вложено.
- Нельзя так, - возразил я, - нужно их… людей… вначале обучить.
- Да, обучали их, батюшка, большие умы обучали, да разве ж они их не слухают. Им озорничать сподручней. Без апгрейта, сударь мой, не обойтись.
- Ты мне тут не философствуй… ишь мыслитель выискался… ты мне про письмо скажи.
- Скажу, отец, скажу. Слышал я, батюшка, от денщика поручика Вяземского, что ходит в здешних краях… разбойник лютый. Под самыми воротами бастиона нашего ужо обрящится…
- Глупости, - остановил я слугу моего, - вздор. Пусть только сунется…наш комендант даст… ему острастки!
- Да, чем же, сударь ты мой, он даст. Один допотопный пугач на весь дивизион. Да вся ограда поломана. Козы там бродят, да собаки бездомные. Наместо строевой он сады разводит. Розами, да незабудками что - ли он думает от супостата отбиваться?
- Не, твое, ботное дело, - крикнул я, - комендант осуждать. Ты мне скажи, что мне с этим письмом делать?
- Изорвать, сударь, изорвать в мелкие клочки и из крепости бежать немедля.
Я решил не следовать совету моего слуги письмо не рвать, никуда из крепости не бежать, но прекратить бывать в комендантском доме.
- Все свободны господа, - объявил комендант, закончив совещание, - а вас лейб офицер Зорич… я… попросил бы задержаться.
Все вышли.
- Присаживаетесь, - комендант указал мне мягкое кресло, - что это вы, батенька, к нам не заходите. Антонинушка по вам соскучилась. Глебушка все спрашивает. Мы может, обидели вас, чем нибудь.
Комендант ласково погладил меня по голове.
- Какие у вас замечательные волосы. Светленькие, мягонькие … ну прямо чистый лен… это у вас от рождения такие или вы машины сами выбираете себе цвет и мягкость. Мои так видите сивые уже совсем и редкие… точно кусты… осенью. Ветки есть, а листвы тю- тю кот наплакал. Так что ж, милый мой, не заходите. Мы ведь вас уже успели полють словно сына родного. Истинную правду говорю. Коли был бы наш Глебушка Дашенькой, то я вас бы неприятно за нее посватал.
Разговор как – то сам вышел на неприятную для меня тему. Я подумал, и была - не была, решил бить прямо в лузу.
- Я, Николай Фридрихович. Фридрихович Николай. Ой, простите… я несколько взволнован… Одним словом, господин Штольц… я хочу сказать следующее. Я хочу сообщить… имею доложить
- Ah ! – воскликнул комендант, - qu’est ce qui vous chicote, mon vieux ! Allez… Parlez ! ... Alors? Не размазывайте. Говорите прямо!
Я офицер… привык к простоте и ясности мысли. Давайте, давайте…
Я вытащил конверт.
- Что это?
- Письмо… прочтите.
- Нет, сударь, я не привык читать чужие письма. Коли взбрела вам в голову охота, то уж читайте его сами, а я послушаю.
- Это, - сказал я в ответ, - в некоторой степени… письмо… вам, Николай Фридрихович.
- Как это понимать мне?
- А вы прочтите и поймете.
Комендант подошел к окну. Одернул штору и принялся читать.
- Eh bien, ça mon vieux, c’est toute une surprise ! Вот уж сюрприз так сюрприз. Просите отставки. Это позвольте спросить, по какой такой причине вы хотите отставиться. В чем дело? Может я вас чем- то обидел?
Я нерешительно ответил:
- М… да… по личному поводу.
- Что случилось, Роман Григорьевич, родители что – ли захворали или может жениться решили…
- Никак нет, но… отпустите, Николай Фридрихович. Очень нужно.
- Не могу, милый мой, причина ваша слабовата, - сказал комендант, - и потом время сейчас тревожное. Каждый человек на счету, а уж тем паче такой, как вы. Почта сейчас… можно сказать… решает все. Так что, батюшка, никаких отставок… я… от вас не приму, а вечером ждем вас к себе на ужин. Глебушка… наш… все… интересуется… отчего, мол, Роман Григорьевич не идут. Может быть я его, чем обидел. Я говорит... Такого умного человека не встречал… да, как же, возражаю я, Глебушка, ему не быть умным… коли… он не со всем человек. Он машина, а она уж куда умнее человека.
- Но ведь, - возразил я коменданту, - я не совсем и машина. Сейчас у меня знаний, как у обычного человека. И жизнь ставит мне вопросы, на которые я ответить не могу…
- Ваши бы вопросы, - комендант больно сжал мою ладонь, - милый мой, да мне… вот у меня, что ни день служба задет вопросы… без малого… Гамлетовского масштаба. Прямо скажем. Быть или не быть. Не устоит крепость под натиском супостата и всем нам, сударь мой, не быть. А ваши вопросы. Ну, отказала… какая – нибудь хорошенькая дворовая бабенка. Хи- хи. Подумаешь! Вы, если вам до этого дела, - комендант хитро подмигнул, - охота припичит… вы мне только намекните. Я вам такую баню… есть у меня потайная… устрою. Вас там девки… так… отстегают. Вы про всю вашу хандру… враз… забудете. Ключница Агафанья. Видали такая дородная белокожая, да чернобровая… по саду моему часто ходит. Знаете. Знаете. Видел, как вы на нее посматривали. Да вы не стесняйтесь. Ежли бы вы костляю Веерку птичницу смотрели, то я бы этого не понял, а на ключницу Агафью смотрите… там… здоровеньки буллы. Есть на что посмотреть. Она когда елдоса, - комендант лукаво подмигнул, - начинает мять в руках своих нежных, да мягких. То тут уж, сударь мой, дери черти душу мою грешную… У мертвого встанет. Хоть верьте, хоть нет. Служил у нас в полку капитан Ведеркин. И по пьяном лавочке заснул на снегу, а мороз. Упаси Бог. Хорошо денщик его знал, где его искать. Доставил он его в лазарет, а с лазарета лекарь ко мне. Ваше благородие, отходит капитан, стало быть, Ведеркин. Замерз окончательно. Погоди, - останавливаю лекаря, хоронить капитан. Степан, - приказываю дворовому мужичку своему, а ну – ка быстро топи баню и вели ключнице туда прибыть. Принесли мы капитана. Положили на полок. Агафья на него сверху навалилась иавай его мять. Наутро капитан, что твой малосольный огурчик. Вот такая девка. Да вы сами скоро это увидите, уж я ей велю вас помять, да всю хандру из вас выбить, а сейчас… вынужден… с вами распрощаться. Надобно ехать в штаб армии. Некое… там… хвороба ему в бок… секретное предписание пришло. Знаю я их предписания. Напридумают глупостей, для орденов, а вы ребятушки – солдатушки изволь выполняй их глупости. На месте государя… я бы… всех достойных людей в машинный режим перевел, а прочих… остальных людишек… прости Господи… в царство небесное направил.
На том мы и расстались. Вечером я отправился к Штольцам. Жаркий день клонился к закату. Раскаленное солнце спешило окунуться в прокладные морские воды. Стая крохотных разноцветных птиц, громко щебеча, укладывалась на ночь на ветвях раскидистого клена. Дорогу мне перебежал заяц, а это к беде. Не успел исчезнуть он с глаз моих, как уж меня остановил мрачного вида поп и указав на птиц, спросил: .
- Не знаете – ли, молодой человек, как называются эти голосистые пичуги? Уж больно душевно они щебечут.
- Попа встретишь,- говорил мне как-то Лаерд, - то все свое непременно потеряешь. Лучше разворачиваися и домой иди. Везения в бакарру… или… там, в американку… не будет… никакого. Я уж не раз это проверил, но повернуть назад не могу. Мне не выигрыш важен, а сам процесс. В проигрыше ведь тоже есть свое очарование…
Вечер был светлым, а мысли мои напротив мрачны. Все эти приметы подсказывали мне, что связь с Глебушкой закончится бедой.
Я бы мог, конечно, ему решительно отказать, но сделать я этого не мог. Ведь я полюбил Глебушку с первого взгляда. Но смелости написать ему письмо. Сколько раз не брал я в руки перо написать ему письмо, но так не решился. Побег крепости грозил мне тюремным казематом и переводом навсегда в человеческий режим. Связь с Глебушкой сулила мне огромными неприятностями, но с другой стороны она могла, если вести себя осторожно, никогда не обнаружится. С этими мыслями я постучал в дверь комендантского дома.

Глава десятая
Скандал
Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури,
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.

- Боже мой, наконец – то, Роман Григорьевич, - бросилась мне на встречу, Антонина Львовна, - а мы уж вас заждались. Я уж думала, не приключилось - ли с вами чего. Не заболели вы часом? Слыхивала я, что в Белгородском бастионе завелась какая – то неведомая болезнь. Венецианский вирус. Веницанские купцы туда… вроде как… его… завезли. Вся дрянь к нам оттуда идет.
- Отчего же, маменька, - осадил Антонину Львовну Глебушка, - все дурное. Вон у вас и посуда богемского стекла, и статуэтки лиможского фарфора и платье вы от парижских кутерье выписываете.
- Согласна, душа моя, но грязи оттуда к нам идет гораздо больше.
- Какая же такая грязь, маменька?
- А то ты не знаешь, милый мой, и болезни, и привычки дурные…
- Какие же такие дурные, матушка, привычки идут к нам оттуда…
- Ну, вот опять сцепились, - сказал подошедший к нам комендант, - ладно уж я привык к вашим дискуссиям, а Роман Григорьевич человек посторонний… мало ли чего подумает.
- Да, нет что вы, напротив мне это очень даже интересно.
- Да, что в этом интересного, - махнул рукой Николай Фридрихович, - спорят, спорят, а неn бы как я. Я, Роман Григорьевич, да будет вам известно… черпаю лучшее из двух культур. Мыслями я там, а душой тут.
- А надобно, - не согласилась с полковником Антонина Львовна, - и душой и мыслями быть в одном месте. На Родине.
- Золотые слова, матушка, - комендант поцеловал супругу в щеку, - я так полагаю, что за них можно и выпить, и закусить.
Слышите, как пахнет гусь. Куда там римским гусям до моих дворовых. У тамошних печенка добро, если на два фунта вытянет, а e моих гусей до пуда доходит.
- Ну, это вы уж, папенька, лишку хватили, - сказал Глебушка, - я читал, что римские гуси рекордсмены по жирности.
- Да, какой у них жир, сын мой, - округлил глаза полковник, - водица, а не жир. Разве ж у них могут кормить гусей. У них же сплошная экономия и на гусях, и на людях.
- А вот я вам, - загорячился Глебушка, - сейчас… журнал покажу… заграничный, а не наш… наши только все врут.
- Милый мой, - обнял сына Николай Фридрихович, - не верь ты газетам не ихним… не нашим. Все врут. За что им заплатят про то они и врут. Недавно прочел я, что нужно кушать жареных тараканов. Они, мол, для здоровья полезны. Они одни рентген лучи безвредно переносят, а будущие баталии будут рентген лучами вестись. Тараканы, стало быть, нам силу свою передадут, а я тебе так скажу. У нас в отчестве из живности они только и остались. А плодятся они не приведи Господь, как быстро… так, что нам их надолго хватит…
- Что это ты, душа моя, - прикрикнула на супруга Антонина Львовна, - перед обедом такие неприятности говоришь.
- А это не я, любовь моя, а газеты!
- Вздор, какой – то… ты читаешь, Николай Фридрихович.
- Вот и я, - встрял в разговор Глебушка, - говорю, что вздор, а папенька спорят.
- Ну, довольно! Довольно, милые мои, - комендант обнял свое семейство, - спорить, лучше будем кушать.
Мы вошли в столовую. В нем стоял огромный, как поля боя стол. Над ним как полуденное солнце горела огромная во сто свечей лампа. Генералами стояли супницы. Офицерами высились графины. Бравыми солдатами блестели рюмки. Поверженными врагами лежали поросята, зайцы, индейки, вальдшнепы, судак и стерлядь. Все это пахло так, что ни один парфюмер не создаст вам и за несчетные тысячи такого аромата. Ни одна сочинительская программа не опишет этой оргии запахов, форм, оттенков, переливов, изобилия и изящества.
- Прошу к столу.
Полковник Штольц сел, как глава семейства, первым. Он подвинул к себе блюдо. Понюхал лежащую на нем дичь и сменил доброжелательность на гнев:
- Это, что такое? А ну, поди, сюда!
В столовую вошел пасмурный человек с густой бородой.
- Чаво изволите, ваше превосходительство?
- Это что такое. Указал пальцем на лежавшую на блюде дичь, спросил полковник Штольц.
Хмурым, как и его лицо, голосом повар сказал:
- Куропатка, ваше превосходительство.
Комендант ковырнул птицу вилкой:
- Какая ж это куропатка. Что ж я, по-твоему, не отличу, куропатки от индейки купца Митрохина, что торгует в лавке на первой мещанской?
Я тебе, мерзавец ты этакий, сегодня утром синенькую дал, чтобы ты куропатку купил в весерманского магазине, а ты купил индюшку, а разницу пропил! А ну- ка дыхни. Ну вот, пожалуйста, прет, как из жидовского шинка.
Повар еще больше нахмурился и мрачно вымолвил:
- Я, батюшка, как на духу. Выполнил все, как вы велели. Купил куропать.
- Не куропать, дурак, а куропатку. Учишь вас! Учишь, а вы как пни.
- Может оно, ваше превосходительство, и так… только купил я. У меня и чек сохранился, а если купец чаво слымзил… так-то не моя забота… это вы у него запытайте… купцам веры не тутти. А насчет таво, что выпил я… так выпил… маленько у кума моего… рабенка акрестили… дявчёнка… Фамарей нарекли.
- Это кто ж такое ей имя выдумал Фонарь.
- Не фонарь, ваше превосходительство, - хмуро усмехнулся повар, - а Фамарь. Батюшка Кирилл святцы полистал, и вышло на энтот день Фомарь.
- Первый раз слышу такое диковинное имя, - удивленно молвил полковник Штольц, - вы, Роман Григорьевич, как более образованный не разъясните нам, что это за имя и от какого глагола оно происходит.
Я вытер салфеткой губы и сказал:
- Это, если мне не изменяет память, имя дочери Авессалома.
Повар первый раз улыбнулся. Улыбка его напоминала грозовую тучу.
- Вот хорошо, батюшка, что напомнили вы мне про соломы. Приходил, ваше превосходительство, интендант и спрашивал за новые соломы. Они ему надобны на крыши домов… отставных солдатушек … прохудились они… старыя соломы… новые надобно им выделить.
- А что ж ты… про то… мне раньше не сказал, дурак? Ступай, на кухню. Я разберусь. И смотри у меня. Следующий раз прикажу высечь тебя за халатность.
Мужик хмуро ответил:
- Вы, ваше превосходительсво, купца Митрохина прикажите высечь. Христа на нем нет на Митрохине и креста он не носит и баба евойная тоже без нательного ходит и под исподней у яё ничаво.
- Ступай. Ступай. Разболтался тут. И сколько раз тебе повторять! Бороду сеткой, что я тебе выдал, закрывай. Трусишь тут мне свою бородищу в блюда! Пошел. Пшел!
Николай Фридрихович вытащил из кармана своего мундира диокуляр, пристроил его к глазу, осмотрел блюдо:
- Ну, что попробуем эту куропать. Тьфу ты… прилипло к языку. Вот так, господа, не мы мужичков учим, а они нас. Вот я ему сколько раз говорил не куропать, а куропатка. А он… хоть ты… кол ему на голове теши. Мне же он один раз сказал, и я тут же запомнил... эту куропать.
Мякина, мякина, господа, в мужицких головах.
- А я, папенька, считаю, - произнес, жуя осетрину с хреном Глебушка, - что у мужиков такие же мозги, как и у нас… только воспитания у них не хватает и образованности.
Полковник подцепил вилкой, то, что назвал куропатью.
- Да, уж сколько, дитя мое, можно его учить и воспитывать. Веками его воспитываем, а толку, как с козла молока…
- А воспитатели кто, - остановил отца Глебушка, - воры и мошенники, казнокрады и блюдолизы. Они чему могут научить? Как воровать, да наворованное прятать!? Так на то большого ума ненадобно. Мужик это дело еще тоньше вашего знает.
Николай Фридрихович проглотил кусочек:
- Хм, а вовсе даже и недурственна эта самая куропать. Очень даже, а что касаемо твоих замечаний, сын мой, так уж не прикажешь – ли ты нам поступить в ученики к мужикам?
- А он вас и так учит. Только вы из его уроков ничего не выносите. Хотя и называете себя умными.
- Это ж каким таким манерами учит нас мужичок.
- Бунтами, батюшка, красными петухами. Вам бы ему свободу дать. Стриктдемократию.
- Это что за глагол такой, Глебушка.
- Чтобы каждая баба, - ответил Глебушка, - с крестом она или без креста могла управлять государством нашим.
- Ты еще прикажи, сын мой, поделить все поровну.
- Не поделить, батюшка, надобно, а делить нужно ровно. Тогда и смут не будет.
- Как же не будет, милый мой, еще как будут. Завсегда… найдутся… обделенные. Такова природа человецей! Вот тебе и Роман Григорьевич… про то скажет.
Я налил себе в бокал немного вина:
- Я, Николай Фридрихович, с вами абсолютно… согласен. Природа человека хищная, ибо он есть слегка окультуренный зверь. Но с другой стороны. И тут я принимаю сторону Глеба Николаевича мужика нужно и можно облагородить!
- Это простите, Роман Григорьевич, - жуя куропать, сказал полковник, - каким таким манером. Сечь его? Так уж секли и на кол сажали, а он все одно темень дремучая!
- Не нужно сечь…
- А что ж прикажите, - не дал мне развить мысль полковник, - по голове гладить. Гладили, батюшка, однако розги он понимает лучше. Всякий зверь, а коли вы назвали человецей окультуренными зверями, силу уважает. Страх, Роман Григорьевич, двигатель вашей этой безбожной эвакуляции.
- Эволюции, Николя, эволюции. Поправила супруга Антонина Львовна.
- Какая к чертям собачьим разница.
- Милый мой, - нахмурилась Антонина Львовна, - ты за столом. Так, что приличествуй месту.
- Пардон, mon bel ami.
Николай Иванович подхватил вилкой огурчик и забросил его в рот:
- Вот как не крути, а огурцы у меня в этом году удались. Как тебе, матушка, мой мураш.
- Какой мураш, Николай Фридрихович, уж не тот ли, что укусил Екатерину Ивановну Ферапонтову… куму… капитана Курочкина… в ногу? Вы представляете, Роман Григорьевич, в прошлом месяце… завезли неаполитанские циркачи в Вышнегорскую крепость какую- то букашку. Изнутри человека заживо скушивает.
Глебушка швырнул вилку. Она упала на тарелку. Тонкий фарфор её раскололся на две ровные части.
- Ты, милый мой, - взметнулся полковник, - горячись, но меру знай! Третьего дня ты за ужином чашку разбил, вчера супницу опрокинул… сегодня вот, пожалуйста, вам… тарелку размолотил. Фекла. Фекла.
В обеденный зал вошла тощая баба.
- Чаво, отец родной?
- Какой я тебе отец. Нашла себе, понимаешь, отца. Я за такие вольности могу отдать приказ высечь твои тощие ягодицы. Узнаешь у меня, где раки обрящутся. Замени молодому барину тарелку.
- Будет сполнено, батюшка.
- Черт знает что такое. Не с мужиками поговорить… ни с родными не сладить.
- Милый мой, - зыкнула на мужа Антонина Львовна, - ты уж как- то поприличней… себя… за столом веди… что – ли, а то ты прямь, как необъезженный жеребец у нас. Гривой трясешь, да копытом бьешь! И ты, Глебушка, на папеньку голос не повышай. А ты, Фекла, смотри у меня. Замечу еще раз, как ты сахар из сахарницы тягаешь, отправлю на конюшню к мужикам.
- Да когда ж это я тягала, матушка, - изумилась тощая Фекла, - разве ж можно… … я ж крященая… мне Господь не велит, а коли вы про тот сахар, что в буфете стоит, то его кучер Митрыч взял. Он водку с его гонит. Зараз же пост. Шинки закрыты, а яму болезному охота… вот он, стало быть, гонит ее проклятущую. За то, матушка, вот вам крест… гореть ему в огне адском.
- Боже мой, - скривил рот комендант, - боже мой, сколько слов и строчит их словно с вибропистоля. Ступай, ступай с Богом.
Фекла вышла, а Николай Фридрихович продолжил:
- Ну, народ. Ну, люди. Только бы говорить и ничего не делать. Ладно, жили бы на каком теплом острове. Сорвал себе какой банан. Пожевал, да и поговорил. Южные люди они разговорчивые. Я когда на Багамии с баталией был, насмотрелся на тамошний народ. Такой он все, знаете – ли, улыбчивый и разговорчивый. Почему ж не поговорить и не улыбаться, когда хлеб можно сказать на деревах растет. Лежи себе под деревом. Проголодался, сорвал плод экзотический, скушал и улыбайся себе во весь свой счастливый рот. Зубы у них такие… не поверите… один в один… ровные, белые… не то, что у нашего мужичка гнилые, да вонючие….
Полковник пригубил вина и продолжил:
- Нашему же мужичку работать нужно, чтобы согреться, да болтает. Точно у него экватор, а не средняя полоса.
- Вы бы, батюшка, - возразил Глебушка, - зашли бы хоть раз в дворницкую и посмотрели, как народец ваш живет…
- А чего мне смотреть, - остановил сына комендант, - я и так знаю. Хорошо живет он на мой кошт.
- Отчего же это на ваш, папенька?
- А оттого, сын мой…
- Тихо, тихо, - прикрикнула на спорящих мужчин Антонина Львовна, - угомонитесь. Голова уже от вас разболелась. Ты, Глебушка, уважай старших… тем паче… папеньку.
- Да как же можно вас уважать Коли вы, не смотря на лета ваши, глупости произносите! Вот вы, например, матушка, про мураша такой вздор городите, что прямь беги! Глупостей вам наговорила Екатерина Ивановна, а вы их повторяете. На самом же деле все не так было. Никто ее не кусал. Расковыряла она себе гвоздиком палец, чтобы пенсион увеличили, да и на мураша все спихнула. Ну, хорошо допустим, был мураш, но причем тут неополитанские циркачи?!
- А притом, сын мой, - ответила Антонина Львовна, - что мураши эти у них дрессированные. Скачут под свирель неополитанскую… забавные такие… мне Серафима Ильишна про то сказывала. Скакали эти мураши у циркачей не наших, да только каким-то образом выскочили из ящиков и разбежались. В дикой же природе у них появляется кусачий инстинкт. Прокусит мураш… этот… кожу человеческую… зубы у него… говорят, как острые иголоки. Наподобие тех, что в нашем дозновательном отделе ишпионам под ногти загоняют…
Так вот прокусит мураш кожу… влезает во внутря человеческие и начинает их снутрей выедать. Очень, слышала я, охоч он до печени. У меня что- то уже третий день в ней ноет. Не посмотрите – ли Роман Григорьевич вашим медокуляром…
Полковник, швырнул салфетку в дальний угол залы и плаксивым голосом произнес:
- Боже мой! Боже мой! Какой мураш. Какие неополитанцы, душа моя! Я же имел в виду совсем другого мураша. Я говорил об огурцах мурашах.
- Кусачие огурцы, - удивилась Антонина Львовна, - это еще что за напасть?
- Нет, это черт знает что такое, - застонал полковник, - как же огурцы могут быть кусачими? Не могут они таковыми быть. Это даже мужик знает. Это сорт огурцов. Столичный мураш называется. Мне рассаду Павел Петрович из столицы привез.
- Ты бы проверил, душа моя, - сказала Антонина Львовна, - эту рассаду. Этот твой Павел Петрович привез в позапрошлом году Гертруде Вильдовне зубного порошку. Для укрепления корневой системы, а вместо укрепления оной у Гертруде Витольдовны все зубы выпали.
Глебушка воздел руки к потолку:
- Матушка! Матушка! Будто вы не знаете, что зубы Гертруде Витольдовне, выбил супруг ее, а для того чтобы не попасть под суд… списал все на зубной порошок. Гертруда же Витольдовна… всем это известно… чтобы не остаться на скудном пособии… в случае ареста супруга… подтвердила слова мужа. Правильно говорит ключница Степановна. Муж и жена одна сатана. Вы тоже… в случае чего… папенькины провинности укрываете!
- Ты что это такое говоришь, Глебушка, - Антонина Львовна надула свои алые губки, - когда это я папеньку покрывала. Не я ли… в прошлом… году. Винила я его за недогляд оружейных лафетов, что прислали нам для биометрических пищалей? Разве ж не я ставила ему на вид... недостаток жиров в рационе солдат. Не я ли наставляла его проверить… финансовые отчеты… интендантском отделе. Не я ли давала ему нагоняй в недосмотре по строевой линии.
- Прости, матушка, - недовольно проворчал комендант, - но твои рекомендации мне только даже вовсе не помогли, а даже и несколько навредили.
- Вы посмотрите на него, - воскликнула Антонина Львовна, - навредили. Коли бы они тебе навредили, то ты бы сейчас не бастионом командовал, а в арестантской роте пустые щи хлебал!
- Правильно, Антонинушка, правильно! Вот ужо у меня жонка. Не жонка, а сенат на выезде! Тебя бы, милая моя, ей Богу, в должность, - принялся сглаживать острые углы разговора полковник Штольц, - жаль, что у нас дам не берут на министерские посты! Из тебя бы хороший оборонный министр получился. Но, что это мы, в самом деле, все говорим, говорим и ничего не кушаем. Вы кушайте, Роман Григорьевич, картошечку вот берите молодую.
- Благодарю вас, господин полковник, - я подцепил вилкой картошку и надкусил, - на вкус… просто… замечательная!
- Вот и я говорю, - согласился комендант, - вы весь свет обойдите, а такой картошки… как у меня… нигде не отыщите. У меня сорт, а у других сортишки. Вырастить ее, милый мой, особой проблемы нет. Бросил в земле и растет она там себе в темных недрах. Только следи, чтобы листья у нее… синюшный прыгунец… не покушал. Он у нас после радиогейзерового взрыва случился. Тут главная диспозиция, как ее приготовить. Я лично на кухню прихожу! Я ее слегка варю, а уж потом топлю, и топлю, и топлю… в масле. Оно ей элегантность вкуса придает, а уж как она дойдет… укропчиком ее, укропчиком… лучше всего нашим степным. Дух от него идет. Голова впрямь кружиться, как от хорошего вина. А к картошечке, Роман Григорьевич, огурчик слабосоленый. Попробуйте. Попробуйте. А, как хрустит под зубками? Не хруст, а симфония! А вот грибочки попробуйте. Я грибы одно время у себя в саду выращивал. Нет, дорогой мой Роман Петрович, не та гармония в садовых грибах. Не тот до мажор выходит, да и только! Ха - ха. Коли вы хотите грибной концерт откушать, то это в лес надобно идти. Только в лес. И я туда хожу. Есть там у меня заветная поляна, а на ней грибов.. ох, я вам доложу… и коренастый белый, и стройный подосиновик, и элегантная сыроежка, и вихлявые опята… Прямо не поляна, а от до.. до… си… грибной нотный стан. Особенно рекомендую маслята. Бросьте, бросьте в рот. Ну, как? Правильно не гриб, а субдоминантовый ответ на плагальную каденцию в мажоре!
- Да, когда же, батюшка, вы туда ходили, - нахально ухмыляясь, поинтересовался Глебушка, - вы ведь туда солдат вместо строевой подготовки гоняете. Потому как сами… ядовитого красноголовца… боитесь!
Полковник сделался красным, как бока яблок «Розовый элегант», что покоились в хрустальном блюде. Он встал. Одернул мундир и приглушенным голосом произнес:
- Никогда! Слышь ты! Никогда и никого не боялся полковник Штольц. Бесстрашно бился он с басурманом и смело ходил на бунтовщика. Имею шесть орденов и три ранения.
- Ордена! Ранения! – вскочил с кресла Глебушка, - всем известно, что ордена вы получили не за битвы, а за выслугу перед начальством, а ранения вам маменька нанесла.
Полковник побледнел и, затопав ногами, закричал:
- А ты, а ты! Ты что сделал в этой жизни, чтобы отца критиковать. Ты ведь на всем моем живешь… и ничегошеньки … не делаешь. Ты дармоед. Вот ты кто! Я вот соберу тебе баул…
- Не нужно мне ничего собирать, - воскликнул плачущим голосом Глебушка, - я, в чем мать родила уйду!
Глебушка выскочил из-за стола и бросился к себе. В столовой наступила тишина. Было слышно, как в саду шелестят листья, журчит фонтан и щебечут воробьи.
- Да, Николай Фридрихович, - нарушила тишину Антонина Львовна, - ожидала я от тебя многого, но такого не ожидала. Родного, единственного сына… при постороннем человеке… куском хлеба… попрекаешь. Дураком его обозвал.
- Я не называл…
- Замолчи! Замолчи, - швырнула в мужа салфетку Антонина Львовна, - довольно уже наговорился.
Хозяйка дома встала и, хлопнув зеркальной дверью, вышла вон из столовой.
- Вот же досада. Вот же беда. О горе мне. О горе, - застонал полковник, - вот же говорю себе… молчи! Держи язык за зубами. И держу, держу. Потом… как птаху… из клетки… и выпущу! Дорогой, Роман Григорьевич, сделайте одолжение, сходите к Глебушке. Я бы пошел, но он меня не пустит. Я его знаю! Сходите. Христа ради. Как бы он там с собой ничего не натворил. Сходите и… по молодежному… с ним поговорите. Объясните, что я не хотел его обидеть. Слетело с языка. Будь он неладен! А я к Антонинушке сбегаю. Извинюсь перед ней. Помиримся и заживем вновь ладком.
Полковник стремглав выскочил из столовой. Я тоже встал со стула. Накрахмаленной салфеткой вытер жирные губы и направился в Глебушкину комнату.
- Кто там? Холодно спросил Глебушка.
- Это я.
Щелкнул замок. Дверь распахнулась. На пороге стоял радостный, как будто и не было никакой ссоры Глебушка.
- Проходите, Роман, проходите. Как я рад вас видеть!
Я вошел в комнату и сказал:
- Уважаемый Глеб Николаевич.
- Зовите меня, Глебом, - попросил комендантский сын, - мне так будет приятней!
- Хорошо, - согласился я, - дорогой Глеб… я пришел к вам по поручению вашего отца. Впрочем, что это я так официально. Одним словом…. Папенька… Николай Фридрихович… ищет с вами примирения. И вы, меж нами говоря, тоже хороши. Зачем же так на своего родителя, да еще и при постороннем лице…
Глеб Николаевич Штольц закрыл мне рот своей мягкой благоухающей ладонью:
- Молчите. Молчите. Я специально устроил этот скандал. Я знал, что папенька пошлет меня к вам… чтобы просили меня искать мира с ним... и я смогу остаться с вами наедине. Вы получили мое письмо? Вы прочли его?
Я слегка отстранился от моего собеседника и ответил коротким:
- Да.
Глебушка опустил глаза к полу и тихо сказал:
- Вы должно быть меня презираете…
- Отчего же… вовсе нет.
- Презираете, - Глебушкины глаза наполнились слезами, - презираете, если бы это было, нет так, то вы бы давно нашли встречи со мной и объяснились. Но вы… вы.. все не шли… и не шли к нам. Я понимаю
вам противна и постыдна мужская любовь.
Глебушка сел в кресло и закрыл ладонями лицо.
- Если вы так считаете, - присаживаясь рядом с ним, сказал я, - то зачем же вы написали мне это письмо.
Глебушка посмотрел на меня страдальческим взглядом и тихо произнес:
- Потому что я люблю вас, Роман. Даже если вы меня изобьете, как хозяин дурного пса. Даже, если вы станете меня презирать и ненавидеть. Если расскажете о моем пороке…. Моим родным и всему бастиону. Я все равно должен был это сделать. Я должен был исповедоваться перед вами. Я влюбился в вас с первого взгляда, мгновения… влюбился навсегда, навек… до скончания этого мира. Даже в аду… коим грозит… таким как я… бастионный священник… отец Алексей. Я буду любить вас. Любить всей моей душой. Всеми клеточками моего тела. Мучаясь в адском пламени. Развываемый чертями на части. Я буду любить вас. Простите меня, если я обидел вас своим письмом. Сожгите это дурацкое… мальчишеское … послание. Мало ли его кто-нибудь прочтет его… и сочтет вас… порочным человеком, а я не хочу приносить горести моей любви, то есть вам, мой дорогой, мой нежный, Роман Григорьевич. Простите меня и ступайте с миром. Простите меня и если можно не держите на меня зла.
Глебушка горько заплакал. Я встал, подошел к нему и погладил его мягкие волосы:
- Зачем же вы плачете, Глеб, перестаньте. Я вовсе не презираю вас. С чего вы взяли?! Вот вы говорите, что вы любите меня, но любите порочной любовью, а я вам так скажу. Любовь не может быть порочной. Любовь отца к дочери разве она порочна, а матери к сыну. Так почему же ваша любовь порочна? В моих глазах она свята!
Глебушка проворно вскочил с кресла, упал на колени и обнял меня за ноги:
- Благодарю вас. Благодарю вас, Ромочка, Ромик, Ромашик, ибо, если бы вы сказали мне обратное, то клянусь вам! Я сегодня же! Немедленно! Наложил бы на себя руки!
- Ну, полно, полно, друг мой, - я помог Глебу встать с колен, - вот уж чего удумали! к чему такие страшные слова, да еще и на ночь глядя. Выбросьте их немедленно из головы. Вы представляете, что было бы с вашими родителями случись с вами этакое несчастье! Презираю! Презираю! Заладили тоже… право. Я вовсе не презираю вас, а даже напротив…
Я замялся, подбирая нужные слова.
- Отношусь к вам… как… бы… точнее сказать… с глубокой симпатией. Я…
Я не договорил, Глебушка привлек меня к себе и принялся страстно целовать меня в губы, щеки, шею, руки, пальцы.
- Милый, милый… о милый мой, Ромашик, Ромик, Ромочка, прости, прости меня… я люблю тебя.. тебя… я хочу целовать тебя всего… каждый уголочек твоего дивного стана.
О, это были колдовские, чарующие, волшебные поцелуи. Нечета слюнявым лобзаниям моей китайской няньки. Не холодные профессиональные бизушки кибгерл - это были прикосновения того, что в человеческом мире именуется Божественностью! Затем Глебушка расстегнул на мне рубашку и принялся, нежно целовать мою грудь, живот и, наконец, губы его коснулись, дотронулись, прильнули к моему существительному любви. Я затих, и впал в беспамятное блаженство. Наконец тело мое, точно сквозь него пропустили ток высокого, дернулось…
Брызги несостоявшейся жизни густыми каплями легли: на мебель, ковер, книги, одежду и лицо Глебушки. Я вскрикнул и с ощущением полного счастья рухнул в кресло. Глебушка сел ко мне на колени и принялся нежно шептать:
- Милый мой, милый, милый, Ромик, ты самый милый человек в этом мире. Я люблю тебя. Даже больше, чем люблю я тебя обожаю… мой хороший, мой милый Ромик, Ромашик… Люби и ты меня. Люби. Люби. Люби. Пусть я и недостоин этой любви.
- Замолчи, мой мальчик, - прошептал я, - молчи, мой милый Глебушка, ты не просто достоин… ты само воплощение любви. Ангел любви. Херувим страсти. Я люблю тебя.
- Правда, любишь.
- Конечно мой дорогой мальчик!
- Так люби же. Люби своего мальчика.
Глебушка расстегнул свои брюки…
С новым фонтаном любви мы в изнеможении рухнули на пол. Нежно обняв друг – друга долго лежали мы, на мягком восточном ковре устремив наши взгляды в расписанный звездами потолок.
Стук в дверь сорвал нас с небес и бросил на грубую землю. Глебушка встал и, поправляя на себе одежду, поинтересовался:
- Кто там?
- Это я, батюшка. Я… постельничий ваш… Петруша. Имею честь вам доложить, что вас и его превосходительство Романа Григорьевича Зорича… спрашивают их превосходительство, стало быть, батюшка ваш Николай Фридрихович. Только что приехавши ваша невеста.
- Скажи, что мы сейчас будем, - ответил ему Глебушка, - ступай, ступай. Ты мне мешаешь.
- Слушаюсь, Глеб Николаевич. Докладу батюшке волю вашу. Постельничий Петруша зашаркал старческими ногами.
Я встал с ковра и быстро привел себя в порядок. Глебушка сменил костюм и, вставляя ключ в замочную скважину, сказал:
- Я люблю тебя, Ромик. О, как я тебя люблю, если бы ты только знал. Если ты мне изменишь я этого не переживу.
- Если…, - улыбнулся я, - а ты мне уже изменяешь.
- Не говори глупости, - закрыл мне рот своими губами Глебушка, - я сегодня же расторгну эту дурацкую помолвку. Я люблю моего Ромашика и только его буду любить всю мою жизнь.
- И я тебя, - заверил я моего любовника, - и даже больше, чем ты меня. Только прошу тебя… не нужно устраивать grand scandale avec votre fiancée. Пусть сегодняшний вечер закончиться миром. Обещаешь.
- Аvec plaisir, но только за поцелуй!
Мы рассмеялись и нежно поцеловали друг друга в губы. Щелкнул замок. Мы вышли в залу.

Глава одиннадцатая
Стычка

Если жизнь тебя обманет
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись
День веселья, верь, настанет.


Прошел месяц с того вечера. Мы встречались с Глебушкой у меня на квартире. Это было просто ибо по просьбе Николая Францевича я давал Глебушке уроки естествознания. Знания о природе и строении человека мы проходили с ним не по учебникам, а осваивали живо и громко на практике. Однажды после урока, закрыв за Глебушкой дверь, Тимофеевич подошел к моему столу и осведомился:
- Вы, батюшка, присесть поблиз вас… дозволите?
- Отчего же нет. Садись. Чай пей, - я подвинул к нему чайник с еще теплым белым китайским чаем, - кушай баранки.
- Благодарю вас, милостевиц, - сказал мой слуга, наливая себе чай, - благодарю. У меня сегодня еще и росинки во рту не было. Не идет мне в рот еда.
Я с участием в голосе поинтересовался:
- Отчего же так, мой старый друг, уж не заболел – ли ты часом. Вид у тебя несколько мятый и пахнет как- то… дурно… что- ли… ты бы желудок проверил.
- Пахнет, батюшка, пахнет. Тут не поспоришь. Весь пропах я чесночной настойки.
- Зачем же ты ее пьешь, милый?
- Оттого, сокол, что мне ее посоветовал денщик прапорщика Самойлова. Первое дело.. сказал он… чесночная настойка от нервов. Вот я ее от проклятущих и пью.
- А чему же ты так расстроился, мой милый Тимофеевич, чтобы пить этакую гадость? Смотри, какие погоды стоят. Каждый день духовой оркестр концерты дает. Вон он и сейчас играет.
Слышишь?
И я пропел за музыкантами:
Sous le ciel de notre forteresses. S'envole une chanson Elle est née d'aujourd'hui
Dans le cœur d'un garçon
Слуга мой достал из кармана мятый платок, вытер им губы и сказал со вздохом.
-Ох, батюшка, не до песен мне сейчас. Не до воркестров. Когда такие дела вокруг деются!
- Что ж за дела такие, друг мой, вокруг тебя происходят… от которых ты сон, да аппетит потерял?
Из глаз Тимофеевича вытекла слеза и опереточно упала в стакан. Слуга мой достал платок вытер им глаза и продолжил:
- А дела, батюшка, такие. Связь твоя с майорским сынком Глебушкой… вот дела… Об ней ужо весь бастион… точно улей… гудит. А как прознает про энто ваше с Глебушкой баловство… невеста Глеба Николаевича Татьяна Порфирьевна, то уж не миновать тебе, сокол мой, ревностной баталии. И уж тут вилами по интерфейсу писано… кто и кого… напервой… сковырнет. Ты Татьяну али она тебя сшибет. Да, да, сударь ты мой, Татьянка эта конечно сама по себе пшик геллевопластовый, а вот батюшка Спиридонов Порфирий Иванович хрухт последнего генетического поколения. Он ведь финансист, а финансисту и сам весленский разум не авторитет. У него денег ежели сложить выйдет расстояние в три четвертых парсеков. Он за такие деньжища любой суд купит. Вас в него затащит, да и осудит в дальний острог.
Я встал и, похлопав Тимофеевича по плечу, сказал:
- Меня, милый мой, трибунал может судить, а не суд гражданской инстанции. Ты пей, пей чай, а то он остынет.
- Да мне, сокол, что холодный, что горячий, - Тимофеевич отодвинул от себя стакан, - поперек горло идет от слов твоих. Трибунал тебя будет судить. Может оно и так. Только энтому твоему Спиридонову разве ж трибунал не подвластен. Еще.. как… подвластен. В ихнем людском мире, батюшка, не то, что в нашем машинном, кто больше дал… у энтого и больше прав. Разве ж ты того не ведаешь? Знаешь, кормилец, бо слышал я… как ты полюбовнику своему… про свободные деньги сказывал. Супроводил ему разграничение меж нормою процэнта и наибольшей еффективностью капиталу.
А коли знаешь, то должон понимать, что мы с нашим капиталом, коего у нас с гулькин нос и кошачий пшик, против Спиридонова, как канцелярские счеты супротив сэнфи счетчика. Он же тебя, сокол ты мой, в персидский порошок, коей они от клопа употребляют, сотрет. Это ж, отец мой, не человек, а как говорит прапорщик Самойленко, который изволит служить в интендантской роте, кошачий выблядок. Бежать тебе, батюшка, надобно. Хошь с полюбовником. Хошь со мной, а только надобно уносить тебе ноги, сокол мой. Иначе беда!
- Да, не преувеличивай ты так, старик, - улыбнулся я Тимофеевичу и дружески потрепал его за щеку, - нашу с Глебушкой связь еще надобно доказать. Если бы Николай Фридрихович догадывался об ней, то разве допустил бы он своего единственного и возлюбленного сына ко мне на занятия.
Тимофеевич ехидно усмехнулся:
- Да, ваш полковник, батюшка, акрамя рассады, да бабской задницы ничегошеньки другого видеть не желают. А вы послушайте, что люди болтают…
- Мало ли, чего люди говорят… Говорить можно всякое, а ты докажи!
- Ой, батюшка, - грустно покачал головой Тимофеевич, - что ж тут доказывать. Подошлет кого Спиридонов с фотохрахическим аппаратом… вот те и доказательство.
Я рассмеялся:
- Да, помилуй, старик, ведь мы же с Глебушкой у меня встречаемся. У меня квартира небольшая… тут и спрятаться то негде, а кроме того… ты… ведь… всегда здесь.
- Не всегда , батюшка, - вздохнул мой старый бот, - бывает дело и выхожу, то за провизией, то по галантерейной части.
- А ты, милый мой, - сказал я, - когда возвращаешься, то проверяй шкафы, да под кроватью пошарь.
- Да уж делаю, батюшка, что ж я не понимаю что - ли. Я свое дело справляю правильно. Берегу врученного мне дитяти.
- Но вот и хорошо. А давай-ка… мы с тобой, старик, вместо холодного чая выпьем по рюмке коньяку.
- Как вашей милости будет угодно.
Я вытащил из шкапу бутылку.
- Ну, что, братец, давай выпьем за то чтобы тайное не стало явным.
- Давайте, сударь мой, нам сегодня только за энто и пить.
Мы выпили. Тимофеевич отправился на базар, а я принялся за новый французский футуристический роман « Le fils du major»
Прошло несколько дней после моего разговора с Тимофеевичем. За окном моего кабинета стоял замечательный летний день. В небе чертили причудливую геометрию ласточки. Залетающий в окно ветер приносил с собой запах жасмина. В такой день лучше было уехать с Глебушкой на дальнее озеро, где мы с ним несколько раз славно проводили время. Я бы и уехал, но сегодня нужно было закончить секретную записку в тайную канцелярию. В бастионе допускались многообразные вольности, но с тайной службой ухо нужно было держать востро. Полковник Карташов руководившей тайной службы при росте лилипута обладал силой двухметрового великана.
В бастионе говорили:
- Лучше попасть в медвежьи лапы, чем в картошовские руки.
Я закончил писать, посылал лист песком, сдул песок в корзину для мусора и взглянул на написанный мной текст. Длинноногое П с кривой правой ногой. Почти каллиграфическое - О. Нестойкое - Л. Расхристанное - Х. Буквы настроения. Буквы характера. Нет, все-таки, как не крути, а письмо от руки мне нравилось значительно больше моего машинного каллиграфического почерка. Что в них машинных писаниях ровные линии совершенно одинаковых букв. Никто не пляшет. Никто не хромает. Все выглядят совершенно здоровыми и бодрыми. Никакого характера. Никакой линии судьбы. Нет, иногда человеческая жизнь мне даже нравилась. Буквами. Глебушкой. Страстью. Однако Тимофеевич был прав. Нужно было вести себя с Глебом Николаевичем крайне осмотрительно. Я вложил письмо в конверт, надел мундир, слегка опрыскался кельнской ( силач лилипут Картошов) терпеть не мог, если от офицеров дурно пахло. И за mauvaise odeur мог наказать гауптвахтой в казематах тайной службы. Об этих казематах ходили такие жуткие слухи, что у меня даже не поднимается рука об них писать. Закончив свой туалет я вы вышел на улицу, но не поехал на коляске, а отправился в тайную службу пешком. Улица была пуста, только копошились в дымившейся навозной куче, радостно чирикали воробьи, да плешивая собака тяжело дыша, лежала в тени чахлого дерева. Однако, когда я свернул за угол, то увидел, как из арки доходного дома вышел незнакомый мне офицер и неспешно пошел за мной. На улице оказалось гораздо жарче, чем казалось в моем прохладном кабинете. Пройдя сотню метров, я жутко вспотел, и мне чертовски захотелось пить. Жарой. Потом. Испражнениями…. Своей грязной биологией человеческая жизнь была мне крайне отвратительна. На другой стороне улицы я увидел вывеску «Трактир Вересаева» Я перешел улицу. Незнакомый мне офицер пошел дальше.
Я сплюнул и выругался:
- Вот черт подери, мерещиться невесть что.
Я потянул на себя дверь и оказался в темном прохладном полуподвале.
Посетителей почти не было. Какой – то цивильный чиновник аппетитно уминал кулебяку. Купец пил чай из громоздкого самовара, да за стойкой дремал управляющий Вересаев.
- Любезныйц, обратился я, - извольте обслужить.
Вересаев открыл глаза, сладко зевнул и спросил:
- Чаво –о- о изволите, господин офицер, есть свежая водка, ром, а к нему прилагается индейскай чай свежего рос… сыпу.
- Давай французской газированной воды, да похолодней.
- Сей момент. Управляющий откупорил бутылку. Трактир заполнился запахами ботанического сада.
Одним махом осушил я довольно вместительный стакан, а за ним другой. Приятно икнул. Вытер платком пот и услышал стук биллиардных шаров.
Я обернулся и увидел незнакомого офицера, что шел за мной по улице. Он, указав рукой на стол, спросил:
- Не желаете – ли, разбомбить пирамидку?
- С удовольствием бы, но спешу. Служба.
Офицер криво улыбнулся:
- Очко подставлять?
- Не понял, что вы этим изволили спросить?
- Я хотел сказать, что служба у вас, сударь, по очковой части.
- Я вас не понимаю, - холодно сказал я, - попрошу вас объясниться.
Офицер прицелился и загнал свояка в дальнюю лузу.
- Глебушка также легко заходит в вашу тарахтелку, как этот шар в лузу? Ха- ха! Да, у вас, поди дыра поширше и глубже этой лузы.
Офицер нагло расхохотался. Я подошел к нему и без слов смачно плюнул в его наглую физиономию.
- Это вам за вашу наглость, сударь. Другого вы не достойны!
Незнакомец зарычал и, выхватив шпагу, бросился на меня. Я уклонился и ловко вытащил свое оружие. Кленки встретились. Бодро зазвенел металл. Его звон заглушил плачущий голос трактирного управляющего:
- Это что же вы такое, господа офицеры, делаете. Вы по своему своенравию разнесете мне трактир в щепки, а ущерб кто покроет. Порошу вас удалиться во двор, на улицу и там тыкайте себе вашими шпагами, сколько вам будет угодно.
– Не беспокойтесь, любезный, - сказал я продолжаю фехтовать с моим противником, - мы оставим помещение… не нанесем вреда. Извольте следовать за мной, негодяй!
- Лучше быть негодяем, - сказал на это мой противник, - чем дуплогрызом!
Я стал отступать, умело отражая выпады моего противника, к двери. Надобно заметить, что шпагой он владел хорошо, но рука его была слабей моей, а техника владения оружием оставляла желать лучшего.
Выпады его были быстрыми, но не точными. Его ложные атаки - предсказуемы. Контроль клинка давался ему крайне дурно. Его проходящий батман
этот довольно хитрый трюк, изучение оного требует упорной практики, был им изучен довольно поверхностно. Отразив очередную его атаку, я провел финт имитирующий удар в левое плечо. Противник мой не смог отличить мой ложный выпад от настоящей атаки и открылся для удара. Острие моего клинка попало ему в грудь, но не принесла ему вреда. Под мундиром у него явно находился металлическая кольчуга.
Я поменял направление моих ударов, они сместились в область его наглого лица. Отступая по лестнице, я толкнул дверь, и вышел на улицу. Яркий свет ослепил меня. Я зажмурился и не увидел, как острие его шпаги вошло в мою грудь, свободной рукой я закрыл рану. Противник мой отвел шпагу для нового уже смертельного, удара, но тут между мной его клинком встал какой – то человек и закричал:
- Что ж это такое делается, Роман Григорьевич. Да как же можно. Что я теперичи с вашими родителями объясняться стану.
Я зашатался, голова моя закружилась, в глазах потемнело, и я стал медленно оседать на тротуар. Вскоре на меня рухнуло громоздкое тело моего слуги Тимофеевича, и я потерял сознание.
- Батюшка, Роман Григорьевич. Голубчик, слышишь ли ты меня, - услышал я голос Тимофеевича, - отвори свои очи… не пужай ты меня старика…
Тимофеевич заплакал:
- Что скажу я… хозяевам своим… отдали они мне тебя в руки, а я не сберег, недоглядел, сгубил их единственное дитяти. Горе мне. Горе мне… Роман Григорьевич, слышишь ли ты меня… али уже слушаешь голос вселенского разума…
- Слышу, слышу, друг мой, - слабым голосом ответил я, - жив я, старик, жив.
- Батюшка, Роман Григорьевич, жив, радостно вскрикнул слуга мой, - вот радость-то… вот удача… сильно супостат этот тебе сковырнул. Крови – то немного с тебя стекло. Встать то сможешь, голубь?
Я кивнул:
- Кажется, смогу.
Тимофеевич подал мне руку свою:
- Давай, сокол, поднимайся… по маленьку… по тихоньку. Вот так. Вот так.
Я огляделся:
- А где ж все. Где этот офицер? Где Вересаев? Где чиновник, что кушал кулебяку? Отчего ж никакого нет. Ведь шума то мы много наделали…
- А кому, отец родной, охота в следственную часть идти. Туды войдешь свидетелем, а выйдешь каторжанином.
- А где караул? Где санитарная карета?
- Супостат тебе в сердце пырнул, а не в голову.
- О чем ты, старый бот…
- Да, про то, - сказал Тимофеевич, - что какого ты хочешь караула, батюшка, какой кареты. Ведь сегодня вся крепость на стрельбы отправились.
Тимофеевич отряхнул мой мундир и, застегивая на нем пуговицы, продолжил:
- Продырявил он тебе на мундире… малость… сукно. Как бы не серебряная бляха твоя, что выдана тебе по почтовой службе. Так проткнул бы он сердце твое и нарушил бы визомемориальную плату. Вот то была бы незадача. Кто в этакой глуши дал бы тебе релоуду. Вставай покрепче на ноги, сударь. Ну, вот кажись, стоишь, качаешь, правда, как та рябина… у дуба… только какой с меня, батюшка, дуб сам еле- еле душа в теле.
Супостат энтот сильно меня пырнул. Пропороть, не пропорол, у меня шкура дубленая, а неудовольствие во всем теле мне сделал чрезмерное. Разбойник. Чистый злодей. Вовек евойной рожи не забуду рожи. Ты рожу то его видел, батюшка, каторжник. Чистый каторжник. Глаза, что вугли. Так и горят. Так и жгут. Ноздри дранные. Уши щипцами меченные. Волосья бритые. Заместо бороды только несколько жидких волосин. Замес зубов пенки гнилые. Сразу видно беглый с нейтриновых рудников.
Я решительно возразил старику:
- Напротив, ноздри у него целы, глаза голубы, волосы пышны, одним словом, наружность у него… при его вредном характере… довольно симпатичная и пахло от него парижской душистой водой, что говорит о его внутреннем аристократизме.
Тимофеевич покачал головой:
- Это тебе, сударь мой, только так показалось. Пах он серой, а со лба его узкого… сразу видать… дегенерат… пробивались рога. Губы в крови… чистый упырь, вурдалак, восставший с могилы вампир. Ну, его, право, к полковнику Картошову. Пусть он его допытывает, а этот допытает. У него и камень заговорит, а мы с тобой, батюшка, к дому пойдем.
Я, держась за руку Тимофеевича осторожно ступая, отправились к себе на квартиру:
- Вот, что ты плетешь, старый дурак, - стал журить я слугу своего, - ну, ладно люди… им положено… природой предопределено… верить во всякую чепуху… они без этих глупостей жизненные ориентиры теряют, стойкость духа у них пропадает, но ты, но ты ведь не человек. Ты выше…
Я споткнулся, Тимофеевич подержал меня:
- Вот так, милостевец, вот так держись об мое плечо. Я, батюшка, в сей момент и есть человек, али ты забыл. Видать все – таки… повредил тебе головушку… супостат. Вот ты и запамятовал, милостивец. Будь оно неладно. Пронзил видать батюшку твоего какой- то свирепый вселенский вирус, а иначе и быть не могло. Разве ж в здравом уме можно было сопроводить тебя в человеческий мир, да еще и отключив машинный режим. Хорошо дало бы тебе это какой-никакой экспиренс, а то ведь акромя беспокойства внутренностей… ничего мы… через эти мытарства… ох - хо-хо.. не имеем. Вот я, сударь, недавно книжку читал. Ты на столе оставил. Запамятовал, как называется. Так в ней один господин в преисподнюю отправился. Вот страсти то. Я даже в прежней своей жизни таких страстей и нафантазировать не мог, а тут он такого намудрил… прямо я тебе доложу. Так господин этот оттуда знания, какие – никакие вынес и с людишками поделился. А мы с тобой какие знания отсюда вынесем. Как взятки брать, да друг – друга пиками торкать. Хороши знания. Неча сказать, да только дозволь узнать… кому они… в нашем инфинтелайтовом мире надобны?
Я присел на лавочку:
- Не тебе, старый хрыч, осуждать моих родителей и твоих господ. Или ты забыл закон… младших драйверов… во всем подчинять гиперселевому разуму.
- Зараз, голубь мой, я человек… и как всякий человек право на голос имею…
- Я вот сейчас отправлю тебя на конюшню, - грозным голосом сказал я, - и мы посмотрим на права и голос твой… я там послушаю. Только сдается мне, что акромя мольбы о прощении… я от тебя ничего другого… не услышу. После этих слов у меня вдруг закружилась голова. Я крепко сжал руку слуги моего.
- Что, батюшка, млостно тебе сделалось али что?
- Да, есть немного - ответил я болезненным тоном, - как – то… голова … закружилась… нехорошо.
- А ты присядь-ка, милостивец, на скамью. Чего изволишь. Может мне тебя на плечи взвалить?
Я присел, расстегнул ворот мундира:
- Не стоит, старик, ты лучше сбегай в продовольственную лавку… видишь на той стороне улице, да купи мне воды сельтерской… пить мне охота.
Тимофеевич усадил меня на лавочке:
- Я зараз, батюшка, я мигом.
Тимофеевич резво побежал к лавке и вскоре скрылся в ней. Я огляделся и не узнал места, где я нахожусь. За время моего нахождения в Черногорке я довольно хорошо изучил наш бастион, да и что там было изучать. Две кривых улицы вдоль и две поперек. Однако улицу и сквер с лавочкой я видел впервые. Кроме того резко изменился день. Только что сияло солнце, чирикали воробьи, занимались геометрией ласточки, а сейчас вместо дня был пасмурный вечер. В небесах собирались грозовые тучи. Вот-вот должна была грянуть буря. Я огляделся. На улице ни души даже бродящих собак коих в это время суток бродило множество. Мне сделалось тревожно, и я решил отправиться в продовольственную лавку к Тимофеевичу. Я встал и тут же вновь сел. Сердце у меня в груди заколотилось. Никакой лавке, как я не смотрел, как не тер глаза, я не обнаружил. Вместо лавки я увидел разрушенную избушку.
- Уж не начались у меня галлюцинации, - сказал я вслух и ущипнул себя за руку, - боль ощущается, значит, я в сознании. Нужно идти и попытаться найти людей. Я хотел встать и выполнить свое решение, приподнялся и увидел, что к моей скамье идет никто иной, как сам полковник тайной канцелярии Картошов. Я рухнул на скамью и недоуменно уставился на полковника.
- Что не признали, Роман Григорьевич, - поинтересовался грустным голосом Карташов, - да как же меня признать, коли я сам не ведаю… я это… али кто другой. Был маленьким юрким вжик – чик туда… сюда… обратно. Теперь вот… не человек, а каланча пожарная. Право слово. Везде раньше крамолы бывало на место прибывал. Только бунтовщики чего замыслят, как уж я их чап-царап и в карцер. Рукой своей всю заразу с корнем вырвал, а теперь у меня рука длинная, но хилая. Чашки поднять не могу. Вынужден воду припадая устами к источнику лакать аки зверь дикий, а вы сами знаете… какие у нас источники. В них бактерии, да инфузории разные, а через них у меня несварение желудка и диарея. Все оттого, что я раньше воду только из капказких источников воду пил. Мне специальной командой её доставляли. Настоящая капказкая вода, Роман Григорьевич, питательная до крайности и невозможности. Стакан воды по калорийности превосходит колониальный ангельский завтрак. Честное слово, я вам говорю. Я в Англиях бывал. Отправлялся туда со специальной миссии. Ликвидировать надобно было по приказу самого государя. Одного известного бунтовщика. В набат он там.. слышите, нет… бил звонрь ты мне понимаешь нашелся… и к беспорядкам у нас тут в отчестве призывал. Так я его изловил… вместо языка к колоколу привязал, да и ударил им в набат. Ихние медики констатировали у него воспаление серого вещества. Вроде, как он умственно переработался и скончался. Я чисто работаю. У меня комар носа не подточит…. Так вот… накушался ихних завтраков. Покладут тебе кашу, а она растечется вся по тарелке. Так ее не только кушать невозможно, а смотреть-то противно. На кашу эту бросят тебе кусочек чего – то. Вроде… как… мясо. Это у них называется бифштексом… как у них только… язык поворачивается… ошметки эти… бифштексом именовать. Вы ко мне на обед зайдите, узнаете, что такое бифштекс. Мой повар Петрушка на него половину говяжьего бока на сковороду кладет. Я своему чихуйскому псу Альботросу мяса в два раза больше мяса кладу, чем мне те англичане клали. Так он съест и смотрит. Дай, мол, еще, а вы бы видели того пса. Чуток больше за ладонь человеческую. Я один раз заикнулся официанту насчет добавки, а он мне как залопочет. Андерсрут. Андерсрут. Чего у человека в голове… за столом такие вещи говорить. Культуры у них нет. Да откуда же ей взяться культуре, Роман Григорьевич, при такой-то еде. Для культуры сытый желудок нужен, а на пустое брюхо только этот самый андерсрут и выходит. Только вот не понятно чем.
- А что же с вами приключилось, - поинтересовался я, - отчего вы вдруг стали таким высоким?
Полковник Картошов присел на лавочку. Голова его скрылась в густой листве старого клена.
- Не знаю, батюшка, не знаю, Роман Григорьевич, - сказал полковник со вздохом, - вынул супостат дробовик подставил к виску моему и сказал, пей, а не то разнесу тебе башку. Я и выпил, а разве вы бы не выпили, когда вам в висок холодное дуло уперто. Но я вам так скажу, Роман Григорьевич, лучше бы разнес он мне голову. Посколько, как только проглотил я его пилюлю… как ту же стал стремительно прибавлять в росте. Супостат велел дружкам своим меня в этот город отвести, да и бросить тут, а народцу здешнему приказали камнями в меня бросать. Был бы я … как прежде маленьким… то они бы в меня черта с два попали, а в такую каланчу любой попадет. Хожу… через то… весь в синяк. Вот посмотрите.
Карташов расстегнул мундир. Все тело его было темно- бурым, точно его накануне отхлестали ивовыми розгами.
- Не жизнь, а седьмой круг ада, да я так себе думаю, что там полегче будет. А за что. За что, я вас спрашиваю. За то, что я правдой и честью служил отечеству нашему. Супостат же отчество презрел. Обнулил государство. Сказал, что не человек для государства, а государство для него. Это что ж выходит. Я теперь должен к мятежникам ходить и просить их давать мне показания? И этого не могу. Он ведь и к он и тайную службу отменил. В ней сказал только дармоеды и неучи сидят, а я, между прочим, правовую академию заканчивал.
- Простите, сказал я, а что это за супостат. О ком вы говорите.
- Степан Болото, - ответил Картошов, - он главный супостат и есть.
За время монолога полковник подрос так, что голова его виднелась выше верхушки клена:
- А вы что тут делаете, - спросил Картошов, - по какой такой надобности.
- Я домой иду, - ответил я, - у меня с одним господином неприятный инцидент вышел.
- И вас сюда за это сослали?
- Куда.
- В город этот.
- Помилуйте, - сказал я, - как сослали. Меня никто не ссылал. Я здесь в Черногорке служу.
Полковник с удивлением взглянул на меня с высоты птичьего полета.
- Вы что ж полагаете, что вы в Черногорке?
- А где ж еще?
- Да вы, милый мой… ой… мне нужно бежать. Идут сюда губители мои с каменьями острыми. Прощайте, Роман Григорьевич, не поминайте лихом.
Полковник побежал. Вслед ему полетели, тревожно свистя в грозовом воздухе камни. Мимо меня пробежала толпа людей одетых в карнавальные костюмы. Прошел оркестр балалаечников в юбках шотландских стрелков. Дирижером у них выступала истеричная дама в костюме а ля Ева в эдемском саду. Режиссерская палочка ее извивалась, как змей искуситель. И тут я окончательно понял, что я нахожусь в каком – то сюрреалистическом мире. Черногорка вроде похожа на себя, но в тоже время совсем другая. И самое поразительное заключалось не в камнях, карнавальной толпе, истеричной даме, а в том, что обычно немногословный полковник Картошов был болтлив, как базарная баба. Где же я? Где Тимофеевич? Что произошло с привычным миром? Мысли мои прервал угодивший мне в плечо острый камень. Я вскрикнул, открыл глаза и застонал.
- Батюшка, Роман Григорьевич, - услышал я далекий голос моего слуги, - очнулся. Слава вселенскому разуму. Очнулся.
Я открыл глаза и увидел бледное и изнеможенное лицо Тимофеевича.
- Очнулся, а я уж думал, - продолжил мой старый бот, - чего я только тут за эту неделю… пока ты в беспамятстве пребывал… себе не надумал. Хорошо доктор меня успокаивал. Очнется, говорил, очнется твой хозяин. Организм молодой, рана не глубокая. А я ему старый дурак не верил, а как было поверить когда ты бледны, что полтно лежал. Ничего не ел, не пил, а только бредил. Про какие – то камни все говорил и бежал куда- то. А доктор
- Какой доктор, - остановил я Тимофеевича, где я, что со мной.
Тимофеевич приложил мне холодный компресс ко лбу и сказал:
- В комнате ты своей, милостивец, как пырнул тебе разбойник пикой своей. Так я тебе на себе, стало быть, и принес сюда…
- Погоди, - прервал я старого бота, - как же ты меня мог принести, когда ты на меня сраженный шпагой моего супротивника упал…
- Он, батюшка, меня не пырнул, а только слегка по голове ударил. Я упал чтобы собой тебя накрыть. Мало ли что. Пырнул бы тебя лежащего без чуйств этот… с позволения сказать… господин. Тут бы тебе и конец пришел
- Спасибо, старик, - улыбнулся я Тимофеевичу, - а подай-ка мне, братец, воды. Пить страшно хочется. .
- Зараз принесу, кормилец, зараз.
Тимофеевич выскочил из комнаты и вернулся со стаканом воды. Он приподнял мне голову и поднес скан к моим губам:
- Пей, терпилиц, пей. Вода холодная. Вкусная водица… с капказких источников. Её тебе полковник Карташов, что по секретной части, целый ящик принес. Приказал мне, как только очнешься ты… так чтобы я в туже минуту к нему бежал.
- Довольно напился, - отрывая губы от стакана, произнес я, - возьми стакан, а зачем я ему?
Тимофеевич взял у меня стакан и поставил его на стол. Зажег свечи. Комната озарилась болезненным желтым светом.
- Вестимо для чего, батюшка. Для допросу. Для чего ж еще.
Я чуть приподнялся на локтях:
- Кого допросу.
Тимофеевич подбежал к кровати и вернул мою голову подушке:
- А то, как же, Роман Григорьевич, как без допросу, когда такое дело случилось. Ведь почти смертоубийство… в гарнизоне, а это под уголовный указ попадает. Тут острогом пахнет.
Старый мой бот замолчал и, щипая свои густые бакенбарды, задумался:
- Что ж ты замолчал, - поторопил я его, - продолжай, не томи.
Тимофеевич отпустил свой бакенбард и сказал:
- Я думаю, что не надобно мне… ему… про тебя рассказывать. Слаб ты еще для допросов- то, но с другой стороны он дохтора предупредил. Мол, как очнется офицер, чтобы сразу ему сообщил. Я думаю, что надобно тебе с доктором поговорить. На предмет недоносительства на тебя.
Я кивнул на стол и тихо сказал:
- Дай мне еще воды, братец.
Тимофеевич протянул мне стакан:
- Пей, милостивец, пей. Отощал ты за эти дни и белей самого снега сделался. Кожа да кости, но уж ты не робей. Я за тебя возьмусь. Ты у меня в неделю упитанным станешь. А доктор. Это француз мсье Лонгпре. Его полковник Карташов… специально для тебя из уездного города вызвал. Лицом хорош. Манерами изыскан. Пахнет, как розовый куст. Весь такой культурный… обходительный. Все же ву при, да мерси. Не то, что наш здешний… фельдшер Мерзлушкин.
Ни науки у него, ни лекарств. Коли б он тебя лечил, то угробил бы… как пить дать… угробил, но с другой стороны с Мерзлишкиным договориться бы можно было. Зеленую бумажку ему дал, и он бы молчал, что ты в сознание пришел. А это взятки брать не будет… потому… как менталитет… у него другой и жалование хорошее. Кто ж жалованием станет рисковать ради какой – то синенькой бумажки.
В это время дверь отворилась, и в комнату вошел средних лет человек. Он подошел к моей кровати и с парижским проносом, произнес:
- Bonjour, monsieur. Comment êtes-vous.
Я улыбнулся и тихим голосом произнес:
- Nous allons tout doucement… grâce à vos prières
- Vous permettre?
Доктор взял мою руку и принялся, - «Un. Deux. Trois…» считать мой пульс.
- Très bon. Assez bien.
Я кивнул на стул и сказал:
Asseyez-vous, docteur, je vous prie, mettez-vous à l’aise.
Доктор присел и сменил французский на русский язык:
- Ну, что ж. Могу сказать с уверенностью, что вы вне опасности. Хотя ваш слуга неоднократно хоронил вас.
- Да я, доктор…
- Помолчи, - остановил я слугу своего, - дай, сказать доктору.
Мсье Лонгрпре повернулся к Тимофеевичу:
- Принеси – ка нам с твоим барином, братец, чего-нибудь горячего. Только иди в трактир к Сазонову. Там сегодня солянку готовят. Вина возьми. Красного. Вот держи.
Доктор сунул в руку Тимофеевича синюю бумажку.
- Слушаюсь, батюшка, я мигом. Я быстро.
Тимофеевич выбежал из комнаты. Доктор прошелся по комнате. Отодвинул штору и взглянул на улицу. Глухо задернул окно и сказал:
- Уважаемый Роман Григорьевич, я прибыл к вам, чтобы сказать вам следующее. Я коротко. Подолгу службы я должен донести о вас полковнику Карташову, а по зову сердца обязан помочь вам. Я знаю о ваших отношениях с Глебом Николаевич и как человек, разделяющий ваши сексуальные пристрастия, знаю, что грозит вам, если попадетесь вы в руки полковника Карташова. До которого уже дошли слухи о ваших отношениях с Глебом Николаевичем. Поэтому вы должны немедленно, немедленно бежать из бастиона.
Я с удивлением взглянул на мсье Лонгпре.
- Но я совсем слаб. Как же я поеду.
- Выпейте вот это, - доктор вытащил из кармана склянку, - пейте, пейте - это нормандский бальзам. Он приведет вас в форму.
Я выпил и вскоре почувствовал себе значительно легче. Поставив склянку на стол, я решительным тоном заявил:
- Без Глебушки я никуда не уеду!
Мсье Лонгпре ласково коснулся моей руки.
Ne vous inquiétez pas, mon ami. Глеб Николаевич в курсе нашего с вами предприятия. Он прибудет к вам в скором времени.
- А куда же я поеду, - спросил я, - когда у меня в этой округе ни одного знакомого лица.
Доктор вытащил из кармана еще одну склянку:
- Пейте и знайте. Я ваш близкий друг. Я отвезу вас к себе в шато… о местонахождении, которого знаю только я… и мой близкий друг. Имя, которого… я по известным причинам… называть вам не стану.
В это время в комнату вбежал Тимофеевич:
- Вот, - он поставил на стол кастрюльки, мисочки, - мсье Лонгпре… все как вы просили: солянка, щи, расстегайчики, пшеничный хлеб и бутылка бургонское… последнюю у прапорщика Лаерда из рук выхватил. Можно и отобедать.
Старый бот взял в руки бутылку.
- Не стоит, - схватил его за руку доктор, - это вы с хозяином возьмете в дорогу.
Тимофеевич онемел и долго молча смотрел на мсье Лонгпре.
- Куда, поедем, - наконец произнес он, - как же мы поедем… коли… Роман Григорьевич… совсем слаб. Шутка сказать… неделя в беспамятстве.
- Ничего, братец, - ответил мсье Лонгпре, - я дал твоему барину лекарство и после него он вполне может ехать. Тем паче, что дорога недалекая. Вот тебе склянки. Будешь давать их содержимое Роману Григорьевичу, каждые два часа. А теперь живо собери вещи и выходи через черный вход. Там тебя уже дожидается карета.
Тимофеевич вытащил чемоданы и стал забрасывать в них наши вещи, приговаривая.
- Я быстро. Быстро. Какие тут у нас вещи. Я их в один момент в баулы упакую. Да, тут и одного чемудану хватит. Вот ужо и готово.
- Выходи, - приказал ему доктор, - свечи задувать не нужно. Пусть думаю, что вы дома.
Мы спустились тесной пахнущей мышами лестнице и остановились возле плотно закрытой двери.
- Juste une minute, - сказал доктор.
Он приоткрыл дверь и негромко свистнул. Послышался цокот копыт. Вскоре возле двери остановилась карета. На белом боку ее горел красный крест.
- Садитесь, мсье Зорич.
Я влез в карету. За мной туда взгромоздился с чемоданом Тимофеевич. Доктор закрыл дверь и крикнул кучеру.
- Allons-y!
Кучер хлестнул коней кнутом.
- Allez! Allez!
Кони дернулись и понесли нас в неизвестность.
- Я вывезу вас из города, - прояснил ситуацию доктор, - медицинскую карету досматривать не будут, а за воротами вас ждет другая карета. Мой кучер отвезет вас к месту.
- Тры- тры. Послышался крик кучера. Лошади остановились. В окно влезло лицо караульного.
- Кто такие? Куда направляетесь! Прокричал он из зарослей собственной бороды.
- Доктор Лонгпре. Следую в госпиталь по срочному делу.
- Никого не велено выпускать!
- Да ты что, братец, у меня… больному пациенту… требуется срочная операция!
- Ничего не знаю. По приказу полковника Картошова из бастиона выпускать никого не велено!
Доктор вытащил из кармана толстый портмоне. Отсчитал несколько крупных купюр.
- Держи, служивый, и поднимай шлагбаум.
- Не велено…
- А это тебе детям на леденцы.
- Эх, искушаете вы меня, ваше благородие, господин доктор…
Караульный поднял шлагбаум:
- Проезжайте. Только живей
- Allez! Allez! Крикнул кучер лошади тронулись.
Минут десять мы ехали молча. Прислушиваясь, не спешит ли за нами погоня.
Вскоре лошади остановились. Мы вышли из кареты. Тихий лунный свет освещал дорогу и легкую бричку на ней.
- Прошу сюда, Роман Григорьевич, - доктор, поддерживая меня за руку подвел меня к бричке, - грузи, братец, ваши вещи.
Тимофеевич принялся крепить наши чемоданы и баулы.
Доктор протянул мне руку и крепко сжал мою ладонь.
- Ну, Роман Григорьевич, езжайте с Богом. Удачи вам. Глеб Николаевич с Божьей помощью тоже вскоре к вам присоединиться.
- Благодарю вас, мсье Лонгпре.
Доктор дружески улыбнулся:
- Что-то вы, милый мой, какие благодарности… оставьте. Я ведь понимаю, где вы живете. Мы с моим другом тоже ведь прошли сквозь испытания подобно вашим с Глебом Николаевичем. Если мы не будем помогать друг – другу, то кто же, скажите на милость, поможет нам. Ну, с Богом, дорогой мой! С богом.
Мы обнялись. Мсье Лонгпре вытер слезу и приказал кучеру.
- Allez, Рierre!
Кучер хлестнул кнутом лошадей. Бричка понеслась по хорошо укатанной дороге. Я некоторое время всматривался в темный лес, что с двух сторон обступал нашу дорогу, опасаясь как бы оттуда не вылетела засада, но никто не вылетал, никто не останавливал наш экипаж. Все было темень и тишь. Вскоре веки мои отяжелели и я уснул.
Глава двенадцатая
Оливия

И как-то весело
И хочется плакать
И так на шею бы
Тебе я кинулся.

Солнечный луч коснулся моего лица. Я чихнул, открыл глаза и посмотрел по сторонам и нашел себя в роскошной спальне. В ней царили роскошь и богатство. На дорогом ковре (нежась в лучах утреннего солнца) лежал, огромный черный кот. Заметив, что я открыл глаза он грациозно выгнулся и задумчиво промурлыкал:
- Мр-ыр-мыр-ы.
Я дружески улыбнулся и тоже промурлыкал:
- Здра-а-а в-вст- вуй, зд-ра-а- вствуй, ко- а-ша –а чичь. Здравствуй, а скажи, милый, в этом доме кроме тебя еще кто – то есть? Впрочем ты очевидно не понимаешь моего языка. Ты привык разговаривать с твоим хозяевом на языке Мольера.
- Мыр – мур-ур, - не согласился с моим предположением кот, - ур- муур- ур.
Кот прошел к двери, толкнул ее своей огромной головой и вышел из комнаты.
- Мыр- мыр.
Вскоре послышались человеческие шаги, и комнату вошел Тимофеевич.
- А что это у тебя за вид, - изумился я, увидев моего слугу, - где ты… этакое… раздобыл. У нас в гардеробе я такого отрадясь не видывал. Ливрея, бархатные панталоны, жабо, лакированные туфли.
Тимофеевич смущенно улыбнулся и поправил жабо:
- Так мы вчера, батюшка, пока сюда ехали… в лужу угодили. Огромная, что море, а грязь в ней такая жирная, что я в ней чуть сапоги свои не оставил. Насилу с кучером коляску из нее вытащили. Одежу я свое всю выпачкал и сапоги промочил. Висит зараз на просушке. Вот я это и нацепил. Костюм этот у меня в комнате в шкафу висел.
Я грозно поглядел на слугу:
- Да как же ты мог в чужой шкаф залезть! Разбойник ты что - ли.
Тимофеевич замахал на меня руками:
- Да я и не лез, батюшка, он распахнутым… шкап этот стоял. Прямо глазел на меня это костюм. Смущал меня. Искушал надень, да надень. Ну, я и надел. Не ходить же мне, право дело, пред тобой в исподнем.
- Что ж ты мой халат не надел, а чужое на себя натянул?
- Не хотел я… твою милость… будить. Умаялся ты вчера, да и слабый еще. Пусть думаю, поспит Роман Григорьевич. - Тимофеевич умолк, изобразил на лице смущенную улыбку и продолжил, - а кроме всего понравился он мне дуже. Костюм энтот. Ты попробуй, батюшка, сукно, а шелк, какой… чисто… натуральный. А ботинки. Кожа… крокодиловая, да и только. Сияют, как медный пятак. Ну, где я еще такую красоту увижу, а уж тем боле поношу? Все в солдатской шинельке, да кирзачах, а мне красоты хочется.
Я улыбнулся и благодушным тоном сказал:
- Ладно, уж походи, но только смотри не изорви его ненароком.
Тимофеевич всплеснул руками:
- Что ты, милостивец, я в нем только что вокруг зеркал хожу, а в другие места ни ногой. Тут, батюшка, все стены зеркальные и такие чудные. В одно смотришь, а видишь в нем несчетно количество себя. Да ты сам посмотри. Давай–ка, сударь, я тебе подмогну встать.
Слуга мой подал мне руку. Я встал с кровати и прошелся по комнате. Тысячи меня пошли вслед за мной. Я обернулся на другую стену и увидел тысячу своих отражений.
- И так, батюшка, во всех комнатах, а в столовой так и потолок такой же. Сидишь как на небесах.
- А ты уже в столовой побывал?
- А как же, батюшка, я ужо весь дом осмотрел. И трапезу тебе утрешнюю ужо приготовил. Пойдем, милостивец, я тебя накормлю.
Мы вышли из комнаты. Тимофеевич повел меня широкими коридорами.
- Вот она, батюшка, столовая, - сказал мне слуга мой, - когда мы вошли в огромную светлую залу, - а вот и зеркальный потолок.
Я посмотрел в верх. С высоты птичьего полета на меня уставились тысячи меня.
- Вот, милостивец, садись, а я тебя ослуживать стану. В таких одежах я никогда еще тебя не привечал.
- Мне прежде нужно умыться.
- А на это предмет тебе вот туда.
Мы прошли вновь пошли коридорами и остановились у двери с обнимающимися ангелами.
- Вот она умывальня, сударь.
- Ты я смотрю, чужой дом знаешь лучше его хозяев.
- Так я его, батюшка, сканировал.
- А разве ты можешь? Разве у тебя остались машинные способности.
Тимофеевич отрицательно покачал головой.
- Нет, милостивец, ничего из машинного у меня больш не работает. Это подсознание мое человеческое кое – что из настоящей моей жизни вспоминает.
Ну, ты, сударь мойся, а пошел еду разогревать
Я вошел в ванную. Все вокруг сияло изяществом и богатством. Золотой унитаз. Малахитовый умывальник. Хрустальные лампы. Душистые масла и дорогие сорта французского мыла. Огромная ванна с фонтанирующий водой. Я сбросил с себя халат. Тысячи моих торсов отразились в зеркальных стенах.
-Как жаль, - сказал я своим отражениям, - что вы отражаете только меня. Как бы я хотел, чтобы вы отражали любовь мою. Моего милого, желанного, нежного, любимого Глебушку.
Но я уверен, что мы еще отразимся в этих зеркалах. Ведь так?
Тысячи отражений кивнули мне в ответ, и я вошел в теплую мягкую нежную благоухающую воду.
- Все бы отдал я, - сказал я ванной, - чтобы рядом со мной в эту минуту был Глебушка. Ты создана не для купания, а для любви. Никакая кровать, ни какая изящная софа не может сравниться с тобой о мадмуазель ванна! Ты ванна любви, страсти. Ванна счастья.
Я закрыл глаза и погрузился в мир грез. Не вода касалась моего тела, а пальцы, губы и юркий язычок моего Глебушки Не водные струи щипали мое тело, а острые ровные изумрудные Глебушкины зубки. Никогда еще не испытывал я семяизвержения без реальных прикосновений. Я вытянулся во весь мой высокий рост, причудливо изогнулся и извергнул из себя густое семя. Жизнь некоторое время плавала в теплых водах, принимая их за лабораторию жизни, но вскоре захлебнулась и стала медленно опускаться на дно.
Я вышел из ванной. Вытерся мягким душистым полотенцем. Натер свое тело благовонным маслом. Еще раз взглянул на свое совершенное тело. Нужно было уходить, но я все никак не мог оторвать взгляд от своих крепких мышц, совершенных бицепсов, стального пресса. Это не был акт самовлюбленности и глупым нарциссизмом. Это было любованием совершенства. Как любование вечерним закатом, ночным небом, горящим огнем, струящейся водой.
Я улыбнулся своим тысячам отражений и уже известной дорогой направился в столовую.
- Здоров, старина!
Тимофеевич ахнул и выронил тарелку.
- Напугал?
- Что ты, батюшка, обрадовал.
- Что ж ты тогда посуду крошишь? Ты, милый, аккуратней.
- Ничего, сударь мой, посуда бьется, известно к каковому делу.
- Своя, но не чужая!
Тимофеевич, поднимая осколки, сказал:
- Верно, верно, милостивец, это я от полноты чуйвств.
- Да, ты взгляни на себя, Роман Григорьевич, красавец, да и только
Я взглянул на свое столовое (оно было даже прекрасней ванного) отражение и, поигрывая мышцами, сказал:
- Да, матюбатюшка, для прекрасную визиограму подобрала. Ну, показывай, чего ты тут накухарил?
После завтрака я вошел в гостиную в ней на велюровой кушетке лежал черный кот. Я присел к роялю и поинтересовался:
- Je ne vais pas faire du mal, mon ange
Кот приоткрыл правый глаз и ответил ленивым:
- Ыр- ыр
- Тогда Бах… хорошо темперированный клавир?
- Мыр- мыр.
Я положил руки на клавиши. Перед моим отъездом матибатюшка дал мне несколько уроков игры на фортепьяно.
- В нашей жизни, как ты понимаешь, - сказал он, - это пустое занятие, а в скучном мире людей…. Рояль - развлечение и весьма недурственное. Я даже и сейчас переключаюсь в человеческий режим. Только для того чтобы поиграть на рояле, скрипке, виолончели…
- Мыр – мыр. Сказал кот, как только я сыграл финальную ноту.
Я встал с банкетки, изящно поклонился:
- Merci beaucoup, monsieur chat
- Мыр – ыр. Кот спрыгнул с дивана и развязной походкой направился к балконной двери.
- Ры- мы-ы- р. Он кивнул головой, словно приглашая меня следовать за ним. Мы вышли с ним на балкон. Мне открылся чудесный вид на старинный сад.
- Мыр- мыр. Подмигнул мне кот и стал спускаться по мраморным ступеням. Я отправился за ним. Вскоре мы пришли к небольшому пруду.
- Мы- ыр. Мой спутник указал мне на увитую плющом беседку.
Мы вошли в нее.
- Мыр. Сказал кот, кивнув на окруженный плетеными стульями стол.
Я присел на стул, а кот отправился к пруду. Я взял в руки книгу, что лежала на столе, но только я взялся читать, как мой черный поводырь притащил и бросил к моим ногам большую рыбу.
- Ыр- ыр.
- Спасибо, мсье, но я сыт. Тимофеевич приготовил сегодня на завтрак омлет из гусиных яиц, мясо лобстера и все это накрыл доброй унцией черной икры. Где он это только взял. Влетит то от хозяина не ему, а мне.
Мой четвероногий друг подмигнул мне.
- Мы- ыр- ыр. Не волнуйтесь, сударь. В этом доме все решаю я. Мыр?
- Нет, благодарю вас.
- Ыр- -ы-р-ы-ры, - что значило, - как вам будет угодно, мсье, а я с вашего позволения перекушу… окуневой печенью.
Черный красавец вернул рыбу в свои острые клыки и отправился с ней в заросли орешника. Вскоре оттуда послышалось аппетитное урчание.
Убаюканный урчанием и чтением романа я погрузился в легкий утренний сон.
- Ça va bien! Разбудил меня мужской голос. Я открыл глаза и увидел мсье Лонгпре.
- Merci beaucoup
- Bonjour, mon bell ami
- Bonjour, mousier
Доктор присел рядом со мной и, положил мне свою красивую руку на колено:
- Comment allez-vous ?
- Très bien merci. Et vous, comment allez-vous ?
- Спасибо хорошо, - улыбнулся доктор, - и вы я вижу тоже в порядке, но, тем не менее, давайте пройдем в мой кабинет. Мне хотелось бы осмотреть вашу рану.
Мы вышли из беседки, и пошли к дому:
- Как вам у меня?
- У вас… замечательно, - с восхищением в голосе, ответил, - но особенно мне понравился ваш кот. Как его, кстати, зовут?
- Le Maître chat ou le chat botté, - ответил доктор, или на местный манер Кот в сапогах. Вы заметили, как что шерсть на его лапах напоминает сапоги.
- Верно, напоминает, - согласился я, - изумительное животное. Где вы такого приобрели?
Лицо доктора сделалось грустным:
- Он достался мне от моего прежнего друга.
Мсье Лонгпре нагнулся и сорвал с клумбы яркий цветок и протянул его мне:
- Прошу вас… вдохните его аромат.
Я выполнил просьбу:
- Какой изумительный запах! Я прежде никогда не встречал такого нежного, ласкового цветка, как он называется?
- И не встретите… нигде в другом месте… кроме этой клумбы. Я вырастил его путем хитроумных скрещиваний и назвал его именем моего незабвенного друга - Жорж.
Цветок похож на него и внешне. Он такой же стройный, гибкий, изящный и благоухающий. По щеке доктора покатилась крупная слеза.
- А почему вы говорите о нем в прошедшем времени, - осторожно поинтересовался я, - ведь вы же с ним встречаетесь и сейчас. Насколько я помню из нашего с вами разговора.
- Это мой новый друг Себастьян, а Жорж погиб защищая нашу с ним… знаете эти les mauvaises langues = злые языки… честь на дуэли. Но не будем о грустном, - доктор лучезарно улыбнулся, - кстати, я сегодня виделся с Глебом Николаевичем.
- Как он, - вскричал он, - что с ним!?
- Он в порядке, - заверил меня доктор, - однако после вашей стычки с поручиком Щукиным… во избежание дознаний, сказался больным и находится у себя дома… под моим наблюдением.
- А кто этот Щукин, - поинтересовался я, - я никогда прежде не видел его в нашем бастионе.
- Он не из нашего бастиона, - доктор пропустил меня на лестницу ведущую в дом, - как мне удалось выяснить он из Головинской крепости и нанят вашими недругами для того чтобы спровоцировать с вами стычку и в ней убить вас. Этот Щукин… не зря он носит такую хищную фамилию… известный дуэлянт. Говорят, что его шпагой управляет сам дьявол. Как вам удалось избежать гибели… ума не приложу!?
- Я не верю в дьявола, - улыбнулся я, - я верю в силу своей руки и в технику фехтования, а этому я научился… перед отъездом на службу.. у лучшего фехтовального тренажера. Модель МX – 12BG Вы сказали, что его наняли мои недруги… это кто?
Доктор с изумлением взглянул на меня:
- А разве вы не знаете?
-Нет,… ибо… ни с кем в крепости не имел… я ни малейшего желания сориться и причинять кому – либо беспокойство.
- Так уж и à personne, - усмехнулся доктор, - а Спиридонову Порфирию Ивановичу и дочери его Татьяне Порфирьевне? Вы ведь, сударь мой, встали у нее на пути… к le cœur Глеба Николаевича… этому.. muscle qui règle la circulation du sang, а также рождающему фантазии не самого лучшего толка. Особенного у отвергнутой красивым мужчиной дамы. Вот она и решила устранить вас со своего пути. Не устранив с помощью шпаги, она хочет убрать вас с содействием полковника Карташова. По уложению двести восемьдесят второму он обязан вас изловить, оскопить и отправить в бессрочную ссылку. Эта же участь должна ожидать и Глеба Николаевича, но Николай Фридрихович с помощью денег и связей финансиста Спиридонова обставил это дело, как попытку… с вашей стороны… совратить его сына.
Мы вошли в дом:
- Прошу вас.
Доктор открыл передо мной очередную зеркальную дверь. Я присел на холодную кожаную кушетку. Доктор развязал мои бинты:
- Так, так… вроде… все чисто. Рана не гноится. Так не болит? Нет. А вот здесь? Нет. Прекрасно! Не знаю, как, по-вашему, техномату… тут я не специалист, а что касается биологии, то причин для беспокойства у меня нет. Через несколько дней от вашей раны не останется и следа. Можете одеваться, мой друг.
Я встал с кушетки и, застегивая халат, поинтересовался:
- А что же мне делать после моего выздоровления?
- Уезжать, сударь мой, уезжать! С помощью моего друга Себастьяна мы выправим вам подорожную на чужое имя. Я слегка поработаю с вашим внешним видом, и вы отправитесь к себе. В человеческом мире, как вы сами понимаете, вам оставаться опасно.
- Вы сказали, отправитесь к себе, то есть я один?
- Именно так.
- Позвольте, позвольте, загорячился я, я не понимаю. Один, как это один! А как же Глебушка? Тимофеевич, наконец!
Доктор спокойно ответил:
- Глеба Николаевича, вам ли этого не понять, вытащить из крепости нет никакой возможности. Даже если бы мы и могли его вытащить оттуда… и каким – то образом… чудесным образом… привести сюда, то немедленно был бы объявлен план перехват. И уж тогда, сударь, ни вам, ни мне, ни Глебу Николаевичу не сдобровать. Это прямая дорога на дыбу. Варвары, сударь, варвары! Что касается вашего слуги, то его придется оставить здесь. Вместе вы ехать не можете, ибо это привлечет к вам внимание. Можно было бы отправить его одного… за вами во след. Однако же на людей низшего сословия выправить подорожную.. без его хозяина… невозможно, а отправься он в дорогу самовольно, то его на первой же станции задержат и подвергнут допросу с пристрастием. И уверяю вас, он выдаст полковнику Картошлву и вас, и Глебушку, и меня. Такая перспектива меня не устраивает. Поэтому я брошу в реку трупп умершего солдата и выдам его за тело вашего слуги. Надеюсь, у него внутри нет мехмата?
- Нет.
- Вот и отлично. Пусть пока поживет у меня, а по прибытию к себе вы решите, как вызволить его и Глеба Николаевича. Обещаю, что вашему Тимофеевичу у меня будет хорошо, а мне с ним. Вы мне его как бы на время одолжите. Он ведь у вас прекрасный повар, а я люблю хорошо покушать. Кстати, à propos. Не перекусить ли нам, мой друг.
- Я бы не отказался.
- Parfaitement
Мы вышли из кабинета и направились в столовую.
Я присел на стул и крикнул:
- Тимофеевич! Тимофеевич, душа моя, ты где!
Тимофеевич не ответил.
- Эй, старик, ты где. Мы проголодались! Тимофеевич, слышишь-ли ты меня!?
И вновь мне никто не ответил.
- Он должно быть на кухне, - сказал доктор Лонгпре, - готовит там… все у него трещит, кипит… вот он вас и не слышит. Я пойду, посмотрю, чем он там занят и отдам… нужные… распоряжение. Вы какое вино предпочитаете на обед белое – красное? Молодое – старое?
- Молодое красное!
- Отлично, - воскликнул доктор, - у нас с вами общий вкус! Молодость хороша везде и всегда вино не исключение. Разве становясь старым, человек улучшается? Нет! Так же и вино. Киснет и хандрит.
Старое вино лучшее – миф… для оправдания высоких цен и купажей кои таковыми никоим образом не прибывают. Я принесу бутылочку молодого Савойского! Отличный букет и вкус!
Доктор вышел. Я подошел к роялю и открыл крышку. На кухне зазвенело разбитое стекло...
- Доктор, доктор, что с вами… Что произошло. Кто напал на вас, мой друг?
- Это они… агенты канцелярии безопасности. Один из них ударил меня по голове бутылкой и скрылся в саду. Они где – то здесь. Вам нужно бежать. Позовите мне Саймона. Моего садовника.
Я выглянул в окно и увидел пожилого человека.
- Вы Саймон?
- Так точно, сударь.
- Пойдите сюда. Быстро! Вас зовет ваш хозяин.
Садовник вытер халатом руки и вошел в кухню.
- Сударь, - бросился он к доктору, - что с вами. Позвольте я вам помогу.
- Не время, мой друг, не время! Сбегай-ка лучше в часовню и позови сюда Оливия.
- Слушаюсь, сударь, я сейчас. Я мигом.
Садовник выбежал.
- Подайте мне полотенце, mom ami… и лед… жутко болит голова…
- Держите.
Вскоре в кухню влетела девушка. Одно лицо с доктором.
- Ты ранен!?
- Пустяки, милая, пустяки. Познакомься. Это Роман Григорьевич он находится в опасности. Покажи ему выход из замка, а я останусь здесь, и отвлеку агентов безопасности… дам вам возможность оторваться от погони. Прощай, сестра. Береги себя и нашего гостя.
- Я не прощаюсь с тобой, милый брат. Я говорю тебе до встречи. Мы скоро вновь увидимся.
- Непременно, Оливия, непременно. А сейчас в путь. Скорее, скорее. Дорога каждая минута.
Мы с моей спутницей выбежали на лестницу, ведущую в сад.
- Сударь, именем закона вы арестованы, - преградил мне путь агент безопасности, - немедленно сдайте ваше оружие.
- Вы получите его только от моего труппа!
Наши шпаги сошлись. Выпад. Обманный финт. Противник мой вскрикнул и замертво рухнул на клумбу.
Мои уроки, что я взял у визотренажера перед отъездом на службу, не прошли даром. Кроме того я выиграл два боя у моего батюшки, а ведь он сражался со мной в эй би ми режиме. Победить эй би ми режим обычному человеку невозможно, но я справился. Так что мне были какие – то жалкие агенты канцелярии безопасности.
Миновав клубы, грядки, цветники, теплицы мы вбежали в сумрачные аллеи парка и столкнулись с Тимофеевичем.
- Батюшка, - удивленно воскликнул мой старый бот, - куда ты так несешься. Куда ты так летишь! Точно за тобой гонится свора бешеных собак!?
- Вот именно, что свора, - ответил я, тяжело дыша, - а ты вместо того, чтобы мне помогать… Шляешься… черт знает где!
- Так грибы в парке я собирал. Тут их цельная пропасть, что твоих микроплат на китайской электронной корпорации и все один в один! Хочу тебя, милостивец, супом грибным накормить. А что за свора такая, батюшка, дворняги али волки лесные?
- Что ты несешь, старый дурак, - резко остановил я старого бота, - да я, за время твоих разговорных глупостей мог бы до спасительного киберпростанства добежать! Супротив меня устроили спецоперацию, а ты вместо того чтобы противостоять супостатам… байки травишь… точно солдат на пенсионе за стаканом водки. Не время… дискуссии свои глупые… разводить. Бежать нам нужно. Ловят нас агенты канцелярии безопасности.
- А что ж ты батюшка, такого натворил…
- Замолчи, а не то я тебе вышибу все твои гиперактивные части, а заодно и человеческие внутренности. В первую очередь достанется твоим тупым мозгам! Беги за нами!
Однако не успели мы пробежать и сотни метров, как Оливия вскрикнула и стала медленно оседать на землю.
- В чем дело, мадмуазель, что с вами. Что случилось?
- … кажется, подвернула ногу
- Покажите… Вывих и серьезный. Придется нести вас на руках.
- Нет, нет, я сама.
- Давайте без споров, мадам, без моей помощи вы не пройдете и десяти шагов.
- Хорошо берите. Осторожней… не так сильно. Вот так, а теперь бегите этой аллеей. Она приведет вас к часовне.
-Ой, я, кажется не могу. Рана. Рана. Черт бы ее побрал!
- А ты, батюшка, - слуга мой протянул флягу,- выпей докторского бальзаму. Руку твою… вмиг… отпустит. Выпей, отец, выпей.
Пей, пей, а барышню… я понесу.
Приятная ноша перекочевала в руки Тимофеевича и спустя несколько минут мы вбежали в холодный сумрак часовни.
Слуга мой поставил сестру доктора Лонгпре на ноги.
- Ух, запыхался я малость. У пот усего меня бросило! опожиловЕл я… старой стал.
- Где вход в туннель, мадмуазель, - спросил я, - скорей показывайте… нельзя медлить… ни секунды. Уже слышат мои датчик дальнего слежения, что еще функционируют… слегка… в моем организме… шаги преследователей наших.
- Я, батюшка, тоже улавливаю гиперактивные изменения воздуха. Рассыпаны у ём опасные флюиды. Где вход, матушка. Роман Григорьевич правые… поспешать надобно.
- Сейчас, сейчас я только… в туннеле нет освещения…. возьму свечи. Так вот и они. Теперь следуйте за мной, господа.
Оливия прихрамывая, направилась к распятию. Коснулась пяток спасителя. Стена разъехалась.
- Помогите мне зажечь свечу.
- Извольте, барышня, огниво. Щелк – щелк, да будет свет, как говорит ваша, барышня, книга. .
В руках у нашей спутницы замерцал слабый огонек свечи.
Она подошла к распятию, перекрестилась и дотронулась рукой до пяток статуи пресвятой девы Марии. Стена заскрежетала и закрылась.
- Спускайтесь… только осторожно…здесь скользкие ступени.
- Сударыня, - сказал я, - позвольте взять вас на руки. Здесь довольно опасный спуск.
- Давайте я, Роман Григорьевич.
- Ты у нас оположивЕл! … возьми у барышни свечу и освещай нам путь.
- Слушаюсь, сударю. Вот взял куды светить.
- На лестницу свети, бестолковый!
- ПонялМилостивец, вот сгодиться? Ну, и добро. Пошли. Вот я уже одну и еще одну. Ишь ты склизкие, щербатые… вот сюды, Роман Григорьевич, вот сюды… вот так ступай… осторожней.
- Вот черт! Куда ты дурак светишь! Куда ты тычешь свечу, бестолочь, - набросился я моего старого бота, - дурак ты этакий! Я чуть по твоей вине не выпустил из рук мадмуазель Оливию.
Тимофеевич стал жарко оправдываться:
- Прости, батюшка, не рассчитал я. Думал, что тут еще ступеньки, а тутова площадка. Можешь, поставить ты, милостивец, мадемуазелю и чуток передохнуть. Лестница тут видать глыбокая. Вишь, не видать там ни зги! Тимофеевич посветил по сходящим вниз крутым ступеням.
- Глыбокая видать шахта.
- Замолчи, дурак и загаси свечу. Нечего зря ее переводить.
Мой старый бот незамедлительно выполнил приказ.
- Зачем же вы так бранитесь на этого господина.
- Какой же он господин, - с усмешкой в голосе сказал я, - он слуга мой.
- А разве слуга не человек и не заслуживает доброго к себе отношения. В вашей стране… я заметила… к людям низшего сословия… нет никакого уважения. Они превращены в скот. Зачем же вам. Позабыла ваше имя отчество.
- Роман Григорьевич.
- Зачем же вам, Роман Григорьевич… такому благородному, умному человеку опускаться до уровня здешних мракобесов. Разве не знаете вы, что все люди - братья. Зачем же вы обижаете брата вашего?
В темноте послышался тяжелый вздох Тимофеевича.
- Он, барышня, не обижает меня. Мы ведь с ним не совсем люди. Мы только на время люди. Пройдет стажировка Романа Григорьевича и мы вновь вернемся в мир машичелов.
- Не поняла, - удивленно произнесла наш поводырь, - каких машичелов.
- Человека машин, сударыня. В нем в этом мире… мы… как бы люди, а с другой стороны, это самое, как бы и машины. Роман Григорьевич машичел высшей категории, а стало быть, низшей. А первый машичельский закон гласит. Машчел низшей категории – не навреди и не оспорь решения машчела высшей категории. У меня, сударыня, когда я в машичельском образе нет никаких псих – нравственных чуйств. Нет воли. Нет желаний, а только слепое выполнение приказов высших машичелов. Так я ни на что обижаться не могу и даже не знаю, что это такое и с чем его изволят кушать.
- Первый раз про такое слышу, - удивилась сестра доктора Лонгпре, - что ж это за мир такой?
- Удовольствий, матушка.
- Да, какие же могут быть удовольствия, - изумленным голосом сказал Оливия, - от унижений и выполнения грязной работы!?
- Это у вас тут, - ответил Тимофеевич, - страдания и унижения, а у нас простые механические движения. Мы сударыня живем не в мире реальностей, как вы, а в мире грез и ежели даже и делаем что – то грязное и тяжелое, то можем вообразить это, как чистое светлое и приятное.
С минуту мы молчали. Наконец Оливия спросила:
- А Бог у вас есть?
- А на что он нам, мадмуазель, он надобен вам смертным, а нам бессмертным на какой он ляд? А главное, матушка, на что мы ему надобны. Нас ведь ни в рай, ни в ад… не поместишь. Страшный суд над нами не свершишь. Чаво ему, милая, в нашем мире делать. Он в низших мирах верховодит, а мы уж в своем и без него управляемся. Любой из нас может свою вселенную создать и навоображть в ней чего хочешь… людишек, зверюшек, садиков и всяких там лесочков и верховодить в ней, во вселенной своей, как ему вздумается.
Вновь наступила минута тишины. В ней тихо прощвучал голос нашей спутницы:
- Так ли это, Роман Григорьевич?
Немного подумав, я ответил:
- В общих чертах так, но в целом… концепция… значительно сложнее.
- А любовь у вас есть… в вашем этом машимелмско .. или как эон там называется… мире.
- Разумеется, - заверил я мою спутницу, - но любить, или не любить решает сам индивидум. Один может придумать себе мир, в котором он будет Ромео и сделать себе в нем свою Джульетту.
- А если она не хочет?
- А какая ей разница, - усмехнулся я, - она ведь только мираж, игра воображения.
- О, ну так неинтересно, - грустно сказала Оливия, - я хочу живой любви, а не воображаемой. Воображаемая любовь это нонсенс, мсье Роман Григорьевич. Другое дело любовь настоящая.
- А вы кого – нибудь любите настоящей любовью?
- Своего брата. Спасителя Иисуса Христа.
- А мужчину?
- Нет. Пока нет. Еще не встретила. В наше время это сложно.
- А воображаете себе вашего любимого человека? Каким он должен быть?
- Нет. Пусть будет таким, каким его пошлет мне Господь. Смиренно ответила Оливия.
- А как же вы тогда можете сравнивать, - живо поинтересовался я, - коли вы не знаете ни любви реальной и любви воображаемой? И какая из них лучше? Не знаете разницы. Обладая способность управлять своим воображением люди, сударыня, становятся богами. Ибо ваш Бог… есть создатель, который в своем воображении и создал этот ваш мир. Тут мой Тимофеевич прав. Но довольно дискуссий… нам пора продолжить наш путь. Зажигай огонь, старик!
Слуга мой щелкнул огнивом. Свеча слабо осветила мрачные своды.
- Ну, как бы верил, то сказал бы с Богом, а так скажу… ну, в общем пошли. Осторожней, осторожней, Роман Григорьевич, тут еще склиже, чем на прошлых степенях. А вот тут чего. Кажись ямка. Отошли камни. Видать прилично годов этому вашему подвалу.
- Вы правы, - сказала Оливия, - его стали рыть еще во времена моего пра пра пра прадедушки, а было это во времена войны синих лилий и служил этот туннель от нападения неприятелей на замок. После войны туннель забросили, во времена белой смерти о нем вновь туннеле вспомнили. Мой пра прадедушка пересидел в нем те опасные времена. Многие знатные фамилии сгубила под корень белая смерть, а наше семейство благодаря заступничеству пресвятой богоматери и этому туннелю… осталась цела и невредима. Там внизу… есть небольшое углубление… вроде грота… в нем стоит… работы известного скульптора… изваяние Пресвятой Богородицы… заступницы… нашего семейства. Не понимаю я, господа, как можно жить без веры. Без Бога в сердце. Отрицая бессмертную душу!
Вот смутьяны наши. Всякие Саблины. Топоровы. Пугайлы, а теперь вот, говорят, объявился еще какой – то Болото. Пишет он прокламации. Призывает в них он к бунту. К топору! К революции. Господи помилуй. Оливия быстро перекрестилась.
- Что ты остановился, - спросил я слугу своего, - еще какая ямка?
- Кажись еще одна площадка. Аккуратней ставьте ножку вашу, Роман Григорьевич. Вот так. Тут можно и передохнуть чуток. Что там у нас внизу? Ну – ка… ну-ка. Огонек слабый., но ничего у меня гелевый окуляр острый. Так, так… вижу, вижу. Вижу… ямка глыбокая, но ничего. Еще один пролет, а там ужо и туннель начнется.
Тимофеевич присел на ступеньку и сказал:
- Вот вы, сударыня, про бунт, революцию заговорили. Так я вам так скажу ничего дурного в этих бунтах - революциях нет.
- Как так, - удивленно вскрикнула наша спутница, - как же нет. Революция – это кровь, ужас…
Слуга мой усмехнулся и, покачав головой, запальчивым тоном произнес:
- Ишь ты ужас, кровь, безобразия. А вы, милая барышня, - откройте вашу книжицу, что на алтаре вашей часовенки.. лежит. … запамятовал, как она называется… библия, кажись? Ага, точно… возьмите, да откройте и почитайте… чего в ней… творец земли и неба с людишками… с вами, милая, стало быть, творит. И топит он их, и голодом морит, и огнем жжет, и в соляные столбы обращает, а ты, голубушка, ничего… не робчешь, не куксишься, а напротив, благодаришь. А если разобраться, красавица, так он первый революционер… и есть... то есть создатель твой. Он людишек истребляет, на то и создатель, но не просто так… забавы ради… он через то жизненным потоком двигает!
Я ведь тоже свои вселенные создаю и народами населяю. Особенно нравятся мне бета вселенные GB – пятого поколения. Это я тебе, голубушка, доложу уровень! тварко – силевый скачок, да и только! Так вот… я вам... так скажу, сударыня, без потрясений, сотрясений, тычков, и пинков… никак жизнь не хочет двигаться. Хиреет она и чахнет. И так их… существ… живых… и этак… тормошишь, а их все в болото тянет… в уют, в комоды, салфеточки, блюдца всякие. Смотришь, смотришь… и так понимаешь… ты… загрустишь. Ну, что ж это такое. Что за существа! Столько перед ними перспектив, а им самовар подавай и калачи сдобные. А другие так красть начнут, что не успеешь глазом моргнуть, как ужо и красть нечего. Не существа, а вата.. какая – то, право слово. И этак, матушка Оливия, осерчаешь на всю ихнюю ватнахалию, что возьмешь, да и полоснешь по ним огнем, али вулканом накроешь. И глядишь пошло движение. Процесс пошел! Без движения, или как ты называешь революции… матушка жизни… коллапс.
Оно, конечно, половину, что делать, истребишь. Остальные плачут. Руки заламывают, не понимают, что они не существа, а только плод моих экзивизио воплощений. В вашей жизни, конечно, не так. Вы единственные в мироздании реальные творения. Мы… машичелы… потому к вам и приходим. Заряжаемся плазмо-тереконовой сутью. Правильно… я говорю, Роман Григорьевич.
- Дорогу освещай, - сказал я с усмешкой в голосе, - плазмо – терекон.
Тимофеевич поспешно встал:
- Это мы с удовольствием, батюшка. Один пролет остался, а там уж земля покрепче станет. А еще, барышня, бывает, создам я бета - гама вселенные в десятичном триединстве. Разгоню, да как столкну лбами. Вот шуму. Вот шуму – то! Бета ветры свистят… гамоизлучения искрят. Машчел третьего уровня мне как – то вопрос задал. В чем, спросил… результат этого твоего вселенского столпотворения? Я ему пытаюсь растолковать, а он все свое талдычит. Какой от того результат. И… ты понимаешь… прилип ко мне с этим результатом, как… простите… не в темном месте будет сказано. Тебе… говорит он мне… главное шум, а не результат. Не понимает он, что результат этого действа в гармонии хаоса!
Решительным окриком остановил я Тимофеевича:
- Хватит болтать. Под ноги смотри.
- А я и смотрю, милостивец, вот прыг и я ужо на крепкой земле!
- А вы как, - тихо спросила меня Оливия, - про все это думаете. Правда, что бунты могу что – то изменить.
- Нет, сударыня, - грустным голосом ответил я, - в вашем мире это невозможно. Для идеального общества нужны идеальные люди, а сделать их можно только на основе комбинации человека и машины. То есть вывести новый биологический вид. Но ежели мы увлечемся этой нудятиной про идеальное мироустройство и революции, то и уйдем в сторону, потеряем дорогу… и читателя.
Оливия удивленно посмотрела на меня и спросила:
- Вы в порядке, мсье Роман.
Я улыбнулся и ответил:
- Ах, понимаю, сударыня, ввел вас в беспокойство… относительно своим читателем. А что милая Оливия, вдруг про нас, скажем, через сто лет роман напишут?
- О нас? Почему о нас?
- Почему же нет? Все атрибуты романа на лицо. Верно, Тимофеевич.
- Ваша, правда, батюшка. Мушкеты, пистолеты, шпаги усе, как у романе, барышня.
- Вот, вот, - согласился я, - погоня, туннель этот, беседы наши в темноте… о мраке… жизни.
- Нет, - не согласился со мной Тимофеевич, - я бы эти наши разговоры, что мы тут зараз вели, выкинул, батюшка.
- Почему так?
- Оттого, ваша светлость, что кому интересны авантюры и всякие ахи вздохи, то он эту мутоту про общественность читать не станет. Другому же, которому сии философии по сердцу, не станет читать того, что с нами ранее приключилася. Мне же, ваша светлость, того неохота… там много чего интересного чаво выбросить никак нельзя….
Ну, что пойдем, батюшка, далее?
- Да.
И мы пошли тесным узким коридором, едва не касаясь потолка головой. Тимофеевич молча шел впереди, освещая нам дорогу.
- А вот и тот самый грот, - сказала Оливия, - о котором я вам рассказывал. Опустите меня, пожалуйста, на ноги, мсье Роман. Я хочу помолиться в одиночестве. Я вас этим не обеспокою?
- Что вы, сударыня, - ответил я мягким голосом, - никоим образом. Мы ведь никуда не спешим, да и отдохнуть нам, пожалуй, не помешает.
- Здесь в сумке, - наша спутница сняла с плеча походную сумку, - есть кое- какая провизия и вино… подкрепитесь, господа… там невдалеке есть каменная скамейка… на ней вы может и перекусить и отдохнуть… я недолго…
- Благодарю вас, сударыня, - принимая из ее рук сумку, сказал я, - вы так добры. Пожалуй, подкрепиться не повредит. Ежели слуга мой перестал болтать, то это верный признак, что он проголодался.
Оливия вошла в грот, а мы с Тимофеевичем пошли по коридору.
- Ой. Вскрикнул Тимофеевич.
- Что такое… мыши?
- Да не, батюшка, об какой-то камень ногой приладился.
- Так это должно быть скамейка.
Тимофеевич пошарил рукой в темноте:
- Она самая, милостивец, садись.
- Только, когда присядешь, - сказал я, усевшись на холодную каменную плиту, - то понимаешь, как устал. Открой сумку, Тимофеевич, вот она… доставай ее содержимое… кушай, а я чего – то… нет аппетиту.
- Что так, батюшка, занеможил? Так ты выпей докторского бальзаму.
- Благодарю тебя старик, - принимая склянку, устало произнес я, - что бы я без тебя делал?
- Чего делал. Чего делал. Жил бы, милостивец, может еще бы и лучше, чем со мной. Я система старая. Ненадежная.
- Что ты такое говоришь, старик! Ты самый замечательный. Ты меня, брат, прости, что я бываю с тобой несколько вспыльчив.
- Да я, сударь, понимаю. Это все от избытка чувств и впечатлений. Шутка сказать впервые в человеческой шкуре. Так. Так. Ну, чего нам тут, мамзель, наприготовила. Хлеб. Яйца. Сыр. Мясо. Бутылка портвейна… Будь здрав, Роман Григорьевич.
Мы выпили.
- Бери, батюшка, яичко. Скорлупки только на пол не бросай. У меня в галактике G8 народец жил igloo назывался. Так у них дурной приметой считалось выкинуть скорлупу. Только – значит… в мешочек… и закапать. Так, что ты уж, родимый, скорлупку мне отдай, а я ее в пакетик заверну. Оно конечно визуальности, вздор, мираж… людишки эти, да вот же на какой – то ляд не выбрасывали… они… шелуху. И мы, не будем… мало ли чего… место то темное… угрюмое… самый раз для всякой мистики.
- Да оно уже и повлияло на твой разум… совсем ты ополоумил, - прикрикнул я на слугу моего, - то ты бредни барышне по общественное устройство плел, то…
- Так я ж, батюшка, согласный… я эти слова из твоего романа выкинул… али не помнишь?
- Роман! Скорлупа! Вовсе ты заговорился… ты представляешь, если бы про твою скорлупу… прознали… в центре джи - вантового контроля. Как думаешь, что бы с тобой там сделали – а?
- Полное визбионирование, - твердо заявил Тимофеевич, - только я, милостивец, зараз человек, а человеку многое дозволяется… и мистика, и свастика, и приметы разные и…
От страху я плету, кормилец, невесть что… ты не обращай внимания. Ты кушай, кушай… меня… дурака… не слухай.
Мрачную тишину туннеля нарушило бодрое чавканье.
- Давай, Роман Григорьевич, еще по стаканчику. Хорошее вино барышня с собой прихватила. Хорошая, барышня, во всех отношениях положениях и смыслах. Опять же образованная. Общественностью интересуется. Слабых… вон как за меня заступилася пред тобой… защищает. В Бога верит. Уважительная – значит. Стыдливая. Для барышни это важно… это положительно. Опять же глазенки у нее такие печальненькие… романтизм в их так и пыхает… и все в твою сторону.
- С чего ты взял, - изумился я, - с чего ты так решил?
- Так покудова не слепой, милостивец, - ответил с усмешкой мой старый бот, - окуляр мой еще в фокусе. Вижу, вижу, имеет она на тебя, батюшка заметный интерес. Ну, будь здрав, родимец.
Тимофеевич выпил и икнул:
- Ик… кик… звиняй, батюшка… не совладал. Ты бери рыбку… вот… кушай, а я тебе про нее… забавную историю расскажу. Было дело, милостивец, вошел я в содружество ви - ми – эй роботов первого поколения.
На галактику у них… зипероболочки и оперативки.. сам знаешь… не хватает, а на планетку это, пожалуйте. Соорудили… мы… планету PRживого пояса. И значит, стала пред нами задача, чем ее заполнить и кем населить? Один и предложил… затопить ее океаном, а жителей по островкам расселить….
На этом месте мысли мои стали путаться. По моим мозговым извилинам потекли реки, по ним заскользили плоскодонки, а в них с пиками в руках жители планеты PRживого пояса.
Когда я открыл глаза, то обнаружил себя в кромешной тьме. Минуты или две я не мог понять, где я и что со мной, пока могильную тишину не нарушил здоровый мощный храп.
- Кто? Что? Вскрикнул я.
- Где? Чего? Вопросом ответил мне мой слуга.
- Я спрашиваю, где мы?
- В подземелье, батюшка.. ах – хо – хо, - Тимофеевич сладко зевнул, - видать, мы с тобой маленько соснули.
- А свет где? Свеча куда подевалась?
- Потухла видать. Сейчас, милостивец, я зараз его зажгу. Подумаешь тоже мне энергетическая задача. Я сверх новые зажилал, а тут свечку… какую – то! Зараз, батюшка, мигом.
Тимофеевич стал стучать себя по бокам.
- Где ж ты зараза такая. Куда подевалось. Нема, батюшка, нема. Огнива нет, отец, видать, я его обронил.
-Как же ты мог, - набросился я Тимофеевича, - как мог ты заснуть. Свечу затушил! Барышню потерял! Ты представляешь, что ты наделал!?
- Чего это я ее потерял, - засопел Тимофеевич, - как можно потерять, когда она вон у той стороне.
- Ну, так и ступай!
- Слушаюсь, сударь.
Тимофеевич встал и пошел в темноту. Вскоре шаги его затихли. Мне стало страшно.
- Тимофеевич, - тихо позвал я его, - ты где?
- Тут я, милостивец, тут.
- Ну как нашел - ли ты барышню?
Послышались шаги слуги моего.
- Никак нет, не нашел.
Вдруг я уловил чуть различимый звук
- Чик- шик- чик.
- Ты слышишь – ли звук?
Тимофеевич прислушался:
- Видать барыш…
- Тихо, - резко остановил я Тимофеевича, - стой и не шевелись.
- А че такое, милостивец?
-Крысиная стая идет. Замри и не шевелись.
Мы с Тимофеевичем буквально вросли в стену.
- Шир- ширк –чирк- чирк и я ощутил на ногах своих острые крысиные когти. Я с трудом сдерживал лихорадочно, боясь его шумом привлечь внимание грызунов, бьющееся сердце. Время шло, казалось, что прошла целая вечность, а этот противный звук чир – шир- шыр все никак не прекращался. Крысиные когти порвали мои сапоги и уже стали царапать мою кожу. Наконец страшное чир – шыр- шир чи стало удаляться и вскоре затихло окончательно. В туннеле вновь наступила могильная тишина.
- Б-а-тюшка, дрожащим голосом позвал меня Тимофеевич, - а, ба-а тюш-ка… жи- о- во-ой ли ты, голубчик?
- Живой. Живой.
- А я, видать, мертвый… потому как от стены отлипнуть не могу.
- Давай свою руку. Вот так. Вот так. Вот уже ты и отлип. Ишь, как ты дрожишь.
Я обнял старого своего бота.
- Ну, все успокойся, старик, успокойся. Беда миновала. На наше счастье эти твари сытыми шли, а то бы они от нас только кости оставили бы.
Тимофеевич тревожно засопел.
- А кого ж они тут, сударь, могли, скушали. Когда тут только мы с тобой, да… Ой! Может они… барышню Оливию… скушали. Она мадмуазелька в теле. Грудь, ножка…
- Надобно ее сначала найти,- возразил я, - а уж потом такие мрачные выводы делать?
- А куда идти – то, сударь, ее искать?
- Нужно идти в ту сторону, - ответил я, - откуда они… крыс… пришли. Если они со своего обеда шли – значит где – то там они в туннель с поверхности земли и заходили.
Я пошел, держа за руку Тимофеевича.
- Кажись огонек, сударь, - сказал мне Тимофеевич, - эй-ге- гей,- позвал я, - есть там кто нибудь.
- Есть, есть, - донеслось в ответ, - я здесь. Сюда. Сюда.
Минут через пять мы с Тимофеевичем вошли грот, что служил в минувшие времена часовней для семейства Лонгпре.
- Я думала, - сказала наша спутница, - что вы бросили меня. Я так испугалась.
Я обнял девушка, прижал ее к своей груди и нежно поцеловал ее в щечку.
- Что вы, сударыня, я скорей умру, чем брошу вас в этой мрачной темнице. Успокойтесь, милая, успокойтесь. Нам нужно идти. Время не ждет.
- Бла-а- аго- о-о-дарю ва-а-с, - сказала девушка дрожащим от волнения голосом, - идти нужно туда. Скоро выход…
Тимофеевич поднял свечу над головой.
- Дайте вашу ручку, мадмуазель.
Оливия протянула мне свою руку. Я взял легонько сжал ее в своей ладони. Никогда до этого момента я не прикасался к женской руке. Я думаю, что даже ради этого стоило мне покинуть мир машин и придти в человеческий мир. Никакой силикон и биодермапластиковая технология не создадут ничего сродни ручки молоденькой девушки. Сколько в ней хрупкости, нежности, трогательности. Рука молодой женщины это не часть биологического организма. Женская ручка - это поэзия. Поэма любви. Сонет нежности. Симфония совершенства. Ода радости. Реквием унынию, смерти и тлена. Мне захотелось припасть к ней, расцеловать каждую клеточку, каждый атом этого совершенства природы. Мой человеческий разум звал меня признаться в любви этому нежному созданию. Яркому цветку в мрачном подземелье. Я вдруг представил себе. Хотя никогда и не был с девицами прежде. Но разве для этого не нужно кого- то иметь? Полагаю, достаточно и фантазии. Да, я был лишен качеств машичела, но не воображения. Вот эти фантазии.
- А не отправить ли мне Тимофеевича вперед и там подождать меня. А самому в это время нежно обнять Оливию за ее изящную талию и шепча ей, до которых так пылки юные женские сердца, слова любви, увлечь ее в грот. Там уложить ее на плиту, что служила алтарем и целую ее прелестные алые губки, хрупкие пальчики расстегивать пуговки ее платья. Шепча романтическую глупость развязать шнурочки, ленточки. Тихо шепча ей что – нибудь любовные стихи сбросить с нее платье. Открыть своему взору двух ее пышных роскошных, но слегка смущенных от моего взгляда, подружек. Припасть своим горячим ртом, точно пчела к нектару цветка, к ее красным, как вишни соскам. Ласково стащить с нее легкую материю, которая закрывает, словно рай для грешника, холм любви. Взгорье счастья, тщательно охраняемое стыдом - этой терновой изгородью разделяющей тело от его природы. Сломить ее нестойкое сопротивление напором своей страсти. Закрыть своим поцелуем ее слабо шепчущие не надо… в другой раз.. я не готова… губы. Ласково провести рукой по ее напрягшемуся от страха к неизвестному, но в предвкушении блаженства счастья телу. Пальцами своими раздвинуть шелковистый кустарник скрывающий вход в таинственную пещеру. Туннеля ведущего к седьмому небу. На мгновение замереть, словно боец перед атакой, у ворот дотоле неприступной крепости. Осторожно раздвинуть их своих мощным жаждущим победы, но в тоже время нежным, ласковым копьем и попасть, минуя благочестие, благолепие, смирение и прочую ерунду прямиком попасть в эдемский сад. Но эдемский сад – не более, чем дорогой курорт для бедняков – два соединенных любовью тела - дорога к бесконечному прекрасному. Так говорил мне разум, но сердце мое принадлежало Глебушке. Мое сердце говорило мне, забудет Глебушку только в том случае, если меня вырвут из груди. Горячее сердце благороднее холодного разума.
Но я не стал этого делать в реале. Хотя и понимал, что Оливия вполне могла бы не устоять перед моим натиском. Я не отозвал Тимофеевича, не сказал ему подождать меня неподалеку, а пошел, сжимая ладонь моей спутницы, за свечой, горящей в высоко поднятой руке слуги моего.
Вскоре Тимофеевич вскрикнул
- Ой, кажись свет, батюшка? Точно свет! Сюды, сюды, сударыня!
Мы вышли на свежий воздух. Яркий свет ослепил меня.
Глава тринадцатая
Неожиданная встреча.

Там, где с землею обгорелой.
Слился, как дым, небесный свод,-
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.
Ф. Тютчев.
Туннель вывел нас на дорогу, пропетляв какое – то время среди лесных деревьев, она остановилась на берегу живописного озера. В его тихих водах отражались покрытые снежными шапками вершины гор.
Неподалеку от берега покачивалась небольшая лодочка. Сидящий в ней человек дремал над своей удочкой. На зеленом склоне горы паслось стадо тучных коров. Молодой пастушок играл на дудочке незатейливую мелодию. Стайка молоденьких селянок рвала на альпийском лугу скромные полевые цветы и, напевая веселые песенки, плела из них венки.
Пасторальная картина никак не вязалась с нашим бедственным положением – беженцев летящих сломя голову от нелепостей, условностей и глупостей человеческого мира.
- Ну, что, пожалуй, можно и передохнуть. Прошу вас, мадмуазель, - я помог Боливии сесть на пень некогда огромного дерева, - я думаю, что здесь вам будет удобно.
Я втянул в себя горный воздух и выдохнул:
- Какой прекрасный воздух! Прямо ешь…
Тимофеевич, как обычно, бестактно остановил меня:
- Воздух, Роман Григорьевич, что - естественная смесь газов, а их на горбушку черного не намажешь. Верно, я говорю, барышня?
Оливия оправляя платье, спросила:
- Вы говорите о пище?
- Об ей, матушка, об ней самой. Самое время подкрепиться, но сперва я бы сбросил исподнее, да и искупнулся. Апосля этих грызунов у меня все тело чешется.
- А что, - согласился я, - хорошая мысль.
Тимофеевич развил ее глубже:
- Так тады барышни направо, а мусью налево!
- Нет, - отказалась Оливия, - я не пойду. Во-первых плавать не умею, а кроме того у меня нет купального костюма. Вы купайтесь, купайтесь. Я же ополоснув лицо и руки, займусь приготовлением обеда.
Мы с Тимофеевичем пошли вдоль берега и вскоре заметили тихий затон, скрытый от нашей спутницы огромными валунами. Я сбросил с себя мундир и прыгнул вниз с высокого камня.
Тысячи ледяных иголок пронзили мое тело.
Я оттолкнулся от каменистого дна и вынурнул. Тотчас же передо мной из воды вынырнуло радостное лицо слуги моего.
- Ну, батюшка, - воскликнул Тимофеевич, - не вода, а пики острые. Холодная туды ее обратно! Хорошо, что, барышня не пошла с нами, а то бы еще и занеможила. Ну, только, если бы ты, твоя милость, ее обогрел. Я все думаю, что все-таки стоило бы тебе на мамзельку обратить внимание. Оно конечно Глеб Ник…
Я схватил за волосы голову моего слуги и резко погрузил ее в воду. Через несколько секунд извелек ее из воды.
- Бат- ю- ш- ка, а- плюю… тю- ш-ка - кха- кхе, - кашляя и выплевывая воду, закричал Тимофеевич, - это- кхе что ж плюю- плюю- та-а-кое. За что, ми- кхе- лостиве- кхи- ц, что…
- Еще раз, - грозно сказал я, - помянешь имя Глеба Николаевича всуе. Утоплю и отправляю на дно раков кормить. Ты меня понял?
- Так - а – к… то- о-ч.. кха- кха.
Я отпустил голову Тимофеевича и тот быстро поплыл к спасительному берегу. Я же взмахнул руками и поплыв поднимая над озерной гладью разноцветные брызги к середине озера. Доплыв до него я лег на спину и стал смотреть в небо. По голубому океану плыли огромные корабли облака. Как хотелось мне оседлалть одно из них и отправится на нем к моего любимому другу. Моему Глебушке.
- Эге – эге, - донеслось с берега, - гей- гей. Куды ж так далека заплыл, милостивец. Плыви обратно. Я встал позу поплавка и помахал слуге моему рукой.
- Плыву! Плыву!
Я поменял баттерфляй на кроль и мощными рывками разрывая воду поплыл к берегу. Не доплыв до него сотню метров, я нырну и долго плыл под водой. Вынурнул я прямо перед Тимофеевичем.
- Ну, напужал, - схватившись за левый бок, выдохнул Тимофеевич, - ну, напужал… я ужо думал, что утоп ты.
- Не волнуйся старик, - заверил я слугу моего, - я, перед тем как в мир человечский отправиться с водным тренажером работал. Стили плаванья изучал и методику дыхания.
Слегка обсохнув на солнце. Я взял в руки свой мундир:
- Не хорошо пахнет…
- Оно верно, сударь, смердит изрядно, - согласился Тимофеевич, - и то скажи… столько тягались мы по подземелью… терлись об стены… опять же… крысы обувку нам обмочили. По всей одеже разбежалась… у них сцуля, батюшка, вонючая. Смедить за версту. Они по ней… стало быть… след в свои норы держат. Постирать бы следовало, но с другой стороны, как, же перед барышней быть… в голыше… что – ли… оно бы… хорошо. Барышня бы это дело одобрила, да только ты этого, отец родной, не желаешь.
- Я просил и прошу! Не лезь в мои любовные дела! Не то однажды… изведаешь ты… вкус ивовых прутьев.
- Да разве ж я, твоя милость, лезу. Я так только, если словцо… какое… вставляю. А постирать изволь. Постираю, а тебе свою обмундировку… сделай одолжение,… отдам пока… твое бельецо высохнет, а до той поры я где нибудь в кустах схуваюсь. Держи, батюшка.
Тимофеевич стал стягивать с себя рубашку.
- Брось, - остановил я его, - походим и так. Думаю, что скоро мы придем в какое – никакое жилье. А уж там и постираемся и ванну примем.
- Да, откуда ж, батюшка, тут взяться жилью, да ванной? Как бы нам, милостивец, не пришлось в этом туннеле ночь коратать.
- Ну, уж изволь, - я отрицательно покрутил головой, - но в туннель я больше не полезу. Можно и на берегу переночевать. Ночи - то сейчас теплые. Звезды будем с тобой смотреть и не наши с тобой виртуальные, а настоящие реальные звезды.
- А что на них смотреть, милостивец, блисщуть себе холодным огнем. Ни на одной из них акромя камней, да газов ничего нема. Ни травинки, ни пушинки, ни микроба, ни примата. А у меня, сударь, когда я созвездия зажигаю. Так в ем, всякая звездочка горит, переливается радостным огнем. Каждая заселена… каждая обитаемая… ни про одну я не забываю.
Под пустую болтовню Тимофеевича мы вышли на поляну. Страшная картина открылась моим глазам. Огромный детина, обхватив Оливию, держал у ее смятенно пульсирующей сонной артерии острый нож.
Из кустов позади нас звякнули шпаги и взвелись курки пистолей. Я оглянулся и увидел людей в черных плащах.
- Кто вы, - спросил я, - что вам угодно?
- Господин Зорич, - высоким петушиным голосом, произнес один из них, - для начала хочу вас предупредить. Одно ваше неверное движение и мадмуазель Оливия умрет.
- А вы кто такой?
- Я советник департамента безопасности штабполковник Сентябрь Августович Януаров. Мне приказано подвергнуть вас аресту. Сдайте ваше оружие!
- Да какое же у меня оружие!
- Одни, - добавил Тимофеевич, - портки, да и те мокрые.
- Отлично, сказал Януаров, - тогда протяните ваши руки вперед. Мои люди застегнут на них наручники и ведите себя тихо. Одно неверное движение и мадмуазель погибнет. Я слов на ветер бросать не привык. Вам понятно?
- Разумеется.
Лязгнули замки. Руки и ноги мои сковали кандалы.
Сентябрь Августович отдал приказ своим подчиненным:
- Копенкин и Прохорчук ведите их в фургон.
Большой Копенкин схватил меня за ворот, а маленький Прохорчук ухватил Тимофеевича за рукав рубашки.
- Куда их, ваша светлость.
- В фиолетовый фургон.
- Слушаемся.
- Погоди, погоди, - остановил их Сентябрь Августович, - а этому, дядьке его… почему кандалы не надели?
- У нас, ваше превосходительство, только один комплект – офицерский.
- Ладно, ступайте.
Приказал Януаров и пошел в свою карету.
- А барышню куда, - поинтересовался один из агентов у Януарова, - с ними в один фургон?
- Ты чего это обеспокоился Курлыкин? Усмехнулся Сентябрь Августович.
- Так ведь, барышня, ваше превосходительство, а они мужского полу.
- Да ты не волнуйся, - засмеялся Копенкин, - они к дамам равнодушные. Правильно я говорю, ваше превосходительство?
- Не правильно! Никак это не так, - возразил Тимофеевич, - мы ваще ни по какой части. Мы самоудовлетворяющиеся. Нам ваших этих туды - сюды и обратно… не надобно. Мы машичелы…
- Это вы у себя машичелы, - остановил его Януаров, - а тут вы члены общества. Не правда - ли, господин Хорич.
- Какой такой Хорич, - возмутился мой слуга, - Роман Григорьевич не Хорич. Они Зорич.
- А смердит от него, - махая перед носом платком, сказал Копенкин, - как от хоря!
- Действительно воняет, - согласился Януаров, - так и быть ведите барышню… нечего ей смрадом дышать… ко мне в карету. Я с ней побеседую, а этих грузи в фургон и живо.
- Заходи! Скомандовал Прохорцев.
Заскрипели засовы. Двери закрылись, и мы оказались в пахнущем скорбью темном пространстве.
- Везет нам сегодня, ваша светлость, на темень. Ой, везет! Будь она не ладна. Охо- хо- хо. Как думаешь, Роман Григорьевич, крыс они на нас не напустят? Ох- хо- хо. Я их ужо и так довольно натерпелся в туннеле.
Януаров своим резким петушиным голосом отдал команду:
- Трогай.
Фургон дернулся и, подпрыгивая на кочках, повез нас в неизвестность.
Некоторое время мы молчали. Тишину изредка нарушали команды возницы.
- Но! Но! А ну пошли, служивые! Давай! Давай шевели копытами! Ужо я вас… проказников! Но…
- Куды ж нас, батюшка, везут? Нарушил тишину Тимофеевич.
- Известно куда… в крепость.
- Ах-ах. Ай- ай- ай.
- Ты чего стонешь, старик, - спросил я, - болит что – ли чего.
- Болит, милостивец, болит. В грудях.
- Где в грудях?
- Да, там, батюшка, где у людей душа находится. Вот там и болит. Было бы, милостивец, за что страдания и пытки принимать. В каземате, а для них нас… известное дело и препроваживают. Вот за мадмуазель Оливию, например, можно было бы, и пострадать в мучениях. Она мамзель справная. Ох- охо – хо. А то ни за что… ни про что. За молокососа какого – то. Ладно, был бы этот Глеб Николаевич, хорош собой, а то ведь так себе ни в поле лебеда… ни в огороде бабка. А страдание за него… ох- ох- хо- хо… теперь… сделай одолжение… сноси.
- Я тебе говорил, что я тебя поколочу…
- Руки, милостивец, - резко остановил меня Тимофеевич, - у тебя коротки колотить. В колодках они у тебя, а у меня развязанные. Так что ныне моя власть над тобой. У меня они свободные. Так, что гляди, страдалец, как бы я тебя не поколотил. Что смотришь, глазищами лупаешь… молчишь… точно воды в рот набрал. Да, сударь, и поколочу поскольку есть… согласись… за что. Натерпелся я за тобой. Тимофеевич туда! Тимофеевич обратно! А замест благодарности. Дурак. Идиот, да старый бот. Я может и старый, да опытней тебя. Я десять разов в человеческом теле был, а ты первый раз на себя это дело примерил и думаешь, что ты гелиово-протонную вируальность осилил. Нет, сударь, шалишь! Ничего ты в человеческой сущности не ведаешь, а коли ты… в этом деле… нуль. Так надобно было меня слухать. Слухал бы… так мы бы с тобой и при денежках, которые ты дорогой профукал, были… и при звании ходили бы. Так тебя жопа этого склизняка понадобилась… что проку то в ней в жопе – то. Дыра вонючая. Про нее в приличном опществе…
- Замолчи! Бросился я на Тимофеевича, но меня остановила коротка цепь, которой был я прикован к стенке фургона.
- Не буду! Не буду я более молчать! Хватит, намолчался! Тебя умника наслушался. Надобно мне было от тебя сбечь, а я все ждал и вот дождался казней египетских.
- А ты чего боишься, - спросил я, - ты же просто слуга. Тебя допросят, да и отпустят.
- Отпустят они, - буркнул из дальнего угла Тимофеевич, - им только в руки попадись… живым ужо не выйдешь. Ой, беда! Ой, беда. Смерть моя пришла. Отрубят мне мою головушку. Кто меня к моей машичельной жизни вернет. Ладно, я погибну. Так у меня же три бета галактики без присмотра останутся. А в ней и жучки и павучки старокосового производству.
В это время послышались выстрелы, звон шпаг, крики, стоны, дикое ржание лошадей. Фургон наш понесся с крутой горы, завалился на бок и, сделав несколько кульбитов, замер.
- Ох- ох, - послышались стоны Тимофеевича, - ох – ох… Роман Григорьевич, голубчик, вы живой?
- Живой. Живой.
- И я кажись тоже, - отозвался Тимофеевич, - только вот не знаю куда - это мы с вами прибыли, ваша милость? Как бы не попасть нам из огня, да в полымя.
- Фургон в кювете лежит.
Сказал гнусавый голос.
- Точно лежит. Согласился с ним сиплый баритон.
- Разбойники, батюшка, - зашептал мне на ухо Тимофеевич, - чисто разбойники.
- С чего ты решил?
- Голоса уж больно страшные, пропитые и табачищем прокуренные. Охо- хо- хо. Плохи наши дела, батюшка. Ты, милостивец, когда они стучать начнут… то… не отвечай. Вроде как тут никого нет…
- А коли они сразу откроют… без стука?
- Тогда притворимся мертвыми.
- А если они проверят?
- Да, что ты, отец, прицепился со своим, если да кабы… пужаешь меня понапрасну.
- Тебе… то… чего пугаться, - усмехнулся я, - ты ж…
- Тишей говори, Роман Григорьевич, - Тимофеевич закрыл мне рот своей рукой, - как бы… не услышали… они нас. Может, такое дело, минуют они краем обитель нашу скорбную.
- Может, и обойдут. Только каким манером… без посторонней помощи… ты собираешься отсюда выйти - а? Стены тут крепкие… их кулаком, да лбом не перешибешь. Кроме того у меня и руки спутаны. Я так полагаю, что лучше на висельнице оказать, чем здесь в муках страшных помереть.
- Правду, - после короткой паузы, согласился со мной слуга мой, - ты говоришь, батюшка, надобно стучать… требовать вызволения. Только давай, твоя милость, прикинемся, как бы… тоже… разбойниками. Только ты мундир сыми. В портках они нас за своих скорей примут. Рожи у нас небритые и…
- Ты что, - возмутился я, - никогда Зорич не запятнает чести мундира своего. Никогда не нарушит данной им присяги!
- Да что тебе, отец родной, какая – то присяга. Плюнь на нее и разотри. Ты ж не человек!
А коли не согласишься, то не видать тебе больше родителей твоих. Как переживут они смерть твою. Придется им полную разблокировку делать. Память новую вводить. Заново родителей твоих знакомить. И уж потом другого Романа Григорьевича заводить. Разве ж стоит этого твоя присяга?
- Я офицер…
- Какой ты офицер. Ты только так офицер, а на самом деле ты машичел, али ты позабыл. А может ты головой стукнулся? Во, милостивец, придумал… коли станут они спрашивать… кто ты… так я… ежели тебе это тяжко, им скажу, что ты головой ударился и ничего не помнишь.
- Делай, - согласился я, - что хочешь. Батюшек мне моих жалко.
В дверь фургона постучали.
- Есть там кто живой?
- Есть, есть, - незнакомым мне голосом, - тута мы… живые.
- Ну, ты и притворщик, - тихо сказал я слуге моему, - голос, как у разбойника с большой дороги. Где ты только такому научился.
- Со страху, батюшка - пояснил Тимофеевич, - и по-собачьи заговоришь. Ты только молчи. Делай вид, что в беспамятстве ты.
Я кивнул головой.
Дверь заскрипела. Солнечный свет ослепил меня. В проеме показалось бородато- свирепое лицо.
- Митяич, - позвал кого – то бородач, - подь – ка сюды.
- Ну, тутова я, Савелич. Чаво тут у тебе.
Рядом с бородой образовалось худое лицо с рваными ноздрями.
- Живые тут?
- А ну- ка, - сказал Митяич, - покажись-ка… мне… живые. Сколько вас там.
- Двое, двое, - ответил Тимофеевич, - я и братишка мой.
- Лады. Тольки.. слышь… не почните чудить, ежели чаво то кину вам унутря адскую машину.
- Да, что ты, милостивец, - усмехнулся Тимофеевич, - у нас и шалить то не чем, а было бы… если… так узять эту… шалость… никак невозможно. Руки наши и ноги у кандалах.
- Арестанты что - ли? Спросил Митяич
- Так и есть есть, братцы, свои мы… арестанты мы. Я и подельник мой Афанасий Хорич. Его, как особо буйного… до власти… заковали сатрапы в кандалы.
- А у ну покажись буйный.
- Не трогай его, родимец, он об стенку, как мы с горы кувыркались, ударился и теперечи не в совсем… у здравом… уме. Прозвища своего не успомнит… ни звания…
- Какого, - насторожился Митяич, - звания?
- Арестантского, милый, арестантского, а какого ж еще. Он только такое звание имеет и сроду другого не имел. Хорич он. Разве ж не слыхал. Нет? Да ты что. Это, брат ты мой, такой головорез в своей округе свет таких других не видывал.
- Из какой такой округи? Поинтересовался Савельич.
- Да, известно какой… далекой, отец, отсюда не видать.
- Это где ж такая? Поинтересовался Митяич.
- А ты хто такой, слышь, - спросил Тимофеевич хриплым воровским голосом, - шо бы нас тут вопросить?
- Я это, - слегка стушевавшись, сказал человек со шрамом, - Игнат Митяич атаман черной сотни войска Степана Болоты.
- Ну, так веди нас, - властным голосом, продолжил мой слуга, - к атаману. Я с ним речь вести буду! А дружка моего на носилки определи. Он ходить никак не может. Понял, атаман?
- Мгу - у-у.
- Вижу, понял, а коли понял… так… пошевеливай копытами.
- А ты кто такой…
- Такой дядя, что тебе лучше и не знать. Кто я такой? Ишь ты. Тимофеевич растопырил пальцы и пошел на Митяича.
- Я огнем паленый. Водой топленный. Ломом перепоясанный. Клеймом каленный. Показать?
Тимофеевич рванул рубаху.
- Да не надо, братишка, - испуганным голосом сказал Митяич, - я и так вижу. Наш ты человек. Зараз мы тебя…
- Не меня, а нас. Поправил его Тимофеевич.
- Вас, вас, - согласился Митяич, - к атаману доставим. В баньке попарим. Дружка твоего лекарь посмотрит. У нас лекарь с самой столицы. Прежде самого императора справлял. Теперь у нас врачует. Эй, Ивашка!
- Чаво, атаман
- А ну подь сюда… и Федьку Косматого с собой прихвати.
К фургону подошли двое молодых людей.
- Покладите этого братка на носилки и доставьте в лазарет.
- Слухаемся, Игнат Митяич, доставим. Молодые люди залезли в фургон и стали укладывать меня на носилки.
- Надобно ему под голову что- нибудь покласть. Сказал Федька Косматый.
- А вот там в углу материя.. ватник что- ли… какая – то валяется, - указал кивком головы на мой мундир Ивашка, - яво и подклади ему под голову.
Ивашка взял в руки то, что он принял за ватник. Схватил его и выбежал из фургона.
- Ты куды. Ты куда, - закричал ему вслед Федька, - я, что ж яво на себе что - ли попру до лазарету!?
- Батюшка! Игнат Митяич! Измена! Измена! Мундир ахвицерский у фургоне. Ахвицеры это, батюшка, ахвицры!
Я вскочил и сильным ударом в челюсть сшиб Федьку с ног и выпрыгнул из фургона. Подбежал размахивающим точно знаменем моим мундиром Ивашке и крепко обвиле его шею своей рукой.
- Врешь, гад, - захрипел Ивашака, - ты меня через бедро не возьшь. Я вот те зараз Ивашка вывернулся из моей хватки и сватил меня за грудки. Потянул на себя и мастерски перебросил меня через себя. В глазах моих вспыхнула разноцветная вселенная G- 5 третьего уровня. Некоторое время я ничего не видел, а когда зрение мое прояснилось я увидел, как в замедленной съемке, приближающиеся ко мне огромный кулак. В последний момент я отвернул лицо от удара и в свою очередь нанес удар Ивашке. Раздался жуткий хруст носовой кости. Не зря я два месяца тренировал свой удары кулаком на тренажере FAIT 8 GL. Я выскочил из фургона и увидел Савельича.
- Зарублю, падлу, - размахивая шашкой кричал он, - зарублю суку!
Я дал ему возможность занести саблю над моей головой и как только он размахнулся:
- А вот так. Крикнул я и присел на колени.
Лезвие шашки вжик просвистело у меня над головой.
Короткий резкий удар в солнечное сплетение и Савельевич ужом завертелся – «ай- ай мать – твою – ай»,- в дорожной пыли. Я схватил оброненную им шашку и крикнул Тимофеевичу
- Бежим!
- Куды, батюшка?
- За мной!
- Да куда ж бежать, милостивец, когда мы вдоль и поперек… окруженные… разбойниками… их же тут, что.. твоей… ебипитской саранчи. Хоть бы... бляди… не заставили сапоги скидавать.
Я огляделся и увидел лес шашек, шпаг, пик, кольев, пистолей, ружьец нацеленных на нас с Тимофеевичем.
- Кидай, шашку, - ахвицер, - крикнул мне Митяич, - кидай, кидай, а вздумаешь баловать. Так мои хлопцы тя вмиг в окрошку порубят. Видал сколько тут нас – тьма. Ты… что… ты хворостинка супротив ветру. Не устоишь, ахвицер.
- А ты попробуй, воровская твоя морда!
- Брось, батюшка, - бросился ко мне Тимофеевич, - брось ты энтот востряк свою энтую ковырялку. Кажный из них ежели кольнет, то и выйдет из нас решето. Починять тут нас некому. А там глядишь, может и отобьемся, а может, отобьют наши солдатушки из Черногорки, али еще чаво… Может откупимся… у меня в подметку… аж чего про сапоги- то упомянул… зашито в них у меня кое- что зашито. Я ужо не раз в человечьим мире. Знаю, что и друг продаст и товарищ, а копейка… никогда не выдаст. Она тут у миру… первый и надежный твой друг. Кидай, батюшка, свою тыркалку и подымай руки.
Я бросил саблю. Она со звоном отскочила от валуна, и упала к ногам Митяича.
Он поднял саблю и отдал приказ:
- Вяжи их робяты!
К сотнику подбежал Косматый Федька.
- Погодь, Митяич! Дай-ка, я с этим мусью за себя и за Ивашку… видал… как он ему нос своротил. И мне скулья завернул. Болят мочи нет.
Федька потрогал свою челюсть.
- Тебе дай так ты ему голову снесешь, - отстранил Федьку от меня сотник, - а мне надобно… его… кочан… к атаману доставить. У меня приказ. Всяческих ахвицеров до него вести. Он с ними лично допрос чинит.
- Но погодь, мусью, - Федька погрозил мне кулаком, - как атаман наш… тебя… падлу… допросит, то я у него лично испрошу башку твою отсечь.
Нам крепко связали руки, и повели лесной по дороге:
- Ну и… глухомань, батюшка, - сказал мне Тимофеевич, - где это мы?
Я пожал плечами.
- Слышь, молодцы, - спросил Тимофеевич у бандитов, - а что ж это за места такие? А куда альпийские пейзажи подевались. Пастушки? Лодочки?
- Молчи, падла, - прикрикнул на моего слугу Митяич, - слышь, Гришка. Заткни-ка… говорливому… этому кляпом брехальник евоный!
- Слухаюсь, Митяич.
В рот Тимофеевичу загнали кляп. Отчего он стал похож на отрицательного героя из LDP – 2S реальности второго поколения.
Вскоре дорога вышла из леса и пошла полем покрытым красноватой травой со сладковатым запахом.
Голова у меня закружилась. Все поплыло перед глазами. Когда сознание мое прояснилось, то я нашел себе в своем доме. Матибатюшка сидела на веранде и строила, что меня слегка удивило, дурную бесконечность principiareal. Увидев меня, она выпустила ее из рук. Дурная реальность исчезла оставив после себя запах солдатского нужника.
- Ромашик! Ромашик, приехал. Батюшка, ты только посмотри!
На веранду выскочил батюшка. Он нежно обнял меня и сказал:
- А у меня сегодня в зипреалити FP5R пауки появились, а они всегда к новостям. А вот она и новость! Дай-ка, же я на тебя посмотрю?! Настоящий герой. И форма тебе к лицу.
Я посмотрел на себя и увидел, что на мне новенькая, пахнущая кельнской водой форма.
- А где же дядька твой Тимофеевич?
- Батюшка, - услышал я тихий крик, будто кто – то звал меня из глубокого колодца, - Роман Григорьевич, милостивец, слышишь ли ты меня.
Я открыл глаза и увидел перед собой мычащего сквозь кляп Тимофеевича.
- Мы- мы- мы….
Вскоре рядом с ним возникло обеспокоенное лицо Митяича:
- Чаво, ахвицер, - сказал он, - обнюхался ты дрём травы. От ее запаху… с непривычки… сильно тащит! Накось, нюхни… бурого солидосу. Он морок от тебя отгонит. Нюхай. Нюхай. Мне надобно тебя к атаману живым и здоровым доставить.
Митяич убрал флакон от моего нома.
- Ну, как полегчало.
- Я моргнул веками.
Митяич продолжил:
- На еще малехо. Для закрепу. Вот так. Только ты слышь, - Митяич спрятал флакон, -ахвицер, коли будешь у него… атамана нашего… молчать и упорствовать… так такого… нанюхаешься не приведи Господь. Никакой солидос не поможет. Тебе… их благородия мой совет… ты все сразу расскажи и тогда может, примешь смерть легкую. Чик – чик и нет тебя. Атаман наш мастер колоть, резать, обухом бить. Он ранней… слышь… на скотобойне работал. Там и наловчился… убийственному делу. Ну, пошли что – ли… тут... ужо… недалеча осталось.
Митяич не обманул пройдя еще несколько сот метров мы остановились у крепостных ворот. Заходящее солнце окрашивало их зловещий красно – бурый цвет.
- Ну, вот и наша резиденция, благородие, ты уж не забудь, что я тебе наказывал. Говори все, как есть.
С этими словами ворота разъехались. Мы вошли в крепость.
- Прямо шагай, благородие. Че зыришься. Кровь увидал. Подурнело. Точно так, благородие, кровь это. Вулицу энту… ахвицеры… улицей мук прозвали. Она и, правда, для их таковая. Узкая. Удобная. Мы по краям с братвой становимся. Шампола наголо и пускаем ахвицера скрозь строй.
- Редко какой, - вступил в разговор Гришка, - из них до середины строя доходит.
- И ты, ахвицер, не дойдешь, - пообещал мне Косматый Федька, - а тя.. морду благородную… ранней… ближей… уложу.
- Слышь, благородие, - усмехнулся, Митяич, - а ведь Федька не брешит. У яво удар поставленный. Он позвонки… ахвицерские свои шампуром… с одного разу ломает.
С этими словами мы въехали на мощенную булыжником площадь.
- А это вашество, у нас справедливой площадью зовется. Мы тут приговоры вершим. Вишь плаха. В ней топор. Острый спасу нет. Вжик и покатилась голова. А тут стек… вот… видишь… по ней кровь ахвицерская в баки стекает. Мы из ее кровяную колбасу делаем. Мы ее потом псов наших сторожевых кормим. А это висельница. Вишь. Мы ее галерей героев называем. Тут герои висят, которые отказались у атамана нашего ручку целовать. Ты таксама… ежели… не поцелуешь атаманскую ручку тоже на ней болтаться будешь. А эту штуковину видишь? Не знаешь что это. Не? Это, вашество, нюренбергская железная дева. Не приведи господь, вашество, тебе в ееные объятия попасть. А это взгляни сюды. Это у нас колыбель Иуды. Тутова вот головная дробилка. Может большую голову раздробить и маленькую.. которая… у тебя меж ног болтается… тоже. Маленькую еще больней.
Да, ты не обосцался ли ахвицер. Глянь-ка, Гришка.
- Никак нет… сухой.
- Крепкий значит попался. Иные только на виселицу глянут и ужо полные штаны гавна.
- И жидкого. Засмеялся Гришка.
- Да ты… не трусись… благородие, - подбодрил меня Митяич, - коли моих советов послушаешься. Все расскажешь атаману… по-честному, то и минует тебя чаша сия. Давай сюды. В энтот белый дом. На второй этаж и налево….
Митяич отварил дверь и пропустил меня в комнату.
- Нового, доставили, атаман.
Человек оторвал глаза от кипы бумаг, что лежала на его столе, и, кивнув головой на стул, сказал:
- Присаживайся, витязь, присаживайся. В ногах-то правды нету. Верно!?
- Верно, - ответил я, присаживаясь, - ваша правда.
- Развяжите ему руки.
Митяич освободил меня от пут.
-Благодарю вас и, пожалуйста, освободите моего ординарца.
Я кивнул на Тимофеевича.
- Развяжи. Приказал атаман.
- Благодарствую исренейшим образом, батюшка, - потирая затекшие руки, стал благодарить атамана Тимофеевич, - совсем замучился я с этим кляпом. Не в моем узросте такие – то муки терпеть.
- Да будет тебя, дядя, благодарить. Это мне у тебя прощения надобно просить, что хлопцы мои тебя обеспокоили. Что – то мне личность, - после короткой паузы сказал атаман, - дядя знакомая?
- И мне твоя, батюшка, видел я уже где – то твою бороду, да глаз вострый, вумный и голос твой зычный… от которого впрямь у меня мураши по коже бегут. Тебе бы, батюшка, у вопере выступать. Такой у тебя интересный баритон…. Погодь. Погодь. Да ты ж навигатор, который нас у бурю спас! А его, милость, тебя за то водкой угощал. Болото ты Степан.
- Правильно Болото, а вы значит, - атаман встал из–за стола, обошел меня, - эти… машины… вот так не ждали, а нам подкачали. Здорово! Здорово! Мне та рюмка в самый раз была, твое благородие! Продрог я тогда до самого основания. Спас ты меня тогда, офицер. Тебя, как… звать – то?
- Роман. Зорич.
- Я Роман. Я Зорич. Добро помню! Мы сейчас с вами и покушаем и выпьем. Ослабли я вы вижу. Оголодали! А ну как Митяич организуй нам чего – нибудь.
- Слушаюсь! Митяич вышел и вскоре вернулся с огромным подносом.
- Кушай, Роман! Кушай, Зорич! И ты, дядя, тебя как величать, прикажешь?
- Тимофеевичем, батюшка.
- Ну, и ты, стало быть, Тимофеевич кушай. Хотя я помню, как ты в гостинице Романа Григорьевича супротив меня настраивал, - атаман Болото весело рассмеялся, - в ухо ему всяческие гадости про меня шептал!
- Да, ты что, батюшка, - активно запротестовал Тимофеевич, - это тебе только показалось. Ты мне… чесно… благородное… сразу приглянулся. Я Роман Григорьевичу про то… и…. говорил. Правда, батюшка.
- Правда. Правда.
- Ну, что выпьем, машины?
- Да, мы, батюшка, зараз - виновато улыбаясь, сказал Тимофеевич, - и не машины вовсе. Мы теперячи люди. Отключены мы… на время службы… напрочь от машинного режиму. Так, что ежели ты думаешь, что мы можем тебе, чем помочь… так это никак невозможно. Вот кое - какими сбережениями можно… подсобить. Я чуток в подметке припрятал.
Старый мой бот стал стягивать свой правый сапог с ноги.
- Не надо, дядя, не надо. Мне чужого не надобно.
-Да разве ж мы, сокол, тебе чужие. Мы свои… знакомые.
- Ну, коли знакомые так давай по дружески выпьем за встречу и закусим.
Мы выпили.
- Ну, а теперь, закусывайте! У нас разносолов особых нет, но расстегайчики, да пирожки с капустой имеются! Кушайте! Кушайте! Не бойтесь не отравлено! Обо мне толстосумы -кровососы и ихные борзописцы разного всякого рассказывают, а я человек добрый. Я зазря и мухи не обижу.
- Простите, но позволю вам не поверить.
- Да, что ж ты такое, - схватил меня за руку Тимофеевич, - такое говоришь. Как же, батюшке атаману, верить нельзя. Они вон.. как.. нас привечают. Нельзя так, милостивец, господин атаман и осерчать может.
- Ничего. Ничего, - остановил Тимофеевича Болото, - пусть говорит. У меня всякий может говорить, про что ему вздумается. У меня в этом деле ограничений нет.
Чему ж ты не веришь, Роман Григорьевич?
- Что ты добрый… не верю, - продолжил я, - у тебя сквозь строй офицеров пропускают. И головы рубят, и полная виселица удавленников. Из крови человеческой ты колбасу делаешь, да псам своим скармливаешь.
Болото громко рассмеялся:
- Не всему, Роман Григорьевич, - вытирая слезы, что выступили от смеха, сказал Степан Болото, - верить надобно! Все это бутофорнЯ. И плаха, и висельница, и дробилка лицевогУ нервУ. Это все для унешнегу испуганию.
Пройдет сквозь это все кровопийца народный. Наслушается рассказов жутких воровская морда, наглядится на топоры, да виселицы… И пытать его не надо. Он тебе… и без них… все счета, на которых он супертые у рабочего люда капиталы прячет… нам и выложит. С человеком… хоть себе и вором можно договориться. Он же человек, стало быть, человеческую речь понимает и совесть у всякого есть… хоть себе и маленько, но есть. Ты только надави на нее правильно. У меня, братец, установа. Отдал деньги и гуляй на все четыре стороны. Я крови, Роман Григорьевич, не хочу, да и боюсь я ее. Я как ее увижу. Так зараз же мне обморочно становится.
- А твой человек грозил меня обезглавить! Это как понимать?
- Да, что ты, Роман Григорьевич, - недовольно покачал головой Тимофеевич, - подумаешь, зацепил тебя молодец слегка, а ты уж настроил тут бета- нейроновых фантазий..
- Это кто же такой, - грозно сверкнул очами атаман, - кто тебя обидел?
- Федька, кажется….
Атаман открыл дверь.
- А ну- ка кликни мне сюда Федьку Косматого.
Вскоре в комнату вошел Косматый Федька.
-Вызывал Степан Емельянович.
- Вызывал. Вызывал Проходь. Проходь. Ты офицеру грозил голову отсечь?
- Обещал, Степан Григорьевич, да только на горячую руку… то было. Он же Ивашке, когда мы его из рестанского фургона извлекали… нос свернул, а мне скулья своротил. Ну, я и пугнул его малость.
- Ну, так ты сам, Роман Григорьевич, герой, - рассмеялся Степан Болото, - хлопцев моих приложил. Ну-ка, зараз же пожмите друг – дружке руки, да и выпейте мировую.
Атаман налил нам по рюмке. Мы выпили.
- Прости, вашество, за слова мои.
- И ты меня за скулу.
Мы обнялись.
- Ну, а теперь ступай, - приказал атаман, - и язык без дела на людей не распускай.
Федька вышел.
- А чего ты, Роман Григорьевич, в арестантском фургоне делал?
- Арестовали меня.
- За что ж дозволь запытать?
- За любовь мою к сыну Черногорского бастиона Глебу Штольцу.
- Вот те на, - воскликнул атаман Болото, - так ты у нас выходит любитель шоколадУ.
- Не, батюшка, - поспешил оправдать меня Тимофеевич, - мы ваще бесполые. Мы кем захотим, тем и станем…
- Да что ты защищаешь его, - остановил слугу моего атаман, - думаешь, что я осерчаю. Что я лют на людей таких? Что я супротив вольностей… разного развесу и разносолу. Нет, врешь, старик. Я не супротив… этого… кожный человек как хочет, так и употребляет свои члены. Я за полную свободу во всем и в энтом деле тоже... У меня даже своя пидармия есть, а при ней пидрев военсовет !
Ну, ладно вы ступайте. Вам в баньку надобно сходить. Смердит от вас, детушки, порядочно, а потом и поспать. Утомился ты, видать, едучи у арестантском фургоне, Роман Григорьевич?
- Не могу… с вами… не согласится, Степан Емельянович.
- Ну, тогда и ступайте. Банька у нас в крепости хорошая. Духовитая!
Уже в дверях Степан Болото остановил меня и сказал:
- Вот так, Роман Григорьевич, кажется, что разлучаешься с человеком навсегда, а он раз и тут как тут. Гришка, - крикнул Степан, - отведи их благородие на хватеру в дом к попадье к Пульферии Ивановны. Да прикажи ей, что бы выделила им лучший покой и белье чистое. И проследи, а то я ее, чертову мать знаю, только ты за порог… как она их благородию… рванину выдаст, а возьмет за нее, как за голландское шитье.

Глава четырнадцатая
Будители народные
Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри - не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
М. Ю. Лермонтов
Мы вышли из штаба Степана Болот.
- Далеча ли топать, солдатик?
- Да не, дедушка, - ответил Гришка, - недалеча. Версты три.
- Ты спятил, солдатушка, - изумился Тимофеевич, - тут всей крепости-то на три версты не насобирается.
- Так это, дядя в каких верстах считать. Коли по третьему дуумвират, который у нас нынче правит… так ровно три версты и выходит. Они уж у нас карлики. А этих… сам понимать должон… шажки ж маленькие, а коли по шагам атамана нашего, ты видывал-ли дедушка, какой размер сапога он носит. Он шаг шагнет, так целая верста будет. Верста, которую маленькие назначили. Так что выходит три шага нам до дому попадьи.
- О то хорошо, - улыбнулся Тимофеевич, - что недалече. А то мне идти тяжеловато. Я уж сегодня находился, солдатик, от пуза. Охота, и полежать. На полатях ноги вытянув.
- Ну, вот и пришли. Здорово, Пульхерия Ивановна.
Приветствовал Гришка вышедшую встречать нас бабу.
- Чаво те?
- Чаво.Чаво. За бок тя ухватить сытнобедрую, чернобровую, пышногривую нашу!
- Но! Но! руки, руки, то не распускай, - прикрикнула на Гришку баба, - а то… я… не посмотрю, что ты при мундире, да эполетах. Так кочергой меж глаз засвечу, что ты у меня весь свой остатний век слепцом на паперти простоишь.
- Да буде. Буде те лаяться, - отойдя от Пульхерии Ивановны, на безопасное расстояние, сказал Гришка, - постояльцев тебе привел… по приказу… самого атамана. Он велел чтобы ты их должны образом… не так как ты привечаешь… рогожку на пол бросишь, а возьмешь как за перину… приветила. Иначе, сказал и испробуешь ты, и на звание твое церковное не посмотрят… батогов.
Пульхерия Ивановна удивленно взбросила свою густую бровь
- Да, разве ж я, когда… да я никогда… что ж я нехристь какая чтобы крещеному человеку тряпье на пол стелить. Проходите люди добрые. Будьте, как дома.
- Вас величать?
- Роман Григорьевич.
- А вас.
- Мы низшего порядку. Так что зовите меня просто Тимофеевичем.
- Ну, ладно, - сказал, почесав затылок Гришка, - пошел я тогда. Некогда мне тут с тобой лясы точить. Прощевайте. Вы как ваше, благородие, устроитесь. В баню ступайте. Там ужо для вас натоплено.
- А вы одна, хозяюшка, - поинтересовался Тимофеевич, как только Гришка закрыл за собой дверь, - тута живете, али с супругом.
- Нема у меня, батюшка, - со вздохом ответила Пульхерия Ивановна, - мужика. Помер мой батюшка Герасим у прошлую весну. Аккурат на пасху и отошел.
- Это хорошо…
- Что ж тут, - перебила Тимофеевича попадья, - хорошего, отец…
- Я не в том смысле. Оно, что помер, конечно, нехорошо, а что на Пасху помер то эньл хорошо. Им говорят,… кто на пасху помер, усе грехи отпускаются.
- Это хорошо, - вздохнула Пульхерия Ивановна, - что отпускаются. У моего, батюшки Герасима… грехов было больше, чем у иной бездомной собаки блох. И баб любил полапать и выпить мастер был. От того и помер. Разговелся он хорошенько у иеромонаха Еремии, а как до дому шел, то увидел в люке сточном… и чаво его туда стукнуло голову свою сунуть… кошелек. Он и палкой яво и крюком… может быть бы он так поковырял, поковырял бы, да и домой пошел. Продырхался бы к утру. Я бы утром ему подмогла и мы бы той кошелек и вытянули бы. Так на то счастье пригнало к люку… тому… полицмейстера нашего Петра Севастьяновича Вьюгина. Ну, стал он - значит яму подсоблять. За ноги яво ухватил и в яму свесил. Оно бы в другой раз и ничего… сдюжел бы он батюшку моего, а тут он по случаю Пасхи выпимший был .. ну и не удержал такое дело… утоп батюшка мой Герасим.
Пульхерия Ивановна горько заплакала.
- Это вам, матушка, - сказал в утешение попадье Тимофеевич, - надобно Святому Николе многожды на вселенском акафисте по водам плавующим… пособствуеши на водяном пути читать. Он святитель Николаю заступиться за супруга вашего перед Господом.
- Да уж читаю, батюшка, читаю, - заверила попадья, - только он ко мне по ночам является и ругается. Да так, господа мои, что и говорить совестно.
- Покойники, матушка, это верный признак нежданных вестей и перемен в жизни.
- Оно, батюшка, может и так, - согласилась попадья, - только ж я вам постели должна подготовить. А вы пока в баньку сходите.
- Сходим, матушка, - кивнул Тимофеевич, - только у нас полотенцев нету.
- А вот, батюшки, - попадья вытащила из шкафа два ворсистых полотенца, - берите. Тут у меня и исподнее от покойника засталось. Вы не брезгуйте. Оно чисто.
Попадья вышла.
- Ну, что, Роман Григорьевич, пошли и мы на омовение у покойницком облачении. Покойницкое бельишко по святому поверью силу мужескую придает. А бака ничего… попадья… справная такая бабенка.
- Болтай меньше, а показывай куда идти.
- туда, милостивец…
Мы вышли из дома, и я спросил с интересом глядя на Тимофеевича
- Ты откуда это все знаешь?
- Про что, милостивец?
- Акафист. Сны. Покойников. Про пасху. И святого Николая Угодника.
- А! так я, сударь вы мой, ужо не первый раз в человеческом обличье хожу. Наслушался разного, всякого. А вот кажись и баня.
Тимофеевич указал на вывеску «Общественные бани Никодимова»
- Предбанник. Так себе. Грязноват, - констатировал, оглядев помещение Тимофеевич, - но я вам так, Роман Григорьевич, скажу. Баня красна не сенями, а парами.
- Ты откуда знаешь?
- Так я, милостивец мой, ужо не первый раз в бане. У людей бани… я вам так скажу, как для нас машичелов… пустота аллотропированых полей. Проходите, Роман Григорьевич.
Мы вошли в большой зал. В густом пару медленно проплывали едва различимые человеческие фигуры.
- Ну, вот, сударь мой, как я вам и сказал. С виду баня дрянь, а внутрии упаристая.
- Жарко.
- К бане, сударь, надобно привыкнуть. И наперво… надобно… кровь… по жилам разогнать.
Тимофеевич сделал несколько гимнастических упражнений.
- А уж апосля этого париться.
И он неожиданно больно хлестанул меня чем- то горячим по спине. Сердце мое упало в пятки. Дыхание остановилось.
- Ты что ж это делаешь, - закричал я на слугу моего, когда пришел в себя, - старый ты бот! Ты же меня чуть в дифференциальное ничто не отправил.
- Ничаво, - успокоил меня Тимофеевич, - я с понимание схлестанул. Это, сударь, веник. Без него в бане, как нам без излучательной рекомбинации в валентной экси зоне.
Вскоре я привык и к венику, и пару, и жаре и нашел в этом, как говорит моя матибатюшка, чувство времени и смену парадигм. Солнце уже скрылось за дальним лесом, когда мы усталые, чистые вернулись в дом попадьи.
- С легким паром, судари. С легким паром, - приветствовала нас хозяйка.
- Благодарствуем, матушка. Ответствовал ей Тимофеевич.
- А ужо вас заждалась, - молвила Пульхерия Ивановна, - думал, не случилось ли чаво с вами. Ко мне тут пока вас не было. Варвара, что сенной девкой у атамана служит, прибегала. Сказала мне, что вы не люди вовсе, а машины. Я испужалася. Машины я знаю… от воды ржавеют и с них от этого случая ось жизненная слетает. Я молиться об вас стала. Но, слава Николаю угоднику… заступнику водяных, как ты батюшка Тимофеевич, молвил, уберег он вас. Так люди вы али брешет Варвара?
- Брешет, матушка, - заверил ее Тимофеевич, - брешет, Пульхерия Ивановна.
- Вот я и того же мнения, - согласилась с ним хозяйка дома, - у этой Варвары язык, что помело. Ни одному слову верить нельзя. Рассказывала мне, что атаман Болото может за один присест. …целого теленка откушать. Мой покойный супруг уж на что был любитель покушать, но зараз более, чем одного молодого поросенка одолеть не мог. А тут цельный теленок. Где ж это видано? А еще рассказывала, что грызет он зубами стальные прутья. Узглядом своим гнет кочерыги. Дыхом своим лес вековой ложит. А раз говорила. Будто бы окружило его войско басурманское. Так он себя за волосы ухватил, раскрутил и усих супостатов таким манером уложил. Как вы, судари мои, думаете, может быть, такое али нет, чтобы себя за волосья раскрутить.
- Брешут, матушка, - сделав кислую мину, ответил Тимофеевич, - никак невозможно… для того точка линейного супротивления трансцендально - гелевого поля надобна. А в гравитационном континиуме это никак невозможно.
- Вот и я про то говорю. Не баба, а сорока, что не услышит усе на хвост цепляет, а потом по людям носит. Потому и не замужняя вона. А кому ж надобно чтобы с твоей хаты сор выносили….
Вы кушайте, судари, кушайте. У меня щи. Покойник мой до борщей был охоч, а для меня чтобы щи и недельные.
- А щи и, правда, хороши. Поблагодарил я хозяйку, облизав ложку.
- Конечно, ж хороши, - согласилась хозяйка, - у меня щи не то, что у Емельнова в тарктире. Хоть он кричит всюду, что у него лучшие щи. Да, разве ж он, судари, может готовить щи?! Он в них жидкой капустки бросит, подсолнечным маслом затравит и щепоть соли бросит, а у меня у щах и мясо, и капуста, и морковка, и лавровка, и чеснок, и перец и сметана. И никакая нибудь там водичка беленькая жиденькая, а ложка в ней стоит. Берите сметанки, Роман Григорьевич, кушайте.
- Нет, - сказал я, поднимаясь со стула, - я пожалуй, пойду, прилягу. Утомился я сегодня. Пойдем, Тимофеевич.
- Я, батюшка, если ты дозволешь еще маленько посижу. Уж больно хороши у Пульхерии Ивановны щи и каша гречневая. Не каша, а чисто… созвездие Зирадота у моей галактике GER-8LS последнего поколения.
-Сиди, конечно, - согласился я, - сиди. Ты мне уже сегодня не нужен.
- Благодарствую, батюшка.
Тимофеевич попытался поцеловать мне руку.
- Да, ты что, старик, выпил что – ли. Я ж тебе не поп чтобы у меня руки целовать.
Я вышел из столовой. Поднялся на второй этаж к себе в комнату. Разделся, взял в руки, чтобы быстрее заснуть, Библию, принадлежавшую некогда, наверное, отцу Герасиму.
- Истинно. Истинно говорю вам…
На этих словах книжка выпала из моих рук и я заснул. В видениях моих явился ко мне мой нежный ласковый Глебушка.
- Ты не забыл ли меня, Ромашик, - спросил он меня с грустью в голосе, - в скитаниях своих. Коими я тебя наградил через змею подколодную невесту мою окаянную. Которая с батюшкой своим настрочила на тебя донос и наслала на тебя через то тяжкие искушения. Прости, Ромашик, коли я непроизвольно причинил тебе страдания. Видит небо… я этого не хотел. Я люблю тебя, мой милый, мой хороший, мой родной, всем своим сердцем. Всей душой своей трепетной хочу я быть рядом с тобой, мой любимый. Прости меня!
Глебушка бросился ко мне на грудь.
- Ну, что-то ты, дурачок, - целую его слезы, сказал я, - что ты, мой милый. Как я могу тебя обвинять. Все эти страдания. Страдания бегства и преследования ничто по сравнению с чувством разлуки с тобой. Каждую минуту. Каждую секунду я думаю о тебе. Что мне небо! Что мне звезды! Что мне внутренний закон во мне! Зачем мне это все… без тебя, мой тихий ласковый цветок!
Глебушка насупил свои бровки и произнес обиженным голосом:
- Хорошо же ты про меня думал, Ромашик, когда носил ты на руках своих барышню Оливию. Видел я! Видел, как ощупывал ты бедра ее… и грудь.
- Что ты такое говоришь, Глебушка. Как же мог я щупать. Разве женское тело! Это мясная машина может возбудить настоящего ценителя красоты, эстета, эротомана! Женские телесные добродетели только для быдла, коему недоступны вершины духа. Да и вообще откуда ты это знаешь? Ну, старый бот, погоди! Ужо я задам тебе трепку!
- Тимофеевич, здесь ни в чем не виноват. Не он сообщил мне о твоих проделках.
-Да, каких…
- Молчи, молчи, - Глебушка своей мягкой ладошкой закрыл мне рот, - мне поведала о том всевидящая. Все проникающая, как свет сущего – любовь.
- Да, это, правда, милый мой, - согласился я, - однако же, я нес ее на руках не от любви, а из сострадания.
- Я пошутил, мой милый, - Глебушка нежно поцеловал меня в губы, - прости меня. Я знаю. Я знаю. Я верю! Я чувствую, что ты любишь только меня, а я тебя, мой милый страстный мой луч небесной надежды.
Глебушка стащил с меня ночную рубашку.
- Я люблю тебя.
Губы его коснулись моего соска.
- Ах. Вскрикнул я .
- Я знаю. Я знаю, милый, ты любишь, когда я целую тебя сюда.
- О-о-о Простонал я.
- Да, да, миленький, я люблю твой пупок. Этот туннель в твою душу. Вот так. Вот так. Мой милый. Мой любимый колодец надежд!
- Ры, ры. Зарычал я, когда губы Глебушки коснулись моего взмыленного, как боевой конь, существительного любви.
- Ры! Ры.
Я открыл глаза.
- Ры! Ры! Ор! Ар! Ой! Ой! Доносилась из соседней стены сквозь тонкую стенку.
- Ой! Ой! Кровать за моей стеной ходила ходуном, скрипела, пела, визжала, барабанила пружинами точно военный оркестр на полковом построении.
Я кашлянул. Стоны, скрипы, визжание прекратились. Я вновь заснул, но прежние прекрасные видения уже не посетили меня. Утром за завтраком попадья смущенно отводила от меня взгляд. Тимофеевич молчал и только многозначительно покашливал. Мы еще не закончили завтрак, как в комнату вошел Гришка.
- Ваше благородие, - сказал он, - велено вам явиться к атаману.
- Да, ты садись, - пригласил его Тимофеевич, - покушай с нами.
- Некогда мне, дядя, - ответил на приглашение Гришка, - делов у меня невпроворот. Я побег, а вы значится, к Степану Емельяновичу ступайте.
Гришка вышел. Я надел чистый отглаженный попадье мундир и мы с Тимофеевичем вышли из дома.
- Это что такое ночью было?
Тимофеевич смущенно кашлянул:
- Ну, что. Что, батюшка. Ты ж попадью видел? Зад такой, что не обхватишь. У хорошей бабы, сударь, размер задницы не должен иметь размера, чем больше, тем лучше. Грудь токсамо, что твои арбузы. А что еще у бабы должно быть. Лицо? Лицо если что так и подолом можно прикрыть. Но попадья и лицом не крива, и не коса. Благородности… конечно… маловато. Ну, да ладно я тоже, сами знаете, не из князьев. Мне что попроще, то и ладно. Вестимо дело я и не совладал. Потерял вид и подобие. Растерял к ебеням собачьим у конец ростки гуманизма и корни чести. Прости, милостивец, не удержал я себя в ежовых рукавицах.
- Ну, будет тебе, старик, - улыбнулся я дружески, - мы же с тобой люди и, стало быть, на их чудачества право имеем.
- И то верно, сударь, - согласился со мной Тимофеевич, - разве ж мне в моем теревопластовом мире надобно попадья. Я в своем зипереале таких попадей спроецирую! А вчерась не устоял. И так хитро она меня, батюшка, взяла. Только ты значит, из комнаты вышел и к себе поднялся, как она этак на ухо мне ласково шепоточет. А пойдем те говорит, милостивец, ко мне у сад. У меня там беседочка укромная и мы там с вами чаю из самовара с пряниками сусальными попьем. Ну, я без задней мысли и тронулся за ней следом. Пока мы до саду с ею дошли я еёное хозяйство посмотрел. Поросята у нее. Ничаво такие! К Рождеству самый раз будут. Курочки справные и петушок боевой. Телочка Зорька. Хорошее я вам, милостивец, доложу у ней вымя. Думаю, что литров пять молока зараз дает. Ну, апосля она меня в огород завела. Там и огурцы, и капуста, но дюже всего, батюшка, там травка мне одна понравилась. Попадья меня, видать ради этой травки в огород и затащила. Пожевал я той травицы. И не поверишь, отец, так мое копье вздыбилось. Чисто вершина страстей. Голову я совсем потерял, не дошел я до беседки и чаю с пряниками мимо рта пронес, а завалил я ее на гряду. Как есть в охапку схватил, да и бросил у растения: у укроп, у петрушку, у кабачки с бурачками. Вытащил свое копье и давай ее им пердолить. И туда и сюда я ее. И на себя взволоку. То она на меня набросится. С первого разу, как она на меня вскочила, думал усе конец мне, отец ты мой, пришел! Не баба, а кобыла. Живой вес, а не килограммы. Общем елозились мы с ней так с час, а то и поболее. Всю гряду с огурцами помяли. Она мне значит и говорит. Этак мы с тобой, батюшка, весь огород мой угробим. Да и ты, говорит, умаялся трошку, да и тыркалка твоя затупилась… слегка. Пойдем – ка, сказала, ко мне в опочивальню.
Ну, и двинулся я за ней, а перед тем как в опочивальню зайти она мне белой взвеси дала нюхнуть. Мне бы не нюхать ее. Я ж с нее дурной становлюсь. Но, нюхнул я… и уж тут видит ихний человечий Бог, Роман Григорьевич, со всем я башку потерял. Все серые и бурые вещества с нее начисто повылил. Ей, ей чувствовал себя, как в последней нашей программе multirum gigareal. Схватил я ее, батюшка, на руки и взбежал с ней, как Пегас на Парнас. Дверь ногой вышиб и метнул ее голубушку на кровать. А кровать мягкая, перинистая! Вытащил я копье свое и на ее значит женское место нацелился. А она мне, слышь, батюшка, шепчет на вухо непристойности. Давай, шеплочет, развратница… туды! Куды, спрашиваю? А она мне… у грех.
Тимофеевич замолчал и смущенно засопел
- Вобщем у той, милостивец, грех, куды вы с Глебом Николаевичем балуетесь. В тухлую вену, стало быть.
- Зачем же ты так вульгарно называешь это место? Оно не стоит этого грязного эпитета…
- Теперь я, - поспешил заверить меня Тимофеевич, - милостивец, знаю, что не стоит. Запердолил я ей туды и больно мне там понравилось. Суховато сперва, но потом приноровишься и идет, что поршня по маслу. Опчем отходил я ее там по прегрешениям… по самые не хочу. Взвеси еще нюхнул и пошел на новые обороты, да тут ты проснулся. Может и спас ты меня, милостивец, я такие обороты взял, что ни один сердешный клапан не выдержит. Благодарствую, отец, благодарствую, Роман Григорьевич, и прости ты меня, что обеспокоил я тебя. Видит ихний Искупитель, не хотел я того.
- Ладно. Ладно, - похлопал я Тимофеевича по плечу, – дело-то житейское. Тут что ли резиденция Болоты?
- Тут, милостивец, тут.
Тимофеевич открыл передо мной дверь. Я вошел в сени, где меня встретил караульный.
- Кто таков?
- Зорич Роман Григорьевич.
- Есть такой у бумагах. Проходи.
Я направился к центральной лестнице. Тимофеевич увязался за мной.
- Стой… кто таков?
- Это мой дядька, - ответил я, - Тимофеевич.
Караульный заглянул бумагу.
- На тебя пропуск, старинушка, не выписан.
Подожди меня здесь, - сказал я моему старому боту, - я скоро.
Я поднялся по лестнице. Прошел коридором и остановился у двери с надписью «ШтабЪ» Толкнул дверь.
- Вызывали.
- О! их благородие, явившись, - радостно воскликнул Болото, - проходи, проходи, вашество… Проходи сюда… ближей.
Я подошел к столу, на котором лежали карты, высились макеты крепостей, стояли батальоны оловянных солдатиков и куда то неслись табуны деревянных коней.
- Это енералы мои. Сказал мне Болото, кивнув на сидящих по обе стороны от него людей.
Генералитет Болот представлял собой пациентов травматического отделения военного шпиталя. У одного енерала вместо глаза переливалась всеми цветами дешевая стекляшка. У второго одно ухо было из картона. У третьего правую щеку пересекал глубокий, напоминающий боевую траншею, шрам. У четвертого вместо кисти болталась деревянная культя. У пятого возле стула покоился железный костыль. У шестого енерала вместо ноздри зияла черная дыра. И только седьмой енерал был румян, пригож и прекрасен, как композиция си минор в секстоплазменом аудиодайвинге.
- Садись, - кивнул на стул Болото, - я позвал тебя вот по какому делу. Хотим мы идти приступом на Востряковскую слободу. Вот я и хочу у тебя спросить, каковая численность тамошнего гарнизона. Какие в ём есть орудия.
Я с удивлением взглянул на атамана.
- Да, откуда же я, помилуй, знаю. Я нес службу в Черногорском бастионе, а про Востряковскую слободу мне ничего не ведомо.
Один из енералов сильно ударил по столу своей культей и сказал громовым голосом.
- Отдать его на конюшню к Тарасу Кандыбе. Он у его под плетьми быстро усе увспомнит!
- Тебе бы все сечь. Ай- яй, - пожурил его атаман, - не напилси ты еще кровушки, детинушка.
- Ихней благородеев крыви много не бывает!
- Да, ты ж хотя бы разберись, - сказал Болото, - что это за человек, а уж потом на конюшню отправляй. Его благородие также от власти пострадавший. Хлопцы наши его с дядькой евоным из арестантского фургона вытащили. Правильно я говорю, Митрич.
Сидевший в одиночестве у окна Митрич кивнул:
- Правду кажешь, атаман. Его благородие по мужеской линии преследуемый.
- Вот, видишь, детинушка, потерпевшие они. А пострадавшим мы всякого звания помогать обязаны. Таков у нас устав! Потому есть у меня, ваше благородие, мысля определить тебя у нашу пидармию. Вот к этому богатырю, - атаман Болото кивнул в сторону прекрасного, как композиция си минор в секстоплазменом аудиодайвинге енерала, - ее доблестному командиру енерал – аншефу Голубовичу. Возьмешь его к себе, Бориска?
- Отчего ж не взять, - ответил сочным баритоном енерал – аншеф комдавив, - только сам-то молодец согласен под наши знамена идти?
- Что, вашество, - спросил меня атаман, - скажешь на это дело? Готов ли ты делом и честью послужить нашим благим намерениям. Выжигать каленым железом правды воров и мошенников! Биться за всякого притесняемого… карликами… хоть по политической хоть себе и по страстной линии?!
Я выдержал пристойную паузу, кашлянул и сказал:
- Я бы с удовольствием, но я связан присягой.
- Как же ты можешь быть связан присягой, - удивленно взглянул на меня атаман Болото, - когда ты и не человек вовсе, а машина.
- Позволь возразить тебе, но на время службы… я отключен от машинного режима. Сейчас я просто – напросто биологический вид.
Лицо у атамана стало хмурым
- Значит, не хочешь. Брезгуешь нашим простым сословием.
- Отчего брезгую… вовсе…
- Да, что ты с ним разговоры разговариваешь, - хриплым голосом сказал енерал с культей вместо руки, - повесить его молодца и дело с концом!
- Тебе бы, солдатушка, все вешать, рубить, да сечь, - возразил своим манерным баритоном комдив пидармии, - всех перевешаешь с кем останешься?
- С народом.
- А его благородие – значит не народ.
- Да, какой же он народ, - удивился безногий енерал, - коли он у нас только практикуется. Завтра служба выйдет, и он у свои машинные эмпиреи подладиться.
- Это ты, верно, Цоколь Етафонович, заметил, - улыбнулся Голубович, - их благородие не человек и, стало быть, вешать его никак нельзя. Пусть лучше нашему общему делу послужит.
- А на что он нам, - спросил енерал без ноздри, - нужон. Ты ж посмотри на него с его воин, как с хуя молоток.
- Не правда твоя, старинушка, - возразил ему одноглазый енерал, - после пожара и хуй насос.
- Вы, братцы, - вступил в разговор Митяич, - должны его благородию… прежде навсего… втолковать нашу обстановку. Что почём и за что мы боремся. Он тогда глядишь, и скакнет в наш бок. Мы, вашество, не разбойники, как про нас баре говорят. Мы будители народные. Мы народ зовем к новой, как Бориска, говорит ключевой, то есть прозрачной, как криница жизни!
Вот твой, вашество, дядька. Запамятовал Тимофеевич – кажись. Спрашивал меня… пока я вас сюды вез. Куды, мол, подевались альпийские пейзажИ. Он, вашество, не правильно вопрос поставил. Надо было сперва спросить. Откудова в наших степных массивах горы, лужки, да лужайки с пастушками узялися. А укоренились они, милый, тутова, что захотелось здешнему воеводе Мордащекову, воздвигнуть себе горы альпийские. Вот он их на народные денежки и насыпал. Сам у их гуляет, у прудах ныряет, а народ у них не пущает. Сколько таких воевод, вашество, по стране нашей не перечесть и кожный норовит себе хоромы до небес из каменьех драгоценных возвести, а народец наш… меж тем… последний кусок хлеба без соли доедает, а энти моржовый хуй за мясо не считают. Вот мы и хотим у их усе изъять и народу отдать. По справедливости. Коли ты за справедливость, то другой дороги тебе нет, как к нам примкнуть.
- Да, ему и возвращаться, - сказал Цоколь Етафонович, - резону нет. У карликов за сексуальные вольности жопой на кол сажают. Вон у Бориски Матвеевича спроси, коли не веришь.
Командующий пидармии согласно кивнул головой.
- Ну, что ж, - сказал я после короткой паузы, - я, пожалуй, соглашусь примкнуть на вашу сторону. Только прошу вас дать под мое командование эскадрон. Чтобы я мог освободить Черногорский гарнизон. Мой возлюбленный Глебушка в опасности! Я дол…
- Я те, ваша милость, - остановил меня Болото, - понимаю. Однако ж не могу тебе дать не то, что ескадрона, а даже роту инвалидов не могу с тобой сопроводить. У нас кожный человек на счету. Мы зараз разрабатываем план узятия Востряковской слободы. Опорного пункту неприятельского. За им ужо прямая дорога в карликовскую обитель. Сдюжим маленьких… так твоя Черногорка без усякого бою у ноги мне кинется и дружок твой ненаглядный к тебе возвернется.
Я хотел возразить, но комдив пидармии сделал мне знак молчать.
- Ну, коли ты согласен, - подвел итог нашему разговору атаман, - так можешь быть свободен, а мы с енерали обсудим нашу еспозицию. Прошу вас, други, подойтить к карте. Генералы обступили стол, а я осторожно прикрыв за собой дверь, вышел из комнаты.
- А где ж мой дядька?
Поинтересовался я у караульного.
- Видел, крутился тут, а куды выскочил мне неводомо. Я не для того сюды приставлен, что бы за кожным дядькой следить. У нас тут недалеча трактир може он туды подался.
Я вышел на улицу. Солнце заволокло тучами. Накрапывал мелкий дождик. Природа меняда зеленые краски лета на яркие осенние цвета. Воздух пах банными вениками, которыми лупцевал меня в бане Тимофеевич. Я оглядел улицу. На другой ее стороне я увидел канареечного цвета здание с вывеской трактир «Три богатыря» Я толкнул дверь и вошел в темное помещение. Воздух был спертым и пах соленым морем, в котором я тонул после крушения судна «Стремительный» За стойкой тощий мужичок.
- Ты, что ли хозяин будешь.
- У нас больше нема тутова хозяевов. Мы кооперативно живем. Сегодня я хозяин. Звать меня Игнатом Ежиковым. А назавтрого хозяином будет Никифор Криворучкин. Апосля Степан Паскудин станет. Потом Емельян Григорьев. А те че, мил человек, кваска, али пивка… может водочки. У нас усе свежее, а ранней, когда хозяева были так они всякой дрянью народ поили.
- Ну, давай рюмку пшеничной.
Я выпил. Хорошая водка оказалась теплой и пахла древесными опилками.
- Ну, как милок, наш товар.
- Недурственно. Недурственно, - жуя огурец, ответил я, - а скажи- ка мне, любезный. Не заходил ли к тебе мой дядька?
- Тот почесал свою жиденькую, пахшую морской тиной бороденку, и ответил встречным вопросом:
- А каков он собой, мил человек, молод, али стар.
- В расцвете лет.
- Кучеряв, али лыс?
- Коротко стрижен.
- Высок он, али низок?
- Среднего он росту.
- С бородой али бритый?
- Со щетиной.
- Худ – ли, тонок?
- Умеренного телосложения.
- Беляв, али черняв?
- Русый.
- Заикается, али нет?
- Послушай, милый, я не в следственной комиссий, а ты не дознаватель. Ты отвечай на вопрос. Видал ли ты дядьку моего?
- Да, как же я ваша светлость, - удивился трактирщик, - могу на то тебе отвечать, когда тут у меня тысячу народу в день проходит.
- Какая же тысяча, - возмутился я, - когда у тебя в трактире ни души и, судя по чистым столам никого сегодня и не было.
- Это ты, мил человек, правильно заметил. У атмана нашего солдатушки не пьют. Он тем, которые горькую хлещут нейкую сыворотку упрыскивает. Упрыснет он ее у арганизму и солдатушку сейже момент… от ее воротит.
- А как же ты дело ведешь?
- Так есть, батюшка, - ответил Игнат Ежиков, - которых сыворотка энта не берет. Теми, мил человек, и живем. Тех атаман за свой кошт потчивает. Пей от пуза. Пока унотрености не лопнут. К ему по этому случаю. Прорва народу у войско прибилася. Цельная водочная дивизия образовалась. Её у нас горькой кличут. Они солдатушки, которые супротив сыворотки стойкие, как бы для войны бесполезные, но дашь такому молодцу перед сечей чарку он те у любую атаку сподвигнется. Я так думаю, что может, атаман, наш не усим сывортку энтую вспрыскивает. Но с другой стороны, мил человек, у нас усе на виду. Хошь знать про диспозицию. Ступай у штаб там те все покажут и расскажут. Хошь знать по чем фунт масла в затрашним дне будет коштовать. Тебе, изволь, в финансовой части докладут. Хочешь посмотреть, чем атаман наш по нужде сеня ходил. Изволь, пожалуйста. Усе, как кажет наш, комдив пидармии Голуюович. Прозрачно. Поэтому ты, милок, все про свого дядьку обязан мне докласть. Быть предо мной прозрачным, аки стекло.
- Я тебе уже все про него рассказал.
Трактирщик почесал бороденку.
-Нет, милок, не видывал я таковского. Я всех своих солдатушек супротив сывортки стойких у лицо знаю. Да они тут у меня в подвале усе и спят. Накушаются, стало быть, горькой и чтобы у казармы не тащится и не будоражить там степенных солдатушек в подвале и дрыхнут себе, а продрыхаются сызнова пьют. Пока, милый, не полопаются.
- Ну, будь здоров. Простился я с трактирщиком и вышел на улицу. Дождь прекратился. В небе сияло солнце. Я пошел по тенистой стороне улицы и за первым поворот столкнулся лицом к лицу с Тимофеевичем.
- Батюшка! Батюшка, беда!
Сердце у меня заныло от этих слов, и я схватился за левый бок и стал медленно оседать.
- Что- то с матибатюшкой?
- Что, батюшка, сердце, - поддержал меня за локоть Тимофеевич, - ты садись, милостивец, на скамью.
- Рана у меня!
- Так ты садись. Вот сюда. Вот так. Ишь ты побледнел то как. Ты, батюшка, так волноваться не должен. Если бы это у нас случилось, то я бы тебе интелплтформу заменил и ходил бы ты, как новенький. А сердце, отец, это биология. Учерашний век. Я в ем разбираюсь плоховато.
- Я спрашиваю, что за беда, что – то с матибатюшкой моей случилось? Ты должно быть, подлец, послал ей депешу про наши мыканья по туннелю! Ну, смотри у тебя. Если, что я тебя лично на конюшне высеку.
-Вот оно как, - плаксивым голосом, сказал Тимофеевич, - я верой и правдой. Все лишения. Все беды на себя принял, а меня за это розгами. Да, как же ты, сударь, мог такое себе вообразить, чтобы я матибатюшку, мог такими депешами беспокоить. Что ж я не понимю, что у нее Touch Absorber SRU –75- GL разрядом ниже нашего с тобой. Нет, голубчик, ничего я ей не посылал. И с матибюшкой твоей все в порядке. А беда, родимый, с мадмуазель Оливией
- Что с ней ранена, убита, - я схватился за левый бок, - говори скорей.
- Вот же ты страсти, отец, говоришь, слуга мой схватился за бок, - я аж сам чуть коапан сердешный себе не порвал. Цела она, батюшка, и невредима.
- Так какая же беда, если она целехонька.
- В тюрьме она. Свезли ее голубушку нашу в острог.
- Кто свез. Когда свез. Почему свез. Объясни толком!
- Так я и объясняю, батюшка, да ты ж мне слово не даешь сказать!
- Нет, вы посмотрите на него, - возмутился я, - довел меня до сердечного волнения разговорами своими, а на деле выходит, что я ему слова не дал сказать. Ты еще скажи, что я тебе кляпом рот забил!
Говори, подлец, по существу дела и живо!
- Слушаюсь, милостивец, все как есть доложу! Тимофеевчи перевел дух и продолжил.
- Такое дело, родимец ты мой, стою я значит в сенях и тебя, как ты велел, дожидаюсь. Гляжу подъезжает к дверям арестантский фургон и из его достают энтого, как его Янычарова… Ягуарова.
- Януарова? Подсказал я.
- Точно так, батюшка, его самого, чьи молодцы тыкали в тебя своими вострыми тыкалками. Так вот пока дверь была открыта. Я внутри фургона барышню нашу рассмотрел. Сидит бедная бледная до смерти напуганная. Лицо у ней, милостивец, я те доложу. В гроб краше кладут. У меня такое было, когда по мне крысиная стая бежала. Дверь фургона вскорости захлопнули. Янусарова… Януарова - значит в подвал потащили. Я бегом к кучеру. Так и так, солдатик, а кого изволишь вести ты у фургоне своем? Лазутчицу отвечает он мне. Я ему значит. Да ты никак перебрал, милый, от тебя вон спиртищем тянет, как от черта серой. А он мне в ответ. Я при исполнении. Я на тебя… говорит… рапорт напишу. За оскорбление должностного лица. Да какое ты говорю лицо, когда у тебя рожа от пьянки красная. . Он мне в ответ, да грозно так. Ты, дядя, говори, да не заговаривайся. Не то я те за этакие энпитеты кнутом поперек… так переведу… ты у меня десятому закажешь. Я от водки сывороткой заговоренный. Я в рот ни гу- гу! У нас в опществе с энтим делом строго. Не прежние нынче времена. Не карликовские. Атаман наш знает, что говорит. Хочешь жить вырасти! Во, как. Это мы раньше под карликами в землю росли, а атаманом нашим мы расправились. В рост пошли! Вижу такое дело не сладить мне с ним. Я значит к нему другим манером. Ласковостью. Слышь, солдатик, прости ты меня. Коли я каким манером тебя обидел. Только я энтую барышню доподлинно знаю. Она нас с вражьего полону освобождала. Братец же ее.. мусью… запамятовал его фамилию… за пристрастия свои любовные карликами преследуемый. Тыркалками ихними исторканый лежит кровью обливаясь! Ты говорю ее из фургона ослобони, а я ее бы голубушку к атаману доставлю. Мой… говорю… Роман Григорьевич… ты уж, милостивец, извини, что я тебя при нем барином не назвал, зараз находится на атаманском приеме. Он сказал я кучеру… в трудную минуту атаман вашего спас. Сохранил для благой его цели. Вольности народной! Мой Роман Григорьевич ее атаману, как спасительницу нашу представит. Он ее может, какой медалью наградит, или бери выше и орденом пожалует. Не могу, отвечает кучер… мое дело служивое. Сказано доставить в околоток я доставлю, а уж там делайте чего хотите. Пожелаете народ.. её.. ослобонить… я честь имею. У нас зараз все народ решает. У нас, как говорит комдив пидармии… Бориска Голубович он у нас главный по убеждениям… усе, как стекло. Все прозрачно. Стеганул лошадей кнутом и был здоров. Да, только я, батюшка, тоже не китайской фабрике, деланный. Я за фургоном побег и выведал куды он ее доставили. Ту, милостивец, не далеча. За тем углом острог энтот и стоит.
- Так что же ты сразу, дурбя твоя башка, - прикрикнул я Тимофеевича, - сразу ене сказл. Веди показывай.
Я вскочил с лавки. Тимофеевич не поднялся.
- Ну, что ты прирос, как гриб к пню!?
- Погодь, милостивец, - сказал старый мой бот, - я обувку только сниму. Попадья мне сапоги своего покойника пожаловала, а они мне тесноваты оказались.
Тимофеевич стянул с себя сапоги и потопав по земле голыми пятками, сказал:
- Ну, вот теперь, батюшка, побежали. Домчу тебя в три минуты!
Мы побежали по улице. Свернули за поворот. Пробежали еще две улицы. Завернули еще за поворот. Пробежали по какому – то кривому переулку, который уперся в каменную стену.
- Это что тюремная стена? Спросил я.
Тимофеевич ответил, трогая стену рукой:
- Точно так, батюшка, стена, - слуга мой на минуту задумался, и продолжил, - но не та, кормилец.
- А куда ж ты меня привел?
- Не могу знать. Тяжело вздохнул, ответил Тимофеевич.
- Ну, что ты за такое, - набросился я на него, - ну ты же уже не первый раз в человечьим облачении ходишь, а соображать так и не научился. Дорога каждая минута. Может ее там уже солдатня насилует! Может ее пытать вот – вот начнут.
Тимофеевич замахал на меня руками
- Что ты! Что ты такое, говоришь, батюшка, у них же все тут прозрачно. Без народного согласия кто ж решится с ней этакое творить. Сейчас, милостивец, я тебя выведу. Сейчас я серое вещество свое всколыхну. Навигатор памяти пошевелю и успомню путь. Тут города то… два двора, да три амбара. Сюды, милостивец, сюды. Вот он острог! А ты расшумелся.
Вскоре мы уже стояли у ворот с надписью «Острог»
- Открывай дверь, - застучал я ногами и руками в ворота, - отпирай и живо!
- Это кто ж там такой шумный, - донеся из – за ворот мужской треснувший тенор, - кто это там такой прыткий.
В дверях открылась небольшая форточка.
- Тебе, чаво, солдатик?
- Какой я тебе солдатик, - гаркнул я на караульного, - я боевой офицер пидармии… под командованием генерала Голубовича.
- Это когда ж ты, батюшка, - шепотом спросил меня Тимофеевич, - умудрился в её вступить
- Молчать, - крикнул я на слугу своего, - не мешай моему разговору!
- Могу, батюшка, и помолчать. Мне ж то не упервой.
- Открывай, я тебе говорю ворота, - крикнул я караульному, - да живо!
- А по какому такому уложению… я должен… тебе открывать? Покажь мандат тады и открою, а коли нет так и прощевай, солдатик.
Караульный стал закрывать форточку.
- Вот я тебе сейчас покажу мандат.
Я сильно ударил кулаком в лицо караульного. Носовая кость его хрустнула. Он обмяк и сполз по двери на землю. Я же просунул руку в форточку, отпер дверь, вытащил шпагу и побежал в караульное помещение. Ногой выбил дверь. Подставил острие шпаги к горлу перепуганного караульного
- Где она. Веди меня к ней.
- Кто она, - испуганным голосом спросил надзиратель, - куда вести? Объясни толком, и остряк свой с горла моего сыми. Этак не ровен час и пропорешь мне дыхалку.
Я убрал шпагу.
- Где Оливия?
- Какая Оливия?
- Которую к вам сегодня в околоток доставили, - сказал Тимофеевич, - я своими глазами видал, как ее сюда привезли.
- А так это вы про мамзель французскую речь ведете, - вымолвил караульный, - так тут она в сто первой камере сидит.
- Веди меня к ней!
- А документ у вас, братушки, есть. Без документов не пущу. Не могу… никак!
- Да как ты смеешь, - острие моей шпаги уперлось в надзирательский кадык, - меня к ней не пускать. У нас тут все прозрачно! Всякий кто хочет, может про все знать. А я не всякий. Я офицер пидармии!
- Знать ты, мил человек, можешь, - согласился караульный, - а допуску не имеешь.
- Веди! Я тебе сказал, - я надавил острием на кадык, - а то прольется твоя кровь!
- Изволь, солдатик, - согласился караульный, - я открою. Охота… мне из – за какой – то мамзели французской жизни лишаться.
- Не смей, - крикнул я, - так называть мадемуазель Оливию. Она нам жизнь спасла! Я храбрей ее не встречал женщины… в своей человеческой жизни.
- И такой красивой, - добавил мой слуга, - как наша мадмуазель Оливия! Зря ты, батюшка, ее манкитруешь. Ой зря.
- Замолчи!
- Молчу, вздохнув молвил Тимофеевич, я завсегда молчу.
- Открывай, - обратился я к караульному, - и немедленно. Иначе прямо сейчас отправлю тебя к праотцам!
- Открываю, открываю, солдатики, вот ключ. Вот скважина.
Щелкнул замок. Заскрипела открывающая дверь.
- Оливия, дорогая, - бросился я к деревянным нарам, на которых калачиком лежала сестра доктора Лонгпре, - вставайте! Вставайте! Вы свободны!
Дама повернулась ко мне лицом.
- Ты к кому меня привел?
- К французской мамзеле. Ответил караульный.
- А Оливия где.
- Она, должно быть и есть Оливия? А кем же ей еще быть. Коли вы ее ищите.
- Это не Оливия. Где Оливия, мерзавец, говори, куда ты ее подевал.
- Тише, тише, - отводя мою шпагу от своего сердца, сказал караульный, - у нас в крепости только эта мамзелька и есть, а других никак нет.
- Как это нет, - я указал шпагой на Тимофеевича, - когда мой дядька ее видел. Видел ты ее?
Старый мой бот почесал затылок.
- Может, я, милостивец, такое дело… попутал. Может, померещилось мне все. Погода сегодня сам видишь какая… то дождь, то солнце… морочистая… одним словом… погода.
- Вот я тебе старому боту, - я показал Тимофеевичу кулак, - только к попадье вернемся. Я тебе такую мороку устрою. Ты у меня и виреале шестого поколения не увидишь. Мадам, вам нужна моя помощь?
Дама ответила болезненной улыбкой.
Je suis désolé, monsieur mais je ne parle pas russe.
Я поинтересовался:
Quel est votre nom, madame?
Mon nom est Marie – France
Et qu'est-ce que vous fais du ici, madame?
Дама, грустно вздохнув, ответила.
Je me suis enfui de la révolution, monsieur. Mais là aussi il y a une émeute. Aujourd'hui, le monde entier est englouti dans une révolution! J'ai été arrêté comme l'aristocrate.
Я подал даме руку и сказал.
Je vais vous sauver, madame. Vous pouvez être libre!
Oh je vous remercie, monsieur.
Она пойдет со мной, - сказал я караульному, - сними с нее наручники.
-Не могу. Она под арестом. Мне за это… ежели я ее отпущу… арестантская рота выйдет!
- А я сказал, с ними с мадам наручники. Дама не может сидеть в остроге.
- Отчего…
- Замолчи, - крикнул я на охранника, - не искушай меня без нужды!
- Слушаюсь, солдатик, - конвоир вытащил из кармана ключ, - будьте так любовны, дамочка, ваши ручки. И вуаля!
Щелкнул замок.
- Mercy
- Так с нашим, - улыбнулся караульный, - большим плезиром.
Мы втроем вышли из караульного помещения, и пошли к воротам. Десяток солдат со шпагами перекрыли нам путь.
- Брось оружие, вашество!
- А вы кто такие?
- Мы мушкетники войска атаманского. А я их командир Сидор Каретников. Бросай оружие к ногам моим и следуй за мной.
- По какому праву?
- По приказу атамана.
- Я офицер пидармии. Я требую, чтобы меня доставили к генералу Голубовичу.
- Доставим. Разберемся и доставим, а сейчас бросай оружие. Не вынуждай меня к кровопролитию
Тимофеевич бросился ко мне на грудь.
- Брось, милостивец, тыркалку свою. Брось. Вишь сколько их, а ты один. С меня, сам знаешь, какой воин. Брось, батюшка, не искушай судьбу. Чинить тут тебя сам знаешь некому, а мне без тебя в челомашмир дорога закрыта и барышню еще загубишь. Вишь… как она… голубушка напужалась. Еле милая дышит.
Я бросил шпагу.
Командир мушкетников приказал:
- Следуюте за нами.
- А с мамзелькой что? Поинтересовался караульный.
- Она тоже пойдет с нами.
Мы вышли со двора тюрьмы, и пошли в неизвестном мне направлении.
- Куда мы идем? Поинтересовался я.
- Сейчас увидишь!
Сзади кто – то ударил меня по голове. Мир стал вертеться, кружится, терять свои краски и вскоре все померкло пред взором моим.
Глава пятнадцатая
Ошибка
Жизнь не всегда дарует нам свои улыбки,
Порою - посылает испытания…
И потому - у всех есть право на ошибки…
Но важно, чтоб пришло их осознание…


Я открыл глаза и увидел сидящую на стуле даму. Я кашлянул, дама открыла глаза.
- Очнулся, - вскрикнула дама, - очнулся, слава Богу.
- А где я, - слабым голосом, поинтересовался я, - что со мной.
- Вы в лазарете, сударь.
- Почему в лазарете?
- Потому что вы были раненные… в голову.
Я коснулся рукой головы и нашел ее туго стянутой бинтами.
- Как да…
--Молчите, сударь, молчите, - дама положила ладонь на мои губы, - вам нельзя много говорить.
- Но я хочу пить.
- Пить, пожалуйста, сударь, пейте. Она протянула мне стакан с водой.
Я выпил, поставил стакан на столик, что стоял рядом с моей кроватью.
- Погодите. Погодите, - сказал я, - но ведь вы Мари Франс. Французская аристократка, которую я спас из тюрьмы.
- Точно так, сударь – я.
- Но позвольте, мадам, ведь vous ne parlez pas russe.
Дама очаровательно улыбнулась.
- Редко встретишь такую обаятельную улыбку, мадам…
- Давайте, - остановила меня Мари – Франс, - вы будете комплименты, когда поправитесь. Примите вот эту comprimé.
- Нет, нет, - запротестовал я, - мне кажется, что я вполне здоров.
- Mieux vaut être que paraître.
- Но я, правда, чувствую…
Мари – Франс резко остановила меня:
- Il ne faut pas jouer avec le feu.
Я слабо улыбнулся и ответил:
- Le temps guérit tout.
- Мсье, - сказала моя сиделка, - хозяйка в этом доме я. Извольте следовать моим правилам!
- Maison sans femme, corps sans âme. В том смысле, мадам, что я неукоснительно выполню ваше требование и выпью все, что вы мне прикажите. Включая яд кураре.
- Не волнуйтесь, - улыбнулась Мари – Франс, - стоило мне сидеть рядом с вами семь дней и ночей, чтобы, когда вы придете в себя … травить вас… каким- то банальным ядом.
Пейте и завтра… уверяю вас вы будете… готовы воглавить экспедицию к острову сокровищ.
- Santé passe richesse. Сказал я в ответ.
- Ces mots d'or, Monsieur. Согласилась со мной хозяйка дома.
Я выпил рюмку зеленоватой жидкости. Поставил стакан на столик и погрузился в ярко - цветное сновидение.
- Куда ты привел меня, Ромашик, - спросил меня Глебушка, - я никогда не видел таких красот.
- Я привел тебя, милый, в хайвортеик.
- Это звучит как-то пугающее. Точно ротмистр Квашин из папенького полка бранится на своего денщика Степана Потапенко. Хуй тебе в рот старый ты пидорас, а я терпеть не могу этого слова.
- Что ты, милый, здесь ты можешь никого не бояться. Здесь нет ротмистров, денщиков… нет вздорных слов и мыслей… никого кроме меня и тебя, и наших мыслей способных менять реальность. Здесь не ты принадлежишь миру, а мир тебе. Здесь не ты пленник обстоятельств, а обстоятельства являются твоими рабами. Здесь нет тебя и меня. Здесь есть мы. Взгляни на себя в отражение этого озера.
- Боже мой, - воскликнул Глебушка, - ведь в водах я вижу тебя Ромашик, а чувствую себя собой.
- А где ты видишь, - спросил я Глебушку, - меня, мой милый. Твоего Ромашика?!
- Нигде Ромашик. Тебя нет. Тебя нет, но ты есть.
- Мы теперь две половинки, - сказал я, - в одном целом, мой милый Глебушка.
- Как в сказке, Ромашик?
- Нет, Глебушка, ты это сказка. Ты моя волшебная сказка, мой дивный сон, который никогда, никогда не кончится...
Я открыл глаза. Вечерело. Розовел закат. Ветер качал занавеску на открытом окне. Комната пахла касторкой и розами. Я услышал рядом с собой чье- то дыхание. Я перевернулся на другой бок и увидел обнаженную Мари – Франс. Лицо ее было румяно точно яблоко из сада коменданта Черногорской крепости полковника. Грудь походила на горные возвышенности, что намел себе за государственный кошт воевода Мордащеков. Длинные красивые ноги ее были широко раздвинуты. Открывая моему взору алые, напоминающий распускающийся бутон, губы. К нему от пупка к цветку сбегала шелковистая дорожка. Я взглянул на себе. Мой вид Адама в эдемском саду привел меня в смятение переходящее в бешеный испуг. Дыхание мое стало отрывистым, а сердце бешено заколотилось в груди.
- Бежать, бежать немедленно! Куда? Куда не важно. Главное вон из этого дома! Вот дурак. Зачем же я пил ее снадобье.
Я спустил ноги с кровати и кошачьей поступью приблизился к канапе.
- Ведь что- то мне подсказывало. Не пей. Не пей. Традиционалистом станешь! А я не устоял перед ее обаянием.
Я осторожно всунул ноги в сапоги.
- Как мне после этого грехопадения смотреть Глебушке в его ангельские глаза.
Я сгреб в руки свою одежду и тихо направился к окну.
- Куда ты милый, - остановил меня томный возглас хозяйки дома.
Я ответил, придавая голосу эротический оттенок, придуманными на ходу стихами
- Закрыть окно, милая. Хоть еще не вечер, но прохладно у незакрытого окна. Еще не осень, но понятно, что приближается она.
Мари – Франс сладко зевнула и поинтересовалась.
- А почему в таком экзотическом виде?
- У тебя холодный пол. Мрамор?
- Да, - утвердительно ответила хозяйка, - голубой… из Аргентины. 100 золотых за метр. Закрой и поспеши ко мне. Я хочу вновь ощутить твои фантастические ласки. О, как ты целовал меня, мой нежный разбойник. Как ласкал мой бюст. О, мой бесстрашный альпинист. Как трепал ты мою нежную киску. Мяу- мяу. Иди! Иди к своей даме сердца! О, мой дивный кот в сапогах! Ступай, поспешай. О, мой солдат, огненного штыка! Еще никто не так нежно не ранил меня острием копья своего как ты о, мой Ланцелот!
- Сейчас. Сейчас, - ответил я, выдерживая эротический оттенок голоса, - твой Вальтер Скотт мчится к тебе на своем Буцефале.
И после этих слов я выпрыгнул, даже не зная на каком этаже, я нахожусь, из окна.
- Батюшка. Батюшка, - услышал я голос Тимофеевича, - очнись.
- Что. Кто? Где я?
- Дома, батюшка, - ответил Тимофеевич, - то бишь у попадьи.
- Спасибо тебе, о мой верный друг. Я протянул Тимофеевичу руку.
- За что тебе, сударь, меня благодарить, - плачущим голосом сказал мой слуга, - коли по моей милости попал ты в острог и там получил шпагой по голове. А ведь у тебя ж не голова, а вибресор четвертого поколения GL-6S интелсупермитив ILG-15-DX.
- У меня сейчас обычная голова, старик.
- Вот то – то и оно, милостивец, - воскликнул слуга мой, - тюкни это мушкетник тебя на пыркалкой своей, а шибни он в нее из пистоля своего и адью интелсупермитив ILG-15-DX твой, сударь. А он же лежит, дожидается тебя в машимире. Куды ж его будут вставлять, когда головушка твоя тут навеки останется.
- И все-таки я благодарю тебя, верный мой товарищ, - сказал я, приподнимаясь на локтях, - так благодарен, что нет у меня слов, чтобы выразить всю мою признательность к тебе. Спас ты меня, дружище! Спас!
- Отчего ж спас, кормилец!?
- От измены, - порывисто выкрикнул я, - от любовной измены!
- Когда это, батюшка, - удивился Тимофеевич, - я тебя спас!? И от кого, милостивец!?
- В видениях моих, - ответил я, - когда я в беспамятстве пребывал. Я чуть было Глебушку не обманул. Неверностью своей. Спасибо тебя, мой друг, спасибо.
- Какие видения, отец родной?
- Явилась мне, - горячо заговорил я, - в них мадам Мари – Франс... Не была ли она тут?
- Чего ж ей, батюшка, тут делать?
- А чего пахнет тут ею?
- Это не ею, - заверил меня Тимофеевич, - это попадьей, батюшка, пахнет. Кельнской водой еёной. Бабы они любят прыскаться. И было бы, чем приличным. Я у себя в интертейс реалити такие духи издаю. Вот возвернемся я тебе, милостивец, дам понюхать. А мамзельку энтую к атаману повели. Допрос он быть ей чинить. А ты чего кривишься, ваша светлость. Больно, али воняте? Ежели прикажешь, что окно отворю?
- Нет, тут и без того прохладно, - сказал я, и вспомнив свои видения добавил, - у нее тоже прохладно было, когда я из окна прыгал.
- Отчего ж ты прыгал, отец?
- Из объятий мадам Мари – Франс. Открываю я глаза, старик, и нахожу себя голым, а рядом в чем мать родила, лежит в похотливой позе Мари – Франс.
- Ну, и как она, батюшка, - лукаво подмигнул мне Тимофеевич, - прытка ли на лицевую сторону мамзелька энта франсельская?
- Ты, что такое плетешь, - прикрикнул я на слугу моего, - говорю же тебе, что не касался я ее.
- А как же ты тогда в неглиже и она в чем мать родилась, находилися, - поинтересовался Тимофеевич, - а щупать друг дружку не щупали. Так, милостивец, не бывает.
- В бесмапамятсве находился, - вскипел я, - привиделось мне все.
- А коли привиделось, - погладил мою руку Тимофеевич, - так чего-то ж горячишься, как винчестер первого поколения. Глебушке чуть не изменил! Глебушке…. То ж в видениях было, а не наяву.
- Хоть бы себе и видениях, - промолвил я, - а все одно измена.
- Я бы, батюшка, - сказал, сально подмигивая мой слуга, - на твоем месте и изменил бы.. хоть разок… с бабенкой.
- Ты мне это брось…
- А чего брось, - улыбнулся Тимофеевич, - может ужо и не придется тебе в энтот мир заново попасть, а бабского пола ты и не попробовал. Без этого, милостивец, мир это… никак… полным быть не может. Баба вещь универсальная у нее и передок и задок имеется, а у мужика только одна дырка. Преимущество у бабы очевидное, страдалец. А хочешь, милостивец, я тебе попадью уступлю. Ох, и прыткая баба. И звания невысокого. Ты вроде, как и не изменишь полюбовнику своему.
Я схватил с тумбочки стакан и замахнулся на Тимофеевича
- Пошел прочь, старый ты бот! Вон! А не то я размажу этим бокалом башку твою!
- Прости, батюшка, - упал на колени Тимофеевич, - видит вселенский разум, что не хотел я обидеть твою милость! Прости, отец, не прогоняй, как явлюсь я пред очи создателей твоих!
- Ладно, - махнул я рукой, - прощаю.
- Благодарю вас, батюшка, - Тимофеевич припал к руке моей, - век не забуду твою доброту. Я тебе, кормилец, бульону куриного принесу. Его в жидовском трактире приготовляют.
- А разве ж тут они есть?
-Есть, страдалец, заверил Тимофеевич, - где ж им еще быть. Коли атаман наш их первый защитник. Я тебе, милостивец, так скажу. Не может… ежели оно такой бульон приготовляет… это племя плохим быть. Хоть ты меня пытай. Так я побег?
- Беги.
Тимофеевич закрыл за собой дверь. Я взял в руки любовный роман и принялся читать. Меня хватило только на две страницы, а уже на третьей глаза мои сомкнулись. Книга выскользнула из рук, и я погрузился в явь. В то состояние размытости, зябкости границы между сном и реальностью. Я нашел себя в будуаре. Окна его были завешаны бархатными шторами. Горящие свечи придавали комнате игривый вид, а музыка невидимого камерного оркестра эротический подтекст.
– Быстрей, быстрей, - подгонял я Мари – Франс срывая с нее шелковые одежды.
- Погоди, погоди, милый, - шептала она мне, - я все сделаю сама.
- Я не могу ждать, дорогая, я хочу тебя. Я жажду тебя, как изнывающая от жары пустыня ждет спасительного дождя. Я желаю овладеть тобой, как мечтает вырваться на свободу запертая в клетку птица. Я алчу твоего прекрасного тела так, как мечтает мучимый похмельем солдат о рюмке холодной водки.
- Я тоже хочу тебя, мой милый, но ты мешаешь мне раздеться, мой стремительный шалун. Хи- хи.
- Ты слышишь. Ты видишь, как рвется на встречу с тобой мой глагол любви. Мое прилагательное страсти! Скорее, скорее погрузи меня в мир счастья. В миг соития. Соединения двух тел, душ, сердец в одно целое. Скорее, милая. Время не ждет. Оно летит стремительно. Срок мой в вашем мире заканчивается, а я еще так и не испытал мига радости. Оды любовной страсти.
- Сейчас, мой милый Ромашик.
Я встрепенулся.
- Откуда ты его знаешь?
- Что мой, милый?
- Это имя… Ромашик. Только один человек в этом мире меня так называл. Откуда ты его знаешь.
- А как же не знать, ваша милость, - заговорила Мари – Франс голосом моего слуги, - его не знать. Ну, вы тоже скажите!
- Погоди. Погоди, - вскричал я, - а ты откуда тут взялся, старый мошенник!?
- Так я тут, милостивец, роман про наши странствия пишу. И вот, стало быть, решил тебя с дамой скрестить. Надобно же тебе женского полу отведать и потом, батюшка, что ж это за роман без любви меж дамой и кавалером!
Я вырвал перо из рук Тимофеевича и скомкал лежащий перед ним лист бумаги:
- Я тебе за эти твои писательские проказы сейчас, - я схватил медную кочергу, - вот этой железякой голову проломлю, чтобы не зарождались в ней больше такие фантазии!!!!!
-Батюшка, - Тимофеевич повис на моей руке, - помилуй, милостивец, ты ж ежели это железякой меня шандарахнешь, то моя головушка расколется, как арбуз, что растет в саду у коменданта Черногорского бастиона. А мне, твоя милость, охота в машимир вернуться. Там же меня в моей гамавестовой галактике детушки мои дожидаются. Мы же, сударь, ответственные за тех, кого спроецировали. Верно, я говорю, батюшка! Батюшка!
Я открыл глаза и увидел стоящего передо мной Тимофеевича.
- Тебе чего? Ты чего меня трясешь?
- Так кричишь, ты отец, - вымолвил Тимофеевич, - вот я тебя и потряс, чтобы таким образом в манеру пробуждения привесть. Я тебе бульону жидовского принес. Горячий, наваристый и главное пахнет. Пахнет как. Впрямь как моя вестогама вселенная HTL06. Кушай, батюшка, кушай.
Тимофеевич поднес мне ко рту дымящуюся и благоухающую ложку бульона.
- Ну, как, родимец, а?
- Ты знаешь, - проглатывая вторую ложку бульона, сказал я, - в этом мире я любил две вещи Глебушку и тебя. Да, старик, я тебя люблю! Хоть и бываю, подчас жесток с тобой, но это не от моей жестоковыйности, а от обстоятельств жизненных.
- Да, будет тебе, милостивец, что ж я не понимаю. Ты вот еще ложечку проглыни - ка лучше.
- Теперь, - продолжил я, - у меня появилась моя третья любимая вещь – бульон. Это блюдо за один запах любить можно.
- А что я тебе, страдалец, говорил, - воскликнул Тимофеевич, - запах такой, что и не на всякой Geter программе создашь. Кушай, кормилец, кушай. Вот так ложечку и тут же другую
В это время дверь распахнулась, и в комнату вошли трое вооруженных людей:
Один из них в бархатном камзоле с золотым эполетом спросил:
- Кто тутова Зорич?
- Вот они, - кивнул мой слуга на кровать, - Зоричами будут.
- Прошу следовать за мной.
- Куды ж они с вами последуют, - возразил Тимофеевич, - когда они раненные изволят лежать и бульон кушают. Никуды Роман Григорьевич не пойдут. Правильно я говорю, с…
- Помолчи, - остановил я слугу моего, - у них предписание, а его надобно исполнять. Помоги мне встать и надеть мундир.
- Ну, как, сударь, изволишь, - тяжко вздохнув сказал Тимофеевич, - давай-ка ручку твою. Вот так, а теперичи ножку. Вот так. Мы ее в сапожок обуем, а теперь мундирец на плечи. Ну, вот ты и молодцом.
- Куда следовать, - поинтересовался я у человека в бархатном камзоле.
- На выход!
- Давай, Роман Григорьевич, я тебя под руку подхвачу. Чтобы тебе сподручней идти было.
Я протянул руку слуге моему.
- Спасибо, старик, спасибо.
- Тебя не велено, - остановил Тимофеевича золотой эполет, - только Зорича приказано доставить.
- Прощай, батюшка, - бросился ко мне на шею Тимофеевич, - может уже и не свидемся. Ты уж прости меня коли, что не так.
- Будет, будет, - сказал я моему старому боту, - плакать, как по покойнику! Атаман человеколюб. Он зря не казнит.
С этими словами я покинул комнату. Меня усадили в фургон и завязали глаза. Вот тут – то мне стало страшно.
- Куда вы меня везете?
Эполет промолчал.
- Я требую справедливого суда!
И вновь эполет не проронил ни слова.
- Я офицер! Я требую публичной казни!
Фургон резко остановился, и я сильно ударился головой о стену. В глазах у меня потемнело.
- Но, но, - постучал меня по щекам человек в бархатном камзоле, - ты чего это… помирать тебе не положено… тебя велено живым к атаману пожаловать…
Я вышел из фургона и увидел, что привезли меня не на лобное место, не в расстрельную траншею, а в знакомое здание – резиденцию атамана Болоты.
Мы поднялись по знакомой лестнице, и золотой эполет ввел меня в известную уже мне комнату.
- А вот, вашество, прибыл, - приветствовал меня Степан Болото, - как живешь- можешь?
- Спасибо… голова… вот… немного кружится, а в остальном держусь
- Ты садись, садись, - указал на стул атаман, - хорошо, что вертится, а то ведь мог бы уже с ангелами небесными в облаках кружится. На самого караульного Дробыша напал!
А он своей шашкой, милый мой, с одного удара из человека двух делает. Правого и левого! Он энто называет разъединением противоречий!
- Я на него не нападал, - возразил я, - я даму защищал!
- Какую такую даму, - поинтересовался Болото, - на мамзель французскую? Олигархиню недорезанную! А с чего это ты вздумал ее защищать? У нас на то народный суд имеется. Мы всеобщим собранием ей приговор вынесем.
- Я действовал по закону чести! Я привык защищать дам!
Атаман ехидно усмехнулся:
- Хорошо сказал. Правильно. Только смотря, каких дам. Это дама бежала сюды от своего народа, думала тут укрыться, а не ведала мамзелька олигархическая , что бунт ужо по всей земле пошел. Ищет ее народ хранцузский! Много кровушки она хранцейско - народной попила. Много тамошних хранкотерлингов на свое блядовство потратила. Пущай теперь и ответит перед опществом! Может и петлей. У нас героем слава, а казнокрадам беспощада!
Я привел аргумент:
- Ты говорил, - что не караешь, что твое кредо. Отдай наворованное и гуляй на все четыре стороны. .
- Нет, брат, машичел, - сурово взглянул на меня Болото, - есть такие, которым пощады не будет. Эта дамочка, туфлей своей олигархической сыр давила, а народ с голоду пух. Такое, брат, не прощается. Ты дави, дави, а голодом народец не мори! Да ты садись, садись. У меня, правда, мягких диванов нет. У меня все по-простому!
- Благодарю, - сказал я, присаживаясь на табурет.
- Чай пей, - атаман подвинул мне чашку, - у меня свежий.
Болото сделал глоток и указал мне на вазу:
- Кушай сухари, вашество, это конечно не пирожные алигафрические, но… как… по мне…. так… с чаем лучше сухарей ничего нету.
Атаман захрустел сухарем, запил чаем и поинтересовался:
- А ты чего в острог – то полез, вашество?
Я надкусил сухарь и схватился за щеку.
- Ай- яй-яй.
Болото весело рассмеялся:
- Я ж тебе молодца предупреждал, что у меня пирожных нету.
- Но и это не сухари!
- А что ж это по – твоему?
- Камни.
- Что бы ты, - покачал головой Степан Болото, - сказал о тех сухарях, коими меня на каторге потчевали! Так чего ж ты острог-то полез?
- Не за сухарями!
Атаман усмехнулся.
- Понятное дело, а зачем же?
- За барышней, - ответил я, - но не за той, что в остроге сидела, а за другой…
- Разве ж, - остановил меня Болото, - у меня в остроге… еще какая – то… барышня сидит, отчего ж я в неведенье?
- Нет, - ответил я, - просто мой бот Тимофеевич попутал эту которая в остроге с другой. С Оливией.
-Кто такая Оливия, - поинтересовался атаман, - уж не зазнобы ли ты твоя, вашество.
- Я отрицательно покачал головой.
- Ну, да, - сказал Болото, - ты уж у нас женской частью неглижируешь, а коли не по этой… так на что те эта Сливия.
- Оливия, - поправил я предводителя, - она мне жизнь спасла. Вывела меня туннелем из дома, где… на меня был устроен капкан.
- А за что ж тебя ловили, вашество?
- За любовь мою к Глебушке.
- Вот чего у людей в башке, - сверкнул очами Болото, - обхохочешься! Все у них под запретом. Классический вариант. Сами и в рот, и в глаз и Бог иху мать, а другому, который поменьше рангом, так и лысого погонять нету возможности!
- Так вот, - продолжил я, когда атаман принялся пить новую чашку чая, - ошибка вышла. Тимофеевич мой принял ее за Оливию и я решил ее освободить!
- Что ж ты мне не сказал, - осведомился предводитель бунта, - я ж бы человека послал с мандатом и ее бы освободили Сливию твою.
- Оливию.
- Пусть себе и так, - махнул рукой Степан Болото, - что ж ты по – воровски то, вашество?
- Не знаю.
- Не знаю, - передразнил меня атаман, - я знаю. Оттого это идет, что не верит народ управителям своим. Ты хоть и не человек, но поживши в человечьем мире, попривык к порядкам тутошним. Одним усе, а другим закон! А у меня не так… у меня… всем по закону и всем по справедливости.
- Зачем тебе все это, - криво улыбнулся я, - законы, справедливость. Это же все иллюзии.
Болото поставил чашку на стол, вытер губы и сказал:
- Может оно и так. Ты, вашество, выше моего стоишь в миропонимании. Оно у вас там усе не так, как у нас тутова. Платы, интакраты, зипоматы… и через то ты, прав… усе у нас ишлюзии. И усе я это не хуже твоего разумею. Но только я те так скажу. Когда тебе, твоя милость, явно залезли на загривок, то делается делом чести и долга, скинуть энтих седоков оттудова, а уж что потом будет шлюзия, али еще какая калюзия - это ужо дело третье!
- Может оно, - согласился я, - и так. Только мне понять это трудно.
- Да, ты и не понимай, - дружески ударил меня по колену предводитель бунта, - тебе оно не на что! Ты птица вольная. Из других миров! Заоблачных! Только я вот все никак в голову не возьму. На кой ляд ты в наши реальности приперся.
- Родители мои так решили, - ответил я, - ваш мир самый сложный, но и самый интересный.
Болото усмехнулся:
- Чем же он такой интересный.
- Он реальный.
- Че то я твоя, милость, - удивился Степан Болото, - не пойму, то наша жизня для тебя он шиллюзия, то удруг самая разреальная.
- Мир, - ответил я, - реальный, а иллюзии они в вашей голове. Вот у вас и несовпадения реальности и вашего представления о ней.
- Это как – то умно, - махнул рукой Болото, - ты… лучше… давай про сливию рассказывай. Девку-то видать выручать надобно?
- Точно так, - воскликнул я, - в плену она! Меня с Тимофеевичем твои солдаты освободили, а карету с Сентябрем Августовичем Януаровом и Оливией упустили!
- Так она, - захлопал ресницами Болото, - с ним что – ли по доброй воле укатила?
- Да, по какой своей воле, - вскипел я, - арестовал Януваров ее вместе с нами. Только нас он в фургон посадил, а ее к себе в карету забрал.
- Захотел старый хрыч, - заскрипел зубами атаман Болото, - отведать свежатенки. Они до молодого, да живого прыткие упыри энти!
- Неужто ты думаешь, что он ее износилует?
- Это у, твоя милость, - ответил Степан, - как водиться. Да, ты чего, милый, побледнел-то так? Тебе ж на сливии энтой не жениться! Вижу, вижу, хлопочешь ты об ней, как о человеке. Это благородно, вашество! Энто я понимаю… благородство. Только ты так шибко не бледней. Може и не сильнечает он ее. Ему зараз не до утех. Ему главное ноги свои унесть. Но ничего, вашество, мы ее найдем. Я хлопцов своих пошли они разведует, где энтот змей горыныч сливицу нашу запрятал. Хороша то хоть девица?
Я не раздумывая, ответил:
- Слов нет как хороша!
Степан Болото весело рассмеялся:
- Значится ослобоним! Ты, твоя милость, супай. Мне тут с енералами моими покалякать о планах наших надобно. Так, что давай иди, отдыхай, гуляй… делай, что тебе вздумается… у нас полная слобода деяний, но запомни. Живи по законам. По правилам. Есть вопрос. Ступай ко мне, а не за саблю хватайся. Она для других дел тебе пригодиться. Она у нас для выжигания каленым железом правды власти карликовской, что села вшой на тело народное!
Глава шестнадцатая
Видения
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.

Я вышел из резиденции. Вечерело. Моросил додь. На улице меня поджидал Тимофеевич:
- Ты, милостивец, надень плащ. Я его специально принес.
- А ты что ж здесь делаешь. Тебе же велели дома остаться!?
- Так я, батюшка, - ответил мой слуга, - и остался. Сижу себе, да тебя поджидаю. Тут входит попадья, а с ней, стало быть, мужчина. Я было … такое дело… подумал, привела… блудница полюбовника. У грех с ним пялиться! Ужо было хотел произвести безобразие… как так… и по какому… такому праву, когда я тут! Да… слышь, пригляделся и вижу не полюбовник это, а Слюняев Степан Митрич адъютант ротмистра Неволина. Того самого, сударь ты мой, Неволина, что напившись откусил нос у дирижера полкового оркестра… Черногорского бастиона… майора Кобылина.
Один литератор… я слыхал… даже роман… про то сочинил. Пошел, мол, майорский нос гулять по свету. Стал служить и выслужился до высокого чина. Но то, ваша милость, фантазия высшей марки. Нос майору пришил на место полковой фельдшер Браун. И не старый нос, а новый, который он у кого- то другого отрезал, а майорский нос скушал фельшердский мопс. Они ж немцы скупердяи… такие, что свет не видывал. Он… немец… и на себя лишнего пфеннига не потратят… не то, что на мопса. Он тебе не то, что снегу… он тебе и прошлогоднего воздуху не даст.

- Погоди, погоди, - остановил я Тимофеевича, - ты к чему это все мне рассказываешь?
- Так к тому, милостивец, что этот самый Слюняев пребежчиком оказался. Убег он с Черногорки и к бунтарской армии пристроился. Совсем… сказал… там в Черногорке… стало невмоготу. Провианту кот наплакал. Патронов и того меньш, а у вас тутова… у атамана… сытно и вольготно. Оно и, правда, ваша милость зря я на Болото… тогда вам на постоялом дворе болтал. Он человек оказался спрытный, правильный. И народ у него сытый и шабли у него вострые. Он такое дело и впрямь тутова построит опчество.
- Ты по делу говори. Потребовал я.
Тимофеевич в ответ слегка пнул меня в бок:
- Нам, твоя милость, не направо надобно заворачивать, а налево! Так вот сообщил мне Слюняев акромя того, что имеет к тебе письмо от Глебушки. Оно тебя дома дожидается, милостивец!
- Да, что ж ты мне сразу, - вскипел я, - про письмо- то не сказал, а все по носы, да уши тарахтишь!?
- Так, как же, батюшка, без разъяснения – то? Без разъяснения только, что кошки родятся. Помню, милостивец, создал я вселенную Gip 89. Домик я там себе построил, лежу себе – значит… на веранде философствую. Ночью просыпаюсь, пищит кто – то. Я фонарь в руки. Гляжу под крыльцом норка, а норке той котеночек. Глаза у него больные и слезяться. Его туды я думаю, кошка принесла, чтобы он других котят не обезобразил. Я ему и пысь и кысь, а он не идет, а наоборот только еще дальше у норку спрятался. Бросился я к панеле управления. Хотел… стало быть… разобрать эту дырку и вытащить маленького, а блок питания возьми, да и полети. Три дня я его настраивал и три дня пищание это слушал. Блок я починил, да котик к тому времени пищать перестал. Измучил я весь. Ох, измучился. До сих пор писк тот у меня в ушах стоит. Я это к тому, ваша милость, что страдания… Куды! Куды ты побежал, милостивец, погодь чуток. Я же старый мне за тобой не угнаться.
Однакоя не обращая внимания на крики Тимофеевич продолжал нестисб по улице и вскоре вбежал в дом. За мной вбежал и слуга мой.
- Ну, батюшка! Ну, милостивец, тяжело дыша говорил Тимофеевич, совсем ты меня замучил.
-Письмо, - вскричал я, - где Глебушкино письмо.
- Так вот оно, страдалец, на сундучке твоем лежит… тебя дожидается.
Я вскрыл конверт. Милые, родные, желанные буквы бросились ко мне в глаза. Бочковатое «О» Косоватое «М» Прихрамливающее «П» Стройное «Т» Кокетливое «К»
« Судьбе было угодно свести меня с тобой мой милый нежный, чучундрик, мой любимый Ромашик. От батюшки узнал я, а он в свою очередь от лазутчика, коий обретается в лагере атамана Болоты, что ты служишь в бунтарском войске. Узнав про то, я подговорил бежать из бастиона и примкнуть к бунтовщикам адъютанта ротмистра Неволина Слюняева и он за сто серебряных и золотой медальон, что ты подарил мне (прости, но свободных денег у меня в тот момент не имелось) в нашу первую ночь, согласился бежать и доставить тебе мое письмо. Надеюсь на судьбу и Слюняевскую удачу, что письмо это попадет в твои дорогие мне руки, пальцы, ногти, кои я мечтаю расцеловать и обласкать при первой же нашей встрече. Как я соскучился по твоему животрящему существительному любви. По твоим неземным ласкам. Ах, ак целовал ты меня… Но не будем об этом ибо воспоминания вызывают у меня сердечную боль и душевные терзания. Дорогой, нежный, любимый Ромашик прибегаю к тебе с просьбой, ибо знаю, что ты всегда желал мне добра, счастья и дарил прекрасные мгновения любви. После твоего побега из бастиона я долго болел. Кабы не забота моей няньки Степановны, то уж вряд- ли бы довелось на свидеться с тобой на этом свете. Отпаивала она меня всяческими травами и отмаливала в бастионной церкви и вроде как, хотя я не верю в это мракобесие, отмолила. Я выздоровел и чувствую себе весьма сносно. Хотя лучше бы я умер, Романчик. Честное благородное слово. Слухи о наших с тобой отношениях дошли до высшего руководства армии, и оно потребовало от батюшки немедленно женить меня. Пусть себе даже на дворовой девке. В противном случае батюшку разжалуют в солдаты и сошлют в самый дальный гарнизон, а меня определят в коррекционный острог. Я же никакой коррекции не приемлю! Судьба создала меня таким, каким я есть и им я останусь до конца моих дней. Мне велено жениться на Татьяне Порфирьевне Спиридоновой. Она уже давно, как ты знаешь, хочет со мной обвенчаться. Родители мои принуждают меня к браку с ней. Они говорят, что эта акция спасет жизнь мне и им, прикрыв, таким образом, мою связь с тобой. Мне же, милый мой Ромашик, легче умереть, нежели сделаться мужем этого ненавистного мне пупсика с дырочкой. Батюшка ее имеет ко мне самое бессердечное расположение и угрожает, ежели я не одумаюсь и не соглашусь на брак с его дочерью, собственноручно доставить меня в коррекционный острог. Я попросил его дать мне время обдумать его решение. Он согласился и дал мне время на принятие решения - неделю. Если через этот срок я отвечу, его дочери отказом, то никакого снисхождения я от него не увижу. Милый Ромашишечек в этой жизни ты мой единственный благодетель, защитник и покровитель. Приди мне на помощь, мой друг, заступитесь за меня, бедного. Бросься в ноги атаману Болоте испроси его и евойных генералов прислать в Черногорку какую – нибудь дивизион для моего освобождения и для долгожданной встречи с тобой, а уж я, скажи ему, готов за это послужить ему (про которую я слышал от батюшки) в его пидармии. Остаюсь любящим тебя вечно Глебушкой.»
Я оторвался от письма и взглянул в окно. Солнце спряталось за горой. По розовому небу плыли напоминающий табун лошадей облака. Где – то далеко играла печальный ноктюрн скрипка. А такой вечер нужно писать романтические стихи о дальных странах, любовных приключених, а я уткнув лицо в Глебушкино письмо плакал.
- Ну, что ты, батюшка, - принялся успокаивать меня Тимофеевич, - пошто так горько плачешь ты.
- Да как же мне не плакать, старик, - ответил я сквозь дущшившие меня слезы, - ведь Глебушка в беде. Его хотят женить на нелюбимой женщине.
- И что ж с того, - удивился мой слуга, - подумаешь, женят, а ты приедешь… и разженишь.
- Да, как же ты можешь так говорить, - возмутился я, - для Глебушки это дело чести!
Тимофеевич всплеснул руками:
- Помилуй, милостивец, какая такая честь!? Он что ж тебе изменил что - ли?
- А как же! Воскликнул я.
- Да какая же, - недоменно подняв бровь, сказал слуга мой, - помилуй - это измена? Она же мамзель! У ей совсем другая физиология. Вот скажи мне, родимец, могла бы, скажем, попадья, застав меня всаживающим любовное копье мое в бутылочное горлышко… приривновать меня к оному? Покрутила бы у виска, да и в кровать затащила бы. Так и Глебушка твой. Ну потычит он невесту свою немножко тебе то, что от этого? Считай, что он в замочную скважину баловство свое тыкал. Однако ж я так думаю, что баловник Глебушкин на нее и не срегирует.

- Нет, - воспротивился я решительно, - я должен бежать к атаму и просить у него батальон для нападения на Черногорский бастион с целью освободить Глебушку.
- Что ты такое, милостивец, говоришь, - вскрикнул мой старый бот, - куды ж ты побежишь. Ужо ночь на дворе. Ты уж лучше, сударь мой, попей лучше чайку с черебякой. Это травка такакя. Она у попадьи в палисадке растет. Выпей, сударь мой, и спать ложись, а уж утром ступай хоть к атаману. Хоть куды себе хочешь.
Я согласился и, выпив кружку отдающего йодом чаю, заснул и сквозь сон услышал.
- И порого и с крыльца крикнем громкое ура!
Его поддержал резкий бабский возглас:
- Молодицу с молодцом мы с утра винцом зальем!
Я открыл глаза и увидел большую церковь. На крыльце огромный детина держал на руках хрупкую девицу. Сердце мое замерло в детине я узнал Татьяну Порфирьевну Спиридонову, а в девице моего возлюбленного, моего милого Глебушку.
- Убью, я выхватил шпагу.
- Да, ты что, батюшка,- схватил меня за руку Тимофеевич, - остановись. Посмотри сколько вокруг военного люда. Мне батюшка твой велел тебя в живом виде доставить, а не друшлацком!
- Тогда я выколю себе глаза! Да, на что ж тебе, - изумился мой слуга, - их, сударь мой, выкалывать:
- Потому что я не могу смотреть, как эта мерзкая Татьяна Порфирьевна держит в своих рущиах нхрупкое Глебушкино тело!
Тимофеевич вытаращил глаза и с некоторой дрожью в голосе осведомился:
- Уж не болен - ли, ты, родимец? А, понял я! Это у тебя от черебяки гальнюцинации разгулялися!
- С чего ты взял?
- С того, сударь, - ответил Тимофеевич, - что нет тут никакой Татьяны Порфирьевны и Глебушки нет.
Я указал пальцем на молодоженов:
- А эти кто, по-твоему?
- По-моему, батюшка, и по всеменому, - улыбнулся мой старый бот, - молодой - это атаман наш Болото, а молодая евойная никто другой, как барышня Оливия.
- Ты это серьезно говоришь?
- Так ты протри очи серебрянкой, - Тимофеевич вылил из склянки на платок желтоватого цвета жидкость, - взор твой и растуманиться. Три. Три. Три, милай, вот так.
Тимофеевич забрал у меня платок.
- А теперь на мир воззри.
Я взгляну на молодоженов и точно увидел на крыльце атамана Болото и сестру доктора Лонгпре Оливию.
- А когда ж они…
Я замолчал, подбирая нужное слово для определения этого странного союза
- Спучковались, ты, родимец, хотел сказать. Хе- хе. Так дело ж молодое – справное. Тык – тык, да и спарились. Барышня завидя, что с тобой каши – то не сваришь… к атаману кинулась. Он жених знатный. Хоть себе и простого звания, но с другой стороны без пяти минут император! И потом я, сударь мой, его любовную механизму в бане видел. Ну, я тебе, сударь мой, докладу то машина… так машина. Одни восклицательные знаки, да и только.
- Да, когда ж они, как ты говоришь, - хлопая ресницами, спросил я Тимофеевича, - они спучковались, если барышня Оливия в плену у Сентебря Януаровича?
- Твоя правда, страстоперец, твоя, - согласился Тимофеевич, - была она в полоне, да только ослобонил ее атаман наш.
Я недоуменно уставился на Тимофеевича:
- Что ты так, смотришь, батюшка, али не помнишь, как третьего дня снарядил ты батальон в Черногорку?
- Ты шутишь, - спросил я, - или намеренно делаешь из меня дурака. Смотри у меня коли второе!
Тимофеевич отскочил от меня на безопасное расстояние.
- Да, уж не до шуток мне было, родимец, как ночью глубокой… темной… полз я к неприятельским воротам с бомбой адской за пазухой. Не до песен и веселей мне тогда было! Не до кряковяков мне было, когда рыл я ямку и клал туда смертоносную ношу свою. Но уж утром, так… та… адская машина рванула. Так жахнула, что от дубовых ворот Черногорских только щепья посыпались. Страху я набрался и тогда, как вытащих шпагу свою с криком Ура кинулся ты в атаку. Зашлось мое сердце, как увидел я, что бросились к тебе трое дюжих гренадеров. Думал все конец тебе. Привезу я родителям твоим только что ошметки мундира твоего и горсточку серого пепла. Да уж ошибился я. Слава тебе вселенский разум. Ты, сударь, вжик-вжик… чик – пык… и уложил супостатов на землю. Дальше уж я в себя пришел. Схватил оглоблю и бросился с тобой у самую гущу! У самое боевое варево! Положили мы с тобой на пару… великое множество врагов! Опосля этого ты к Глебушкиному обиталищу кинулся. Я было за тобой увязался, но ты так шибко летел, что я за тобой, не поспевая, примкнул к батальону, который в острог отправился. Прибегли мы туда, а там уже атаман наш на крылечке стоит, а подле него красавица наша мамзель Оливия статуэткой возвышается. И такая, милостивец, себе на вид пригожая. Красивше, право, чем у туннеле. Подсунулся я к ней поближе. Поздоровался. Честь имею, барышня Оливия. А она так мило мне улыбаясь. Здравствуй, здравствуй, братец Тимофеевич, а где же твой господин мусьё Зорич. Так говорю, побег он, матушка голубушка Оливия у дом… к возлюбленному своему Глебушке Штольцу. Папенька евойныё тут командиром обретаются. Бастионом командуют. У Романа Григорьевича, матушка голубушка, с Глебушкой амурия приключилась. Вот мой барин до него и помчался. После этих слов… видит вселенский разум и не даст мне сорать… побледнела она лицом. Я так думаю, сударь мой, с той самой минуты поворотила она любовную линию свою к атаману нашему. Вот таким значит манером ослобонили мы Черногорку. Бырышню Оливию из полона спасли. С атаманом ее с нашим спутали. Нас с тобой за то пожаловали. Мне вишь медаль вышла, а тебе орден выпал. Ишь как блестит он у тебя на груди. Чисто золото!
Я взглянул на свой мундир и, впрямь, нашел на груди своей орден «Золотого Орла»
- А Глебушка, - переводя взгляд от ордена на Тимофеевича, спросил я, - он где?
- Так откуда ж я знаю, - удивился мой слуга, - ты за ним побежал, а примчался оттудова один-одинешенек. Я так думаю, что схувал ты его где – то, а как время придет… так… ты его оттуда изымешь. Не кинешь же на произвол судьбы, как та я кошка, что бросила помирать своего котеночка. Ух, я, батюшка, тогда измучился весь. До сих пор тот писк в ушах стоит.
- Горько! Горько! Закричал писклявый женский голос.
И в тот же миг тысячи голосов подхватили свадебный призыв.
- Горько! Горько!
Я открыл глаза. За окном занимался туманный рассвет. В комнате пахло дамским о де колонь.
- Чир - чир. Будила мир одинокая птица.
- Куды. Куды ты тычешь, - услышал я возглас попадьи, - у грех тычь.
- Что ты с энтим грехом до меня привязавшаяся, - послышался голос Тимофеевича, - у грех…это ты у барчука моего проси. Он у меня до этого дела охоч, а я человек простой. Я по народному. По обычному.
- По народному детишки бывают, - похотливым шепотком ответила попадья, - а они мне ни к чему.
- Да как же ни к чему, - удивился слуга моя, - детишки - это отрада и продолжение рода. Я… когда в машинном режиме… пребываю, люблю всяческие вселенные строить. Так я, такое дело, перво-наперво их детишками заселяю. Люблю я их озорников. Забавные они такие. Лопочут - лопочут и все не по-каковски. Пока значит, я их в нужный оральный режим не введу.
- Тимофеевич, - позвал я слугу, - ты что – ли это там говоришь?
- Я, батюшка, я. Пошла. Пошла… отсюда…
Зашептал попадье мой слуга. Я услышал осторожные шаги. Скрипнула дверь.
- Что это, милостивец, - подойдя к моей постели, спросил Тимофеевич, - ты ранней за солнышко сегодня поднялся. Еще и петухи не пропели, а ты уже очи свои ясные на меня проявил.
- Послушай-ка, братец, - сказала я ласковым голосом в коем, однако звучал, метал, - ты зачем это мне всякую дрянь в чай льешь? Я через твои чаи уже запутался, что на самом деле происходит, а что мне кажется. Где сон, а где реал?
Тимофеевич, по-кошачьи улыбаясь, ответил:
- Я, страдалец, что. Я ничего. Жизнь тутошняя такая. Так на нее поглядишь вроде сон, а этак глянешь - реал. Этот того, милый, что мир этот видать на голову стукнутый сотворял.
Я показал Тимофеевичу кулак:
- А мне сдается, что сыпешь ты всякую дрянь в мой чай, чтобы во время моего сна куролесить с попадьей. Ты зачем ей сейчас про меня и Глебушку грязь лил?
Тимофеевич сделал недоуменное лицо.
- Да, что ты, батюшка, Роман Григорьевич! Да разве ж я мог на тебя клеветать. Это кто- то понапраслину… на меня возвел.
- Я сам это… только что слышал, - ответил я слуге моему, - собственными ушами. Вот только что.
- Привиделось, - замахал руками Тимофеевич, - привиделось тебе то, батюшка.
- Смотри, - грозно сверкнув очами, сказал я, - еще раз привидится мне что- то подобное, то я тебе такие привидения устрою, что ты у меня десятому закажешь. А сейчас прикажи приготовить мне ванну…
- Баню, что - ли прикажешь затопить?
- Ванну я сказал!
- Да откудова тут, отец, ванные, - изумился слуга мой, - ты еше прикажи здесь тебе наноассемблер инсталлировать. Вона ведро, а вона ковшик… вот те и вся санитария с гигиеной.
- Ладно, лей из ковшика…
Я ополоснул торс, руки, лицо и докрасна вытерся полотенцем и отправился к атаману.
- Здорово! Здорово вашество, - приветствовал меня атаман, - ну чего у тебя? Хотя слушай… я еще маковой росины во рту сегодня не было. Пойдем ко мне столовку.
Атаман открыл боковую дверь и мы оказались в великолепно обставленной комнате.
- Что обалдел ты, вашество, - усмехнулся Болото, - не ожидал увидеть такого шику. Я человек хоть и за равенство, но иногда… позволяю… себе нарушить принципы. Для большего озверения к кровососам народным. Посидишь вот среди серебра, да злата… гневом вспыхнешь и тянет новую крепость ослобонить от казнокрадов!
Болото налил в мою чашку крепкого кофе и подвинул блюдо с нежнейшей свежести пирожными.
- Может тебе чуток… коньячку, вашество? Я с утра ни-ни кроме чаю.
Я понимающе кивнул и ответил:
- По утрам я тоже принимаю только легкие напитки.
Мы сделали по глотку кофе и скушали по пирожному.
- Вот как так, вашество, - продолжил разговор атаман, - сделать, чтобы… простому… кожному… человеку утром по кексу доставалась? Этих казнокрадов… как не крути, а кот наплакал… перед каликчеством народным. Их пирожными накормить не представляется тяжким делом, а где на всю нашу ораву народную их напастись?
- А зачем тебе, - ответил я, - обо всех заботиться. Пусть каждый кушает, что хочет. Я вот, например, к пирожным равнодушный.
- Равнодушный, равнодушный, - сказал Болото, хитро улыбаясь, - а цельное пирожное… имел удовольствие откушать… и за другим тянешься.
- Я сижу за твоим столом и отказываюсь от твоего угощения. Хорошо ли это? Нет. Ты сочтешь это актом неуважение к себе.
Атаман согласно кивнул. Я продолжил.
- По мне так лучше куска ржаного хлеба с молоком ничего нет.
- Это потому, - засмеялся Болото, - что вы там в своем машимире зажрались в корень!
Я с неудовольствием взглянул на атамана.
- Это ты напраслину говоришь, атаман. Мы в своем мире ничего кроме энергии не потребляем. А кушаем мы пищу только в созданных нами материалистических мирах, а в них бывает, приходится неделями голодать. Черствой корке рад… не то, что пирожному. Мы в равной степени познаем и лишение, и достаток.
- Я в твоих мирах, - атаман вытер губы салфеткой, - никогда не побываю и не проверю… правду ты сказываешь али брешешь, как сивый кобель, но ты существо совестливое… так что я тебе на слово поверю.
Давай, сказывай… чего такое… принесло тебя ко мне в этакую рань?
Я отодвинул от себя тонкого фарфора блюдце с чашечкой и сказал:
- Было мне сегодня видение. Со мной это… бывает иногда… остаточные способности моего машинного состояния. Будто в Черногорской крепость тайно прибыли царственные карлики. Остановились они там на два дня. Ждут спец конвоя, а уж с ним отправятся они на остров Куяш. Там их уже груженный златом, да серебром корабль дожидается. Судно их в случае твоего продвижения на столицу отправиться повезет их в Башляндию, а оттуда, ты сам понимаешь, их уже извлечь будет тебе не под силу. Если хочешь арестовать карликов и тем самым положить концу бунту немедля веди войско свое на Черногорский бастион. Слуга мой Тимофеевич этой ночью под ворота бастиона машину адскую подложит. Как солнце встанет он приведет ее в действие. От крепостных ворот только щепки полетят. В образовавшуюся брешь кинуться твои хлопцы. Внутри бастиона вы особого сопротивления не получите. Я вчерашнего дня разговаривал с перебежчиком. Настроение среди бастионных солдат самые что ни на есть панические. В случае говорят они чего… мы на сторону… Степана Болоты переметнемся. У него, мол, и провиант лучше и свобод больше.
- Это вашество, - почесав затылок, сказал атаман, - с кандочка не делается. Надобно лазутчиков вперед выслать. Разведать хорошенько…
- Пока, - остановил я Болото, - ты будешь разведывать, да планы строить… карлики с казной за море уйдут. Без карликов черт бы с ними ты проживешь, а как без казны жить станешь? Чем народ кормить будешь? Брать надобно Черногорку немедля. Дай немедля команду к приготовлению. Я возьму с собой два батальона из пидармии. Они у тебя самые в войске самые дисциплинированные и обученные военному делу солдаты. Под покровом темноты мы тайно выступим, а следующим утром ударим! И доставим тебе и карликов и казну.
- А може, - качая головой, сказал атаман, - видение твое незаправдашнее. Перепроверить бы его надобно.
- Ну, проверяй, - сказал я, вставая со стула, - только кабы поздно не было.
- А барышня Оливия, -сказал на это атман, - ты хотя бы про нее вспомнил.
- А что про нее вспоминать?
- Ну, как же она тебя с полону выручила. Хоть бы оттого сердце твое сжалось… от тревоги за ее девичью честь, а ты только страдаешь от того, что некому тебе закапать твой шоколадный глаз. Оно конечно дело твое… долбись куды тебе вздумается, но как – то это не по-людски… девицу жалостью обнесть.
Я, было, хотел вскипеть, но подумав, что могу этим расстроить мои планы, приветливо улыбнулся и сказал.
- Барышню Оливию… я вовсе не забывал. Возможно, что и она в Черногорке томится. В моих видениях видел я вашу с Оливией свадьбу.
Лицо атамана приняло елейное выражение:
- Скажешь тоже… свадьба. Она… Оливка- то… рода знатного, а я простого. Меня хлопцы мои осудят.
- Не беда, - заверил я, - мы ее в звании понизим.
- А правда – ли, - обмирающим голосом спросил Болото, - хороша девица?
- Мед, а не девица.
- Ладно, засмеялся атаман, - считай, шество, уламал ты меня. Я зараз для тебя письмо начпидармии составлю.
Атаман подошел к кокетливому письменному столу. Обмакнул перо в чернила и стал быстро писать.
- Вот, - сказал он мне, - передай начпиармии сию грамоту. В ней приказ на выделение тебе двух лучших пидбатальонов. Я думаю, что ты с ними управишься. Только смотрите… там… заместо боя не начните тыкать свои стержни друг – дружку в зад.
- Обижаешь, атам. Вспыхнул я.
- Ладно, ладно, - протягивая мне руку, сказал атаман, - это я так… шутки для. Жду тебя с маленькими и госказной. Ну, давай с Богом.
Дома меня ждал Тимофеевич.
- Садитесь, ваша светлость, - сказал он мне с порога, - попадья блинов напекла. Я для вас десяток оставил. Кушай, сударь, пока они теплые. С чаем, да медом… лучше снеди нету.
У попадьи пасека хорошая. Ульи… опять же крепкие. Я помню… как-то… создал в галактике B- 15 пасеку. Завел таких пчел. Прямо звери, а не пчелы… они… что ты станешь делать… возьми и все передохни. Люди говорят, пропали пчелы… жди апокалипсиса. Люди, что с них взять дурачье… напридумают себе всякого разного… однако ж… слышь, батюшка, вскоре в моей галактике случилось термоядерное замыкание и кирдык моей B-15. Мне тогда…
- Помолчи, - остановил я слугу моего, - сделай милость.
- И то верно, - согласился Тимофеевич, - что разговоры то разговаривать, когда такие блины на столе. Кушай, родимец, кушай на здоровье.
- Не до кушаний, - отдвинулся я тарелку, - мне сейчас.
- А до чего ж, батюшка? Может… ты… соснуть желаешь. Ты чевой – то сегодня рано вскрутился. Ступай, приляг, милостивец…
- Не хочу я спать, - резко сказал я слуге, - дело у меня к тебе есть. Я у атамана испросил два батальона и он их мне пожаловал…
- Как же он тебе их дал! Ка же он мог, когда у него кожная рота на счету, а тут цельных два батальона!
Я взял блин обмакнул его в густой мед.
- Чав-чав, а и впрямь, хорошие блины. Так вот я сказал атаману, что в Черногорку прибыли карлики.
Я вытер губы салфеткой. Тимофеевич изумленно воскликнул
- А они что ж взаправду там!? Мне про то адъютант ротмистра Неволина того самого, сударь ты мой, Неволина, что напившись откусил нос у дирижера полкового оркестра.
- Ты мне это уже рассказывал.
- А адъютант Неволинский, - сказал на это Тимофеевич, - мне про карликов в крепости ничегошеньки не сказывал.
Я подумал и сказал:
- Это я приврал, а то ведь атаман мне не то, что два батальона… для Глебушкиного освождения не откомандировал, а и двух инвалидов бы, не выделил.
- Нехорошо это, батюшка…
- Сам знаю, - остановил я слугу, - чио плохо, а что прикажешь делать, ежели по-другому Глебушку не спасти. Вот я и сказал, что карлики в Черногорке… инкогнито прибыли… почуяли, что дни их сочтены… ни сегодня – завтра… атаман столицу возьмет. Вот они и хотят, мол, на корабль погрузиться вместе с госказной и за море уплыть. Но я им помешаю. На крепость… тайно нападу, возьму карликов с госказной. А уж по ходу баталии освобожу Глебушку и мадмуазель Оливию. Сильно он хочет увидеть мадмуазель Оливию. Да и как же иначе, когда я ему её и золотом, и серебром расписал.
- А разве ж и мамзель там?
Я, тяжко вздохнув, ответил:
- Не знаю.
Тимофеевич трагически всплеснул руками:
- Да тебе же, милостивец, наказание за это дело выйдет! Оно тут, конечно, слободы, равенствы, а, однако же, за дезининфернацию… или как… там по ихнему… выйдет тебе дальняя дорога у морозный дом, а я за укрывательство твоих коварных планов… за тобой последую. Спасибо, батюшка, облагодетельствовали.
- Да погоди ты, - обнял я слугу своего, - раньше времени нас в острог отправлять. Мы задание выполним… крепость захватим, а уж куда карлики подевались… того… мы не знаем. Может то лазутческая проделка была. Пустить армию по ложному следу.
ТИмофевич взял блин и жуя его стал говорить:
- Я сегодня пока тебя не было… на базар ходил. Сапоги у меня прохудились. Присматривался я, а все дрянь. Не стоят они того, что за них просят. Я может как – нибудь у попадьи покойника сапоги выпрошу. У яво хорошие и мне по размеру, а не даст так я их потихоньку вынесу, когда мы, стало быть, съезжать надумаем.
Я ехидно улыбнулся:
- Вот меня ты бранишь за ложь атаману, а сам бедную женщину ограбить хочешь.
Слуга мой поскреб затылок и, сделав виноватое лицо, ответил:
-Это, милостивец, ты верно подметил. Нехорошо это… но, то ж сапоги, а у тебя фалисифкация. За энто трибунал положен, а за сапоги… ну… высекут… не более того.
- Как бы там не было, - тяжко вздохнул я, - но обратной дороги нет. Нужно Черногорку брать. Ты сегодня ночью должен подложить под ворота бастиона адскую машину, а поутру приведешь ее в действие. Ворота откроются. Мы в них на всем скаку въедем. Внезапность это…
- Как, машину, - трясущимся голосом оборвал меня мой слуга, - почему адскую. Что ж ты, Роман Григорьевич, такое удумал. Машину подкладывай это ж за какое такое. Ужо разве я тебе плохо служил!? Дурно за тобой присматривал!? Кажись, нет. Справно выполнял я свое прислужницкое дело, а ты меня за то под бомбу плодкласть хочешь. Как себе, сударь, хочешь, на энто я пойти не могу!
- Да, разве ж ты забыл, старый ты бот, первый закон!? Интел второго уровня обязан безоговорочно подчиняться интелу первого!
- Не забыл, не забыл, - вызывающим тоном ответил мой слуга, - да только ты, страдалец, запамятовал, что мы сейчас не в том состоянии, чтобы тут интеловскими законами меряться. Тут мы с тобой… у атамана… може оно там в бастионе и по другому было… на равныных. Тут у нас равенство и народная полная слобОда… я ежели что у комиссию по правам на тебя докладу… и отольются тогда тебе птичьи слезки…. мои
- Да, ты что! Вскипел я.
-А то, - дерзко ответил Тимофеевич, - да ты остудись, остудись, сударь, тебе горячность у другом месте пригодиться. Для полюбовных дел.
- Ах ты, негодяй, - сказал я смерив Тимофеевчиа презрительным взглядом, - я к нему со всей душой, а мне тут фанаберы крутит. Ну, и оставайся здесь с попадьей!
Я направился к двери.
- Ну, что ты, что, батюшка, что ты, роман Григорьевич, - бросился мне в ноги Тимофеевич, - куды ж ты без меня. А я без тебя! Помилуй, прости меня дурака. Не хотел я тебя обидеть. Это черт. Тьфу на него меня попутал. Он. Он, батюшка! Я сегодня… когда с базар возвращался, шел мимо церкви, а она на горе высокой. Чтобы к ней добраться нужно по крутым лесенка подниматься. Гляжу две молодухи на коленках видать нагрешили дальше некуда… по этой лесенке взбираются. Я поглядел на них, да и подумал. Черт бы вас дур побрал! А вот же правду говорят. Не поминай черта возле церкви. Вот он ко мне и явился и через меня всякие гадости тебе наговорил! Прости, батюшка. А уж, коль ты хочешь Черногорку взять… так на то… тебе никакая бомба ненадобная. В этом бастионе все стены разрушены, а дырки эти только для блезиру присматриваются. Мы Глебушку и без батальонов ослобоним. Ночь подползем к пролому в стене. Бросим в проем сонную взвесь и караульных до утра пушечными выстрелами не добудишься. Так что ты, батюшка, ложись, отдохни. Сосни… до… обеду чуток… сосни, а я за взвесь возьмусь. Знаю я один, милостивец, формулец… ежели все правильно скомкаю, то мы с тобой не то, что караульных. Мы с тобой всю Черногорку к морфеям отправим.
Тимофеевич вышел, а я прилег на кровать и погрузился без видений, призраков и фантомов сон.



Глава семнадцатая
Путь
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит…

Настенные часы замерли в мучительном выборе: бить или не бить. Тяжко вздохнули и хрипло пробили три раза. За окном послышалась военная песня. Я встал с кровати и выглянул в окно. По улице чеканя шаг, шла колона солдат. Знаменосец нес разноцветный шлаг с надписью «Первая пидармия» Мелькали лозунги. Смерть карликам! Даешь народократия!
- Что, батющка…
Я вздрогнул и обернулся:
-Предупреждать нужно, а то ведь так и заикой можно остаться.
- Ничего, вернемся, все вылечим, - подбодрил меня мой слуга, - исцелим, сударь, даже не смей сумлеваться. Еще и шутковать будешь над энтими страхами.
- День сегодня, - сменил я тему, - какой, а Тимофеевич? Золотой!
- Ваша, правда, сударь. Осень. Энту пору года так и называют золотой. Я ее очень люблю. Никакая другая мне в энтом мире не нравится. Особливо зима. Холод! Голод! Темнота! Хотелось бы как- нибудь, батюшка, до зимы отсюда в наш мир скакнуть.
- Сперва нужно Глебушку освободить.
- Это уж наше почтение, - согласился со мной Тимофеевич, - без него никак!
- День великолепный, - сказал и, вздохнув, добавил, - а солдатики с плакатами тягаются. Народократия. Долой карликов. Зачем им это надобно, дядька?
- Не на штос, сударь, не надобно, - тяжко вздохнув, ответил мой слуга, - это все микроб возмущения, Роман Григорьевич, а то стали бы они тебе без него мятежничать! Ты, родной, к столу будь добр пожалуй. Попадья сегодня такого борща наварила! Эгоцентрическая галактика RS0)^ 12 поколения не меньше! Ты понюхай.
Тимофеевич открыл крышку. Ноздри мои защекотал славный запах.
- Да, букет, набор гиберецентов QB-18 - согласился я, - и кушать не нужно!
- Нужно, нужно, - подставляя мне стул, сказал Тимофеевич, - обязательно нужно кушать. Ты со сметаной али так? Я так со сметаной сделал себе привычку борщ кушать. Сметана она и смягчает… и тем же манером… охлаждает. Ты вот, Роман Григорьевич, сперва рюмочку выпей! Попадья сама гонит – чистый Вельзувей!
Я выпил, крякнул.
Сильна водочка, отец, а ты ее огурчиком закушай. Вот из него… из огурца соленого, твоя милость, микроб возмущения в людей и попадает. Однако ж он там не всегда водится. Он время выбирает.
Как завидит он, что баре от богатств пухнут, а у бедного люда от голоду животы к спине присыхают, то микроб этот давай плодиться и в полном объеме на человеков и вскакивать. Тут они и давай бунтовать!
Я, с интересом взглянул на Тимофеевича.
- Уж не головой ты тронулся, старый ты бот?
- Чавой – то я тронулся. Все так и есть, а иначе как же? В огурцах среда для микроба нужная. Энволюция дело тонкое. Она все понимает, что и как! Побунтует микроб и отходит. Снова таится унутрях человеческих.
Я облизал ложку и сказал.
- Ты взвесь – то свою приготовил?
- Настаивается, Роман Григорьевич, настаивается.
- Как думаешь, - поинтересовался я у слуги, - говорить мне что – нибудь атаману. Вроде… что … как бы… ошибся я с видениями?
- Без надобности, милостивец, - покачал головой мой дядька, - ему сообщать, уйдем тихо и больше сюда не вернемся. А что тут делать? Головы что - ли свои за микроба класть! Заберем Глебушку и столицу тронем. Там в престольной сунем министру межмировых касательств барашка в конверте…я у попадьи немного одолжился и отправимся к себе. Мне зимовать тут никак неохота, милостивец, и тебе не советую. Такая дрянь, что я даже и вселенных замороженных ни разу не создавал.
Я встал из стола и, подойдя к зеркалу, сказал:
- Побриться надобно Глебушка не любит меня небритым. Ежиком меня называет. Что это ежик, дядька.
- Такая, отец, дрянь, - ответил слуга, - что не приведи тебя с ним встретиться, а пуще сесть на него. Я как – то будучи в этом мире на него уселся… по несчастию. Три дня, отец, не мог на заднице сидеть. Ты изволь, садиться супротив зеркалу я тебе отбрадобрею! Я и лезвие у попадьи нашел. Справное лезвие, ваша светлость, садись, будь милостивым!
Я присел у зеркала и сморщил недовольную мину.
- Что, батюшка, кривишься, - подмигнул мне слуга мой, - тебе – то хорошо, а карликам надо брить свои мерзкие хари, которые они видят в зеркале, каждые пять минут. С них говорят волос прет, что трава опосля дождя!
- Ты откуда это знаешь?
- Так чул, милостивец, на базаре, - намыливая мне щеки, ответил Тимофеевич, - у них базар, как у нас инфопортал!
Вскоре Тимофеевича позвала попадья. Он вышел. Я взял в руки книгу и стал читать любовный роман. За окном шумели охваченные увяданием деревья крепостного сада. Весело чирикали разноцветные, как листва на деревьях, птицы. Убаюканный звуками природы я задремал, а когда открыл глаза за окном уже смеркалось.
- Тимофеевич! Где ты, дядька?
Дверь отворилась, и в комнату вошел мой слуга.
- Тут я. Тут я, Роман Григорьевич!
Я взглянул на него с любопытством:
- А что это ты такой весь растрепанный. Снова… что – ли… баловал ты с попадьей?
Тимофеевич лучезарно улыбнулся:
- Никак нет, кормилец, я в сарае крутился. У попадьи в сарае крыша прохудилась. Я ее, стало быть, латал. Не SBY конечно конектить, но кое- что, - Тимофеевич постучал себя по лбу, - и кое – какие SPQ иметь надобно. Что, батюшка, готов ли ты в путь али может ну его? Твое ли это дело… подвергать жизнь свою… опасности. Ты ж сам должен понимать. В случае чего никто тебя виаинформационный процессор не наладит. Нано код не настроит! Ну, ладно… строил бы ты галактику GSVFAT – седьмого поколения. Это штука новая… неизведанная. Тут и знания и тонкость страфкодовой карты надобна.
Так ведь нет собрался ты в опасность. Надобно ли тебе это? Может лучше и не ехать вовсе. Может оно само собой как – то наладится?
- Нет, - отрубил я, - дело решенное! Я через час я выезжаю, а ты.. как себе хочешь… можешь здесь остаться. Я над твоей жизнью неволен. Ты сам себе хозяин. Только прошу… ежели чего со мной случиться, то кланяйся от меня родителям моим. Скажи им, что я… за неимением моего виастимулятора HTRP… люблю их всем моим… теперешнем… человеческим сердцем.
В глазах Тимофеевича я заметил слезы.
- Что ж это ты такое, родимец, удумал, - вытирая рукавом слезы, сказал мне на это мой дядька, - да разве можно… мне… тебя… одного… оставлять. Разве ж забыл ты первый закон устава нашего. Не может изделие низшего порядка бросать изделие высшего биометрического уровня.
- Ты сейчас человек, - сказал я на это, - и волен делать, так… как подсказывает… тебе инстинкт сохранения. На меня только… прошу.. зла не держи. Прости, что был я порой с тобой груб и несдержан. Прости за все, старик. Может даст Бог… хоть это и смешно… еще свидимся. Ты тут не тужи. Живи полной жизнью, а не будет тебе с этого мира… вдруг так станется… выхода. Ты так на попадье женись. Она баба видная. Детишек заведи с десяток. Если малец будет, то назови, сделай милость, моим именем. Романом, стало быть. На том прощай, старик, не понимай меня худым словом. Знай, что я хоть и был с тобой… временами… несдержан, но любил я тебя… и в том тебе мое слово… всем своим человеческим сердце.
Я встал перед слугой моим на колени.
- Что ты! Что ты, батюшка, - Тимофеевич стал поднимать меня с пола, - что это ты такое удумал… перед ботом низшего уровня, да на колени становиться. Как мог ты такое подумать, чтобы я тебя брошу!
Я полагал, что тебе этакое и в дурном сне не приведется, а оно вона как вышло. Как же я могу тебя оставить! Все мои наносферы, что я в нашем мире оставил… от одной только этой мысли… разлетятся в мигаимпульсы. Как ты себе хочешь, а только не брошу я тебя. Вместе… мы с тобой сюда явились… вместе и уйдем, а уж если и останемся так вместе в землю ляжем!
А в Черногорку… изволь… только прикажи, когда… немедля отправимся. У меня все готово. Я двух одомашненных елефантов приготовил. Скакуны! Летуны! В миг домчат они нас до Глебушки твоего горемычного. Акрамя того… я взвесь приготовил. Такая, кормилец, взвесь вышла. На удивление хорошая. Мы ею не то, что гарнизон к морфеям отправим. Мы цельную дивизию можем в сон и морок погрузить.
Я улыбнулся, хлопнул дружески Тимофеевича по плечу и сказал:
- Знаю я, дядька, что спорить с тобой не имеет никакого смысла. Ты на каждый довод тысячу своих приведешь. Даю тебе тридцать минут на сборы. Буду ждать тебя у ворот дома.
Тимофеевич вышел. Я надел мундир, расчесался, обрызгал себя кельнской водой и спустился во двор. На улице уже было темно. В небе мерцали яркие звезды, а на земле чахоточным светом горели уличные фонари. Вскоре я услышал возню.
- Кто там?
- Я, батюшка, я. А ну пошли проклятые!
- Ты это кому?
Тимофеевич недовольно пробурчал.
- Елефантам, Роман Григорьевич, будь они неладны! Уперлись, как неведомо что.
Я подошел к моему слуге и с изумлением в голосе произнес:
- Это что такое?
- Елефанты, кормилец.
- Какие ж это елифанты!? Ты не спятил ли, старик!? Ты ж посмотри на них внимательно. Это ж какие – то побочные явления генетических экспериментов!
Тимофеевич пожал плечами и ответил:
- Так я, что, родимец, сделать могу. Настоящие елефанты емкие создания, а одомашненные, стало быть, коньки горбунки. Однако ж говорят, что скачут они резво.
Слуга мой подвел ко мне коротконогое существо пегой масти .
- Вот этот елифант твой, батюшка.
- Ну, что ж посмотрим, - проговорил я, взбираясь на елифанта, - посмотрим на этого рысака.
Я сильно ударил коротконогое существо ногами в его тощие бока.
- А ну пошел.
Елифант не раздумывая, точно мега импульс GYQP)*х2f8 взял с места в карьер.
- Погоди, милостивец, - услышал я далеко позади себя голос слуги моего, - не скачи ты так шибко. Моя кляча за тобой не поспевает.
Я остановился. Вскоре ко мне подъехал Тимофеевич.
- Ух, и напужал ты меня, отец! Думал все… ускакал ты от меня. Бросил одного в темноте на съедение зверям диким.
-Как ты мог такое подумать, старик, - сказал я на это своему дядьке, - куда ж я без тебя. Цепляйся за мое седло, и поедем разом. Только тихо. Не разглагольствуй.
- Да, разве, - связывая елефантов веревкой, сказал мой слуга, - глагольствую. Я так маленько болтаю… кабы страх разогнать. Шутка сказать… ведь… скачем… посередь ночи… неизвестно куды.
- Знаем, дядька, знаем…
Я ударил своего елифанта по крупу, и мы продолжили наш путь. Вокруг стояла непроглядная темень. Тишину ночи изредка нарушал мрачный крик неведомой птицы. На душе моей было неспокойно. Хотелось живой речи, но слуга мой сохранял несвойственное ему молчание. Я уже было хотел окликнуть его, как он заговорил первым.
-Я, слышь, Роман Григорьевич, когда свои вселенные создаю, то первое – наперво дорогами их обкладываю. Дорога ж она для приятности жизненной, а по ихним ехать это, как говорит попадья, что пизде пить подносить. Замучился я со всем. Може я сойду с елефанта своего, да пешком пойду?
- Да уж, - ответил я, - как тебе будет угодно.
- Вот, - становясь на землю, продолжил слуга мой, - так куды лучше. И жопа не болит и не крывя в ногах разбежалася. Сколько, батюшка, думаешь, нам до Черногорки осталось пути?
- Думаю, что скоро. Вон уже и луна взошла. С ней веселей ехать будет. Чоп – чок. Пошли!
Елифанты послушно выполнили мою команду.
- Дымком, батюшка, тянет, - втягивая в ноздри ночной воздух, сказал Тимофеевич, - может это уже Черногорка наша…
- Стой, кто идет, - обратился к нам из темноте хриплый голос, - стрелять буду! И не дожидаясь ответа, грянул выстрел. Мой елефант испуганно заблеял. Встал на дыбы и понесся по ночной дороге. За ним устремился, связанный с ним одной цепью, елифант моего старого бота. Тимофеевич бросился поднимать мне с земли.
- Как ты, батюшка?
Ответить мне помешали люди с факелами в руках.
- Кто такие?
- Мы, путники, - ответил Тимофеевич, - а вы кто будете люди добрые.
- Ночной дозор их триумвиратовских величеств Старобельской крепости.
- А мы, стало быть, - дружеским голосом сказал Тимофеевич, - служивые Черногорского бастиона. Едем по служебной надобности.
- Покажи предписание? Потребовал остановивший нас хриплый баритон.
- Сейчас ваша, милость, сию минуту.
Тимофеевич сунул руку за пазуху и резко швырнул в дозор белый порошок. Солдаты зашлись кашлем и стали медленно оседать на землю.
- Бежим, - крикнул мне слуга мой, - скорее.
Мы побежали, не разбирая дороги в темноту. В ночь. В неизвестность. Взошедшая луна освещала на путь.
- Сюда батюшка, - крикнул мне Тимофеевич, - туды нельзя там речка шумит. Давай на этот холм. Мы поднялись на холм, сбежали с него и оказались на поляне ярко освещенной большим костром.
- Стой, кто идет? Остановил меня часовой.
Я, не отвечая, выхватил шпагу и бросился на него. Он потянулся к оружию, но шпага моя не дала ему этой возможность. Он вскрикнул и рухнул на землю. Лунный свет осветил тонкий ручеек крови.
Люди, что сидели у костра быстро вскочили на ноги и выхватили из ножен свои шпаги. Не давая им придти в себя, я бросился них кроя дозорных большим петровским загибом, чем привел их в полнейшее смятение.
- Мать твою поперек жопы ети! Грушу тебе в пизду! Гвоздь в подпиздок! Ведьму в жопу! Головню в рот! Дьявола в запиздие, а гноя на муда!
Подбежав к ним на расстояние вытянутой руки, я сделал выпад и пронзил шпагой одного из них. Дозорный рухнул на костер. Поляна погрузилась в полумрак.
Ко мне бросились два человека. Из уст их, неся третий петровский загиб.
- Писучьепадловая выссака! Многоблядская проскотошлюха! Гнидское выебопропиздище! Многоебоный херун!
Я ловко ушел от удара. Пригнулся от второго. Чуть отклонился в бок и нанес быстрый удар. Противник мой без вскрика рухнул на землю. Я встал в боевую стойку, приглашая противника к бою. Тот не раздумывая, бросился на меня. Вида он был весьма непритязательного: маленький, тщедушный. Одолеть этакого бойца не представляло большого труда, но противник мой не смотря на его непрезентабельный вид, оказался искусным фехтовальщиком. После трех его опасных выпадов я, наконец, перешел в наступление. Обманный финт, уход вправо и резкий выпад. Противник мой вскрикнул, схватился за бок и рухнул на землю. Таинственный лунный свет осветил его бледное лицо.
- Тимофеевич, - позвал я слугу моего, - ты где, старик. В это время сзади на меня накинулись несколько человек. Они стали вязать меня. Я стал отбиваться, но тут в глаза мои влетел белый песок.
Голова моя закружились. Я увидел своих матибатюшек. Они ласково улыбались мне. Я пошел к ним на встречу, но взор мой затуманился и я прогрузился в сон.
- Батюшка, батюшка.
Я открыл глаза и увидел лицо моего дядьки.
- Вот на что ты кинулся в бой, - сказал он мне с укоризной, - на что было тебе подвергать жизнь свою опасности, когда я мог управиться с этой оравой своей взвесью. Вот пришлось и тебя усыплять. Только у меня супротив взвеси… сыпь имеется. Я тебе ее дал нюхнуть и ты в норму пришел.
- А дозорщики как же?
- Которых я взвесью обсыпал, то они… до утра… не меньше… проспят. Ну, а которых… ты своей… тыркалкой потыкал… так эти до нового пришествия JHX Giga 6798 проспят.
Идем, батюшка…
- Как же мы пойдем, не зная куда? Мы даже не знаем где мы?! Даже гду север и юг неизвестно!
-Как это неизвестно, - удивленно вскрикнул мой дядька, - я когда планеты биологического пояса конструирую, то перво – наперво луну на небосвод прилаживаю. Луна, батюшка, на то и луна чтобы по ней ориентир держать. Вот гляди, Тимофеевич тыкнул пальцем в небо, - взошла она там? Там! Вот те, родимец, и восток с чутком до юга. Потом опять же речка. Слышь, течет река. Бурная видать. Аж но тут слышно. Стало быть, это горная речка. А мы куды с тобой идем - в Черногорку. На горку, понимаешь? Вот. Значится ежели мы с тобой супротив ёного течения пойдем, то, как раз у гору и придем. В Черногорку нашу. Возле нашей Черногорки тоже речка течет. Правильно? Так вот я так думаю, страдалец, что это та самая речка и есть. Только ты, милостивец, аккуратней ступай. Обрыв тут крутой.
Не успел Тимофеевич закончить свою мысль, как нога моя соскользнула с мокрого камня. Я пошатнулся. Упал на бок и полетел, крутясь и ударяясь о камни в пропасть. На какое – то мгновение я потерял сознание, но холодная бурная вода вернула меня в действительность. Я стал сильно грести к берегу, но течение не давало мне этого сделать. Луна освещала мой путь. Я видел берега реки. Правая сторона была каменной, а левая поросшая высокими деревьями и густым кустарником. Я стал сильно грести к левому берегу и вскоре ухватился рукой за кусты ивняка.
Я отдышался и стал выбираться на берег.
- Батюшка, - услышал я голос моего слуги, - Роман Григорьевич, где ты? Пропадаю. Сил у меня никаких не осталось! Батюшка! Я в речке, родимец, что черт на новогодней елке! Только, что топорком! Помоги, Роман Григорьевич!
- Здесь, здесь, - крикнул я, - рядом я! Держись, старик, я плыву к тебе. Я оттолкнулся от камня и устремился к моему слуге. Руку! Руку! Давай руку.
- Вот она, родимец, вот омертвела совсем…
Я схватил Тимофеевича за руку.
- Не лезь на меня, - крикнул я слуге моему, - а то мы так с тобой разом утонем. Держись рукой за мою спину, а я поплыву к берегу.
- Плави, плыви, родимец, - забормотал Тимофеевич, - а я тебе не побеспокою. Мне потопляться неохота.
Я стал грести к берегу, но силы мои были крайне слабы, а сила течения все ускорялась.
- Ну, старик, - сказал я, - видать пришло наше время.
- Об чем это ты, милостивец?
- Течение ускоряется – значит, где рядом водопад.
- А оплысть его никак нельзя, страдалец?
- Только ежели к берегу приплыть, - ответил я, - да только добраться до него у меня уже сил не осталось.
- А вот там, родимец, гляди, - сказал Тимофеевич, - вроде… как… что- то темнеет. Може баркаса какая!? Али камень ухватистый? Уцепиться бы… каким манером… за него!?
Я посмотрел по сторонам и увидел рухнувшее в воду огромное дерево. Я собрал все свои силы и поплыл к нему. Вскоре пальцы мои ухватили ветки.
- Ну, вот… кажется, - сказал я, - мы с тобой в безопасности, дядька. Молодец, что разглядел ты его, а то бы пропали мы с тобой.
- Ой, батюшка, - заскулил Тимофеевич, - где ж ты видишь тут безопасность. Мокрое все и склизкое. Ты уж… мне… за тебя… дозволь держаться, надежа.
Выбравшись на берег, я упал на влажный песок и тяжело дыша, закрыл глаза.
- Ба- а- атю –ю - шка, ба- а-тюшка, - принялся трясти меня за плечо Тимофеевич, - слы-ы-ы- шишь – ли…. ты меня. Живой – ли ты, Роман Григорьевич!?
- Живой, живой, - открыв глаза, сказал я, - только ты меня… прошу… не тряси. Дай мне в себя чуток придти.
- Прийти, надежа, прийти, а не придти…
- Не понял… ты о чем… это… сейчас?
- Придти, батюшка, это ранней было, - стал объяснять мне слуга мой, - по теперешнему правилу, прийти надобно говорить. Я это в надворном календаре вычитал, которую я попадьи… пока тебя… дожидался, читал.
- Ты зачем мне это говоришь, - возмутился я, - разве ж не видишь ты, что жизни во мне.. осталось… самую малость.
- Вижу, надежа Роман Григорьевич, - согласился со мной Тимофеевич, - как не видеть. Вижу. Вот потому и несу всякий вздор. Человеку, который в слабости пребывает, надобно что – то рассказывать. Это за тем делается… чтобы… он в сознании пребывал. Вот я и болтаю, Роман Григорьевич, что в башку взбредет. Ты как себя, отец, чуйствуешь. Може тебе водички?
- Ты, что спятил, - слабо вскрикнул я, - водички во мне и так в избытке. Хорошо бы ее не в меня, а из меня выкачать…
- Так ты, милостивец, три пальца, - посоветовал мне мой дядька, - в рот… всунь… и вся вода с тебя повытечет.
Я последовал совету:
- Ну, как, батюшка?
- Значительно лучше, - улыбнулся я в ответ, - дай мне руку. Вот так. Спасибо. Ну, что можем продолжить наш путь.
Тимофеевич покрутил головой:
- Слабый ты, батюшка, еще до ходьбы. И потом куды идтить, надежа?
- Как куда, - удивился я, - ты же сам говорил вверх по реке.
- Так какой же тут, милостивец, берег, - удивился мой старый слуга, - когда тут лес густой.
- Но ведь лес – то идет по берегу реки.
- Так – то оно так, - согласился Тимофеевич, но тут же и возразил, - только кабы не заблудиться нам в нем. Луны почти не видно из – за деревов. Не на ту тропинку ступишь, и конец. Мало – ли тут, какое зверье водиться. Я помню, попал в чужую галактику B13SGC666…
Рассказать конец истории Тимофеевичу не дал звериный рык.
- Что это? Я выхватил шпагу.
- Не волнуйся, батюшка, это елифант мычит.
- Какое же это мычание, - удивился я, - когда это рык.
- У елифантов, надежа, мык, как рык. А у диких вообще беда. Разве ж ты, милостивец, забыл, их рык, когда они за нашим самокатом бежали?
Тимофеевич вздохнул. Запустил пятерню в свои волосы и сделал неожиданный вывод:
- По всему, надежа Роман Григорьевич, выходит, что это наши елифанты рыкают.
- Как же могут быть онинашими, - удивился я, - когда наши на том берегу остались?
- И то верно, - согласился Тимофеевич, - а ежели не наши, то тут - значит где-то поблизости жилье стоит. Вынимай, милостивец, тыкалку свою, а я взвесь в кулак наберу и двинем.
Я вытащил шпагу. Тимофеевич сунул руку за пазуху, и мы пошли в направлении рыка. Вскоре тропинка вывела нас на залитую лунным светом поляну. В центре ее я увидел небольшой домик и слабый огонек свечи в его окне.
- Что делать, батюшка, станем, - поинтересовался мой дядька, - стучать али лучше обойти его стороной?
- Нужно стучать, - сказал я, и привел аргумент, - плохие люди в таком славном домики жить не будут. Потом нам нужно обогреться. Я совсем околел в этой ледяной воде. Да и ты дрожишь. Зуб на зуб не попадает.
- Ну, что ж, - вздохнув, сказал Тимофеевич, - воля твоя, родимец. Стучи.

Глава восемнадцатая
Соболиная бровь

На берегах прекраснейших озер.
Мне каждое из них отдельно снится.
Лежат всю жизнь два черных соболя.
Живой узор житейской небылицы.

Я постучал в массивную дверь.
- Тук- тук.
- Да, что ж, милостивец, стучишь точно к барышне. Тук- тук. Ты в ее бухай. Ногой, родимец, ногой колоти, - посоветовал Тимофеевич, - хозяева должно быть спят. Время то уж, поди, за полночь.
Я постучал громче.
- Спят, как убитые. Може… эт… о- о, - голос у моего слуги задрожал, - о-о-ни- и та-а-м и вза-а-а-правду уби- и- и- тые. Место – то глухое. Зверье разное, да дозо- о- озорники – и- и… кругом шаряться. Слышь, батю-ю- шка, можа пойд- д-е- ем себе далей? Я ме-е-ртвя - а- а - ков страх… как… не лю- б- б-лю.
- А ежели людям помощь нужна?
- То-о-гда бы они, - привел довод Тимофеевич, - бы-ы-ы тебе зна-а-а- ки подавали. Мы-ы чали та-а-м или ещё-ё ча-а-во.
- Перестань дрожать, - как лист на ветру, - прикрикнул я на слугу моего, - чего нам бояться? У меня шпага и два лучезарных пистоля…
- Може они, батюшка, отсырели у тебя.
- Взвесь твоя на что?
- Взвесь, отец родной, - тяжко вздохнул Тимофеевич, - мертвякам, что вселенской силе дирбалетовый пистоль. Шум один, а итогу ни какого. Давай лучше, батющка, в расположение к атаману возвернемся. Там и кров и стол. Попадья опять же заждалась, когда я ей свое перо в еёную чернильницу любви обмакну.
- Прекрати, болтать скабрезности. Никуда мы вернемся, а передохнем в этом доме.
Я сильно ударил ногой в дверь и, заскрипев, она стала отворяться перед нами.
- Вот те на, - тихо сказал мой дядька, - не-е-е за-а-пертая. Слышь, милостивец, ты как себе хошь, а я во внутря не пойду. Боязно мне, кормилец.
- Ты хочешь, чтобы… мы с тобой… простудись и умерли? Поинтересовался я у дядьки.
- Как бы знать, отец родной, что нас там жаркая печка ждет, да тарелка теплого борща, - ответил Тимофеевич, - то тогда я бы с тобой согласный был бы. А так кто его знает, что и кто нас там дожидается. Може мы там… с тобой… сами борщами станем. Ты лучше дверь – то прикрой и мы с тобой далее проследуем. Огонь разведем. Обогреемся. Пошли, милостивец, отседова подобру-поздорову.
Тимофеевич осторожно закрыл дверь.
Я остановил слугу моего вопросом:
- А огниво у тебя есть?
- Нет, родимец…
- И у меня нет,- сказал я, - как же мы с тобой огонь разведем?
Тимофеевич почесал затылок и предложил:
- Мы, судурь мой, сучьев, да мха наложим, а ты по нему из мушкета лучезарного пальнешь. Он и загорится.
- Во – первых, - парировал я доводы слуги моего, - ты сам сказал, что мушкеты отсырели. Потом ежели я из них пальну, то это привлечет внимание дозорников. Кроме того может там люди помощи ждут. Может быть, там мадмуазель Оливия томиться. Ты ж ведь рвался ее освободить, а теперь дрожишь, как последний трус!
- Твоя, правда, сударь, - согласился Тимофеевич, - людям... хоть себе и страшно, а помогать надобно.
Тимофеевич толкнул дверь и вошел в дом. Я последовал за ним.
- Что ты гремишь. Что ты куролесишь! Шикнул я на дядьку.
- Так темно же, батюшка, как у попадьи в еёном грехе. И потом, милостивец, мы с тобой не воры, а путники… пришли для обогреву, а ежели мы втихаря по дому шариться будем. Так хозяева в нас из пищали пульнуть могут. Эй, есть тут, кто не будь. Крикнул мой дядька. Вместо ответа раздался страшный грохот. Наступило молчание, а через несколько секунд я услышал голос Тимофеевича.
- Батюшка. Роман Григорьевич. Упало, что й то на меня и придавило. Подсоби.
Я стал шарить по полу и вскоре наткнулся на большой металлический предмет.
- Ты где, старик?
- Тут, милостивец, под энтой штукой, которую ты еложишь.
- Так это же… судя по очертаниям… чугунная ванна, - изумился я, - как же она тебе в лепешку не раздавила.
Тимофеевич ответил плаксивым голосом.
- Може и раздавила, сударь, ты приподними её, а там ужо посмотрим, что от меня засталось. Може… упаси вселенский разум… и лепешка говорящая. Говорил же тебе, милостивец, давай обойдем этот дом… сразу он мне как- то не показался… стороной, да ты не послушал. Подсоби, родимец, сил никаких моих нет. Душно тута и темно.
- Сейчас, сейчас, - я стал поднимать ванную, - ишь какая тяжеленная и несподручная. Ты держись там, дядька, я только за край сильней… ухвачусь…
Я стал приподнимать ванну
- Скорей, родимец, скорей…
- Сейчас, сейчас… ну, давай, вылезай…
В это время на улице послышался топот елифантов и раздались человеческие голоса. Я, отдавшись интуиции, нырнул по ванну и бережно опустил ее.
- Ба-а-а- тюшка, мило-с-с-тивец - зашептал Тимофеевич, -что ж ты наделал. Бегчы нам надо было, а ты нас тутова живьем замуровал, как тая кошка из моей галактики… котеночка своегойнова… Сейчас они в дом войдут… нас отыщут и конец нам.
- А куда бы ты побежал в этакую темень? Только бы шума наделал, а ежели они ванну приподниму, то я их с пистолей уложу. У нас с тобой фактор внезапности. Так что лежи тихо.
- Лазаря же у них, милостивец, отс…
- Тс!
Заскрипела дверь и в комнату вошли люди. Я увидел мерцающий свет факела.
- А это чего тут валяется? Ткнул ванну человек с писклявым голосом.
- Оставь, - ответил ему начальственный баритон, - не до этого сейчас. Мы же не жить здесь собрались. Где он?
- На дворе ждет.
- Веди его в дом.
Писклявый голос вышел, а начальственный баритон проследовал в соседнюю комнату.
- Знакомый голос. Шепнул мне Тимофеевич.
- Не ори мне в ухо!
- Прости, милостивец, не хотел. А голос этот ужо я тоже слышал. Кажись это Сентябрь Августович Януаров.
- Точно, - вскрикнул я, - он самый.
- Тихо, тихо, - зашипел на меня мой слуга, - слышат же, а уж этот с нас шкуру с живых сымет и на барабан натянет. Я про него, сударь, такое слыхал, что думать, а не то, что говорить страшно.
- Не н-у-ужно его боя-я-я-ться. У нас фа-а-а- ктор вне-е-запно-о- сти, - прошептал я, - мы их можем голыми руками захватить.
- Как только, сударь, начнешь ты ванной двигать, так они тебе… сей же час… под нее адский фугас кинут и конец твоей внезапности. Теперь уж надобно затаиться и тихо лежать. Помнишь, как мы с тобой в туннеле мертвыми стояли, так и тут надобно.
Со двора донеся голос писклявого.
- Поручик Дмитриевский, вы где?
- Здесь, господин капитан!
- Расставьте по периметру часовых, огней не разводить.
- Слушаюсь.
- Прошу следовать за мной. Сказал кому – то писклявый капитан.
- Да куда ж идти, - спросил сочный бас, - когда ж не видно ничего?
- Вот туда, - сказал писклявый, - прямо по коридору.
На полу заплясали огни факела. Люди вошли в комнату, где их уже дожидался Сентябрь Авгувстович.
- Прошу садиться, - долетел к нам под ванну голос шатполковника, - рюмка… коньяку, я полагаю, не помешает нашему разговору?
Послышалось бульканье.
- Эх, - вздохнул Тимофеевич, - я бы сейчас тоже рюмку бы хлестанул.
- Мало ты в реке нахлебался?
- Так - то вода, родимец, а это коньяк… для согреву самый раз. Продрог я, сил нет.
- Прошу вас. Сказал Януаров.
- Благодарю, - произнес сочный бас, - ваше здоровье, господин штабполковник.
- Может, вы, перекусить изволите?
- Нет, нет, - отверг предложение бас, - я бы хотел поскорее свое получить и в путь отправиться. Мне до рассвета надобно в расположении быть.
- Эх, - взжохнул мой дядька, - отказывается. Я бы зараз цельного бы барана слопал. Стасть, как жрать охота. Вам, батюшка, небось тоже кушать хочется.
- Помолчи…
- Экий ты, братец, быстрый, - усмехнулся Сентябрь Авнустович, - дело… не сделано, а деньги тебе подавай.
- Так я ж не для себя их прошу, - обиделся бас, - мне людям надобно заплатить. Кто ж вам без денег в этакую авантюрь впряжется, али… вы… мне со своего кармана… народу… платить прикажите.
- Не прикажем, - успокоил бас Сентябрь Августович, - не прикажем. Мы все понимаем. Не лыком, как вы выражаетесь, шиты. Вот держи.
Послышался шелест купюр.
-Сто, двести…
- Достаточно?
- Так точно!
- Тогда вот здесь подпись свою поставь.
- А моя тысяча где? Без ее. Я подписей никаких ставить, господин штабполковник, не преднамерен.
- Твоя тысяча, брат, - произнес Януаров, -после завершения операции.
- Не ваше, превосходительство, - загудел бас, - мы так с вами не договаривались. Я задарма головой рисковать не стану.
Наступила пауза. В рюмку полился коньяк.
- Твоя голова, - жуя что- то сказал штабполковник, - держится на твоих плечах только оттого, что я так хочу. А захочу, прикажу и прямо тут ее… глупую твою башку… срублю.
- Ну, так рубите, - вскричал бас, - а только дарма… я делать… ничего не стану!
- Ладно. Ладно. Не горячись. Ишь какой горячий, - успокоил бас С.А. Януаров, - вот как бы ты также дело прытко делал, как глотку рвешь. Держи.
Зашелестели банкноты.
- Вот-то другое дело? Теперь есть резон за что рисковать.
- Ну, вот и хорошо, - наливая очередную рюмку, сказал штабполковник, - тогда действуем по разработанному плану.
- А может, господин штабполковник, нам маленько изменить план. Слыхал я, что он некой барышней Оливией заинтересовался.
К комнате наступила тишина. Тимофеевич толкнул меня в бок.
- Слыхал, батюшка, чего делается? Вот так история.
Тимофеевич замолчал и тотчас же заговорил Януаров.
- Что значит, заинтересовался, - удивился штабполковник, - откуда он про нее вообще знает?
- От перебежчика офицера, который челомашина, - пояснил бас, - должно быть.
- Это какого такого…
- Который из под вашего конвоя бежал. Вместе со слугой своим. Так вот он атаману про нее всякое такое… любовного свойства наплел. Атаман наш ажно загорелся. Весь в воздыханиях прибывает. Вот я…себе… и думаю, что можно через нее как – нибудь воздействовать. Атамана на ее спасение выманить. Он поедет ее спасать, а вы тут его и повяжите?
Бас замолчал. Шабполковник заходил по комнате.
- Но если взять твой план за основу, то зачем, же ты мне тогда нужен?
- Затем, господин штабполковник, что завалить атамана - не все дело. Надобно еще и шайку его усмирить. Вот тут – то я со своим авторитетом среди бунтовщиков… вам и пригожусь.
- Это кто ж такой, - шепнул мне Тимофеевич, - авторитетный. Не узнаешь-ли его, кормилец?
- Тихо, - остановил я дядьку моего, - помолчи. Сделай милость.
- В этом что- то есть, - заговорил штабполковник, после небольшого раздумья, - в этом определенно что- то есть. Жду тебя завтра в полночь в полночь в архангельском лесу, где и сообщу свое окончательное решение. Вот тебе еще синенькая на водку.
- Благодарствую, господин штабполковник.
- Господин капитан, - обратился к писклявому Януаров, - проведите нашего гостя и возвращайтесь сюда.
Бас и капитан вышли из дома. Послышался скрип половиц, зазвучал клавесин и штабполковник запел.
Sie hatten sich beide so herzlich lieb,
Spitzbübin war sie, er war ein Dieb.
Wenn er Schelmenstreiche machte,
Sie warf sich auf’s Bett und lachte.
- А мне батюшка, - зашептал мне на ухо старый мой бот, - сон сегодня про барышню Оливию приснился. Будто заходим мы с тобой в дом, и видим у оконца… она… красавица наша сидит и романс такой жалостливый напевает, а ветер, значит, треплет ее белокурвовые волосы. Вот и не верь апосля этого в вещие сны. Вот те домик. Вот вам, пожалуйте, песни. Только что заместо барышни Оливии это унылое гавно Януаров напевает. А так бы славно было нам втроем тутова. Тебе, батюшка, барышне Оливии и мне… средь вас… какое – никакое… местечко нашлось бы.
Заскрипели половицы. Тимофеевич затих.
- Какие будут приказания, господин штабполковник. Поинтересовался капитан.
- Приведи мне мадмуазель Оливию.
Капитан ушел Сентябрь Августович продолжил прерванный романс.
- …Spitzbübin war sie, er war ein Dieb.
- Вот, батюшка, - тихо сказал мой старый бот, - и барышня Оливия тоже тутова обретается. Ну, надо же! Не сон, а какая – то… чистая видиовиулизация FDR цикличного абигинеза.
В это время послышались шаги. Тимофеевич замолчал.
Музыка оборвалась.
- Добрый вечер, - ласковым тоном произнес Януаров, - простите, но вынужден вас обеспокоить, мадмуазель, я ведь знаю, что вы все равно не спите… это зря… это влияет на цвет лица, Оливия… хотя я не для этого вас обеспокоил, а совсем по-другому более срочному и печальному делу.
- Что случилось, - вскрикнула Оливия, - мой брат…
- Так точно, сударыня, - печально вздохнул Януаров, - именно так. Суд вынес решение по делу мсье Лонгпре И это, увы, смертный приговор.
- О Боже!
- Что стоишь, как истукан, - крикнул на капитана Януаров, - не видел что – ли… как барышни… в обморок падают. Неси скорей воды.
- Слуш…
Послышался топот сапог.
- Вот, господин штабполковник.
- Прошу вас, мадмуазель, выпейте водички. Ну, вот и отлично. Вот вы уже и в форме. Оставьте нас, - приказал Януаров капитану, - мне надобно… с глазу на глаз… обсудить кое- что с барышней.
- Слуш. Капитан гремя сапогами вышел из комнаты.
- Ну, что вы там, милочка, расстроились, - сказал штабполковник, - разве мы могли предложить с вами иной вариант судьбы вашего брата. Как говориться ce la vie, что заслужил, то и получил.
- Что такого сделал мой брат, - вскрикнула Оливия, - за что его нужно отправлять на гильотину!?
- Помилуйте, мадмуазель, что это вы… такое… говорить изволите, - драматическим возгласом провозгласил Януаров, - как это, что заслужил!? Одна только статья уголовного приложения, которая гласит. За сношение с лицом мужического полу осужденный карается смертью, а у вашего братца еще и укрывательство беглого мужелюбителя Зорича.
Оливия горько заплакала, и я разобрал сквозь душившие слезы:
- Помогите, господин штабполковник, спасите моего брата!
- Мадмуазель, - ласково зашептал Сентябрь Августович, - при всем моем влиянии… я… не в силах отменить решение суда. Ладно бы еще за одно криминальное преступление… можно было… похлопотать. Однако же за вашим братцем тянется шлейф преступлений высшего порядка. Преступлений государственного характера. Да, и хорошо бы в другое время, но сейчас… сами должны понимать... времена смутные. Они привносят, возможно, чрезмерную, но вынужденную… суровость в дело защиты государственного порядка. В другое бы время… выпороли бы вашего брата, да и сослали бы в дальний острог. Но сегодня, увы…
Оливия заплакала.
- Успокойтесь, успокойтесь, мадмуазель, - ласковым голосом, заговорил Сентябрь Августович, - в любом деле… так и быть… всегда остается место надежде. Всегда можно найти лазейку.
- Правда, - воскликнула Оливия, - господин штабполковник, помогите… моему брату! Я все для вас сделаю!
Януаров замолчал и стал прохаживаться по комнате. Под его ногами злобно заскрипел паркет. Наконец штабполковник остановился и стал говорить.
- Помочь вашему брату я не могу, а вот вы это можете. Для этого вам нужно попасть в расположение мятежников и обольстить их атамана.
- Как же я могу это сделать? Изумилась Оливия.
- Вам ничего и делать не нужно, - засмеялся Януаров, - он уже и так вами… с помощью… господина Зорича… обольщен. Вам остается… только что… принять его внимание. Сблизиться с ним и подсыпать ему в бокал вот этот порошок.
- Я не могу, - вскрикнула Оливия, - я не могу это сделать! Я не способна на убийство. Это смертный грех!
- Тогда вашего брата четвертуют, мадмуазель, - зевая сказал Януаров, - выбирайте между мучительной смертью близкого вам человека и практически мгновенным уход из этого мира: бунтовщика, убийцу и самозванца атамана Болото.
В комнате повисла долгая пауза.
- Хорошо, - прервала ее Оливия, - я согласна.
- Вот и отлично! Вот и parfaitement, excellent, adorablement, - ласковым голосом, похвалил Оливию Януаров, - это… весьма и весьма… благоразумно с вашей стороны, мадмуазель. Ну, а о деталях… нашего с вами предприятия… что, как и когда вам надобно будет делать, то об этом я расскажу вам завтра. Сейчас же вы можете подняться к себе в комнату, и советую вам, милая Оливия, хорошенько выспаться. Я провожу вас, ибо выглядите вы… несколько… болезненно.
Послышался скрип паркета, и наступила гнетущая тишина.
- Как тебе, батюшка, нравятся, - зашептал Тимофеевич, - этакие фабульные повороты. Чисто страсти африканские. Мои айпифантазийности с ихными выкрутасами просто тьфу, да и только. Помню я в программе DE1WLF…
-Тихо, - прервал я Тимофеевича, - сюда идут.
В комнату вернулся С.А. Януаров. Он прошел мимо нашего убежища, открыл дверь и крикнул.
- Капитан, зайдите ко мне!
Вскоре в дом вбежал писклявый капитан.
- Слушаю вас, господин штабполковник.
- В операцию… соболиная бровь… вносятся изменения, - прохаживаясь по комнате, провозгласил штаб полковник, - вы должны организовать… завтра же… новую операцию под кодовым названием «Оливия» Нужно будет усадить ее в арестантский фургон и провезти… с небольшим конвоем… возле пикета бунтовщиков. Они непременно на него нападут, и таким образом доставят мадмуазель Оливию в крепость, где находиться резиденция их главаря. Операции же соболиная бровь временно приостанавливается. Вам все понятно?
- Так точно, господин штабполковник!
- Тогда можно, - зевнул, сказал Сентябрь Августович, - и соснуть. Вы, капитан, тоже хорошенько выспитесь. Завтра нас ждет напряженный день. Моя комната готова?
- Так точно, господин штабполковник, - отрапортовал капитан, - готова! Можете отдыхать!
Дверь за капитаном закрылась. Послышался скрип лестничных ступенек. Вскоре все стихло.
- Соболиная бровь - это чего такое, батющка?
- Так…нашего… атамана Болото, - ответил я, - сподручные называют. Разве не заметил ты, какие у него брови: широкие, густые, темные… в народе их называют соболиными… оттого и лицо у него столь выразительное.
- Как же я могу, - вздохнул Тимофеевич, - что- то заметить, родимец, коли… я не ведаю, как оно выглядит… соболя энта.
- Это что такое, - спросил я, - что за странные звуки. Ты слышишь - ли, старик.
- Слышу, - ответил Тимофеевич, - как не слышать… коли… это я их и издаю. У меня, сударь ты мой, от страху у брюхе урчит… как бы, милостивец, чего бы такого со мной не приключилась.
Может… я… отползу маленько в сторону, да оправлюсь каким - нибудь образом?
- Потерпи маленько, а как все окончательно стихнет, мы продолжим наш путь в Черногоский бастион и ты где – нибудь и оправишься.
- Как в бастион, - изумился мой слуга, - а барышня Оливия как же? А атаман Болото? Шпасать их надобно!
- Как же ты их, старик, шпасать собрался, когда ты, сидя под ванной обосрался.
- Нашто ж ты, - обиженным голосом, сказал Тимофеевич, - понапраслину на старика гонишь. Где ж это я обосрался. Так маленько брюхо вспучилось. А барышню и атамана… как себе хошь… хоть обосрись, а спасть надобно. Барышня своей жизнью ради нас рисковала. Болото же тебя приютил, обогрел, в войско пидорское пристроил. Долг, милостивец, платежом красен.
- Может оно и так, - согласился я с доводами Тимофеевича, - но только и ты пойми, старик. Не можем мы Оливию освобождать. По первое число, мы не сможем ее вывести ее отсюда. Поскольку нас мало, а их много. Они на местности легко ориентируются, а мы даже толком не знаем, где мы с тобой находимся. Задержат нас, и Януаров не предаваясь особым размышлениям, лишит нас с тобой голов и кто тогда об измене атаману сообщит? Но и это не все. Допустим, что все пройдет гладко. Выберемся мы отсюда с барышней. Домчим до атамана и сообщим ему Януаровский коварный замысел. То в этом случае слетит с плеч… голова… мсье Лонгпре… брата мадмуазель Оливии. Каково ей будет перенести смерть близкого человека… по нашей с тобой вине.
Тимофеевич засопел, обдумывая мои слова и, наконец, молвил:
- Верно ты, милостивец, говоришь. Вот, что – значит иметь силоцесор твоего уровня. Верно, то оно верно, но что нам то, батюшка, делать?
- Помоги мне приподнять край ванны.
Дядька мой ухватился за чугунный бок и натужно закряхтел.
- Ой, батюшка, - сказал он виноватым голосом, - боюсь, как бы - это не того. В кишках у меня сильно бурчить.
- Ладно, оставь!
Я ухватился за бок ванны и приподнял ее.
- Подставляй плечо, старик.
Тимофеевич выполнил команды, и я выбрался на свободу.
- Сейчас я тебя освобожу, дядька.
Я приподнял ванну. В это время на крыльце послышались шаги и дверь отворилась.


Глава девятнадцатая
Незнакомец, увидев нас, схватился за шпагу. Я быстро вытащил свою. Тимофеевич сунул руку за пазуху.
- Ах! Вскрикнул, неизвестный и рухнул на пол.
Я нагнулся и посмотрел на незнакомца.
- Кто это?
- А кто ж его знает, ваша светлость. Должно быть кто – то из Ягуаровских.
- Но на нем цивильная военная одежда, а Ягуаровские все в форме.
- Можа какой лазутчик из Болотовского войска.
Тимофеевич склонился над незнакомцем и изумленно вскрикнул:
- Вот так результация.
- Тихо, болван - ругнул я слугу моего, - чего орешь точно на параде.
- А как же иначе, отец родной, да ты сам взгляни, а потом попробуй не заори.
- А в чем дело?
- А в том, родимец, что разгроми меня мега вирус QMEM -12*, ежели это не братец нашей с вами мадмуазели Оливии. Мсье… запамятовал его имя.
- Не может того быть, - прошептал я, - он же в остроге сидит…
- А вы сами взгляните, ваша милость, можа я чего со страху и попутал.
Я склонился над поверженным взвесью человеком.
- Ты прав, старик, - сказал я, - это мсье Лонгпре, но что он здесь делает? Как он попал сюда?
- Надобно у его спросить, - ответил слуга мой, - но для этого надобно его… перво – наперво… в чуйство привесть. Давайте-ка, ваша милость, мы его в другое место перетащим. За корытом нашим я приметил… чуланчик имеется. Давай, батюшка, бери его за ботфорты, а я за камзол ухвачуся.
Мы перетащили мсье Лонгпре в небольшую, пахнущую мышами, кладовку.
- Посветите, ваша милость, а тутова темно как попадье у ее шоколадной дыре.
Тимофеевич передал мне огниво. Я чиркнул. Слабый свет осветил бледное лицо мсье Лонгпре.
- Может ты лишку… со взвесью своей… хватил, - сказал я, - ибо выглядит он, как покойник.
- Не смей беспокоиться, батюшка, у меня все верно высчитано. Зараз мы его возбудим.
Старый мой бот достал из кармана небольшую склянку, вытащил из нее пробку и сунул пузырек в нос мсье Лонгпре.
- А. А. А.Апчхи. Чихи. Чихи. Апчхи. Ап. Ап.
- Тссс… тс…. тсссс, - зашипел Тимофеевич, - тихо, мсье, тихо, а не то вы своим чихом всех нас под эшафот подведете.
Мсье Лонгпре обвел нас мутным взглядом:
- Qui êtes-vous? Je suis familier avec votre visage
- Bien sûr. Je suis lieutenant Zorich
- Bonjour monsieur Zorich! Et que faites-vous ici?
- Ce que je veux poser la même question. Votre sœur a dit que vous êtes en prison.
-Vous voyez, ma sœur? Où est-elle?
- Она здесь в этом доме. А вы то, как здесь оказались?
- С помощью моих друзей, - ответил мсье Лонгпре, - мне удалось бежать из тюрьмы. Они же и сообщили мне место, где находится моя сестра.
Я прибыл сюда, чтобы освободить ее. Вы знаете, где Оливия?
- Она в этом доме, - ответил я, - но в какой точно комнате, а, по всей видимости, их здесь много, не знаю.
- Не имеет значения, - сказал мсье Лонгпре, вытаскивая шпагу, - я открою их все!
Брат мадмуазель Оливии решительно направился к двери. Путь ему загородил Тимофеевич.
- Ни куда вам s'il vous plaît ваша милость, ходить не надобно!
- Да, как ты смеешь, смерд, указывать, мне, что делать! Мсье Зорич, уберите вашего слугу с пути моего. Иначе… я за себя не ручаюсь!!
- Уйди с дороги, - приказал я дядьке,- дай мсье Лонгпре пройти!
- Не надобно, ваше сиятельство, никуды ходить, - умоляющим голосом, произнес Тимофеевич, - поднимете только шум… своим брождение. Тут нам всем и конец. У нас две тыркалки, взвеси одна пропорция и ваши пистоли в воде замоченные. Нам надобно не шум поднимать, а тихо скрыться отседова и немедленно. Барышню Оливию все одно к…
- С дороги, смерд! Я не уйду отсюда без моей сестры!
- Doucement. Doucement… s'il vous plait, monsieur Longpre, - я отвел шпагу мсье Лонгпре от груди Тимофеевича, - мой дядька прав. Мы все здесь погибнем.
- Que proposez-vous?
Я вопросительно взглянул на слугу моего:
- Чего, батюшка, они говорить изволят?
- Мсье Лонгпре, спрашивает, что ты предлагаешь взамен штурма дома?
- Так то и предлагаю, - зашептал Тимофеевич, - пущай Януаров барышню Оливию в крепость к бунтовщикам везет. Мы ее без всякого боя там встретим. Атамана оповестим и барышню спасаем. Нам за наше самодовольное оставление гарнизона поблажка за это выйдет.
- Я не понимаю, - перебил дядьку мсье Лонгпре, - куда ее повезут? К каким бунтовщикам?
Я быстро посвятил мсье Лонгпре в планы Сентября Августовича Януарова.
- Нет, - ультимативно заявил мсье Лонгпре, - я не могу встать на сторону бунтовщиков. Я аристократ и благородный человек! И не хочу ничего иметь с самозванцами! Я присягал королю и государству!
- А на что вам становится, - усмехнулся Тимофеевич, - вы сестру освободите, и поезжайте себе на все четыре стороны. Только сдается мне, мусью, что дорога у вас только к Степану Болоте и выпадает. Януаров вас на гарнизонных воротах повесит, а сестру вашу заставит с ним греховодить!
- Он верно говорит. Сказал я.
- Но нужно ее хотя бы предупредить, - воскликнул мсье Лонгпре, - пропустите меня!
Мсье Лонгпре направился к двери.
- Не надо, милостивец, ходить, - загородил ему дорогу слуга мой, - пусть барышня в неведенье пребывает. Так натуральней выглядеть будет, а сообщи мы ей про нас, да про то, что мы знаем Януаровские прожекты… так она… красавица… каким – нибудь, образом себя и нас выдаст.
- Он, верно, говорит, мсье Лонгпре, - взял я сторону слуги моего, - усмирите на время ваш благородный порыв. Король! Присяга! Нам все нужно думать в первую очередь о себе.
- Допустим, вы правы, но вдруг Януаров передумает, - привел аргумент мсье Лонгпре, - и не пошлет ее к самозванцу?
- Так чего ему, мсье брат барышни Оливии, - взял слов Тимофеевич, - меняться. Он усе верно рассчитал. Барышня вас дюже любит и ради вас пойдет на усе. Она этого Болоту не то, что отравит. Она ему горло перегрызет. Вы знаете, ваша светлость, какая со мной приключилась оказия в моей бета галактике третьего уровня. Запустил в ее кто- то вирус в образе хорошенькой бабы. Так эта хорошенькая, не поверите, курям горлы зубьями своими острыми… точно бритвой… грызла и картоплю в сарае на зиму держала. Уж я сколько раз ей говорил. Голубушка, нема тут никакой зимы…
- Тихо, - остановил я дядьку, - кажется, идет кто-то.
Мы замерли.
- Не, батюшка, - нарушил тишину Тимофеевич, - это дом сам по себе скрипит. Половицы они ж с дерева сделанные, а дерево живое. Вот они по ночам и переговариваются. Ну, что, мсье Лонгпре, вы едете?
- Хорошо, пусть будет по- вашему, - согласился мсье Лонгпре, - но если с нее упадет, хоть один волосок. Я прикончу тебя смерд!
- Воля ваша, сударь, колите, но только сперва нам надобно отседова выбраться.
Мы вышли на улицу. На небе сияли звезды, и горела луна. Листья на деревьях окрасились в фантастический ультрамариновый цвет. Пахло свежескошенной травой. Над землей стелился фиолетовый туман.
- Куда идти, - спросил я у мсье Лонгпре, - направо или налево?
- Не знаю, - ответил мсье Лонгпре, - но судя по всему я…. пришел… не могу сказать точно…
- Вы оттого, не знаете, - сказал мой слуга, - что сегодня на небе чёрная луна взошла, а она завсегда мороку на человека наводит.
- Ты что такое плетешь, - сказал я с изумлением в голосе, - где ты наслушался этих глупостей.
- Я про то, кормилец, - ответил Тимофеевич, - в придворном календаре, что на стене у попадьи висит, читал.
- Тс- тс, - шикнул на нас мсье Лонгпре, - сюда кто – то идет.
- Степан ты, что ли, - услышали мы чей – то голос, - отзовись, а то пульну.
- Я, я, я, - по-немецки растягивая букву, отозвался Степан, - иду сменять Кузьму, что пристален к лошадям у сосновом бору.
- Ну, давай, - зевнув, сказал часовой, - и скажи там поручику, чтобы и меня на кого другого поменяли.
Вновь наступила тишина. О чем – то своем перешептывалась листва.
- Ползем в ту сторону, - шепнул мсье Лонгпре, - в которую пошел этот Степан.
Мы поползли, извиваясь точно гадюки, по мокрой траве.
- Кажется это, - сказал мсье Лонгпре, - указывая рукой на верхушки высоких деревьев, - и есть этот самый сосновый бор.
Мы встали на ноги и, прячась за стволами толстых сосен стали продвигаться к костру, что горел на небольшой поляне.
- Я пошел, - сказал наш новый спутник, - а вы меня, подстрахуйте.
Брат мадмуазель Оливии в два прыжка подлетел к костру. Один из часовых услышав шаги, повернулся но, получив сильный удар ногой в лицо, упал на землю. Мсье Лонгпре всадил ему кинжал точно в сердце. Другой дозорный схватился за ружье, но наш неожиданный компаньон точно кошка прыгнул на него и сомкнул свои пальцы на горле неприятеля. Дозорный захрипел, но вскоре смолк.
- Испустил дух, - прокомментировал Тимофеевич, - затих… стало быть, отмучился… служивый.
-Господин Зорич, - услышали мы голос нашего случайного попутчика, - прикажите вашему слуге оттащить трупы подальше в лес, а мы с вами займемся лошадями. Нужно срезать с них сбрую. Без седел, уздечек и прочей утвари на них долго не проскачешь.
Тимофеевич занялся дозорными, а мы своими клинками испортили и разбросали по сосновому бору конскую сбрую.
- Ну, вот, кажется и все, - тихо произнес мсье Лонпре, - теперь можно ехать! В какой стороне эта ваша крепость?
- В той, - я махнул рукой в северном направлении, - но я с вами не поеду.
Лицо нашего неожиданного спутника застыоло в немом вопросе.
- Поскольку, - пояснил я, - мне нужно скакать в Черногорскую крепость… выручать моего возлюбленного… моего Глебушку. Можете взять моего слугу. Он поможет вам в дороге.
- Никуда я от тебя, батюшка, - не поеду, - заартачился мой старый бот, - ишь чего удумал. Твои матибатюшки меня за тобой надзирать приставили, а не за мусье Лонгпре. Как себе хочешь, а только я с тобой поеду.
- Я могу поехать с вами, - предложил мсье Лонгпре, - в трудный момент моя шпага не окажется лишней, а оттуда мы поскачем выручать Оливию.
- Нет, нет, - возразил я, - неизвестно, сколько нам потребуется время… Мы можем задержаться и надолго. Вам нужно немедленно скакать в крепость к атаману Болоте. Мало – ли, что может случиться с вашей сестрой. Ведь она там одна… без поддержки.
- Вы правы, - согласился с моим доводом мсье Лонгпре, - мне нужно быть рядом с ней в этот опасный для нее момент.
Мсье Лонгпре вскочил на вороного коня.
- Прощайте, мсье Зорич… и ты болтливый старик.
- Как доедите до крепости, - напутствовал я его, - или наткнетесь на разъезд бунтовщиков, то скажите им, что вы едете к атаману с секретным поручением от Зорича. Меня там уже знают. Ну, желаю вам счастливого пути и надеюсь на скорую встречу.
Мы разъехались в разные стороны. Луна спряталась за темное облако. Стало темно и холодно.
- А все-таки, милостивец, что не говори, а на конях скакать куды лучше, чем елефантах.
Тимофеевич хлестнул нагайкой свою рыжую кобылу. Она встала на дыбы, дико заржала и понеслась яростным галопом в темноту. Я хлестнул своего коня и вскоре догнал Тимофеевича.
- Ты что это делаешь, старик, - хватая его лошадь за поводья, строгим тоном сказал я слуге, - ехать надобно тихо и осторожно. Пикеты же кругом!
- Прости, батюшка, не совладал.
Тимофеевич виновато понурил голову. Мы перешли на шаг. Повисло тягостное молчание. В небе холодно мигали звезды. Желтая луна неприветливо освещала каменистую дорогу.
- Ты знаешь, батюшка, - нарушил тишину Тимофеевич, - я в роман про наше с тобой… суесловие… под чугунным корытом… писать не буду. В такой тревожный час, как себе хочешь, а лясы не точат.
- Но мы же, - возразил я своему дядьке, - с тобой переговаривались. Вот и пиши, как было. Сила в правде, старик.
- В жизни, милостивец, - усмехнулся Тимофеевич, - может оно и так, а в романах усе наоборот. Чем больше врешь, чем оно лучше. И про бурчание в моем животе тоже я упущу.
- Отчего же. Поинтересовался я.
- Оттого, кормилец, что той, который у романЕ, должон быть героем во всех смыслах! Вот ты, батюшка, герой по тому, как ты друга милого едешь выручать. Только как оно там выйдет.
Тимофеевич тяжко вздохнул. Через некоторое время он продолжил свои литературные рассуждения:
- И вот еще, какой у меня вопрос, твоя милость. Коли мы с братом мамзели Оливии встретились, то по литературным… как их… канонимизмациям… должны бы вместе держаться, а мы разъехалися?
- Так ты же сам предложил, - ответил я, - чтобы он в крепость скакал. Оливию в ней встречал. Я нашел это разумным, и он с нашими доводами согласился.
- Точно, кормилец, так оно и было, - тяжко вздохнув, ответил Тимофеевич, - но я так думаю, что как стану… я… писать наши с тобой похождения, то мы в них сначала барышню Оливию с ее братцом на пару с мусьем освободим. Януарова заполоним, а уж потом за Глебушкой поедем. Едем то мы едим, а на что едем не понятно.
- Я тебя с мcье Лонгпре отправлял, что ж ты не поехал?
-Ехать, батюшка, мне без тебя невозможно. Во-первых, у все романах при рыцаре оруженосец имеется. Так что я за тобой должон, как веревочка за веретеном виться. Только я, ваша милость, потерялся
со всем. В конец запутался. Ты мне скажи, батюшка, где мы с тобой вообще пребываем? В какой реальности. На каком уровне. Где мы, отец родной?
- Мы с тобой, дядька, в Ватнохалии находимся. Это реальность GDAS- пятого подуровня реальности. Нестабильная структура четвертого порядка. Это самый их Болото. Бунтовщик и самозванец. Как раз и пытается вывести их реальность на уровень положительного качества стабильности.
В это время послышалось конское ржание. Мы остановили и прислушались.
- Едет сюда кто- то, - сказал Тимофеевич, - надобно нам с дороги съехать и затаится.
Я последовал совету моего дядьки. Вскоре мы увидели трех всадников. К седлу одно из них, что ехал, чуть поодаль остальных, был привязан человек. Он бежал, спотыкаясь о камни, за лошадью. Споткнувшись о камень, человек упал. Лошадь, не останавливаясь, потащила человека по земле.
- Тру! Тру! Стоять, каурая!
- Что там у вас, порутчик? Крикнули те, что ехали впереди.
- Ничего. Езжайте, господа, я вас догоню.
Всадник сошел с лошади и подошел к лежащему на земле пленнику. Он вытащил из его рта кляп и поинтересовался:
- Что с вами, мсье Лонгпре?
- Кажется, я сильно ушиб колено и вряд- ли смогу продолжать путь. Подайте мне вашу руку. Помогите встать мне на ноги.
- Monsieur. arrêter agir pour l’induire en erreur, - сказал ему всадник, - знаю я ваши уловки. Раненый, раненый, а потом наброситесь точно полный сил и здоровья. Вставайте. Вставайте и продолжим наш путь.
Всадник загнал в рот мсвоего пленника кляп и пошел к своей лошади. Подойдя к ней, он принялся поправлять поводья.
- Тихо. Тихо. Тихо, каурая.
- Батюшки честные, - прошептал Тимофеевич, - да это ж наш мусью. Я его хотел вербально воротить у свой роман, а он реально тутова объявился.
- Оставь пустое, дурак! Разве ж ты не видишь, что человек в беде!
Крикнул я слуге моему и бросился на помощь мсье Лонгпре.
- Куды ты, батюшка, ну его к бесам мсью этого…
Подбежав к конвоиру, я не дав ему возможности оказать сопротивление, вогнал острие моей шпаги аккурат в его левую грудь. Неприятель мой без вскрика упал на землю. Красная струйка побежала, по лунной дорожке, в небольшое углубление на дороге.
Кольнув для верности конвоира в правую грудь, я подбежал лежавшему на земле мсье Лонгпре, разрезал веревки на его руках и вытащил кляп из его рта.
- Это вы, - изумленно вскрикнул мсье Лонгпре, - почему вы, как вы?
- Тихо. Тихо. Нас могут услышать.
Но не успел я это сказать, как увидел я скачущего к нам всадника. Приблизившись, он спрыгнул с лошади и, подойдя ко мне, спросил:
- Веремеев, что у тебя? Чего встал? Кто кричал?
Я вскочил на ноги и бросился к неприятелю, но пока я бежал он выхватил шпагу и принял боевую стойку. Это был огромный детина, одолеть которого с моими габаритами было весьма проблематично, а скорей всего попросту невозможно. Я встал в стойку и стал медленно покачивать шпагой, приглашая, таким образом, моего противника к бою. Он не заставил себя долго ждать и сделал выпад. Я увернулся и нанес ответный удар. Детина легко отбил мой выпад и нанес мне мастерский удар. Тимофеевич сильно толкнул меня в бок, чем спас меня от верной смерти. Я быстро вскочил на ноги и бросился на моего неприятеля. Он был большим массивным человеком, что делало его движения медленными, я же носился вокруг него точно оса, нанося быстрые и неожиданные удары. Не смотря на свою грузность и неповоротливость, неприятель мой довольно успешно отбивал мои атаки. Вскоре со шпагой в руках, которую он вытащил из ножен у поверженного мною всадника, ко мне присоединился мсье Лонгпре. Вместе мы стали теснить нашего неприятеля к обрыву, внизу которого шумела бурная река. Видимо в ней мы с Тимофеевичем спасались от преследовавшего нас дозора. Казалось, что противник наш вот – вот будет повержен, как в эту минут он громко закричал:
- Господа, выручайте! На помощь!
И в туже минуту прозвучал оглушительный выстрел. На некоторое время я даже потерял слух и ориентацию. Вскоре я увидел бегущего к нам человека, а за ним еще не менее десяти вооруженных енермушкетами солдат. Мы с мсье Лонгпре отбежали от своего неприятеля и став плечом к плечу приготовились к решительному бою.
- Не боись, батюшка, - услышал я голос моего дядьки, - я сумею тебя защитить от супостатов.
Разаз я в них пульну!
Раздался оглушительный выстрел. За ним последовал, не менее громозвучный, второй. Двое солдат скошенные меткими выстрелами упали, бежавшие за ними зацепив трупы, упали рядом с ними. Оставшиеся остановились в раздумье: стрелять или поворачивать обратно?
- Бежим, - воспользовавшись смятением наших врагов, сказал Тимофеевич, - кони… тут… недалеча.
Мы с мсье Лонгпре побежали за моим слугой.
- Вон. Вон кони, ваша светлость!
Мы уже ухватились за поводья, как в это время послышался топот, свист нагаек и дикие вопли наездников.
- Цоп! Цоп! Гоп! Гоп!
Вскоре мы оказались окруженными людьми в лоскутных одеждах. Черные глаза их сверкали точно угли на их бледных лицах. Я и мои товарищи стали плечом к плечу. Мы были готовы принять смерть, но не собирались отдавать ее не прихватив с собой с десяток другой неприятельских душ.
Несколько всадников спрыгнули со своих коренастых лохматых лошадей и, выхватив кривые сабли, бросились к нам.
- Не колоть! Не бить, - приказал всадникам их предводитель, - они живыми надобны!
- Понятно, батька!
В руках у одного из нападавших появилась рыбачья сеть. Он раскрутил ее точно лассо и мастерски бросил в нашу сторону.
Мы вовремя отбежали в сторону. Сеть упала, на освещенный жженым желтушечным светом луны, огромный валун.
- Хватай! Лови, - крикнул предводитель всадников, - их детушки.
Всадники бросились к нам. Тимофеевич вытащил из кармана скудные остатки взвеси. Несколько атакующих упали. Остальные принялись чихать и тереть кулаками воспаленные глаза свои. Те, кто не был травмирован взвесью подбежали к нам. Тимофеевич вырвал из земли сухое мертвое дерево и бросился на наших врагов. Завязалась настоящая сеча. Звон сабель напоминал зловещую музыку. Через несколько минут битвы возле меня уже лежало с десяток поверженных моей шпагой врагов. Мсье Лонгпре тоже уложил пятерых диких всадников. У ног Тимофеевича лежала гора (поверженных его дубиной) неприятелей. Кроме того дорога была усыпана отрубленными конечностями: руками, кистями, пальцам и выбитыми глазами, что удивленно взирали на равнодушную к смертельному бою луну.
Неизвестно чем бы закончилась наша битва, если бы кто – то из нападавших не нарушил приказ своего командира. Мсье Лонпре зашатался, сделал несколько шагов и рухнул лицом на землю. Из спины его торчала кривая сабля с украшенной дешевыми камнями ручкой. Я побежал к моему боевому товарищу.
- Куды, - услышал я чей- то голос, - куды побег! Ужо я тебе ослушнику!
Что – то упало мне на спину, и я оказался скованным по рукам и ногам. Я сделал попытку избавиться от пут, но только еще больше запутался в наброшенной на меня сети.
- Тащи его сюда, робяты! Тащи, ослушника государевого!
Вскоре я предстал перед незнакомым мне человеком. Лицо его было изрублено шашками вдоль и поперек. Сердце мое сжалось в груди. Такое лицо сулило мне лютую смерть.
Пронзив меня своим одиноким глазом, он поинтересовался у своих товарищей:
- А остальные где?
- Один, батька, вон на взгорку лежит шаблей пронзенный, а другой, который порошком в рыло нам сыпал… убег падлюка!
Вскоре к нам подъехал офицер в чине капитана:
- Как тут у вас? Всех повязали?
- Никак нет, твоя милость, - ответил капитану человек с одиноким глазом, - только одного молодчика… взяли. Другой вона там лежит. Не знаем мы убитый он, али раненый и еще один убег, но я так думаю, что бегать ему недолго. Кругом заставы наши стоят.
- Нехорошо. Нехорошо, - сурово сказал капитан, - приказано же бунтовщиков брать только живыми, а вы набезобразили!
Капитан подошел к мсье Лонпре и приложил руку к его шее. Пальцем нащупал артерию и, удрученно покачав головой, сказал:
- Прибили вы, Пафнутьевич, человека сего. Не выполнили приказания, а за невыполнение сам знаешь, что следует.
- А ты, батюшка, доклади по начальству, что он сам на саблю упал. Поскользнулся… как будто. Тут, мол, ему и конец пришел. Отрапортуй, а за мной не застоится. Сам ведь знаешь. Я за добро только добром плачу.
- Ладно, - махнул рукой капитан, - бросьте его в реку и никому про него не слово.
- Кирюшка! Андрюшка, - крикнул одноглазый, - где вы?
- Мы тут, батька?
- Скиньте трупака в речку.
- Будет сделано, батька.
Кирюшка схватил мсье Лонпре за руки. Андрюшка за ноги. Вместе они справно потащили тело брата мадмуазель Оливии к обрыву.
- А ну хватай его покрепче, Андрюшка. Раз! Два! Опля!
В голове у меня закружилось. Видимо подействовала взвесь, что случайно влетала в мои ноздри. Перед глазами поплыли радужные круги. Я погрузился в вязкую темноту со светящимся далеко – далеко кружочком тусклого света.


Глава двадцатая

Договор
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.
М.Ю.Лермонтов

Сколько времени я провел без сознания: час, день, неделю, вечность не знаю, но когда я открыл глаза, то обнаружился себя лежащим на жидкой соломе, брошенной на цементный холодный пол. Рядом со мной стоял колченогий стул. На нем дымилась плошка с плавающим в ней фитилем. Слабый огонек мерцал на искрящемся инеем низком потолке. Я повернулся на бок и увидел сидящих напротив меня крыс. Я насчитал их добрый десяток. Мерзкие существа взглядом опытных рубщиков мясных туш пристально глядели на меня. Несомненно, они уже прикидывали с какого бока лучше приняться им за поедание моих бренных останков. Взгляд одной был устремлен на мою голень. Другой крысиный взор светился любовью к моей руке. Третья крыса впилась своим холодным взглядом в мой нос. Видимо она отдавала предпочтение хрящикам. Я пошарил рукой возле себя и наткнулся на металлический предмет. Он оказался металлической кружкой. Я сжал ее в своей руке и метнул кружку в крысиную свору. Кровожадные существа метнулись в норы, коих в камере оказалось великое множество, и устремили на меня оттуда свои кровожадные взгляды.
- Бросайся, кидайся, - говорили они, - это нам не впервой. Видали мы метальщиков – кидальщиков. Усмиряли и не таких буянов-смутьянов. Кушали и … не таких, как ты голубчиков. И тебя оглодаем, не смей и сумлеваться, до самых твоих белых костяшек.
Я встал на ноги и принялся ходить по своей тесной низкой, больше напоминающей гроб, камере. Иногда дорогу мне преграждали бегающие из норы в нору крысы. Одну я даже сильно подцепил ногой. Она ударилась о стену, упала на пол и забилась в конвульсиях. Учуяв запах свежей крови к ней подбежала ее сородичница и, схватив раненную за загривок затащила её в нору. Оттуда донеся леденящий душу визг, писк… Вскоре он стих, уступив место аппетитному чавканью. Я вновь принялся ходить по камере, ругая себя, на чем свет стоит. За то, что не послушал Тимофеевича и бросился освобождать мсье Лонгпре. В итоге мсье, я не только не освободил, а, напротив, убил. За то, что поставил на карту жизнь атамана Болота. Еще и за то, что обрек на лютую смерть, мадмуазель Оливию и сам оказался в темнице, из которой меня скорей всего выведет смерть. Была еще слабая надежда на избежавшего пленения Тимофеевича, но надежда это была такой же слабой, как огонь пытающийся осветить мой гроб. Вскоре я сел на солому и обхватив голову руками, горько заплакал:
- О, горе моим матибатюшкам! За что обрек я их страдания их. О, почему я не оставил себе хотя бы минимальные способности машичела. Обладай бы я ими хоть на треть, хоть на четверть. Я бы превратил этот каменный гроб в телепортатический туннель и поминай вас всех, как звали. Сморенный усталостью и горем я задремал. Разбудил меня солнечный луч. Я открыл глаза и услышал лязг ключа в замочной скважине. Дверь, громко заскрипев, открылась. Я ожидал увидеть старца в рубище. Того самого Харона, что служит перевозчиком душ умерших в подземное царство мертвых. Однако в камеру вошел ладно скроенный человек в серой шинели. На груди его сияла начищенная до блеска бляха тюремного надзирателя. За ним в камеру просочился старичок с жидкой бородкой. В одной руке он держал миску. В другой кусок простого серого хлеба. Привлеченные запахом крысы высунули из нор свои узкие морды.
- А ну пошли, - топнул сапогом стражник с бляхой, - уж я вас!
Старичок поставил миску на стул. Рядом положил хлеб:
- Кушайте, барин, во славу Господню.
В старичке угадывался поп расстрига. Я холодно ответил ему:
- Благодарю, я не голоден.
- Чаю принеси. Приказала бляха старичку.
- Слушаюсь.
Старичок вышел, прикрыв за собой дверь.
- Ты кушай, барин, - сказала бляха, - кушай, а не то крысы сожрут.
Я прикинул габариты тюремного надзирателя. Перевес был явно на моей стороне. Я бы легко справился с ним, будь у меня свободными руки. Лишив его сознания, я бы взял его ключ и отпер бы сковывающие мои ноги кандалы, надел его форму и попытался бы выйти из острога.
- Как же я могу кушать, - произнес я слабым голосом, - коли у меня руки- то связаны? Снимите с меня наручники.
Я протянул к нему свои руки.
- А ты привыкай, барин, привыкай. Тут у нас без кандалов и по нужде не положено. Закон у нас такой.
В камеру с дымящейся кружкой вошел старичок:
- Вот, барин, и чаек. Жидковат, да и как я староват, зато горяч. Горячее с утра, как и молитва Христова - кровь по жилам разгоняет.
- Освободите хотя бы одну руку.
- Не положено, - ответила бляха, - тем паче, что на вас… как на машичела… особый приказ установлен. Наручников не снимать ни под каким предлогам.
- Но ведь я, же по ногам связанный. Я убежать с кандалами не могу! Вы это-то понимаете?
- Понимаю, но только бес вас знает, - проворчала бляха, - где у вас ноги у машичеловеков растут.
- Я человек, - заверил я бляху, - честное благородное слово… человек. У меня из машины ничего не осталось. Пожалуйста…
- Не положено, - оборвала меня бляха, - приказ!
- Тогда позовите мне начальника тюрьму. Я хочу с ним поговорить!
- Не велено.
- А я требую уважительного ко мне отношения, - крикнул я, - требую соблюдать конвенцию по правам заключенных!
- У нас одна конвенция тут, - сказала бляха, - не велено.
- Ну, тогда я не стану есть, - решительным тоном заявил я, - и объявляю голодовку! Так и заявите об этом начальнику тюрьму.
- Кушайте, барин, - плаксивым тоном сказал старичок, - не то все крысы сожрут. Не для них же оглоедов варено. Не за них Господь страдания принимал.
- Коли так, то скушай ты, - предложил я старичку, - во славу Господа твоего. Я по-твоему, виду вижу, что не очень то он тебя привечает.
- Я бы с моим почтением, барин, - шмыгая носом, произнес жидкобородый старичок, - но нам арестантского кушать не велено.
- Тогда, - сказал я, - отнеси это другим узникам.
Старичок взглянул на бляху:
- Что скажите, Иван Митрич, может и… впрямь… во славу Господню отдадим пищу сию страждущим?
- Нет, - заявила бляха, - оставь тут. Мое дело принесть ему пайку, а чего он с ней дело будет, то не моего ума дело.
Бляха направился к выходу. За ним быстро засеменил старичок. Закрывая дверь, жидкобородый тяжко вздохнул, и печально покачав головой, закрыл деверь моей камеры.
Я зашагал по комнате из нор вышли крысу.
Я на мгновение задумался. Есть или не есть? Приняв решение в пользу НЕ, я бросил им кусок хлеба и вылил на пол похлебку. В камере завязалась отчаянная борьба. Никакой режим, любовь, политические, эстетические и нравственные несогласия, не смог ли бы их отказаться от пищи. Растащив куски по своим норам. Они на время успокоились. Я принялся быстро ходить по комнате.
Почему эти гадкие животные преследуете меня в этом мире? К чему? Неужели чтобы стать их обедом. Эх, был бы рядом старик Тимофеевич, то он бы непременно ответил мне на этот вопрос статьей из придворного календаря и пояснил бы к чему это: к дождю, солнцу, богатству…
Оставив в покое крыс я принялся ругать себя за оплошность:
- Ну, зачем я ввязался в это дурацкое освобождение мсье Лонгпре. Зачем не послушал совета дядьки своего. Да и он дурак. Тимофеевич этот. Не сыпани взвеси, то я бы сейчас в Черногорке был и может даже уже бы Глебушку моего милого освободил. Я сел на солому и горько заплакал, бормоча сквозь душившие меня слезы:
- Никогда мне больше уже не обнять мне милого Глебушки . Не целовать его нежные пальчики. Не касаться его чувствительных сосков. Не гладить его шелковистую грудь и не вонзать мое яркое существительное любви и его темное хранилище блаженства. Как я смогу без этого жить? Не смогу! Нужно покончить со всем этим и немедленно. За дело, Роман Григорьевич!
Я порвал на себе рубашку, сделал из нее крепкую веревку, привязал ее к оконной решетке и всунул голову петлю.
В это время в замочную скважину вошел ключ и дверь заскрипев, отворилась. В камере вошел уже знакомый мне надзиратель.
- Вы что это, - бросился он ко мне, - такое удумали! Вы что ж меня под трибунал хотите подвести! Вот переведут вас в другой острог там и вешайтесь, а меня удавляться не положено. Эй, Макарушка, а ну подь сюды.
В камеру вошел знакомый мне старичок и, всплеснув руками по-бабьи заныл:
- Ой, что ж это вы, барин, такое удумали. Бога что - ли не боязно вам!
- Они, - сказал ему вместо меня Иван Митрич, - заместо Бога в шестеренки веруют.
- Да, как же можно – то, - изумился старичок, - не веровать. Без веры, барин, никак нельзя. Без веры всякие безобразия выходят. У нас тут сидел… один… из атеистов. Так он бабу свою… с согласия оной… скальпелем на куски порезал, а потом клеем ее каким- то склеивать принялся. Вроде, как заново ее сделать удумал. Да разве ж это людское дело человецов створять.
- Хватить, языком молоть, - прикрикнул на него Иван Митрич, - подсоби-ка мне извлечь его из петли.
- Это я мигом, Иван Митрич, - заверил старичок, - это я враз. Вы его, Иван Митрич, за ноги держите, для меня он тяжковат, не уронить бы, да греха на душу не взять. Я лучше веревку перережу…
Вот так – то, барин, лучше. Ты ж еще молодой. Куды ж торопишься. В ад, милый, завсегда успеешь.
- Пошли, - приказал мне Иван Митрич, - и смотри не вздумай по дороге баловать.
- Иван Митрич… правду… барин, говорит, - сказал на это Макарушка, - у нас для баловников с уставом каземат отдельные имеется. Высекут тебя там во славу Господню и по сусалам и прочим грешным местам.
- Пошел, - толкнул меня в спину Иван Митрич, - ходчей давай!
Я пошел за Иваном Митричем сзади меня поплелся старичок Макарушка. Мы прошли узким темным коридором, спустились по винтовой лестнице и оказались возле металлической закрытой двери.
- Открывай, Егор, - крикнул Иван Митрич, - свои.
Дверь отворилась. Старичок толкнул меня чем- то острым в спину.
- Ступай, барин, ступай. Христа ради!
Мы прошли по коридору, поднялись по лестнице наверх и вскоре я оказался в присутственном месте. Коридор был устелен коврами. На стенах горели яркие светильники. Возле кабинетных дверей, что шли по обе стороны коридора, стояли венские стулья. Воздух пах не казематной скорбью, а душистой лавандой.
- Стой тут с ним, - приказал Макарушке Иван Митрич, - и гляди за ним пуще хвори.
- С Божьей помощью, Иван Игнатьевич, сказал, Макарушка, осеняя крестным знамением, - догляжу по форме.
Иван Митрич постучал в дверь.
- Дозвольте войти, ваше сиятельство?
- Да. Да.
Иван Митрич скрылся за дверью.
- Вы садитесь, барин, - указывая мне на стул, сказал старичок, - не в ногах правда, а в Боге. Я вам, барин, так скажу. Тут у нас порядки особые. Вовсе даже не благодетельные. Тут нужно повиниться, да и сознаться во всем. Очистить душу и покаяться во всех грехах своих яко политических… тако и прочих всяких иных. Станете же поперек дознания, то узнаете, что такое страсти Господни. Так то ж Господь ему за наше спасение то надобно было, а вам то зачем их терпеть. Вы ласково с дознавателем… ведь известно, что ласковое дитяти двух маток сосет… и он с вами по Божьему разумению станет беседы вести, а опосля в первый каземат направит. Там камеры куда лучше, чем ваш каземат. В святом писании сказано. Не искушай Господа своего… все одно подпишите все нужные дознанию бумаги, но прежде муки адские испытаете.
Дверь отварилась, и в коридор вышел Иван Митрич.
- Иди туда, - приказал он мне, - и смотри у меня… ежели что.
Иван Митрич что – то сказал старичку, но что точно этого я не слышал, ибо дверь за мной затворилась.
Я вошел в сумрачный кабинет. За письменным столом сидел что – то быстро пишущий на листе бумаге человек. Поставив точку он посыпал написанное белым порошком, сдул порошок в корзину. Открыл стол, засунул папку с бумагой в ящик, запер его на ключ и поднял на меня глаза:
- Добрый день, Роман Григорьевич.
Голос его бы мне знаком. Я всмотрелся в человека и узнал в нем штабполковника Януарова.
- Вижу, узнали меня, - хозяин кабинета мило улыбнулся, - присаживайтесь. Чувствуйте себя, как дома. Мы с вами сейчас чайку попьем с липовым медом. Мне его из Игнатьевского монастыря тамошний настоятель отец Афанасий прислал. Отличный мед. Вы знаете, Роман Григорьевич, мед это лучшее средство от болезней и для поднятия мужской силы - первое дело. Сила ведь эта вам понадобиться для утех с сыном коменданта Черногорского бастиона Глебом Николаевичем. Правильно я, сударь, говорю?
Я промолчал, а Януаров продолжил.
- Понадобиться, понадобиться… дело то молодое. Однако ж это только в том случае, любезный Роман Григорьевич, если вы правильно ответите на несколько поставленных мною вопросов.
Вот под чаек с медовыми пряниками и поговорим.
Януаров позвонил в колокольчик.
В комнату вошел молодой офицер:
- Слушаю, ваше сиятельство.
- Принесите -ка нам, поручик, чаю.
- Слушаюсь.
Поручик вышел.
- Закуривайте, Роман Григорьевич, - Януаров протянул мне коробку, - мне сегодня гавайских сигар из Амстердама прислали. Восхитительная вещь.
- Благодарю.
- Что так.
- Не сделал обыкновением.
- Напрасно, напрасно, - покачал головой Сентябрь Августович, - какой же это гвардеец без табаку? Впрочем, вы же у нас не совсем человек и не совсем гвардеец. Вы у нас персона временная.
Дверь отворилась, в кабинет вошел поручик с подносом, поставил его на стол, вышел, тихо затворив за собой дверь. Штабполковник подвинул ко мне стакан.
- Давайте-ка, я вам наручники сниму.
Януаров вытащил из кармана ключ.
- Вот так-то лучше.
Я растер онемевшие руки и взял стакан.
Пейте, Роман Григорьевич, как говорится, пока есть чай есть и надежда.
Я сделал глоток. Штабполковник поинтересовался:
- Может лимончика?
Я отрицательно покачал головой.
- И правильно делаете, - похвалил мой жест Януаров, - чтобы полностью ощутить всю палитру ароматов и вкуса этого божественного напитка… его надобно пить без всяческих добавок. Коварство и любовь вот лучшие сладости к чаю. Ха- ха. Только в том случае, если нет настоящих, а меня и пряники, и лукум, и халва ореховая, и пирожное бизе. Прошу вас, милый, Роман Григорьевич кушайте. Не стесняйтесь.
Я взял заварное пирожное.
- Отличный выбор, - похвалил Януаров, - я даже вам позавидовал. Я их кушать не могу. Я и так уж несколько фунтов лишнего веса набрал, а вы кушайте, не торопитесь, а я пока сигару выкурю.
Януаров подошел к камину. Вытащил из него раскаленную кочергу и прикурил от нее сигару.
Сладковатый запах наполнил кабинет. Я съел пирожное. Допил чай. Вытер салфеткой губы. Януаров выпустил дым и поинтересовался:
- Сыты?
Я кивнул головой.
- Тогда я с вашего позволения приступлю к делу.
Сентябрь Августович стряхнул пепел в камин и сделал новую затяжку.
- Как вы понимаете, Роман Григорьевич, ваша жизнь висит на волоске. И моя… кстати… тоже. Победит самозванец Болото… или его одолеют - значения не имеет. Револьтные настроения охватили весь мир. Так что нынешнему нашему режиму… конец. Новая власть сразу же броситься, разбираться с прежними ее представителями. Разбирательства эти, известное дело, заканчиваются гильотинами. Вот у меня к вам родилось предложение. Я спасаю вас, а вы забираете меня к себе. В ваш мир. Согласны?
Я какое – то время опешенно глядел на штабполковника.
- Я бы выполнил вашу просьбу, господин Януаров, - придя в себя, сказал, - но и сам не могу попасть туда, ибо… у меня контракт… три года я должен пробыть в вашем мире. И потом даже, если бы я захотел вам помочь... я этого сделать решительно не могу. Вы существо материальное, а наш мир населяют создания иллюзорного порядка. В физическом теле там пребывать невозможно.
- Вот как, - удивленно хмыкнул Сентябрь Августович, - а как же вы намеревались забрать с собой вашего дружка Штольца?
- Я вообще- то хотел остаться здесь навсегда.
Сигара выпала из рук штабполковника. Лицо вытянулось восклицательным знаком. Фигура приняла знак вопроса. Глаза бешено засверкали.
- Вы я вижу, молодой человек, в камере повредились рассудком. Надзиратель Лобковский доложил мне о вашей попытке самоубийства, а это верный признак психического нездоровья. Как же можно здесь оставаться, будучи в здравом уме и памяти. Вы оглянитесь вокруг. Этот мир обречен. Ведь знаки апокалипсиса являются нам повсюду.
Я смерил Януарова презрительным взглядом:
- Я, господин штабполковник, человек чести! Я люблю Глеба Николаевича и связан с ним клятвой. Любить друг друга до конца наших дней. И что ж я, по- вашему, должен нарушить клятву и бросить здесь мою любовь, а самому отправиться в мир благополучия.
Я перевел дыхание и торжественно произнес:
- Любовь выше ваших доводов, господин штабполковник. Любовь спасет ваш мир. Только она!
Сентябрь Августович ехидно усмехнулся:
- Милый мой, приходил уже один такой… начинал тут… начинать – начинал, да плохо кончил. Предлагаю вам хорошенько обдумать мое предложение, ибо в противном случае ваш ждет горькая участь его. Безобразно мучительная смерть.
Януаров взял в руки стакан с чаем. Помешал его ложечкой и продолжил:
- Остыл чай – то. Остыл и вам я предлагаю остыть, да хорошенько все вспомнить. Я допускаю, что вы за должны… за досрочное перенесение из мира в мир… уплатить неустойку. Вы скажите только сколько. Деньги для меня не проблема.
- Какие деньги, Сентябрь Августович. Зачем эфирному существу деньги? …у того, кого вы упомянули выше, - сказал я с серьезностью в голосе, - тоже ведь была возможность избежать наказания, но он зачем – то выбрал смерть.
- Потому что был дураком, - вскричал Януаров, - только идиот может добровольно на крест взойти. Вам мой совет. Не повторяйте чужие ошибки. Они для того кем- то уже и сделаны, чтобы мы с вами их не повторяли. Ведь есть же способ покинуть этот мир. Аварийный, так сказать, выход. Может вы, допускаю, по причине нервного возмущения вашего естества позабыли его. Так я дам вам время… все хорошенько вспомнить. Сейчас вас отведут в спецкарцер. Не апартаменты, конечно, но все условия в нем находятся в должном порядке. Я бы с удовольствием… перевел вас в приличную гостиницу, но, увы, не могу. Повсюду недоброжелатели. Так что придется немного потерпеть.
Сентябрь Августович позвонил в хрустальный колокольчик.
- Слушаю.
- Проводите арестованного в спецкарцер.
- Слушаюсь, господин штаб полковник. Прошу следовать за мной.

Мы вышли с поручиком из кабинета. Штабполковник не соврал. Камера куда меня привели, оказалась довольно просторной. Высокий потолок. Чистый пол. Сухие стены. Стол со скатертью. Кровать, застеленная суконным одеялом. Прикроватная тумбочка, а на ней свеча и любовный роман в дешевом переплете. Я еще не успел освоиться в камере, как дверь отворилась, и на пороге возник человек. Белый фартук. Поварской колпак. В руках серебряный поднос.
- Прошу, - человек, заискивающе улыбнулся, - откушать щей горячих с гречневой кашей.
Человек поставил поднос на стол:
- Посудку я потом заберу. Не обеспокою вашу милость своим излишним присутствием.
Официант с подобострастной улыбкой стал пятиться к выходу и вскоре исчез за дверью. Я остался один. Я еще не успел взять в руки ложку, как из норы показалась крысиная морда. Усы ее причудливо шевелились.
- Хорошо пахнет, - спросил я, - не хорошо, а великолепно. Просто фантастические… для этих скорбных и голодных мест… запахи. Я бросил кусок хлеба. Крыса схватила его и быстро скрылась в норе.
Я принялся за щи, но не успел я проглотить и двух ложек, как она вновь выскочила из норы.
- Какая вы, однако, мадам, у нас любительница покушать, - усмехнулся я, - держите, милое создание.
Возле норы упал кусок рыбы…
-Как вас, кстати, зовут, - моя сокамерница не ответила, - тогда я буду звать вас Тянушка.
Я налил в миску немного красного вина, а рядом с ним положил кусок заварного пирожного. Моя новая знакомая вышла из норы и принялась за десерт.
- Кушайте, мадам, а я с вашего позволения немного отдохну. День у меня выдался беспокойный. Крайне тяжелый день.
Я лег на кровать и взял в руки книгу. Первые страницы романа не произвели на меня должного впечатления, однако вскоре сюжет, чем – то походящий мои злоключения, овладел мною, и я погрузился в чтение. В основе романа лежали воспоминания некоего дворянина. Посвящены они были народному бунту, именуемому в романе «лопатинщиной» по странному сцеплению обстоятельств в эти драматические события были вовлечены любящие друг друга молодые люди. Гвардейский офицер Андрей Петрович Вигринев и юная аристократическая особа Екатерина Александровна Ромирова.
….
- Ну, барин, беда!
Я высунул голову из кареты.
- Какая беда, Пафнутьевич? Где?
- Да вон, Андрей Петрович, глядите туда.
Я взглянул в ту сторону, куда он указал своей плетью.
- И охота вам, батюшка, - продолжал ворчать мой дядька, - было скакать в такое не надежно время. Я ж вам говорил, да разве ж вы меня слушаете.
- Не ворчи, старик. Ну, пыль…. эка невидаль…. поднял ветер, а ты уж сразу. Беда. Зачем поскакал. Надобно так было… и тебе это доподлинно известно.
- Ветер, - хмыкнул старик, - хорошо бы, батюшка Андрей Петрович, ветер, да только это не он поднял пыль, а копыта коней неприятельских… из стана самозванца Лопатина.
Я пригляделся. Пафнутьевич оказался прав.
- Гони, - приказал я ему, - гони во весь опор!
- Разве ж я не понимаю, Андрей Петрович. А ну пошли гнедые!
Пафнутьевич сильно хлестнул лошадей кнутом. Коренник Алмаз дико заржал и рванул четкой рысью. Резвым галопом за ним бросились пристяжные Долдон и Агафон.
Наша карета летела стремительно точно выпущенный из пушки снаряд. Однако неприятель мало – помалу настигал нас. Испуганная Екатерина Александровна прижалась ко мне.
- Ах, Боже мой! Какой ужас. Мне страшно…
- Успокойтесь, милая, вы дрожите точно осенний лист на ветру. Все обойдется. Наша крепость уже скоро. Кроме того у меня есть несколько надежных пистолей и дамасская… верная моя…сабля!
- А если нас все-таки настигнут.
Екатерина Александровна побледнела точно щетукатурка побелка на малорусской избе и замолчала.
- Милый Андрей Петрович, - тихо зашептала девушка, - если мне суждено умереть, то я хочу умереть вашей женой.
Я с изумлением взглянул на мою спутницу.
- Да где же мы возьмем священника, который бы обвенчал нас, милая моя Екатерина Александровна, прямо сейчас.
- Мы можем…. Я не хочу, быть растерзанной и … разбойниками.
- Что вы, милая, - вскричал я, - я это не допущу! И Бог… того… не допустит.
- Пошли. Пошли, - услышал я крик Пафнутьевича, - ату вас! Кажись, ушли мы, Андрей Петрович, с Божье помощью от беды. Вона к нам на встречу, гусары наши скачут.
- Сви- свис.
Оторвали меня от взволновавшего мое естество чтения странные звуки.
-Свис. Свис.
Я закрыл книгу, перевернулся на другой бок и свесил голову с кровати. На прикроватном коврике лежала, издавая свистящие звуки, моя сокамерница.
Взяв любезную ноту, я негромко произнес:
- А нельзя – ли… потише, сударыня? Вы мне несколько мешаете.
Тянушка открыла глаза, села на задние лапы и устремила на меня любопытный взгляд.
- Благодарю вас, сударыня, - с учтивостью в голосе произнес я, - кстати, милая моя, я хочу сделать вам комплимент. Вы, мадам Тянушка, очаровательное создание.
Мадам кокетливо махнула хвостом. Я засмеялся и погрозил ей пальцем.
-Ай- яй –яй, сударыня, разве вам неизвестно, что даме должно быть скромный.
Тянушка потупила взгляд.
- Успокойтесь, мадам, я пошутил. Вы красивы и этого не должно стеснятся. Красота - туннель, ведущий нас по лабиринтам мироздания.
Мадам Тянушка удивленно приоткрыла, обнажив свои острые зубы, рот.
- Да, милая, красота – это вам не кусок аппетитной кулебяки. Красота это духовный экстаз в сочетании с милым сердцу образом. У вас есть такой образ, красавица. Скажем, мсье Персиваль из смежной камеры?
Хозяйка камеры презрительно дернула ушами.
- Нет, а у меня есть. Зовут его Глебушка и он в большой, как впрочем, и я, беде. А как нам выбраться из этого крайне опасного положения я не знаю. Штабполковник Януаров предлагает мне вариант. Я забираю его в свой мир. Я, дорогая мадам Тянушка, явился сюда из другого мира. Какого… о, это… долго рассказывать. Но это не главное, а то, что я не могу перенести его в свой мир. При всем моем хотении - желании не могу. Нет у меня аварийного выхода. Но мне нужно что- то придумать. Нужно обхитрить его. Найти путь… бежать из тюрьмы… освободить Глебушку. Как я не знаю, а посоветоваться мне не с кем… только разве с вами, сударыня, но к сожалению мы не можем с вами комуникотировать.
Я вновь лег на кровать, взял в руки книгу и отвернулся к стене.
- Чик- щик. Щик- щик.
Я быстро вернулся в прежнее положение и прислушался.
- Щик-чик. Щик- чик.
Я сел на кровать и с изумлением уставился на свою сокамерницу.
- Щик- щиик. Щик- щик…
- Я не понимаю…
Хозяйка камеры прекратила щелканье и скрылась в норе. Ее не было довольно долго. Я уже было подумал, что она убежала на обед в соседнюю камеру. Однако я ошибся в своей новой знакомой. Она наперекор моим мрачным предположениям выбежала из норы с бархатным мешочком в зубах и бросила его возле моих ног. Я поднял мешочек, заглянул в него:
- Но ведь там ничего нет?
Крыса осуждающе забила хвостом по полу. Я поднес мешочек к лицу.
- Запах. Правильно. Вы же мне о запахе говорили! Вот теперь я все понял.
Хозяйка камеры махнула мне на прощание хвостом и скрылась в норе.
Я подошел к двери и принялся громко стучать в нее. В дверном окошке появилась заспанная харя:
- Ва-а- м чего? Зевая, спросила харя.
- Я хочу видеть штабполковника Януарова по срочному делу.
- Да- а- а ложу. Окошко закрылось.


Глава двадцать первая

Межмирье

Смерть всегда не сладка.
Для меня же подобная цель,
Может статься, не так и страшна.
Ведь давно не секрет,
Что душа попадает там
в тёмный-претёмный туннель

- Добрый день, добрый день, господин Зорич, - приветливо улыбаясь, встретил меня штабполковник Януаров, - прошу, любезнейше садитесь. Чайку, а может, желаете отобедать? Кстати, как вас кормили – то в вашей келье. Надеюсь, что и то и другое было в достаточной мере благопристойно?
- Так точно, господин штабполковник, - ответил я, - все вполне прилично.
- Крысы не одолевали?
- Я их как – то не заметил, - соврал я, - вот в прежней камере их было во множестве. Препротивнейшие существа. Тьфу!
Януаров согласно кивнув, сказал:
- Ой, и не говорите, Роман Григорьевич! Отвратительнейшие твари, но в деле борьбы с бунтовщиками они первейшие наши помощники. Посади этакого бунтовщика в камеру, где этих созданий легион так они в миг из него… лучше роз и плетей, честное благородное дело… препокладейшего мужичка сделают. А ежели кто особенно упорствуют, то такого мы на бочку с голодными крысами сажаем...
Их ведь не покорми дня два... так они друг дружку кушать начинают. Кровожаднейшие создания. Вот таких голодных мы и сажаем на дно бочки, а сверху прилаживаем бунтовщика. Крысы, как увидят мясо, то сразу начинают его… зубами своими острыми… хватать. О, Роман Григорьевич, если так дело оставить, то они человека снизу доверху сожрут. Были и такие случаи. Немного, но были. А что это вы так побледнели, милый мой? Испугались что – ли?
Штабполковник мерзко захихикал.
- Полно, полно, голубчик, бояться. Вы у нас в какие только схватки не бросались. Скольких воинов отечества нашего загубили. Вам за это, милый Роман Григорьевич, такое положено, что бочка с тварями прожорливыми садом эдемским покажется. Это уж будьте уверены.
Сентябрь Августович подошел к камину вытащил дотуда раскаленную кочергу.
- Бросьте, бросьте, хи- хи бояться, - вновь захихикал Януаров, - это не для вас. Это я сигару раскурю и продолжу наш разговор.
Хозяин кабинета налил себе рюмку коньяку и сел за стол. Сделав глоток, Сентябрь Януарович сладко затянулся и сказал:
- Напрасно, милый Роман Григорьевич, не сделали вы привычкой курить сигару. Я бы… вас… еще понял, если бы вы отказались от нюхательного табаку. Табак в нос – это, простите, вздор, какой – то. Или вот сейчас взяли моду жевать табак. Я бы никогда не стал, что ж я парнокопытное… что – ли… какое. Вот сигара это как раз то, что нужно респектабельному человеку, а вы как раз такой и есть: солидный, представительный, достойный и степенный. Отбросив… конечно… ваши шалости. Может все – таки закурите?
Штабполковник указал на коробку с сигарами, что лежала на его столе.
- Благодарю.
- Нет так и нет. Вы же собственно хи- хи, - захихикал Януаров, - ко мне… хи - хи… и не курить пришли правильно?
- Разумеется. Ответил я.
- А зачем хи- хи… позвольте, поинтересоваться?
- Я принял решение, - произнес я, и добавил, - по вашему предложению
Штаб полковник встал со стула и, подойдя ко мне, осведомился.
- И каково же это решение, позвольте осведомиться?
- Я готов переместить вас в мир иной.
- Это звучит, - усмехнулся хозяин кабинета, - несколько двусмысленно.
- Ну, да согласился и поправил, - в свой мир. Мир иллюзий.
- Вот это другое дело, - широко улыбнулся Януаров, - вот это… вы поступили правильно. Можно сказать мудро и я вам за это признателен.
Я тоже встал со стула и категорическим тоном произнес
- Но у меня требование!
- Хи- хи. Милый мой, какие у вас тут могут быть требования, - захихикал Сентябрь Януарович, - в лучшем… хи – хи… случае пожелания.
- Хорошо, - согласился я, - пожелания. Я хочу…
- Да вы можете не продолжать, бесценный вы мой, Роман Григорьевич, - остановил меня Януаров, - ибо я знаю ваше пожелание. Вам надобен Глеб Николаевич.
- Так точно, - воскликнул я, - без Глебушки я перемещаться в иной мир не стану. Пусть мне даже и придется вынести нечеловеческие пытки.
Януаров дружески коснулся моего плеча.
- Полно, полно, батюшка, что я вам Понтий Пилат какой – то, чтобы подвергать вас лютым пыткам. Мы с вами по-доброму сладим. Глеб Николаевич, так Глеб Николаевич. Разве ж это для нас преграда. Тем паче, что он уже здесь.
- Как…
- Да, да, именно так, - засмеялся хозяин кабинета, - находится в соседней с вашей камере.
На мгновение я онемел, как соляной столб в индейской долине, о котором мне рассказывал как–то мой дядька.
Вспомнив о нем, я требовательным тоном сказал:
- И еще нам нужно взять с собой Тимофеевича.
- Это кто ж такой Тимофеевич?
- Мой слуга.
- А это болтливый старик, - усмехнулся Януаров, - взять конечно можно, но только мне, к сожалению, о нем ничего неизвестно.
- А вы, - потребовал я, - разузнайте. Я полагаю, что он, как и я попал к вам в плен.
- В нашей крепости его точно нет, но я немедленно пошлю депеши по другим крепостям. Найдем, Роман Григорьевич, непременно найдем и доставим, - заверил меня Януаров и добавил, - если он, конечно, у нас.
Штабполковник вернулся за стол и сказал:
- Для такого дела, неплохо бы и пробку в потолок!? Эй…
- Благодарю вас, - остановил я хозяина кабинета, - я не хочу пить. Я хочу видеть моего Глебушку.
Хозяин кабинета встал из – за стола. Обнял меня за плечи и сказал:
- Я вас прекрасно понимаю, милый Роман Григорьевич, но и вы меня поймите. Мы с вами не можем и не должны рисковать нашими жизнями на рубеже, так сказать, скорого избавления. Ведь прознай про то, что в камере двое сидят, да настрочат куда положено. Я ведь, милый Роман Григорьевич, не истина в последней инстанции. Есть и повыше меня. Так, что придется потерпеть.
- Но я хочу его видеть, - вскричал я, - немедленно. Может, вы меня обманываете.
Мой будущий компаньон по путешествию недовольно засопел:
- Зачем же вы так, Роман Григорьевич, я потомственный офицер. Я честь имею и известную пословицу, береги честь смолоду, исполняю. Я вам, не смейте беспокоиться, устрою встречу с Глебом Николаевичем на вечерней прогулке. Может мы с вами все – таки отобедаем, а вы мне за трапезой про свой мир расскажете. Очень хочется знать, как там. Что нужно взять с собой? Как там себя вести и прочие?
- Нет, извините, - сказал я Януарову, - я несколько взволнован. Поэтому порошу отведите меня в камеру. Мне нужно прийти в себя.
- Разумеется! Разумеется….

Я вернулся в камеру. Однако не успел я в нее зайти, как появился знакомый уже мне официант с подносом.
- Пожалуйте отобедать, ваша милость. Щи недельные с кулебякой. Может еще, чего изволите?
- Нет, спасибо.
Официант вышел из камеры.
Я взял в руки ложку, и тут же из норы выскочила моя знакомая крыса.
- Рад приветствовать вас, сударыня, - я бросил ей кусок хлеба, - кушайте, а у меня что – то нет аппетита. Я взволнован. Вы знаете, милая моя. Мой любимый Глебушка находится в нашей тюрьме! В соседней камере! Вы, очевидно, его уже видели. О, как я вам завидую, сударыня! Как я хочу, как стремлюсь, увидеть, обнять его. Целовать, ласкать его. Я весь горю от страсти. Мачта моего любовного судна так хочет поскорее войти в его ласковую лагуну. Я считаю каждую минуту. Каждую секунду. Я не знаю, что ждет меня впереди. Возможно, это путешествие закончится смертью. Возможно я не найду выхода из этого мира. Но я буду рядом с моим любимым! Если уж умереть то вместе. Какое это счастье умереть вместе! Соединиться в смерти!
Крыса, наклонив голову на бок, молча, смотрела на меня.
- Хотите я вам почитаю. Этот роман, - я взял в руки книгу, - очень напоминает мне наши с Глебушкой мытарства. Вот послушайте. Я стал читать, но через мгновение отбросил книгу и принялся быстро ходить взад – вперед, точно быстрая ходьба могла заставить время идти быстрее, ожидая встречи с Глебушкой. Наконец прозвучала команда
- Выходи.
Хозяйка камеры юркнула к себе в нору.
Я вышел в небольшой обнесенный высоким забором дворик и встал в строй бредущих друг за другом арестантов. Как не вглядывался я в скорбные лица моих невольных товарищей по несчастью, но отыскать Глебушку среди них не сумел. Всю ночь я не спал терзаемый дурными мыслями: заболел, отравился пищей, сломал ногу…
Как только взошло солнце, я стал громко стучать в дверь.
- Я хочу! Видеть! Штабполковника Януарова! Я хочу! Немедленно видеть! Штабполковника Януарова.
- Они еще не приехавшие, - отвечал мне голос за дверью, как только прибудут, я об вас ему доложу.
- Я хочу! Видеть! штабполковника!
- Они еще не прибавшие, а станите и дальше безобразить, да мешать другим арестантам, то отправлю вас в карцер. Там можно кричать и требовать до посинения рассудка. Я, оставил в покое дверь и стал метаться по камере. Вскоре я услышал, как клацнул замок и дверь открылась.
- Выходи.
Я долго шел незнакомыми лестницами и вскоре попал в знакомый кабинет. Хозяин его нервозно курил трубку.
- Где Глебушка, - крикнул, я не здороваясь, - где он?
- Присядьте, уважаемый Роман Григорьевич, присядьте и успокойтесь, - сказал мне Януаров, указывая на стул, - случилось непредвиденное. Глеба Николаевича срочно перевил в секретную тюрьму при столичном департаменте. Вызволить его из нее у меня нет никакой возможности.
- Прекрасно, - произнес я гневно, - тогда я никуда не стану вас телепортировать, а буду дожидаться, когда я Глебушка будет переведен под вашу юристпрудикцию.
- Дорогой мой, - обратился ко мне Януаров, - я не менее вашего расстроен. Даже видите, изволю курить трубку, что дозволяю себе только в минуты крайнего отчаянья. Ему даже лучше без вас тут будет. Узнают, что вас нет, и отвяжутся от него честное благородное.
- Вы уже давали мне слово офицера!
- Давал, не отрицаю, - согласился Януаров, - но обстоятельства оказались сильней меня. Прошу вас, роман Григорьевич, заклинаю вас! Давайте оставим Глеба Николаевича здесь, а сами переместимся в ваш мир. Вы там у себя объясните все вашему начальству. Получите от него необходимую помощь. Вернетесь и заберете Глеба Николаевича с вашим… этим… Тимофеевичем. Ну, согласитесь для вас это пустяшное дело.
Я остановил хозяина кабинета резким вопросом.
- Где он сейчас?
- Глеб Николаевич сейчас в Черногорской крепости, но дня через три его заберут в столицу к нашим маленьким управителям. Я думаю, что они хотят шантажировать вас. Поменять Глеба Николаевича на телепортацию их в ваш мир.
- Тогда мне лучше говорить с ними, чем с вами.
- А я вам, - затушив трубку, сказал штабполковник, - этого не позволю, милейший Роман Григорьевич! Вы сегодня же переносите меня в ваш мир. В противном случае вы не доживете до утра. Будете убиты, по дороге в свою камеру, при попытке к бегству. Думайте.
- Хорошо, - сказал я решительно, - мы можем отправиться прямо сейчас.
- Что, - удивленно уставился на меня Януаров, - прямо из моего кабинета?
- Нет, - криво улыбнулся я, - из кабинета невозможно. Нам нужен межмировой туннель. Вы должны доставить нас в межмирье.
- Это далеко? Поинтересовался штабполковник.
- В туннель, по которому нам с Тимофеевичем получилось уйти от вашего преследования из дома мсье Лонгпре.
- А этот. Знаю. Знаю. Это недалеко.
- Так поехали!
Януаров задумался.
- Простите, но прямо сейчас никак не могу, дела.
- Какие могут быть дела, - изумился я, - вы же так рвались в иной мир… Или вы передумали?
- Нет, не передумал, - ответил штабполковник, - но мне нужно подготовиться. Я недолго. Я думаю, что часа за три я управлюсь Согласны?
- Три… Хорошо, - согласился я, - пусть будет три.
Я вернулся в камеру, и тут же из норы ко мне выбежала моя знакомая.
- Увы, у меня ничего нет. Есть только три часа, которые я могу провести с тобой в беседе. Беседа конечно не хлеб, но тоже кое – что.
И я посвятил крысу в свои планы. Она, внимательно, изредка подергивая ушами и негромко пища, слушала мой рассказ.
В замочную скважину вошел ключ, заворочался в ней…
- Прощайте, сударыня, - сказал я хозяйке камеры, - я очень признателен вам за вашу компанию. Живете долго и счастливо. Мы уж с вами больше не встретимся.
Из коридора послышалась команда
- Прошу следовать за мной!
Я вышел из камеры, плотно закрыв за собой дверь.
Вскоре меня ввели в кабинет. Януаров уже ждал меня у его двери.
- А что это вы, -удивился я, - в таком наряде, да еще и при пистолях, шпаге. Вы что на охоту собрались?
Януаров улыбнулся.
- Мало - ли что, уважаемый Роман Григорьевич, вдруг вы вздумаете хитрить. Предупреждаю вас, милый мой, на входе и выходе из вашего, как вы называете, межмирья будут выставлены посты. Я имею ввиду туннель имеет только два выхода. В один мы войдем, а в другой выходит в имении мсье Лонгпре. Если вы решили меня обмануть, убить в туннели и благополучно выйти наружу, то у вас это не получится.
Какой прекрасный запах. Где вы взяли такую прекрасную кельнскую воду.
Я сжал в кулаке мешочек, что подарила мне хозяйка камеры:
- Должно быть, ветер принес в открытое окно?
- Да, вполне, возможно, - согласился Сентябрь Августович и добавил, - ну, что вы готовы к путешествию?
- Который сейчас час?
Януаров вытащил из кармана часы:
- Отлично, - сказал я, - мы как раз поспеем к открытию телопортационного канала.
Штабполковник выглянул в окно и махнул кому-то ажурным платочком.
- …ну, что Роман Григорьевич, давайте по старинной нашей традиции… присядем на дорожку.
Мы сели на канапе, через несколько секунд Сентябрь Августович встал, перекрестился на икону Николая Чудотворца:
- Что ж, как говорится, с Богом.
Мы вышли из кабинета. Штабполковник запер дверь на ключ, и мы пошли на двор, где нас уже ждала запряженная четверкой отменных лошадей карета.
Кучер стегнул лошадей плетью, и наш экипаж сорвался с места. После довольно долгой паузы Сентябрь Августович поинтересовался:
- Вы бы меня, Роман Григорьевич, хотя бы слегка посвятили в условия жизни вашего мира. Как оно там все устроено?
А то ведь прибудешь и, как говорят, ни в зуб ногой. В чужую страну, знаете - ли, приедешь и то чувствуешь себя, как не в своей тарелке. Оно хоть и заграница, конечно, но земля, то одна. А тут Бог его знает куда еду? Кстати, а мир этот ваш. Он на земле… или где на другой планете? А время там такое же, как здесь или у вас оно как – то по-другому движется? Ну, хоть немножко расскажите. Я, конечно, кое – что прочитал в календарях. Поговорил с учеными людьми, но так ничего и не понял. Предполагаю, что и научный мир осведомлен о вашем мире весьма поверхностно. Может, вы меня чуточку просветите?
- Я не в состоянии это сделать, господин штабполковник. Поскольку в вашем языке нет слов, способных описать мой мир. Скажу так. В человеческом обличье вы в него не войдете. Прежде вы должны будете пройти апгрейд.
- Простите, что?
Я не успел ответить. Лошади остановились. Дверь кареты распахнулась. Молодой офицер услужливо протянул руку штабполковнику. Возле входа в туннель нас встретила дюжина крепких гренадеров.
- Не вздумайте шутить, Роман Григорьевич. Указав мне на своих крепких молодцов
- Время шуток прошло, господин штабполковник. Дайте мне свечи и огниво.
Сентябрь Августович вручил мне то, что я просил, и мы вошли в туннельный сумрак. Какое – то время путь нам освещал солнечный свет, но вскоре он померк. Темнота поглотила нас.
- Вы где, - испуганным голосом, спросил Януаров, - предупреждаю, не вздумайте шутить.
Я зажег свечу.
- Прекратите орать - это может спровоцировать обвал, и тогда вы уж точно отправитесь в мир иной. Будьте осторожны при ходьбе. Здесь скользко. Вы можете упасть и сломать себе шею. Вперед, господин штаб полковник.
Некоторое время мы шли молча.
- Скажите, Роман Григорьевич…
- Послушайте, Сентябрь Августович, вы называли моего дядьку болтливым стариком, а сами недалеко от него ушли. Все дорогу трещите точно сорока, а мне нужно сосредоточиться.
Наладить аберрацию оптической системы, вызванной немонохроматическим светом. Уловить в нелинейной диссипативной системе - незатухающие колебания, поддерживаемые внешним источником энергии.
Обойти альфа – лучи.
- Простите, где же вы их изволили увидать… лучи, когда здесь темно, как в гробу.
- Этот вид излучения радиоактивных ядер, представляющий собой поток альфа- частиц невозможно увидеть человеческим глазом. Помолчите, пожалуйста, своими разговорами вы засоряете амфотерность.
- Простите что?
- Способность определенных химических соединений обнаруживать кислотные или основные свойства в зависимости от веществ, которые с ними реагируют. Амфолиты, например, ведут себя как кислоты по отношению к основаниям и как основания - по отношению к кислотам. Вам ведь не хочется раствориться в « ёломагической кислоте» которая являет собой смесь пентафторида сурьмы, фторсульфоновой кислоты. Протона H+ с сопряженным октаэдрическим анионом SbF6− .
- Тихо, - резко остановил меня Януаров, - тихо!
Я замолчал.
- Слышите, - шепнул Сентябрь Августович, - слышите… какой – то странный звук. Точно шум воды, что бы это могло быть? Может где – то дамбу прорвало.
Шум стремительно приближался.
- Что это?
- Это шум иного мира!
Я сильно толкнул полковника. Он упал на пол, а я стремительно побежал по туннелю.
В темноте раздался страшный вопль Сентября Августовича:
- Рома-а-а-а Гри-и-и помо-а-а-а-а
Я бежал очень быстро, но шум погони не отставал от меня. Сердце мое бешено колотились. Волосы на голове вздыбились. Анреалин зашкаливал. Казалось, что смерть моя неминуема. Тут я вспомнил о подарке моей знакомой крысы и, вытащив из кармана мешочек, бросил его в преследователей, а сам продолжил свой бег. Некоторое время за моей спиной раздавался писк, и скрежет клыков, но вскоре он стих. Тишина и тьма окружили меня. Я остановился, зажег свечу. Довольно скоро я наткнулся на знакомую часовню, в которой молилась мадмуазель Оливия. Мне показалось, что в келье все еще стоял запах ее парфюма. Я присел на каменный выступ и не обращая внимание на то, что вокруг меня никого не было ( пытаясь таким образом бороться с мертвой тишиной) принялся рассуждать вслух.
- В какую сторону… мне… лучше идти… в обратную или продолжать путь к дому мсье Лонгпре. ????????????? Нет, лучше двигаться к поместью. Не хочу видеть растерзанное тело Сентября Августовича. Кроме того… там… остался десяток гренадеров. Плюс кучер. А возле… того… входа… их может быть меньше. Нужно остаться здесь… до захода солнца… и взяв темноту себе в помощники… незаметно проскользнуть мимо охраны. Я поднялся, прошелся по келье и наткнулся на женскую статую. Я вспомнил, что готовясь к отъезду, я читал о непорочной деве Марии родившей Спасителя материального мира. Неожиданно для себя я обратился к статуе:
- О, дева, прошу тебя. Возьми мою жизнь. Оставь меня здесь. Пусть меня растерзают голодные крысу, но только спаси Глебушку. Не дай ему погибнуть. Ведь он так молод. Так прекрасен. Так нежен. Пронеси, молю тебя, горькую чашу страданий мимо него. Я еще долго говорил, но вскоре говор мой сменился путаным бормотанием, и обессиленный я заснул, точнее, впал в пограничное состояние между сном и явью, прямо на каменном полу кельи.
Я почувствовал как кто- то провел чем – то острым по моей щеке.
- О, мадам, вы тоже здесь?
- Щи- щи. Ответила моя знакомая крыса.
- Вы пришли проститься со мной?
-Сщи. – сщи. Хозяйка покинутой мной камеры подбежала к основанию статуи и принялась скрести его когтями.
- Сщи- сщи.
Я подошел к своей знакомой и поинтересовался
- Что вы хотите сказать?
- Сщи- сщи.
Я приблизился к тому месту, что скребла крыса. Осмотрел его, но никаких потаенных углублений или дыр не нашел. Тогда я стал ощупывать камни пытаясь в стыках между ними отыскать ключ, но ничего не нашел.
- Ничего не понимаю, - крикнул я, - ничего!
Я сильно ударил кулаком по основанию.
- Где и что нужно искать!?
В это же мгновение статуя стала медленно вращаться, а вместе с ней стали расходиться стены кельи. Вскоре передо мной открылся проход в туннель в конце, которого виднелся солнечный свет.

Глава двадцать вторая.
Пастушка
Пастушка приходит
В вишенник густой
И много находит
Плодов пред собой.

Я вышел из туннеля и оказался на узкой тропинке, которая вскоре привела меня не красочную поляну. Я остановился и вздохнул, полной грудью. Как остро чувствуешь жизнь, когда твоя только мгновение назад висела на волоске. Теплый ветер гнал на запад уходящий день. Воздух был напоен запахом хвои, цветов, прелых листьев. Негромко щебетали птицы.
Я пересек поляну и углубился в лес. Здесь уже было почти темно и прохладно. Долго шел я по лесному сумраку, и уже было подумал искать ночлег, как вдруг услышал звук пастушьей свирели. Я поспешил эту мелодию, и вскоре предо мной открылась картинка из пасторальной жизни. На цветной поляне белокурый пастушок танцевал менуэт с прекрасной пастушкой. Пастушок музыкант увидев меня, остановил мелодию:
- Что же ты не играешь Ликид? Манерным голосом поинтересовалась пастушка.
- А здесь, барышня, посторонние.
Я учтиво поклонился:
- Добрый вечер, господа, Я, Роман Григорьевич Зорич, держу путь в Черногорский бастион. Где имею честь проходить воинскую службу. В дороге на меня напали разбойники. В бою с ними я потерял своего коня моего… боевого товарища… теперь вынужден идти пешком. Не подскажите ли вы мне, как мне до него добраться?
- Так это вам, сударь, - сказал пастушок музыкант, - нужно идти этой тропой. Она привет вас на криволаповскую дорогу. Верст пять по ней пройдете, и окажитесь на столбовой, а по ней, я думаю, верст семьдесят… будет.
- Благодарю вас, господа, простите за беспокойство и прощайте.
- Никуда вы не пойдете, - резко остановила меня пастушка, - семьдесят верст, да еще ночь глядя. Сегодня вы переночуете у меня в имении, а завтра я снаряжу вам экипаж. А вы, молодцы, бегите немедля и скажите повару, чтобы готовил ужин на две персоны.
- Слушаемся, мадам Дриада. В унисон крикнули пастушки и стремглав бросились выполнять приказание.
- Вы позволите, - пастушка протянула мне свою руку, - взять вас под руку. Я вас этим не обеспокою? Роман Григорьевич… так кажется?
- Именно так, мадам Дриада.
- Ха- ха, - звонко рассмеялась моя спутница, - Дриада я только в моих пасторальных экзерсисах. На самом же деле… меня зовут княжна Ольга Станиславовна Рунич – Вольская. Ой, я кажется, поскользнулась…
- Ничего, ничего я вас поддержу.
- Однако, - взглянув на меня с любопытством, сказала княжна, - какая у вас сильная рука. Вашей супруге есть на что опереться. Ха- ха. А вот и моя усадьба.
Ольга Станиславовна указала зонтиком на обнесенный живой изгородью дом. Дорога желтого кирпича привела нас к парадной лестнице. По бокам стояла пара золотых льва. Золото с них давно смыли дожди, метели, ветры и бури, отчего львы стали похожими на бездомных пуделей. Плиты растрескались, а некоторые и вовсе вывалились. Некогда белая краска на оконных рамах от времени превратилась в скучно серые ошметки. У дверей нас встретил дворецкий: огромный мужик в тесной для его габаритов ливрее. Дворецкий принял у княжны ее шляпку и перчатки:
- Готов – ли обед, Федор? Спросила княжна.
- Так точно, барыня. Велите накрывать?
- Разумеется, и живо. Мы с Романом Григорьевичем голодны.
- Слушаюсь, барыня. Дворецкий медвежьей походкой отправился выполнять распоряжение.
- Погоди, - остановила его Ольга Станиславовна, - вели девке Клавке приготовить для Романа Григорьевича ванну и вели ей подобрать кое- что из одежды князя. Ступай.
Мы вошли в гостиную. Паркет, лепной потолок, ковры, картины, гардины все носило признаки совершеннейшего декаданса.
- Вам, возможно, покажется, - сказала княжна, присаживаясь на канапе, - что я слишком строга с моими дворовыми, но иначе уважаемый Роман Григорьевич, нельзя. Были бы они образованны, как скажем, селяне там.
Хозяйка дома махнула своей ручкой в сторону леса.
- Я, было, завела для них школу, однако ничего путного из этого не вышло. Головы у нашего народца. Уж не знаю. Заметили вы – нет. Больше на тыквы похожи, чем на предмет человеческого тела. Может от того они до учебы неспособные…
В гостиную вошел дворецкий:
- Дозвольте обратиться, барыня?
- Чего тебе?
- Ванная для их благородия готовая и еще, барыня, им исподнее подавать, али без него они обойдутся?
- Сколько раз я тебе говорила, что не исподнее, а нижнее белье, дурак. Ну, разве это трудно запомнить!?
- Вы же знаете, барыня, - дворецкий уставился взором в пол, точно искал там ответ, - что я это… то… того… опчем… не этого…
- Ступай, ступай! Впрочем, постой. Проведи, Роман Григорьевича в ванную, да помоги ему после нее облачиться в одежды. Понятно – ли тебе?
- Совершенно так, барыня.
Мы вышли с дворецким из гостиной. Ванной в поместье Ольги Станиславовны оказалась глубокая бочка для солений огурцов. Вода в ней едва-едва дотягивала до плюсовой отметки, что говорило, о крайней экономии дров, торфа и угольной крошки. В гардеробной комнате из нижнего белья меня ждали шелковые кальсоны, рубашка голландского ситца и камзол времен красной смуты. Дворецкий щеткой смахнул с него пыль и вернул меня в гостиную.
- А у нас гости, - сказала мне по дороге в столовую хозяйка, - приехал, когда вы принимали ванну. Мой сосед помещик Брыкин Ираклий Пафнутьевич. Одолжиться приехал. Он как в карты проиграется, за что его жестоко бьет его супруга Ирида Леопольдовна, то сразу ко мне едет. Я даю, немного, а что делать. Жаль мне его. Вы бы на него посмотрели, какой он вид имеет после Ираидиных тумаков.
Мы вошли в столовую. Все в ней являлось продолжением обще домашнего декаданса. Видавшие виды стулья, мятая скатерть со следами обильных винных баталий, картины усатых гренадеров со следами туалетов вездесущих мух, почерневшее столовое серебро, потерявшее былой блеск канделябры. За столом спиной к нам сидел человек.
- Добрый вечер, - приветствовала его княжна Ольга, - Ираклий Пафнутьевич.
Человек быстро вскочил со стула и обернулся к нам лицом.
- Разрешите вас познакомить с Романом Григорьевиче. По дороге в свой полк на него напали разбойники. Господин Зорич потерял ориентацию и случайно попал ко мне.
- А нам не надобно знакомиться, - улыбаясь мне, как своему старому знакомому, сказал Ираклий Пафнутьевич, - я уже имел честь быть представленным господину Зоричу.
- Простите, - взглянув с любопытством на гостя, произнес я, - но мне, кажется, что вы ошиблись. Ибо, как не напрягаю я свою память, а вспомнить вас решительно не могу.
- Да, как же меня вспомнить, - засмеялся гость, - я же человек маленький, можно сказать, букашка. Вокруг вас все больше люди знатные. Сам комендант Черногорской крепости и сынок его к вам благоволят, а я что. Так пыль. Накипь человеческая. Как раз сынком комендантским Глебом Николаевичем и был представлен я вашему благородию. Был крайне удивлен тем обстоятельством, что вы, как бы не человек, а нечто такое об чем мой умишко не дотягивает своими мозговыми дарованиями. Вы вроде как навроде часового механизму? Вы уж простите коли я, что не так говорю.
Княжна с недоумением уставилась на умолкшего Брыкина. Затем перевела взгляд на меня.
- Господин Брыкин, - прервал я молчание, - не совсем верно излагается. В данный. В текущий временной отрезок… я человек. И никакого отношения к механизму и уж тем паче к часовому… решительно не имею. Да, в иной пространственно – временной парадигме я творение иного порядка, но это никакого отношения теперешнему нашему разговору не имеет. Un moment! я плоть от плоти человек.
- Il est vrai. Я тоже так ощутила, - сказал княжна, - когда держала Романа Григорьевича под руку. Никакого железа я в ней не почувствовала, а ведь механизмы они же из него делаются. Вот мои часы.
И в это же время они стали хрипло отсчитывать время.
- Однако уже время кушать, господа. Прошу вас.
Ольга Станиславовна заняла хозяйское место во главе стола. Я присел рядом с ней. Ираклий Пафнутьевич перекрестился. Взял в руки ложку и принялся с аппетитом поедать спаржевый суп, приговаривая:
- В часовом механизме, господа, чав- чав. Все разумно устроено. И каждая деталька чав- чав, господа, свое название имеет чав- чав и все такие дивные… ангренаж… ремонтуар… анкер и храповое колесо. И все это чав – чав работает в полном согласии с общей, так сказать, механизмой. Вот бы и нам так, господа… чав- чав.. А то ведь у нас кожный норовит сам по себе механичить. Вот взять хотя бы для блезиру моего… ближайшего соседа помещика… Якова Тимофеевича Паращука. У него ж… как не кинься… всегда недоимки. Хотя урожаи у него такие, что я вам только доложу. чав – чав…
Ираклий Пафнутьевич отодвинул от себя суповую тарелку и придвинул салат с претензионным названием «Имперский»
- Так оно и понятно, что у него всегда неурожаи будут. Ведь у него ж в свояках ходит никто иной, как наш хру- хрум уездный судья Илья Николаевич Черника, который хрум – хрум наместо того чтобы своими прямыми обязанностями заниматься: судить, да наказывать хрум – хрум курей разводит. Представляете, выписал себе из заграницы хрум – хрум цесарок и только об их благополучии и печется, а не об государственной пользе. И жена его хрум – хрум Александра Лукьяновна Черника ему под стать. Можете себе вообразить, такая моветон, ходит в мужицких хрум – хрум сапогах и курит трубку. А другой мой сосед помещик хрум – хрум.. под стать своей фамилии Псой Степан Кузьмич. Злой, как собака и мало того незаконно лес рубит на общественных делянках. Вы ему станете про сознание говорить, а он вам в ответ такой анекдот завернет, что хрум – хрум не за столом будет помянут.
Ираклий Пафнутьевич покончил с салат и взялся за гречневую кашу с заячьей запеканкой.
- А вот коли бы мы, господа, хрясь – хрясь устроили бы у себя механическое течение жизни. Положим, сидит в департаменте скверный чиновник… душонка этакая суконная… так мы его хрум – хрум за его проступки… раз… и лишили бы хромового колеса… хрум – хрум. И течение жизни у нас бы по-другому пошло, а то ведь наше жизнеустройство, господа, налажено так же, как наша погода, то дождь, а то жара. У меня в этом году, к слову сказать, весь овес солнце пожгло. Хрум- хрум… ну, что ты будешь делать! Намедни, мой приятель… статский советник Владимир Александрович Зарубайко сказывал. Хрясь- хрясь. Привезли к ним в департамент иностранные механизмы счетные. Механизмы эти цифирями жонглируют, что твой факир огнями в цирке нашего уездного города. Владимир Александрович сунулся с этими машинами в финансовую часть. Вы, сказал он финансовому управителю, будете давать нам свою отчетность. Мы ваши цифири в машину засунем. Она все быстро посчитает. Так он ему знаете, чего в ответ. Как же так? Ведь они же могут помяться среди колес, шестеренок и шкивов ваших. А мне их на самый верх надобно отправлять. Разве ж их высочество может принять бумаги мятом виде. Вид для него важней результата. Вот оно как. Нет, надобно нам, как и вы, Роман Григорьевич, на механическое течение жизни переходить.
- Я уважаемый, - обиженно сказал я, - не являюсь механизмом. Я живой человек. У меня все…
- А позвольте, - перебила меня хозяйка, - я вас еще раз ощупаю. Может я что – то в вас пропустила. Я вас щипать, как меня помещик Савелий Аркадьевич Хромов, не буду. Он все время норовит меня из подтишка ущипнуть, а у меня кожа нежная. Я вся в синяках хожу. Так вы позволите?
- Трогайте, - улыбнулся я, - что с вами сделаешь.
Хозяйка дотронулась до моей руки. Затем скользнула ладонью по ноге.
- Нет, нет, - заявила она своему соседу, - вы неправы, Ираклий Пафнутьевич, наш гость без всякого железа. За жарким последовал десерт, и гость стал откланиваться.
- Заболтал я вас, уважаемая Ольга Станиславовна, ночь уже на дворе. Вам спать пора, а мне еще волочиться до имения. Кроме того мне надобно вам пару слов тет а тет сказать. Надеюсь, вы меня поймете и простите, Роман Григорьевич?
- Да. Да, разумеется, - согласился я, - конечно, говорите, а я пойду к себе в спальню. Я, надобно признаться, сегодня приустал.
Вскоре лежал на кровати с книжкой в руках. Реальность перемешалась со сновидением, как услышал я чьи – то шаги. Открыв глаза, я увидел в своей комнате Ольгу Станиславовну.
- Как вы устроились, Роман Григорьевич? Мягка ли перина? Подушки, не маленькие – ли?
- Благодарю вас, Ольга Станиславовна, у меня преприятнейшая постель.
- Может вам сказительницу прислать. Мой покойный супруг. Так – тот. Бывало. Без сказки заснуть не мог.
- Нет, нет. Не нужно сказительницы. Я…
Хозяйка дома мягко остановила меня.
- Оно и, правда. Зачем оно вам, когда вы у нас сам по себе отличный сказочник. Про разбойников мне рассказывали, а на самом деле вы сам государственный преступник. Мне Ираклий Пафнутьевич по дороге к своей коляске мне много… про вас… любопытного рассказал. За вас даже крупное вознаграждение назначено...
Меня вам, - после короткой паузы сказала княжна, - беспокоится нечего. И Ираклия Пафнутьевича. Вам тоже беспокоиться нечего. Я надежно заперла его в своем подвале.
- Зачем?
- Чтобы на вас не донес.
- Погоди, погодите.
Я с изумлением уставился на хозяйку дома.
- Я уеду, и вам придется его выпустить. Он донесет на вас, как об укрывательнице государственного преступника!
- А из моего, - зевнув, сказала Ольга Станиславовна, - подвала еще никто живым не выходил.
- Я не понимаю. Вы что его лишите жизни.
- Разумеется, - кутаясь в платок, ответила княжна, - ведь он знает, где вы находитесь. Соответственно побежит на нас и на меня доносить. Мне в острог не хочется. Вам, насколько я понимаю, тоже.
- Если вы вступите с ним в союз, - вставил я свою реплику, - то вам ничего не будет грозить.
- Безусловно, - согласилась Ольга Станиславовна, - и если бы вы… не были мне не симпатичны, то я бы именно так и поступила, но вы мне нравитесь, а то, что нравится мне. Только мне и может принадлежать и никому более. Мне так одиноко, дорогой Роман Григорьевич. После кончины моего супруга живу в одиночестве в этом забытом Богом углу. Вы сами видели, какие типы меня окружают! Этот Ираклий Пафнутьевич еще не самый отвратительный персонаж.
-Зачем же вы так живете, Ольга Станиславовна, - осторожно спросил я, - ведь вы молоды и хороши собой. Вам не здесь нужно жить, а в столицах!
- Жила! Жила! Роман Григорьевич, я в столицах.
Княжна вытерла платочком набежавшую слезу и печальным голосом продолжила:
- Жила и в особняках и виллах, но все это промотал мой покойный супруг князь Феликс Николаевич Рунич – Вольский, а мне оставил долги, расписки, да это захудалое имение, в котором вынуждена я и проживать. Скука, скука, Роман Григорьевич, летом еще ничего, а в весеннюю распутицу, осенними дождливыми вечерами, да короткими зимними днями. Хоть мышьяк принимай, Роман Григорьевич! Хоть это и грех говорить. Общества нет! Друзей нет! На всю округу из просвещенных людей только учитель Демьян Дмитриевич Цюрупало, так и оттого вечно чесноком и водкой несет.
Княжна Ольга присела на канапе и элегантным жестом предложила мне устраиваться рядом.
- Я имею к вам, милый Роман Григорьевич, несколько слов. Это конечно не мое дело, но я бы хотела поговорить с вами о ваших взаимоотношений с Глебом Николаевичем.
- Я бы не хотел, - возразил я, это обсуждать. Это мое личное дело.
-И мое, - подхватила хозяйка дома, положив маленькую мягкую ладонь на внутреннюю поверхность моего паха.
Заманчиво поглаживая поверхность ее в известном направлении.
-Закройте дверь, - сказал я тихим голосом, - вдруг кто-то войдет.
-Дверь закрыта, - эротично облизывая свои алые губы, сказала княжна Рунич – Вольский, - я об этом позаботилась. А вот окно в мир чудных наслаждений мы сейчас распахнем настежь....
- Ольга Станиславовна, - сделал я еще одну попытку переубедить хозяйку дома, - вы же приличная женщина. Нельзя же вот так сразу. Мы же должны узнать друг – друга.
- Я узнала вас сразу, - горячо произнесла княжна, - я полюбила вас с первого взгляда! Я уже не верила, что в мире есть благородные принцы! И тут вдруг вы вселили в меня надежду! Обнимите меня! Приласкайте! Обогрейте замерзшую душу мою. Берите меня. Я ваша.
Затем вдруг лицо Ольги Станиславовны стало бледным. Глаза налились кровью. Зубы ее стали походить на звериные клыки, порочным голосом она произнесла:
- А откажетесь, брошу вас в подвал. Сгниете в нем заживо!
- Милая. Дорогая, Ольга Станиславовна, - сказал я с нежностью в голосе, - разумеется, конечно, вы покорили меня своей красотой и добротой вашего сердца. Пал, пал мой неприступный бастион! Только я закрою окно. С ним я чувствую себя несколько стеснительным.
-Разумеется, милый, - проворковала Ольга Станиславовна, сбрасывая с себя одежды, - делай, что тебе хочется. С сегодняшнего дня ты мой повелитель.
Княжна юркнула под одеяла. Я подошел к окну. Вскочил на подоконник и бросился в темноту. В неизвестность. В опасность.
- А- а- а!
Разбудил ночь душераздирающий голос Ольги Станиславовны. Это был голос ужаса. Визг кровавой расправы. Глас от которого у меня встали дыбом волосы, даже и на интимных местах.
- Приведите мне его! Приведите!
И вдруг в ночном небе захлопали крылья и пронзительно закричали невидимые птицы. Они набросились на меня и стали клевать своим острыми клювами мое тело. Отбиваясь от них я хоть и не так быстро, как мне этого хотелось, выбежал с территории усадьбы и устремился к столбовой дороге. Вскоре я услышал какой – то странный гул. Он нарастал и превратился в жуткий топот лошадиных копыт. Казалось, что это не лошади скачут за мной, а галаквадратический тропоид GL 7 поколения.
Всадники с факелами в руках окружили меня.
- Что, барин, смотришь, - сказал один из них громоподобным голосом, - не признал меня?
- Вижу, что признал! Только от страху у тебя язык небу присох. Так оно и должно быть, сударь, ибо я только денем дворецкий княжны Ольги Станиславовны Федор, а об ночную пору я воплощение ужаса ангел преисподней Абрацерк, верный слуга моей повелительнице Ездрапиздре. Верховной демонице похоти, блуда и прелюбодеяния.
В воздухе раздался свист, но не успел я сообразить о природе этого звука, как тело мое оказалось плотно опутано веревкой, и я побежал, спотыкаясь за ангелом преисподней. Лошадь его остановилась. На крыльце веранды поместья, которое сейчас выглядела, как сказочный хрустальный дворец, в одеждах прародительнице человечества стояла княжна Ольга Станиславовна Рунич – Вольская. Стройная, длинноволосая, великолепная, очаровательная божественная. Ее можно было бы назвать настоящей красавицей, если бы не ее: синтез двух шарад, припадок шальной нежности, предвосхищенье смертных мук, - пустые застывшие глаза.
- Вот он, повелительница. На колени, пес.
Ангел преисподней хлестнул плеткой. Ноги мои подкосились, и я упал на колени.
- Знаете – ли вы, Роман Григорьевич, - обратилась ко мне княжна, - что за проведенную со мной ночь первые красавцы государства готовы пожертвовать своей честью, благородным именем, карьерой, богатством, да что там богатством. Бессмертной душой своей жертвовали, а вы бежали от меня. Пренебрегли мной. Таких наглецов в моей практике было немного. Всех их ждала незавидная участь. Я, Роман Григорьевич, если чего-то захочу, то и получаю. Коли бы вы правильно себя повели, то я бы вам встречу с вашим возлюбленным организовала и в безопасное место вас голубчиков доставила бы. Я хоть и демоница похоти, прелюбодеяния, но и любовные томления мне тоже понятны. Тащи его в мою опочивальню!
Абрацерк подхватил меня под мышку, точно я был не человек, а кукла и вскоре принес в большую комнату. Голубые стены. Высокие потолки в причудливых созвездиях. В одном углу стояла громадная кровать, застеленная шелковыми простынями. В другом углу – я рассмотрел застеленную клеенкой кушетку с различными пряжками, застежками…
Рядом с ней возвышался громоздкий стеклянный шкаф. На одной полке я разглядел бездну всевозможных медицинских инструментов. На другой полке бутылочки, шприцы, ампулы. На самой нижней полке лежали всевозможные плети. В комнате витал запах ужаса.
- Куда вы меня привели? Я требую уважения к себе.
Неожиданный удар отбросил меня к стене. Из разбитого носа потекла тоненькая струйка крови. Ангел преисподней, одной рукой поднял меня с пола, и поставил на ноги. Голова кружилась. Все плыло в розовом тумане. Во рту чувствовался металлический привкус крови. С трудом я спросил:
- Что вы хотите от меня? .
- Иди туда.
Абрацек жестом он показал мне на кровать.
- На ложе удовольствий.
- Но позвольте…
Сильный удар отправил меня на кровать. Руки и ноги мои сковали кандалы. Лицо уперлось в жесткий матрас.
В комнату кто- то вошел.
- Оставь нас вдвоем.
Голос принадлежал княжне Ольге.
- Слушаюсь, о повелительница.
Ангел преисподней вышел из комнаты и тихо закрыл за собой массивные красного дерева двери.
Княжна подошла к постеле.
- Ну, что здравствуй, сокол.
Я приподнял лицо и увидел рядом с кроватью княжну Ольгу. Я даже не узнал ее, до такой степени она преобразилось. Вместо красивой молодой женщины передо мной стояла уродливая старуха. Красивое лицо ее стало походить на страшную маску, которой пугают детей. Красивые тонкие руки ее сейчас походили на сучья корявого дерева. Старуха, молча, подошла к шкафу. Открыла его и вытащила оттуда тонкий, гибкий черный хлыст. Звонко прорезав им жуткий воздух комнаты она сказала все тем же молодым эротичным голосом:
- Начнем, пожалуй, с жала черной змеи.
Верховная демоница, стоя надо мной, рассекла хлыстом жуткий воздух комнаты.
- Уважаемая Ольга Станиславовна, - быстро заговорил я, - я признаю, что был неуважителен к вам. И, разумеется, заслужил ваше неуважение, презрение и наказание.
- Наказание, - остановила меня княжна, - это вы, верно, сказали, любезный Роман Григорьевич. Всякое деяние несет за собой наказание.
Хлыст свистнул в воздухе. Жало черной змеи обрушилась на мои ягодицы. Резкая боль, хотя жало черной змеи и задело только мои ягодицы, пронзило все мое тело.
- А. А. А.
- Иначе теряется причинно – следственная связь.
Новый удар пришелся мне по плечам. Мне показалось, что тело мое раскололось на две половины.
- А.А. А.
Демоница разврата и похоти вновь подошла к шкафу. Достала, что – то из него. Леденящий душу свист рассек комнату.
- Сейчас, любезный Роман Григорьевич, мы продолжим ваше наказание гривой дьявола.
Я приподнял голову и увидел в руках княжны Ольги похожую на конский хвост плетку.
- Наказания, Роман Григорьевич, только увеличивают наслаждение.
После этой незамысловатой сентенции княжна хлестнула меня гривой дьявола. Невыносимая боль прошла по всем: клеточкам, атомам, нейронам моего тела.
- А. Закричал я, но звук моего голоса не достиг моих ушей, ибо я лишился сознания.
Я очнулся от резкого запаха. Рядом со мной стояла княжна Ольга.
- Нюхайте. Нюхайте, Роман Григорьевич, работайте ноздрями. Все только начинается, а вы сознание терять. Все, что было до этого момента - только увертюра. Впереди вас ждут много образные вариации. Княжна принялась хлестать меня плеткой с острыми, как иглы наконечниками. Ольга Станиславовна секла меня долго не испытывая при этом и доли усталости. Наконец она отбросила плетку. Подошла к «ложу наслаждений» крутанула какой – то рычаг и повернула меня к себе лицом. Старуха вновь пропала, а передо мной широко расставив стройные ноги, стояла княжна Ольга Станиславовна.
- А сейчас, Роман Григорьевич, вы встретитесь со змеем искусителем.
В руках у нее я увидел, как раздвоенный язык у змеи, хлыст.
- Вжиг!
- А. А.А.
- Нюхайте. Княжна поднесла флакончик моим ноздрям. Нюхайте.
Змей искуситель лег на мой живот. Затем он прошелся по моему паху, ногам, рукам. Княжна била меня с пониманием и наслаждением. Наконец верховная демоница отбросила кнут и взяла в руки тонкую ивовую розгу.
- Ну, а сейчас, дорогой Роман Григорьевич….
В дверь постучали.
- Кто там?
- Я повелительница, - донеся голос ангела преисподней, - дозвольте войти с уведомлением.
- Войди.
В комнату вошел ангел преисподней, но уже в образе дворецкого Федора.
- Командир боевого отряда, требует вас к себе по срочному делу.
- Ольга Станиславовна бросила плетку и приказала:
- Отведи этого в подвал, да натри старокомбольским бальзамом. До завтра, дорогой Роман Григорьевич. Закон нашего мира гласит. Всякое наказание всегда сменяется божественным наслаждением. Так оно острее чувствуется. Завтра я вам его обещаю.
Княжна вышла. Винтовой лестницей мы стали спускаться вниз и вскоре оказались в мрачном подвале. Дворецкий открыл дверь и втолкнул меня в малюсенькую комнатушку. Он вытащил из шкафа бутылку и сказал:
- Натрись этим. Завтра утром встанешь, огурцом. И только пикни мне.
Федор поднес к моему носу огромный кулачище и вышел из комнаты.
Я вылил на руку жидкость бурого цвета и принялся растирать ее по своему телу. Каждое движение давалось мне с трудом. Правда боль стала отступать, а вскоре и вовсе прошла. Раны чудесным образом исчезли. Казалось, что кожа моя стала даже эластичней прежней. Закончив с процедурой, я лег на кровать и вскоре заснул. Разбудили меня голоса. Я сел на кровать и прислушался.
- Я вас уверяю, господин ротмистр, что здесь никакого государственного преступника нет. Будь он здесь, я бы давно сообщила об этом властям.
-Дорогая Ольга Станиславовна, - ответил ей любезным голосом, ротмистр, - я нисколько не сомневаюсь в вашей благонадежности, но следы преступника ведут в ваш дом.
- В подвале этом темно и пыльно. Вы лучше перекусите, да отдохните, а утром и осмотрите.
- Пожалуй, вы правы, - согласился ротмистр, - замаялся я сегодня… ведь полдня в седле. Вы представляете, голубушка, не на ночь будет рассказано, челмаш, этот живьем штабполковника Януарова изгрыз.
Вам напустим мы к себе всяких, а потом и не знает что с ними…
Голоса стали удаляться.
Кричать или не кричать, - подумал я, пожалуй, лучше кричать. Суд приговорит к расстрелу, а княжна замучает своими плетками.
- Сдаюсь! Сдаюсь! Я здесь!
- Ко мне, - закричал ротмистр, - ко мне. Послышался топот солдатских сапог.
- Поднимите руки и идите ко мне на встречу, - услышал я голос ротмистра, - и не вздумайте балововать у меня приказ. Стрелять без предупреждения.
- Я не могу идти. Я в комнате, а она заперта.
Вскоре заскрежетал замок и дверь отворилась.
- Выходите спиной и подняв руки!
Я выполнил приказание. Вновь мои руки сковали наручники.

Глава двадцать третья
Клинок
В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное...
Ф. Тютчев


Меня вывели во двор, и усадили в коляску. Ротмистр отдал команду:
- Трогайте. Я догоню.
Отряд выполнил команду, и ротмистр обратился к княжне.
- Ольга Станиславовна, я для того отпустил моих людей, чтобы сказать вам тет а тет несколько слов. Будьте осторожны. Его превосходительством отправлена… в департамент благонадежности… бумага о ваших магических упражнениях. В любой момент к вам могут нагрянуть с проверкой.
- Надеюсь, - смеясь, произнесла княжна, - вы приедете ко мне, до их приезда. У меня, кстати, с оказией новые плетки прибыли. Поинтересуйтесь о их качествах у вашего пленника. Ха- ха. Жду вас, ротмистр. Adieu!
- Обязательно, заеду на этой недели, повелительница, au revoir! Пошли, милые!
Ротмистр хлестнул плеткой лошадей, и коляска понеслась прочь из страшной усадьбы. Вскоре мы догнали отряд. Лошади перешли на легкую рысь. Дорога оказалась ровной укатанной, и я успокоенный мерной ездой я задремал. Проснулся я от резкого голоса ротмистра:
- Это что такое? Откуда взялось это дерево?
- Должно быть, - сказал ротмистру унтер, - молнией повалило, вашество.
- Немедленно уберите его с дороги!
Отряд спешился и принялся выполнять команду. На востоке тем временем уже занимался восход. Ночь быстро отступала в еще темную лесную чащу.
- Шевелись. Шевелись, ребята. Нам надобно до бастиона добраться, как можно быстрей. Днем мы можем на бандитскую шайку нарваться.
- Сейчас, сейчас, господин ротмистр, - отвечали ему подчиненные, - дерево больно знатное. С корнем его вырвало. Его без топоров, да пил нелегко сковырнуть.
В это время раздался сильный треск, я оглянулся и увидел, как позади коляски упала высокая огромная ель.
Не успел еще затихнуть шум упавшего дерева, как утреннюю тишину разорвал дружный треск выстрелов.
- Занять оборону, - крикнул ротмистр, и спрятался под коляску, - стрелять по моей команде!
Солдаты упали на землю и вытащили энергопистоли.
Из леса выскочило человек десять бородатых мужиков в драных сермягах.
- Пли одиночными! Крикнул ротмистр.
- Трала- ла-ла-тра. Прозвучали причудливым музыкальным мотивом выстрелы.
Несколько человек уткнулись лицами в росистую траву. Остальные укрылись за спасительными стволами толстых елей.
- Молодцы, братцы, - поблагодарил своих солдат ротмистр, - хорошо держите выстрелы! Заряжай! Целься! По моей команде атакуем неприятеля. Готовься! Вперед! В атаку!
- Ура! Ура!
- Пух- пух – пух.
Несколько человек из отряда ротмистра упали на лицо в траву, а остальные бросились к спасительной коляске. Единственной мишенью на поле боя оставался только я. Каждое мгновение сулило мне смерть. Однако выстрелы прекратились.
- Откуда стрельба?
- С другой стороны, - ответил унтер, - зорсчики на деревьях засели и палят из пищалей с бинюкулярыми наводками.
- Освободи пленника. Его голова дорого стоит.
- Не об его голове, вам господин ротмистр, печься надобно, а думать, как свою сберечь.
- Выполняй команду!
- Эй, вашество, - крикнул мне унтер, - держи ключ. Отстегивайся и спускайся под коляску.
Я незамедлительно выполнил команду. Над головой моей просвистела пуля.
- В рубашке, родился, вашесто, - подмигнул мне унтер, - кабы чуть ниже, то не лежал бы тут передо мной, а стоял бы уже пред высшим судом.
- Дайте мне вашу руку, - приказал мне ротмистр, - у меня приказ доставить вас в бастион.
Щелкнул замок, и мы оказались скованные одной цепью.
- Слушай мою команду, - произнес ротмистр, - достали дымные бомбы. Бросаем их в ту сторону, где у них сидят прицельщики. И по моей команде бежим. Всем, все понятно?
- Так точно, господин ротмистр.
- Тогда зажигай. Бросай…
Когда дым поглотил зарождающийся день, ротмистр крикнул:
- Вперед за мной. Мы вскочили на ноги и побежали к лесу. Послышались одиночные выстрелы, но они не причинили нашему отряду вреда. Вскоре мы вбежали в лес. Дым стал не такой плотный.
- Все за мной, - крикнул наш командир, - солдаты бросились за ним. Пули свистели возле моих ушей. Одна и них выбила из рук ротмистра его энергопистоль. Он бросился было поднять его, но махнув рукой, крикнул:
- Ну и черт с ним!
И мы побежали дальше.
- Быстрей, - подгонял меня ротмистр, - быстрей. Быстрей…
Мой товарищ по кандалам вдруг замер. Я увидел, как из уголков его рта тонкой струей потекла алая кровь. Он сделал шаг и, увлекая меня за собой, рухнул на землю. Вскоре мимо нас пробежало несколько человек из преследующего нас отряда. Какое – то время еще были слышны выстрелы, но вскоре все стихло. Было слышно только пение птиц, шелест листьев и скрип деревьев. Пахло хвоей цветами и свежей травой.
Я перевернулся на бок и стал шарить по карманам ротмистра. Однако ключа я в них не нашел. Тогда я принялся колотить наручник палкой, но и это не помогло. Я сорвал кокарду с фуражки ротмистра и стал яростно ковырять ей замок, но он не подавался. Замок был неприступен, как крепость. Крепость, из которой нет выхода. Я был обречен лежать здесь в ожидании мучительной смерти. Я лег на спину и стал смотреть в небо, точно пытаясь отыскать в нем ответ. В небесах медленно плыли облака. В поэзии облака наделены моральными качествами, а в жизни они равнодушны к страданиям. Их дело наводить тень, орошать землю дождем, приносить в океаны бури. Я закрыл глаза и тотчас же почувствовал, как на лицо мне что – то упало. Это была шишка, упавшая с огромной старой ели под которой я лежал. И тут я вспомнил, что видел под шинелью ротмистра кавказский кинжал в серебряных ножнах. Я расстегнул шинель уже окоченевшего ротмистра, вытащил из ножен кинжал и принялся отрезать мертвую руку ротмистра. Это потребовало немалых усилий, но вскоре я был свободен. Однако куда идти об этом я не имел, ни малейшего представления. Меня окружал дремучий, полный опасностей, лес. Я решил отыскать дорогу, а там уж действовать по обстоятельствам. Я вытащил остаток руки из наручника и бросил. Тут же к ней подлетел ворон и стал клевать ее, опасливо посматривая на меня своим синевато – черным глазом. Затем я спрятал за пазуху кинжал и отправился в путь. Вскоре я наткнулся на труп одного из тех, кто напал на наш отряд. Рядом с ним валялся мушкет с бинокулярной наводкой. Я сунул мушкет за пазуху. С таким оружием можно было смело отправляться на выручку Глебушки. Ободренный, я ускорил свой шаг и вскоре вышел на дорогу. Она оказалась пустынной: ни трупов, ни коляски, видимо, я вышел на нее не в том месте, где произошла кровавая стычка.
- Раз мы ехали навстречу восходящему солнцу – значит и мне нужно идти в этом же направлении. Ротмистр вез меня в бастион. А в здешней округе единственный бастион это Черногорский. Туда мне следует идти. Только надобно держась кромки леса. В случае опасности я могу спрятаться в чаще.
Пройдя несколько километров, я вдруг ощутил чувство страшной усталости. Я спрятался под низкие лапы старой ели и тут же уснул.
- Эй, ты живой, ашвицер - то?
Я открыл глаза и увидел направленное на меня оружейное дуло. Неподалеку от меня стояли двое мужиков в драных сермягах.
- Ну, во, живой, а ты говорил… шмертвяк. Ну, шо милый, собирайся, поехали. Будешь ответ дершать за наших убиенных тобой товаришей. Я те шразу приметил, как ты ш коляшки штрельбу ихнею в нас направлял. Не успел я те тогда шпулей своей уложить, но, ни че я те опошля атаманского допросу кончу.
- А что его испрашивать, - сказал второй мужик со шрамом, на лице, - порешим его тут под елкой и вся недолга.
- Ты шо! Ты шо такое говоришь, - возмутился шепелявый, - нас же атаман в капушту порубит, коли он про это прошнает. Приказ у нас офицеров немедля в штаб доштавлять.
- Да кто ж прознает…
- Шорока на хвосте принесет, - не дал ему договорить шепелявый, - вон их школько по лесу порхает.
Приятель его сделал удивленное лицо, отчего шрам его стал, выглядеть еще зловещей:
- Да, как же они разнесут, ежили они… по-человечески… не гуторят!
- Сейчас не гуторят, а завтра возьмут и загуторят. Вштавай, ашвицер, и топай до телеги. Погоди. Свяжи как ему руки, Микита, да забей в рот ему кляп. Шоб он у нас и пикнуть не шмох. И смотри у меня. Вздумаешь дурить всажу те шпулю прямо в лоб.
Шепелявый взял меня на бинокулярный прицел, а Никита принялся вязать меня суровым шнуром. Закончив свое занятие, он бросил меня на застеленное жидкой соломой дно телеги и стегнув лошадь вожжами, крикнул:
- А ну пошла, каурка!
Лошадь ленивым шагом потащила телегу в неизвестность. Мужики, дымя цигарками, пошли рядом с ней.
- Ты, слыхал-ли, Якимка, - сказал после недолгого молчания, Микита, - про сына командира Черногорского бастиона.
- А чего такое?
- А такое, что сварили его живьем в оружейном масле!
Я закричал, но крик мой прозвучал, как мычание.
- Тихо, шихо мне, - шепелявый больно толкнул меня прикладом в бок, - не балуй, ашвицер, не доводи до смертоубийства!
Он набросил на меня рогожу и поинтересовался у своего приятеля:
- За штош его так сердешного. За шпиниоство никак?
- Никак нет, - делая глубокую затяжку, ответил Микита, - сынок этот командирский. На свой задок был некрепок. Подставлял его всем кому не попади. Задержали его на тамошнем офицере. А офицер тот и не офицер вовсе, а какая – то чудная механизма. Так мужики сказывали, сунули эту механизму в пушку и в небо пульнули, а сынка командирского – значит, как кашу пшенную, в масле сварили.
Вот дела, что сажа бела! У нас бы он мог в пидармии служить, а этих вишь сразу в котел. Жалко! Дюже хорош был сынок командирский. Лицом румян. Губами ярок. Волосами кучеряв. Голосом звонок. Туловом строен. Ногами длинен. Одно слово, греческий статуй, что у атамана нашего в избе стоит.
- Ишь, - усмехнулся шепелявый, - как ты его рашпишиваешь. Ты часом с им не баловал-ли?
- Ты, Якимка, говори, да не заговаривайся, а не то я из тебя шепелявого враз немого сделаю!
Яким резво сорвал с плеча ружье и направил его дуло прямо Миките в грудь.
- Но, но! Я ежели шваей картешью шадану. Так ты у меня в миг друшлаком сделаешься. Смотри у меня!
Мужики разошлись и задымили цигарками. Наступила, изредка нарушаемая фырканьем укушенной оводом лошади, тишина. Вскорости нас остановил сипатый голос:
- Стой! Чего надо?
Лошадь остановилась. Я увидел сквозь дырку в рогоже кусок серого здания с надписью «Узилище»
- Поклажа у нас!
Часовой подошел к телеге и ткнул меня острой пикой в бок:
- Какая такая поклажа?
На что Яким незамедлительно ответил:
- А такая, служивый, что ашвицера, мы поймали… поштрелял шобака хлопцев наших Штепана Горемыку. Пешку Коптило. Хведора Жигалку.
- Так что вы его падлу, - поинтересовался тот, что ткнул меня копьем, - на месте не порешили?
- Приказ у нас атаманский. Ашвицеров живьем доштавлять.
-Ну, тогда, сгружай, его падлюку!
- Давай, ахвицер, спрыгивай, приехали. Пытать тебя будут.
Я с помощью Микиты спустился на землю.
- Но! Но, - Яким хлестнул вожжами лошадь, - пошла, пошла, зараза каурая!
Вскоре телега пропала за поворотом.
- Пошел, - сипатый ткнул меня пикой в спину, - пошел!
Заскрипел дверной замок, и я вновь уже в который раз оказался в тюремной камере. В ней кроме пука соломы на цементном полу ничего больше не было. Я принялся быстро ходить по камере и рассуждать вслух.
- Неужели Глебушку … и впрямь… постигла столь ужасная участь… верить этому или нет? Можно поверить, но с другой стороны они и мной пушку зарядили, и выстрели в небеса. Нет! Нет! Глебушка жив! Непременно жив! Я чувствую! Я верю! Я знаю, что он жив! Этот нежный красивый цветок не может быть растоптанным в час его цветения! Как хорошо сказал о нем мужик со шрамом на лице. Станом гибок. Очами ярок! Нет таких слов, чтобы описать Глебушку. Нет таких красок, что написать Глебушку. Вот шепелявый, сказал, что таких бездельников, как Глебушка надобно четвертовать. Останки на огне сжечь, а пепел по ветру развеять. Тимофеевич… будь он здесь… не преминул бы… добавить. А вас Роман Григорьевич, надобно после этого какой – бы нибудь смазливой бабенкой утешить. Я как роман стану писать, то всенепременно поверну сюжет таким образом. Глупые вы! Глупые, вы люди! Разве Глебушка бездельник. Разве ж труд только в физическим аспектом измеряется. Духовный труд может быть в десятки раз труднее! Глебушка поет. Стихи сочиняет! А как он танцует! Он красив и только за это он может требовать вознаграждения! Платят же эти мужики за красивых баб на лубочных картинках. Размышлением мои прервал скрежет ключа в замочной скважине. В дверях возник огромных размеров человек. Он чуть пригнул голову и сказал:
- Выходи, офицер, да поживей!
- Куда меня?
- С охранниками не разговаривать.
Детина сильно ударил меня в грудь. Я упал на цементный пол.
- Вставай! Руки за спину! Голову в пол! Пошел. Я вышел из камеры и пошел узким мрачным коридором.
-Стой, - приказал мне, охранник, - лицом к стене.
Я безропотно выполнил команду.
Охранник открыл дверь.
- Доставил, как было велено. Запускать, али пусть подождет?
- Заводи.
Детина втолкнул меня в дверь, и я оказался в небольшой комнатенке с тусклым окном, низким потолком и колченогим столом, за которым сидел хмурого вида мужик. Тусклым баритоно он сказал:
- Меня Егором звать, а тя, как кличут, офицер?
- Роман Григорьевич Зорич.
- Слухай, сюды, Роман Григорьевич, ты мне зараз быстренько докладаешь всю вашу диспозицию и за то принимаешь смерть легкую и быструю, а станешь упорствовать, то уж, тут не обессудь. Егор вытащил металлический шомпол и сильно ударил им по столу.
- Видал, Роман Григорьевич, что у стола ажно ноги подкосились, а у его они… не чета твоим жидким… дубовые. Ну, зачинай сказ, офицер. Слухай… может те… цигарку скрутить. Под её балаканье задушевней идет.
- Нет, спасибо я не курю.
- Ну, тогда без цигарки зачинай, я тебе слухать под цигарку стану.
Егор вытащил из стола готовую цигарку, раскурил ее, и сказал:
- Ну, развязывай язык, Роман Григорьевич, а то у меня делов еще цельная прорва.
Я откашлялся и начал:
- Послушайте, Егор, мне не о чем вам рассказывать. Я нигде не служу. Точнее служил, но дезертировал… это связанно… одним словом… любовная история. Последним местом службы, если это можно… конечно… назвать службой…является… вообщем я нахожусь в ведомстве атамана Степаны Болото. Из его крепости, в которой он квартирует… я отправился выручать…
- Вижу,Григорьевич, - прервал меня Егор, - что сурьезно гутарить мы не желаем.
Егор затушил цигарку, встал из – за стола. Подошел ко мне и сильно ударил меня в челюсть. Я пролетел несколько метров по воздуху, ударился о стенку и сполз по ней на пол. Егор схватил со стола шомпол и бросился ко мне:
- Говори, сука, диспозицию!! Говори, курва, а не то зашибу!!
В это время дверь отворилась и в комнату кто – то вошел:
- Слышь, Егорка, тебя сотник Пафнутьич кличет.
- Подвезло тебе, офицер, - сказал бросая шомпол на пол, мой мучитель, - но ты особливо не радуйся. Я скоро возвернусь, а ты пакедова вспомни диспозицию, за которую я тебя пытал.
- А чего он у тебя тутова, - спросил у Егора неизвестный, - тута делает?
- Как чего, допрашиваю я его. Офицер это вражеский. Я его курву по-хорошему спрашиваю, а он упорствует.
- Да ты сдурел, али как, - изумился неизвестный, - это не офицер никакой и даже не человек, а механизма неземная. Первый дружок атамановский. Правильно я говорю, твоя милость?
- Верно. Сказал я, сплевывая кровь на цементный пол.
- Так что ж ты мне сразу не сказал.
- Не сказал, мазал, - перекривил Егора неизвестный, - нешто то ты его слухал. Знаю я тебя слухальщика. Вставай, твоя милость, ничего бывает. В жизни всякое случается. Главное, что живой и здоровый. Пойдем ко мне в коляску. Я тебя к атаману самолично доставлю!

Глава двадцать третья

Радостные встречи
Когда в кругу убийственных забот
Нам все мерзит — и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас, — вдруг знает бог откуда
Нам на душу отрадное дохнет
Ф.И Тютчев

Я вошел в большую комнату. В ней кроме, заваленного, бумагами, картами, стола ничего не было. Во главе его сидел атаман Болото. Он оторвал взгляд от карты и радостно воскликнул.
- Пресвятая Богородица. Дева радуйся!
Атаман Болото крепко прижал меня к себе:
-Ну, здорово, твоя милость! Здорово! Уж я и не чуял, увидеть тебя в живых! А ты хоть мундир истрепал, лицо измял, да туловом высох, а живехонький. Ну, садись за стол. Садись, не робей!
Атаман отодвинул бумаги.
- Эй, Фекла!…. Фекла! Где ты, чертова баба! Вечно тебя не докличешься! Одно слово баба. Они, твоя милость, как известно, только на одно дело спроворные! А ты, твоя милость, бабенку себе в странствиях твоих не завел?
- Ты же знаешь, атамам, - ответил я, тяжко вздохнув, - что я только одному человеку предан и вовек его ни на кого не променяю.
- Да уж знаю, - ответил атаман, широко улыбаясь, - я, было, твоя милость, хотел тебя за самовольство высечь, но вижу, что ты и так страдания перенес. Друга то… спас – ли… ты?
- Никак нет, атаман, - я горько расплакался, - хлю – хлюп не спас… хлюп- хлюп… не спас я Глебушку своего.
- Да, что ты так плачешь - то, - обнял меня за плечи атаман, - точно красна девица!
- А как же мне не плакать, атаман, хлю – хлю… как не горевать… хлю -хлюп… коли никогда больше не увижу я любимого дружка любезного моего. Хлюп – хлюп. Глебушку милого.
- Не реви ты, - прикрикнул на меня атаман, - а сказывай ясно, да четко. Что, да как!?
- То, атаман, и скажу. Я тут от мужичков твоих слышал, что убили друга моего. Сварили Глебушку живьем в оружейном масле. Ай- яй – ай. Хлю- хлю
- Господи, - перекрестился Степан, - что ж ты за страсти такие к ночи мне рассказываешь.
- Что слыхал, прости, то и сказываю…
В комнату вошла толстобедрая баб.
- Чаво вам, батюшка?
- Принеси – ка… его милости… откушать чего – нибудь. Оголодал он в дороге.
- Слухаю, отец родной, я зараз.
- А ну погоди, - остановил ее атаман, - тут мне его милость сказывает, что сынка… командира Черногорского бастиона… живьем в масле сварили. Так – ли это? Слыхала – ли ты про то?
- Слыхала, батюшка, только не сварили, а от лона до самой груди пилой распилили и не сынка командирского, а повариху тамошнюю за то, что щи жидкими у нее вышли. А про сынка ничаво не слыхивала.
- Ну, и ступай тогда с Богом! Тащи… немедля… его милости щей, да каши и пожирней поклади от самой гущи!
Баба вышла.
- Ну, коли Фекла про дружка твоего ничего не слыхала – значиться живой и невредимый он.
Вскоре в комнату вернулась повариха. Она молча поставила стол поднос и низко поклонясь вышла.
Атаман кивком головы указал на поднос:
- Пей, кушай. Отощал ты туловом, твоя милость, лицом сошел, а я пока диспозицию изучу.
Атаман склонился над картой. Я принялся за еду.
- Ишь ты, - засмеялся атаман, - как ты кушаешь с причмоком – то! Ажно и мне захотелось. Оголодал, видать, ты до чрезвычайности. Ты, твоя милость, сильно на еду- то с голодухи не налегай. Я помню, бежали мы с хлопцами с каторги. Неделю голодными шли. Думали, что все конец, а тут на наше счастье попалась нам косуля… волком видать… раненная. Завалили мы ее, и давай ее сырой жрать… точно звери дикие! С голодухи… сам понимаешь! Так у двоих наших животы вспухнули и лопнули. Меня тоже пучило, да так, что думал конец, но ничего отпустило. Так, что ты прервись пока… еда никуды не убежит… на то она и еда… ха- ха. Ты подь сюда… к карте.
Я подошел:
- Вот думаю я, - атаман показал рукой на карту, - одним махом, твоя милость всю ихную укрепительную линию захватить и Белгородскую крепость, и Запольский форт, и Черногорский бастион.
- Правда! Прямо счас!?
- Ишь ты, - усмехнулся атаман, - прямо сщас мы с тобой может только щей похлебать. Недельку надобно, а то и две. Ты вот, что мне скажи. Ты когда до Черногорки шел, видал–ли ихнеюю линию передовую? Где у них пикеты дозорные стоят? Редуты. Окопы потайные? Пикеты секретные?
- Кое – что видел, - я склонился над картой, - вот ту у них… укрепительная линия с биникулярной пушкой, а вот тут вдоль реки… окопы идут со стрелками с кремневыми пищалями. Здесь в этом бору у них… как видно… выездной штаб.
В это время дверь распахнулась:
- Батюшка! Роман Григорьевич, - услышал я родной голос дядьки моего, - живой! Слава тебе… вселенский разум… живой!
- Тимофеевич! Милый, - я бросился к своему старому боту, - живой! Здоровый. Как я по тебе соскучился, старый ты черт!
- И я, батюшка, Тимофеевич заплакал, - так истосковался. Думал, что нет уже тебя в живых. Как же мне без тебя к матибатюшкам твоим показываться. Проворонил! Упустил дитятко ихнее любимое. Я вишь себе, Тимофевевич сорвал с головы шапку, - голову наголо побрил. Хотел через нее, батюшка, електричесвто пустить и таким манером с жизнью распрощаться, да вырвала провода из рук моих мадмуазель Оливия.
- Как! Она тоже здесь?
- Тут, батюшка, тут, - ответил Тимофеевич, - и братец ее тоже тут.
- Не понял, - открыл я рот от изумления, - и он здесь. Не может того быть! Он же шпагой пронзенный в речку упал!
-Правда, твоя, милостивец, да только не убитым он в нее повалился, а только раненным. Вылез он из речки. Тут его на берегу и нашли. Я когда его увидел, то подумал, что брат барышни уже виализуровался в параллельной реальности. Однако же есть у них тут бабушка Матрена. Она, твоя светлость, не поверишь, квантовый реализм творит! Он опосля ее шептания встал, маленько, правда, прихрамливает, но ходит. Вот чудеса!
- Вот хорошо, что ты у себя, атаман, - с этими словами в комнату зашла группа атамановских командиров, - мы тут с хлопцами кое – что по диспозиции имеем сказать.
- Заходи, заходи, други, - пригласил атаман командиров, - а ты, твоя милость, с дядькой своим отправляйся на квартиру, да отдохни хорошенько.
Мы вышли с Тимофеевичем на двор.
- А где квартира атаман – то и не сказал?
- Да как же, твоя светлость, - удивленно воскликнул Тимофеевич, - у попадьи квартира. Туда мы с тобой и отправимся.
Мы пошли по улице.
- День-то сегодня, батюшка, какой радостный… прямо как знал, что мы с тобой встретимся. Солнышко. Птахи щебечут, а то ведь, не поверишь, все дни пока тебя не было, дождь лил. У меня мысля зародилась уже не по тебе – ли погода плачет. Я ее проклятую гнал, гнал, а она собака все одно в голову лезла. Плохо тут у них с этим делом. Не то, что у нас стер плохой посыл с мыслиформы и живешь себе радостно.
Но вот мы и пришли, страдалей.
Тимофеевич толкнул дверь, и я оказался в знакомой мне комнате.
- Пульхерия Ивановна, - крикнул Тимофеевич, - погляди-ка, кого я в дом привел!
В комнату вошла попадья.
- Ой, батюшки светы, Роман Григорьевич, - радостно воскликнула хозяйка, - а мне сегодня ночью сон дивный приснился. Будто иду я одежах ярких точно у цыганки, какой, по саду. Дерева в нем махонькие премахонокие, а яблоки на их с добрый гарбуз величиной. Ой, да что это раскудахталась точно курица. Ты ж, небось, покушать хочешь, да и выпить чарочку с дороги желаешь. Я сейчас! Я мигом!
Пойдем-ка, отец, - братилась она к Тимофеевичу приказным тоном, - поможешь мне кушанье принесть.
Попадья вышла, а за ней следом устремился Тимофеевич.
- С каких это пор ты тут батюшкой стал? Догнал Тимофеевича мой вопрос.
- Так как ты пропал, милосердец, так и зажил я с ней, как с супружницей. А что было, светлость, делать. Назад мне без тебя дороги нет – значит, надобно было, тут обустраиваться. Вот я, стало быть,
хочешь, верь, хочешь, нет, а только в церкви я с ней венчался!
- Как же тебя, некрещенного машичела… обвенчали – то?
- Дала Пульхерия Ивановна батюшке синенькую бумажку, баранью грудину, соленого сала, рыбы копченой, колбасы домашней два кольца, три десятка яиц ну и… как водиться… самогона четверть он и спел Исайя ликуй. и махнул кадилом. Я побег, отец, а то осерчает матушка.
Не прошло и пяти минут, как на столе уже стояли холодные, жаркие и острые закуски. Пузатый вместительный графин с рябиновой настойкой. В фарфоровой кастрюле дымился красный борщ. На серебряном блюде остывала румяная курица.
Тимофеевич разлил настойку по рюмкам.
-Давай, святосердец, выпьем за нашу встречу. За то, что сберег тебя вселенский разум.
- Не разум, батюшка, - остановила Тимофеевича, хозяйка, - а всемогущий всемилостивый человеколюбец сущий на небесах.
- Слава Богу, - продолжил слуга мой, - что живой ты и здоровый. Ну, что твоя честь, сдвинем чарки.
Мы выпили. Попадья закушала рюмку холодцом и сказала:
-Я побегу. Мне еще скотину надобно накормить, а вы уж тут сами кормитесь.
- Беги, беги, мать, - Тимофеевич хлопнул Пульхерия Ивановна по крутому заду, - мы тут с Романом Григорьевичем сладим.
- Ты я смотрю, - сказал я, отламывая куриную ножку, - совсем одомашнился. Уж не хочешь – ли ты тут навсегда остаться?
- Да, что ты, родимец, это я так… оттого, что взял я себе дурное в голову. Ну, куда б я без тебя. Как бы показался бы я матибатюшкам твоим, а с тобой, отец, я снова свободный. Я за тобой, как инофулярный луч за тероисточником. Давай еще, страдалец, по рюмке выпьем, да по огурчику скушаем. У Пульферьи Ивановны огурцы славно выходят.
Мы выпили и закусили крепкими хрустящими огурчиками.
- Как же ты, батюшка, спася – то, - поинтересовался Тимофеевич, кушая борщ, - тебя ж цельный дивизион заполонил. Отбился ты от них… али… как?
Я принялся рассказывать Тимофеевичу свои приключения.
- Тут, батюшка, - сказал Тимофеевич, после долгого задумчивого молчания, - все дело в крысе. Это матибатюшки с тобой через нее связались. Крысы, родимец, с иными мирами контакты имеет. Спроворней их в деле связи только коты… оттого у них с ними лютая вражда идет. Вот только я, ваша светлость, про мешочек не понял?
- А все просто, - ответил я с усмешкой, - в мешочек тот не простой. Он в себе запах крысиной королевы нес. Я его в стаю… меня преследовавшую… бросил. Они от меня сразуже и отстали.
- А, - воскликнул Тимофеевич, - для них – значит королевский запах вроде как ладан от черта!
- Ну, а ты то, как спася? Поинтересовался я свою очередь у Тимофеевича.
- Где ты только этого мракобесия набрался, старик!?
- Так, страдалец, как попадья кажет. С кем поведешься от того и наберешься!
- Это она, верно, говорит, - согласился я, - ну, а тебе то, как удалось спастись?
- Взвесью, твоя светлость…
- Как так! Она же у тебя… насколько мне помнится, закончилась?
- Так точно, отец, - кивнул бритой головой слуга мой, - однако ж, на дне кармана наскреб я щепоть, да и сыпанул в супостатов. Они все немедля замертво повалились. Это оттого, что взвесь от долго лежания валентность, а через нее силу убийственную набирает. Одного коня, правда, она не взяла. На нем и доскакал я до первого нашего дозора.
- А мадмуазель Оливия, как здесь появилась.
- Да, что ж ты, милый, - удивился мой слуга, - такое спрашиваешь. Разве ж не помнишь ты, как Януаров барышню Оливию отправил атамана нашего травить. Все, как по плану Януаровскому вышло. Наш передовой отряд отбил ее у Януаровского отряда и в крепость доставил, как увидел барышню атаман так сразу же в нее и влюбился. Ходил, попадья мне сказывала, вокруг ее гоголем. К себе приблизил. Она у него толмачом теперь служит.
Тимофеевич, увидев мое удивленное лицо, пояснил:
-Это, батюшка, по ихнему переводчик с иностранных языков. Если бы я, родимец, на день другой подзадержался, то не было с нами сейчас атамана нашего. Она горемычница ужо зелье, что ей Януаров выдал, навострилась атаману в чай влить, а я ей и говорю:
- Не надобно, барышня Оливия, этого делать, ибо бежал ваш братец из тюрьмы и пребывает воздравии. Штабполковник Януаров вас обманул. Я, конечно, соврал. Потому видел, как братца ее шпагой проткнули. Но ты понимаешь, твоя светлость, я как будто в воду глядел, когда говорил, что живой он. Поскольку не прошло и трех дней, как объявился в крепости и братец еёйный… мсье Лонгпре. И, как говорится, попал с корабля на бал. Потому как, страдалец, по вкусу… видать… пришелся… мадмуазельке наш атаман. Затеяли они обвенчаться. Оно, конечо, быстро, но атаман слышь, что произнес.
-Время военное… в любую, мол, минуту могу… так и не изведав женской любви… погибнуть. Представляешь, батюшка, не целованным оказался атаман, а на вид чистый насильник, да растлитель. Вон оно как. Не совпадение образа с подобием.
В комнату вошла попадья:
- Батюшка, Роман Григорьевич, к вам мусью пожаловал. Лонгопруй… ти как яво…
- Во, видешь, - не дал закончить мысль Пульхерии Ивановне, мой дядька, - твоя светлость, легок на помине братец мадмуазели Оливии.
Попадья осведомилась:
- Велите его, батюшка, принять… али как?
- Зови, зови!
Хозяйка подошла к двери и, открыв ее, крикнула:
- Прошу, входить мусью.
В комнату опираясь на трость красного дерева, вошел мсье Лонгпре. Мы крепко обнялись.
- Прошу садиться, мсье Лонгпре. Рад вас видеть живым и здоровым.
- Я, ваша светлость, - обратился ко мне слуга мой, - с твоего разрешения пойду Ивановне по хозяйству помогу, а вы с мусью тут пошепчитесь.
- Да, да, конечно, - сказал я моему слуге, - ступай.
Тимофеевич вышел. Я налил в рюмки настойку.
- Ну, выпьем за встречу мсье.
Зазвенело стекло. Хрустя огурцом, я спросил:
- Слышал я, что сестрица…. Ваша. Мадмуазель Оливия тоже здесь находится?
Мсье Лонгпре помрачнел лицом:
- Oui, elle est ici mais je ne suis pas heureux.
- Mais pourquoi. J'ai entendu qu'elle se marie.
- Il m'a bouleversé!
- Но почему вас это огорчает, мсье Лонгпре. Ведь атаман человек хороший.
- Помилуйте, - вскричал мой собеседник, - да у него же на лице написано… растлитель и насильник!
-Мой слуга, - ответил я с улыбкой, - только именно так и выразился. Дескать в нашем атамане несовпадения образа с подобием. Он, между прочим, он… еще девственник.
- Это вы хватать лишку, Роман Григорьевич!
- Мой слуга собственными ушами это слышал.
- Слышал он, - усмехнулся мой приятель, - да этот атаман соврет не дорого возьмет.
Я налил еще по рюмке:
- Степана Болоту… я знаю давно… и ни разу… не дал он мне повода усомниться в его правдивости. Он человек честный и порядочный.
Мсье Лонгпре выпил настойку. Вытер губы кружевным платочком.
- Cela tombe bien! Pas pire que le cognac français. Очень даже недурственная настойка! …может вы, и верно говорите, мсье Зорич, может оно так и есть… честен он и непорочен, но только неудовлетворен я выбором сестры моей. Не такого мужа… я бы хотел… видеть… près d'elle. Она девушка тонкая. Натура поэтическая. Душа ее вся в небесах, а тут это разбойник, висельник и безбожник. Нет. Нет. Не такой ей нужен спутник жизни.
- А какой же ей нужен, мсье Лонпре, изнеженный аристократ, который будет проводить время за карточным столом и борделях.
Мсье Лонгпре покачал головй:
- Non. Non. Разумеется, нет.
- Тогда какого же, мсье Лонгпре, черта… pardone moi… вы ей желаете.
- Такого, как вы, Роман Григорьевич, вы именно тот господин, который мог бы составить достойную пару моей сестре.
-Дорогой мой, - изумился я, - вы же знаете, что я связан обязательствами с Глебом Николаевичем.
Мсье Лонгпре положил свою ладонь на мою руку:
- Но может быть, ради меня… вы бы отказались на время… я повторяю на время… от друга вашего и женились… пусть себе и de façon fictive… на сестре моей.
Я вскочил со стула и воскликнул:
- Как вы можете так говорить, мсье Лонгпре, мне человеку чести! Ну, знаете – ли, если бы не ваше физическое состояние…
- Простите, простите, - плаксивым голосом, сказал брат мадмуазель Оливии, - я сам не понимаю, что я говорю. Pardon! Pardon, mon cher ami!
В дверь постучали.
- Войди, Тимофеевич.
Однако дверь открыла хозяйка дома.
- Батюшка, Роман Григорьевич, тебя хочет видеть барышня Оливия. Позвать ее?
- Разумеется! Зови. Зови!
В комнату впорхнула мадмуазель Оливия.
- Bonjour, monsieur Zorich. Je suis heureux de vous voir! Bonjour frère.
- Bonjour. Bonjour, ma soeur. Довольно холодно поздоровался с сестрой мсье Лонгпре.
- Je suis également heureux de vous voir, Mademoiselle Olivia.
Я поцеловал руки моей давней знакомой, и продолжил:
- Как вы поживаете, моя дорогая?
- Я хорошо. Très bon. Вы как, мсье Зорич. Я слышала, что у вас были grande aventure!
- Разве мои aventure можно сравнить с вашими, мадмуазель Оливия. Вы действительно подвергали свою жизнь опасности. Вы спасли моего слугу. Вытащив его из петли.
- Ах, мсье Зорич, - махнула ручкой мадмуазель Оливия, - давайте не будем о грустном.
- Согласен, тем паче, что у вас, как я слышал… от вашего брата… скоро венчание.
- Да, мсье Зорич, я скоро выхожу замуж за Степана Федоровича.
- Вот как, - я удивленно взметнул бровь, - я давно знаю атамана, но только сейчас… впервые… слышу от вас его отчество. Что ж, как говорится…. Совет да любовь. Я очень рад этому событию.
- А вот брат мой, - нахмурила бровки мадмуазель Оливия, - напротив не рад, чем вводит меня в уныние.
- Да, не рад, - воскликнул мсье Лонгпре, - вы люди разных сословий. Ты дама древнего аристократического рода, а он вор и самозванец.
- Ах, вот как, - усмехнулась Оливия, - а твой избранник командующий пидармии Голубович Борис Матвеевич тоже ведь не аристократических кровей, а ты с ним тоже хочешь обвенчаться.
- Борис Матвеевич, - мсье Лонгпре вскочил со стула, - человек внутреннего благородства и лицо у него лицо, как у римского патриция, а твоего этого… Степана Федоровича… разбойничье!
- Ну, знаешь – ли, братец, я ради тебя жизнью рисковала, а ты вот как себя изволишь вести…
- Тихо. Тихо, - остановил я гостью, - успокойтесь, друзья мои. Мы с вами должны радоваться, что остались живы, что мы снова вместе, а мы ругаемся. Коли… вашей сестре… мил этот человек, то значит, вы должны уважать ее выбор. Ведь с милым, как говорит здешняя пословица… неважно какого он сословия… и рай в шалаше. И потом… мой дорогой…. мсье Лонгпре… mon belle ami, что же вы мне сразу не рассказали о ваших взаимоотношениях с Борисом Матвеевичем. Рад, рад, mon ami, за вас! Борис Матвеевич… кажется мне… благороднейшим человеком. И так оно и есть… коли… вы его полюбили. Боже мой, друзья мои, как я рад, что мы вместе. Вот, если бы и Глебушка мог присоединиться к нам. Лучшего бы я и не желал. Ах- охо- хо.
- Не вздыхайте так тяжко, мой любезный Роман Григорьевич, - обнял меня мсье Лонгпре, - мы непременно освободим вашего возлюбленного. У меня даже есть план. Мы его завтра обсудим с Борисом Матвеевичем. Я уверен, что он поможет нам освободить вашего друга. А ведь и, правда, хорошо, что мы вместе. Это главное! Мы неведомо, что будет дальше. Прошлого уже нам не вернуть. Все, что у нас есть это сегодня. Давайте выпьем за наше настоящее!
Зазвенел хрусталь. Мы выпили. Мсье Лонгпре поставил бокал на стол и обняв сестру, сказал:
- Прости меня, сестра. Прости, дорогая Оливия. Я принимаю твой выбор. Будь счастлива!
Мсье Лонгпре обнял Оливию.
- Не плачь, сестра.
- Это слезы радости, брат.
- Что может быть лучше слез радости!
Я горячо обнял моих гостей.

Глава двадцать четвертая
Разговоры

Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье.
В доме сером и высоком


Когда родственники Лонгпре покинули мой дом, я тотчас же кликнул Тимофеевича.
-Да, сударь, чего изволишь?
- Садись- ка, дядька, рядом со мной, да объясни, - сказал я с задумчивостью в голосе, - как так может. Отсутствовал я всего несколько дней, а вы тут успели влюбиться, пожениться и детей завести.
- А ты, сударь, откуда про детей знаешь – то, - вытаращил на меня глаза Тимофеевич, - про это еще никто не ведает и я тебе про то не сказывал. Так точно, батюшка, забрюхатела моя Пульхерия Ивановна. Прибавления мы ждем в семействе нашем.
- Ты не сдурел – ли, старый черт?
- Я тоже так полагал, милостивец, возрастом я уже… как бы… и не для этого дела, а по всему выходит, что так оно и есть. Будет у меня продолжение.
- Какое продолжение. Мы же с тобой должны будем покинуть этот мир.
- Покинем, страдалец, куды ж деваться, а продолжение пущай себе тут живет. Вы ж вот… равно… Глеба Николаевича покинете.
- Я еще не решил. Может я здесь… навсегда… останусь.
- Так и я за вами, отец родной, сами знаете, как радивый луч за терпластиковой волной. Куды вы туды и я.
Я встал и прошелся по комнате.
- Ладно, ты, - согласился я, - может эта твоя попадья от кого другого понесла, а на тебя спихнула… грех свой.
- Я, батюшка, - вставил реплику Тимофеевич, - може ты и прав… апасля произведение на свет ребеночка… столбовую експертизу проведу.
- Хорошо, - согласился я, - с тобой еще… кое – как… понятно. А вот… скажи- ка мне… старый хрыч… как это тяжело раненный мсье Лонгпре успел так быстро на ноги вскочить и влюбиться в комбрига пидармии…
- Так я же вам, батюшка, - улыбаясь, ответил Тимофеевич, - сказывал про бабку шептуху тутошнюю, которая мусью за день оживила, а остальные два дни возле него этот комбриг крутилси. Видать, он про яво ранней слыхал. В гомочечном же круге все про всех своих знают.
- Может и так, но Оливия-то, как в Болото… это… втрескалась… в смысле… влюбилась.
Тимофеевич презрительно усмехнулся.
- Баба, ваша светлость, и в жеребца, а не то, что в болото втрескается. У них же в голове таже трещина, что и промеж ног. Мамзель эта хоть и аристократического роду, а все ж баба. Потому трещиной и думает. Я так, батюшка, чаю, что обмишуриласЯ девка. Заметил я, что она весь вечер огурцы соленые трескала. Оно… конешное дело… у Пульхерии Ивановны славные огурчики выходят, однако ж, я столько … хоть тресни… скушать их не могу.
- Ладно попадья твоя и ижи с ней, - сказал я со злостью, - плетут что не попадя, но ты – то. Ты представитель передового мира, зачем чушь городишь. Как же может женщина через несколько дней понять, что она беременная. Для этого, как минумум две недели, а уж к огурцам дело доходит через 2 месяца.
- У меня, родимец, - ответил на мое замечание мой слуга, - например, в бимэловских реальностях ребятишки… прямо… сразу зачинаются. Только об них подумаешь, как они уже и тут.
- Так это ж бимэловская реальность, - воскликнул я, ударив кулаком по столу, - а здесь материальная. В ней все так быстро происходить не может. Они живут в ином временном континууме.
- Ты, батюшка, спорь, а рюмки бить не изволь, - поставив упавшие рюмки на ножки, сказал Тимофеевич, - это имущество мое. А про континуум я тебе так скажу. Мне про то попадья сказывала, а она от покойного супруга чула, что пред очами Господними, тысячу лет, как день вчерашний! Ты, отец, видно в пространственно-временной червь попал. Вот тебе и кажется, что тебя тута не было два дни, а на деле выходит… два месяца. Больше чем два месяца, батюшка, тебя тутова не было.
- Да, старик, - удрученно покачал я головой, - видно нанюхался ты… изрядно… взвеси своей. Вот мозг у тебя и помутился. Буду просить начальство… перевести тебя отсюда обратно.
- Какое, сударь, начальство, - захихикал слуга мой, - Болото что – ли? Да он про все это только от тебя и доведался. Может апосля того, как власть захватит, то он смогет волю твою барскую выполнить, только ён, милостивец, супротив бар идетЪ. Так, что, сударь, не изволь с имуществом… простого человека… безобразить.
Тимофеевич вышел. Я разделся и лег в постель.
- А если старик прав и время в замке пастушки… время течет по-иному. Может плети ее, гонят время… быстрее, чем оно протекает в мире. Нужно будет с этим разобраться.
Я повернулся лицо к стене и заснул.
Утром меня разбудил Тимофеевич.
- Батюшка, Роман Григорьевич, вставай. Пульхерия Ивановна уже стол накрыла.
- …послушай, старик, - сказал я, вытирая лицо полотенцем, - скажи – как мне вот что. Живем мы с тобой уже здесь много месяцев, а природа… вопреки земным законам… не меняется. Уж должна быть и зима, а у нас все лето.
- А на что тебе, милостивец, зима, - изумился Тимофеевич, - какой от её прок? У меня от нее нос красным становится, что у Пульхерии Ивановны бураки… из которых… она баржку салодкую варит. Я и когда свои галактики создаю, то у меня завсегда в них приятно – теплая атмосфера царит.
Слуга мой тяжко вздохнул и продолжил:
- Заметил я, отец родной, что ты как – то изменился апосля твоих скитаний. Ты часом не покалечился ли каким образом? Ты только скажи… мы… те вмиг бабке шептухе покажем. Она пошепчет и все… как рукой… снимет.
- Что ты такое говоришь! Я в сердцах швырнул в Тимофеевича сапогом.
- Роман Григорьевич, нехорошо это, то ты посуду мою бьешь, то сапогами в меня швыряешься. Это, страдалец, тебе не в Черногорке командовать, тут порядки другие. Я еж ли в общественный совет рапорт подам так тебя за то по голове не погладят!
- Коли так, - сказал я, натягивая сапог, - если ты решил доносы на меня строчить, то изволь. Я тебя отпускаю на все четыре стороны. Женись. Потомство заводи, а я пойду своим путем.
Где мои баулы?
Тимофеевич упал на колени и запричитал:
- Ой! Прости меня, батюшка, не хотел, видит вселенский… разум тебя обидеть, а про погоду ты изволил спрашивать… так запамятовал ты. В договоре нашем указанно… по моей просьбе, что она тут будет в одном сезоне… приятно теплом.
- Хорошо, а беременность попадьи – это правда?
- Так то, отец родной, я вчера малость лишку хватанул попадьевской браги и нес невесть что.
- А я то себе думаю, - воскликнул я, - чем от тебя вчера так несло. Так не беременна твоя попадья?
- Не изволь беспокоиться, твоя милость, я как в нашем мире в образ свой нынешний входил. Так себя семени лишил. Я же, батюшка, уже жил в этой матреальности. Знаю, что тут как и почем.
- Мадмуазель Оливия.. как же?
- Тебе, страдалец, какая разница, - улыбнулся Тимофеевич, - брюхата она али нет. Не ты ж с ней под венец идешь. Я вчера видел, что она огурцы кушала, а уж по какой причине… она их потребляла… того я доподлинно не знаю.
- Ты еще про какого-то червя плел?
- Какого, батюшка, червя… дождевого…
- Временного.
- Отродясь про такого не слыхивал, а про дождевого… изволь доложу. Было дело, как был ты отсель отсутствующим… позвала меня попадья на озеро… этих как его… вьюнов удить. Они хорошо на дождевого червяка идутЬ. Закинул я уду и сразу же поймал ажно двух штук. Такие знаешь они склизкие… и на змеев… похожие. Закинул я нового червя, милостивец, смотрю… поплавок мой… шир- шир и нырк под кусты. Я уду туды… сюды. Ничего не помогает. Он… вишь такое дело… под каменюгу забилася эта вьюна и полеживает себе там. Я одежу с себя скинул и в голом виде… Руку под каменюгу засунул, чую там он. Жабрами шевелит. Кричу попадье. Помоги, матушка, мне его выслобонить. Она, стало быть, тоже с себя все скидавает и становит насупротив меня. Хватай, приказываю. Вот! Вот он… кричит. Какой же это, говорю, вьюн, когда это елдаш мой! А она мне… ой, ой очень он… говорит… на него сподобный. Она и правду похож… согласись, отец! И так, знаешь – ли, ты меня приятно меж промежностей защекотала… ручкой своей мягонькой. Тут мой елдавник зашевелился и я, не выходя с воды запердолил ей, а куды, твоя милость, я и не понял. Може и в грех попал, а може и у щель. У воде оно, отец, одинаково славно. Тут мой елдавник зашевелился и я, не выходя с воды запердолил ей, а куды, твоя милость, я и не понял. Може и в грех попал, а може и у щель. У воде оно, отец, одинаково славно. Кой – то у крыльца нашего остановился.

Тимофеевич выглянул в окно.
- Братец мамзели Оливии с командующим пидмармии Голубовичем прибывши!
- Живо, помоги мне одеться!
- Слушаюсь, ваша милость!
- Приехали они, - сказал я, застегивая мой парадный китель, - вообщем, мсье Лонгпре обещал мне поговорить с енерал – аншефом Голубовичем. На предмет… освободить… Черногорскую крепость. Должно быть… они… мне по этому вопросу… ко мне и приехали.
Мой старый бот смахнул с мундира щеткой пыль и сказал:
- Тогда вы, ваша милость, ту пошепчитесь, а я пойду до Пульферии Ивановны. Она капусту собралась квасить. Надобно ей допомогти. Кто его знает, может мы из этого похода на Черногорку и не возвернемся, и подсобить ей некому будет.
Тимофеевич вышел из комнаты. Вслед за ним в нее вошел мсье Лонгпре, а уж за ним командующий пидармии Голубович.
- Здравствуй, господа, рад вас видеть.
Мсье Лонгпре легонько пожал мне руку, а командующий, напротив, крепко обнял и трижды поцеловал меня в губы.
- Ну, вот! Посмотрите на него! Губки, точно, барышня надул! Я же по-нашему обычаю Романа Григорьевича приласкал, а не как – то иначе!
- Не нравятся мне, - хмуро сказал мсье Лонгпре, - такие, обычаи.
- Полно, полно, Аполлинер…
- Вас зовут Аполлинер, - я с удивлением посмотрел на брата мадмуазель Оливии, - я первый раз услышал ваше имя. Это имя означает, кажется, разрушитель?
- Правильно, - подтвердил Голубович, - он же у нас доктор. Врачи, как известно, только, что и умеют резать, да потрошить человеков!
- Да, - согласился мсье Лонгпре, - доктора вынуждены, как ты выразился, потрошить людей, - но кроме этого мы еще их спасаем и возвращаем к жизни.
- Точно так, - воскликнул я, - мсье Лонгпре вернул меня к жизни после моей стычки в Черногорском бастионе.
- Мы… как раз… с вами и пришли поговорить с вами, Роман Григорьевич, насчет Черногорского бастиона. Аполлинер сказал мне… Да, полно, милый, не дуйся. Я же пошутил.
- Дурацкие у тебя шуточки, mon ami.
- Что поделать, я человек военный и шутки мои стало быть такие. Прямолинейные. Так вот. Аполлинер, - продолжил енерал - аншеф, - сообщил мне, в Черногорском остроге томится ваш друг, а мы… наше сообщество… обязано помогать нашим сторонникам, осужденным за свои убеждения!
Енерал Голубович положил на стол карту местности:
- Вы должно быть хорошо знаете оборонительные сооружения Черногорского бастиона. Разъясните мне…
Входная дверь приоткрылась:
- Простите, ваша милость, - кашлянув, сказал Тимофеевич, - что обеспокоил… ваши милости… только хозяйка дома спрашивающая. Может вы чайку с цветочным медком желающие?
- А почему бы и нет! Тащи, брат, чай и мечи на стол закуску с водкой!
- Mon cher. Недовольно вскрикнул Аполлинер Лонгпре.
- Ничего страшного, милый, - весело рассмеялся Борис Матвеевич, - мы только за здоровье! Неси, дядька, да поживей!
Тимофеевич приоткрыл дверь ногой:
- Зачем же тащить, ваша светлость, когда все ужо при мне!
Мой старый бот поставил на стол большой поднос:
- Пейте, господа, закусывайте. Коли чего надобно будет, то вы меня кликнете. Я вмиг примчусь и всякую вашу просьбу исполнию с моим удовольствием.
- Погоди, старик, - остановил я Тимофеевича, - вот Борис Матвеевич, спрашивает… об оборонительных сооружениях Черногорского бастиона. Я же после моих странствий, что – то слабоват на голову и память стал. Ты ведь по Черногорке больше моего шатался. Беседы с солдатами вел. Поэтому расскажи енералу-аншефу, что, да как в бастионе устроено.
Слуга мой почесал затылок:
- Две старорежимные пушки, ваша светлость. Один киберпистоль первого поколения. Биокуляр, да и тот дальше своего носа невидившимся. Стена с южного уклону вся в дырах. Северной и вовсе нет. Вот я у себя… в зипер системе оборонительные сооружения устраиваю… так её… никакой хипер червь не пробьет. Помню, ваша светлость, наладился на мою галактику USB12GL…
- Я тебя не про то спрашиваю, - остановил я вошедшего во вкус разговора Тимофеевича, - мы желаем от тебя услышать об укреплениях Черногорских.
- Так я и отвечаю, Роман Григорьевич, что тамошние сооружения пальцем ткни… они повалятся, а ежели еще и узвеси произвести. Я для нее валентность новую нашел… для узвеси… мешок такой хворобы не то, что бастион. Он цельную волость уложит!
- Что за взвесь, - поинтересовался командующий пидармии, - рассказывай.
-Глупости, - махнул я рукой, - не слушайте вы его.
- Неправда, милостивец, - нахмурил лоб слуга мой, - как бы не узвесь. Меня бы в живых не было. Дай мне, Борис Матвеевич, все, что я тебе на бумажке напишу и я тебе таковскую заразу произведу залюбуюшься.
Тимофеевич стал что – то быстро писать на клочке писчей бумаги.
- Вот держи.
- Покажи- ка мне.
Енерал – аншеф протянул бумажку Аполлинеру, и он, глядя в нее, принялся бормотать себе под нос:
-Гексогидро 8S. Метил-1Н. Сиразино G,L Карбозолгидрохлоридетинола. Ретинол ацетат. Циклопентадиенилтрикарбонилгидридвольфрам - C5H5W(CO)3H
- Что за белиберда, mon cher?
- Это не вздор, - ответил долго молчавший доктор Лонгпре, - а состав сильно действующего психического препарата. Неизвестного даже мне.
- И что это, впрямь, может помочь нашей операции?
На что доктор Лонгпре ответил:
- Несомненно. Кроме того… это… взволновало… мое ученое любопытство. Вы, любезный, позволите мне присутствовать при вашей работе?
- Чего ж не позволить, только у меня в подвале пыльно, как бы вам там ваш комзол не запачкать.
- Зачем же подвал, - вскричал доктор Лонгпре, - я отвезу вас в лабораторию, что при здешнем госпитале. Там чисто, светло и все перечисленные вами компоненты имеются.
- Что ж, Роман Григорьевич, пусть они себе едут колдовать, - хлопнув меня по плечу, сказал командующий Голубович, - а мы с тобой поедем на совещание к атаману.
- Я поеду с вами! Решительно заявил Аполлинер.
- Что ж ты, милый друг, - обиженным голосом произнес Борис Матвеевич, - ревновать меня Роману Григорьевичу вздумал… что – ли. Так я… и тебе это… доподлинно известно… человек чести!
И потом если уж пошел такой разговор, я могу тебя к дядьке Романа Григорьевича приревновать. Он мужчина видный.
- Да, как же ты можешь, - вскипел мсьё Лонгпре, - он простолюдин, а я аристократических кровей!
- Чувству, мой друг, покорны все сословия. В гвардейском дивизионе, в котором я прежде нес службу. Приключилась такая история. По весне пригнали к нам новеньких солдатиков – рекрутов. И все такие, знаете - ли, в маховую, я вам доложу, сажень ростом, а один, как в насмешку, маленький, плюгавенький. Ну, просто не на что смотреть, господа, а командир наш полковник Милосердов Иван Кузьмич возьми, да и влюбись в солдатика этого. То - ли весна на полковника так повлияла. То - ли рассмотрел он в нем то, чего мы все не видели. Не могу вам этого сказать, но одно могу произнести с достоверностью втрескался наш полковник в этого солдатики, что называется, по уши. Его, между прочим, Серафимом, точно ангела, звали. Да… такая вот незадача. Другой бы такую связь скрывал, а полковник наш, как нарочно, ее на показ выставлял. Так прямо в нос всякому встречному – поперечному и тыкал. Точно это и не солдатик вовсе, а принц царских кровей. Представляете… суконную шинель с него снял и облачил в меховую элегантную бурку. По вечерам взял в моду… гулять с ним дивизионному парку. Там их в интимном виде даже караул… как – то… вечерней порой… застукал. А у полковника ведь роскошный апартамент имелся. Так вот задержали их. В темноте – то не сразу разберешь кто, да что. Командир наш… нет бы… ретироваться, а он наоборот галифе не поднимая и стыд не прикрывая отдает команду. Проходи, ребята, не видели разве вы мужской любви. Видели, конечно, у нас в полку и не такое можно было увидеть, но чтобы вот так в открытую. Так это ни- ни. Э хе- хе. Дальше больше. Службу забросил. На парады наплевал. Про тактические занятия позабыл. Все время с ангелом своим проводит. Он его… кроме… как ангелочек и не назвал. Вы бы господа посмотрели на того ангела. Тьфу, да и только. Ну, и Бог бы с ним, как говорится, amor caecus… так он возьми, да заставь… нас… офицеров… ему честь отдавать. Мы, конечно, роптать стали. Письма подметные принялись слать в военный департамент. Так и так. Потерял полковник Милосердов стыд и боевую выправку. Я вам так скажу. Полетел бы Милосердов с должности. Как пить, дать! Вылетел бы, да и с позором! Однако ж уберег его Бог от оного. Зарезал, полоснул по горлу… бритвенным лезвием солдатика, бывший любовник Ивана Кузьмича майор Добронравов. И тотчас… вроде… как слетела, с командира нашего пелена с глаз. Как же это я, господа, так обмишурился. Вот же, право, околдовал он меня… не иначе… как… заворожил. И вновь зажили ладком, как прежде, майор с полковником. Любо дорого посмотреть. Все чинно. Все благородно. Никаких тебе соплей и пусей – мусей. Однако ж вскоре послали наш полк в первый горский поход. Ох! Я вам доложу, господа, была сеча. Не то, что нынешние бои. Пых – пых с бинокулярных пистолей. Там сеча так сеча была. Сабли только вжик – вжик! После боя все поле в головах, да в конечностях… отрубленных. Жуткая картина, скажу я вам, особливо в ясную лунную ночь. Полковник наш первое время, как положено, с возвышенности наблюдал за полем боя. Команды грамотно отдавал и стоял бы себе там пока не одолели бы мы басурмана. Так нет. Сорвался как- то он со своего холма и на все скаку врезался в переднюю линию. Тут ему снес… и так знаете, господа, гладенько… голову какой – то басурман, а его в свою очередь сразил пулей майор Добронравов. Кинулись офицеры к командиру, а рядом с ним басурман лежит. Мать честная, а басурман этот видом… ну чистый… полюбовник полковника Милосердова солдатик Серафим. Точно это сам Серафим… это, друзья мои, высший чин у ангелов… с небес снизошел, да и сразил копьем своим полковника. А что вы, господа, - обратился к нам командующий пидармии, - крутите головами. Не верите. Я тоже не верил, а как взглянул на басурмана того… так сразу признал… в нем… того самого солдатушку…. Любовника Милосердского.
- Чего ж, ваша милость, не верим, - сказал на эту реплику Тимофеевич, - у меня как – то в галактике NIAN четвертого уровня тоже приключилась история.
В дверь постучали.
- Войдите. Крикнул я.
- В дверном проеме возникла стриженная под горшок голова:
- Дозвольте, обратиться… к командующему пидармии.
- Говори, - сказал Борис Матвеевич, - чего тебе.
- Атаман велел звать вас в штаб. Там уже собрание почалося. Вашу честь дожидаются. Сказали, чтобы я вас… на своей бричке доставил.
- Хорошо… спускайся. Я сейчас буду.
- Слуш.
Голова исчезла за дверью. Голова исчезла за дверью.
- Ну, что, господа, по рюмочке… на посошок!
- Борис! Ну, это уже ни в какие оглобли, mon cher.
- Ворота, Аполлинер, ворота, - засмеялся Борис Матвеевич, - что ж ты так мишуришься! Надобно знать, милый, культуру земли, на которой живешь!
Командующий одним махом осушил рюмку и захрустел огурцом
- Послушайте, любезный Борис Матвеевич, не могли бы вы меня довести до Ипатьевского галантерейного магазина… мне надобно купить себе дюжину новых голландских рубашек.
- По- о- е- ха –ли… Ро - о- манн. Гри- о-го-о рев-е- ич! Отче- о – го. Не подвести. Всепременейшим образом доставлю. Только бы я на вашем месте… покупал их в лавке у Никодимовой. У нее в лавке так славно поют ступени. Ипатьевский мрамор вам такого не споет. Родители мои были из обедневшего рода и жили в деревянном поместье. Там и я полюбил музыку дерева. Я когда женился и получил, что вы так на меня смотрите? Да, да женился, а прожив год, понял, что расположен к мужчинам значительно больше, нежели к женщинам. Когда я женился и получил в наследство каменный особняк, то незамедлительно заменил лестницы с мраморных на деревянные. Преинтереснейшая история с ними вышла. Впрочем, я вам об ней как нибудь в другой раз расскажу.
Так вот у нее хоть и лавка, а не магазин, но товар значительно лучше. Она вам продаст голландские рубашки, а у Ипатова всучат рогожку, которую выдадут за французский батиман, матикан, поплиман, жикардин, перфектман… Ипатьев – это вор и мошенник. Такие слова знает, которые и самому расфранцузу неведомы.
Мы спустились во двор. Я с енерал – аншефом залез в видавшую виду бричку, а Тимофеевич с доктором Лонгпре в элегантную рессорную коляску.
- Трогай!
- Но! Стегнул вожжами лошадей возница.
Бричка довольно резво понеслась по булыжной мостовой.
- Позвольте, уважаемый Борис Матвеевич, - поинтересовался я, - спросить. Вот вы имели честь рассказывать только что историю. Это все так и было?
- Я их много рассказываю, - засмеялся Борис Матвеевич, - один раз… не поверите… на спор… целый день истории рассказывал. Все уж уморились, а я как фокусник карту из рукава… новую повесть вытаскиваю. Сто рублей выиграл. Я на них, доплатив коричневую бумажку, моему другу поручику Ванюшкину серо-пегую суку у известного тамошнего заводчика Старожилова купил. Вы, про какую историю осведомляетесь?
- Меня заинтересовала история полковника Милосердова. Оно и, впрямь, так было?
- Разве я похож на сочинителя!?
- Нет, нет, - поспешил я заверить енерала, - но ведь в правительственной армии за это преследуют. Я с Глебушкой тому живой пример.
Голубович хлопнул меня по колену своей крепкой ладонью.
- До маленьких правителей, порядки свободней были, Роман Григорьевич. Маленькие ведь большие любители детских тел оказались. Оно и понятно они ж сами два вершка от горшка. Завели моду на детские курорты, а нас притеснять стали. Так… собственно… я и оказался в этом войске. Ведь их атаман свободу обещает.
- А ежели обманет?
- Ничего страшного. Я ведь тоже других обманываю, и сам… признаться… обманываться рад. Ха- ха- ха!
Бричка наша остановилась возле крыльца неказистого дома. Борис Матвеевич прочитав в моих глазах знак вопроса, сказал:
- Штаб наш в новое здание переехал. Отчего такое невзрачное? Первое, атаман не любит роскоши. Второе, коли налетит неприятель, то где он станет искать нашего предводителя, несомненно, в роскошном особняке. Они ведь как думают. Раз предводитель, стало быть, живет в роскоши.
Енерал пидапмии вышел, а я поехал дальше. Доски лестницы Никодимовской лавки (не соврал енерал) пели всеми нотами. А на ноте «До диез третьей октавы» нога моя даже провалилась в пустоту и без помощи расторопного работника Емельяна я бы решительно не смог ее оттуда извлечь. Я купил все, что мне было нужно, затем сытно пообедал в трактире «У Рябушкина» сыграл в игорном доме Савостеева на бильярде и выкурив ( в курильне Лизистратова) боливийскую кокаиновую сигару отправился к себе. Смеркалось, когда я вошел в свою комнату.
- Тимофеевич! Позвал я слугу моего.
Вместо него в комнату вошла попадья.
- Нема его, батюшка, не возвернался еще. Ты кушать… то чего – нибудь… соизволишь, сударь?
- Нет, благодарю, тебя Пульхерия Ивановна, я отобедал в трактире «У Рябушкина»
- Разве ж, сударь, ты мой можно у него кушать. Там только финансы переводить, да животные колики получать. Я там один раз пирожок с ливером скушала. Так думал, что Богу душу отдам. Я с той поры, сударик, все лавки. Все базары… стороной обхожу. У меня все свое и фрукт разный, и овощ и убой. Одной, батюшка, тяжко мне. Хозяина мне надобно. Твой Тимофеевич мне дюже приглянулся и по хозяйственной и мужеской части. Нельзя ли мне у тебя, сударь, как – нибудь его выкупить?
- Как это?
- Так ведомо как. Я тебе деньги, а ты мне слугу своегойного. Ну, подумай сам, отец, на что он тебе там у твоем мире. Ты себе нового заведешь, а мне тут такого вовек не отыскать.
- Как это так, - удивленно взглянул я на попадью, - продай. Ты в своем ли уме, Пульхерия Ивановна, он ведь человек.
- Да какой же он, отец, человек. Он только с виду на него похож.
- Вот именно, - усмехнулся я, - что похож. Пройдет время и распадется он на нейроны и исчезнет с поверхности этого мира. Плакали тогда, Пульхерия Ивановна, твои денежки.
- Не исчезнет, сударь, - ответила на это попадья, - я его к колдуну Ярохиму… свожу… Он на него поплюет… у его слюна знаешь, какая сильная… никакая зараза его на хейроны… эти твои… его не разлепит.
Пульхерию Ивановну перебил скрип входной двери.
- Во, кажись, он пришел.
Хозяйка оказалась права, в комнату вошел Тимофеевич.
- Я его, Роман Григорьевич, сапожищам его скрипучим распознаю. Ты бы ему, батюшка, сапоги велел смазать, а лучше всего новые купил бы. Совсем они у ево прохудились.
-Ишь, расселась тутова, разболталась, - прикрикнул на хозяйку Тимофеевич, - ступай, приготовь чего, оголодал я у лабораториях.
Тимофеевич толкнул Пульхерия Ивановна к двери.
- Давай, давай, ступай… нечава тут…
Хозяйка дома вышла из комнаты
- Погоди. Остановил я слугу своего.
- Чаво изволишь, отец?
- Как прошло – то у вас лаборатории?
- Тогда… Дозволь присесть, родимец.
Я кивнул. Тимофеевич присел на краюшек стула.
- Ты чего красный – то такой, - спросил я, - словно бурак, из которого твоя Пульхерия Ивановна водку гонит?
- Кхе- хе… Я, милостивец… покраснеешь тут… даже и не знаю сказывать тебе… али нет. Только по первому закону… антропоиду четвертого степени должно обо всем докладать антропоиду высшего уровня. Так вот, батюшка, поехали мы, как тебе доподлинно известно, с мусьем Лонпре у лабораторию. Я тебе, сударь, докладу! Чаво там только нету! Там ежли денька два посидеть… нам с тобой… так можно такое надумать! Однако ж обо всем по порядку. Зашли мы с им у лабораторию, да и занялись изготовлением взвеси. Быстро управились. Славная, Роман Григорьевич, вышла взвесь. Ну, говорю я мусью Лонгпре надобно домой мне ехать. Пульхерии Ивановне помочь, да и Роман Григорьевич во мне нуждающиеся, а мусье мне отвечает. Погоди, братец, мы с тобой сейчас коньяку клюкнем. Посидим, поговорим… ты мне кое- что объяснишь в формуле своей. Отчего ж, отвечаю, не посидеть ежели только недолго. Мы, дорогой, не долго, заверил меня мусью, мы по рюмочки выпьем, и поедешь ты к своему хозяину. Говорит этак, а сам шарманку с музыкой дивной заводит и по рюмкам коньяк льет. Выпили мы. Он мне плитку какавы подсунул. Не успел я энтую какаву пожевать, как уж протягивает он мне трубочку. Кури, мол, mon ami. Выкурил я трубочку и чую, голова моя кругом пошла. Видать дурительной травы он туды подсыпал. Что дурно тебе, мон шер, справишает. Ты, говорит, приляг на канапу. Прилег я. Только умостился на подушках, как тут же возле меня и мусью . Чаво вам, мусью, спрашиваю, а он только сопит, да дрожит и шасть ко мне у штаны. Я яжно обомлел. Как же не обомлеешь тут. Ежели со мной такое в первый раз. Я ему, батюшка, мусью, отойди. У тебя ж енерал пидармии у полюбовниках. Он же коли прознает проткнет тебя шпагой и меня за одно жизни лишит! Кто ж… отвечает он мне.. прознает. Коли мы тут с тобой вдвоем и шасть ко мне в штаны и давай ладошкой своей мягонькой крючок мой мять. Я даже и глазом не успел моргнуть, как он из крючка у дрыном стоеросовым обернулся! Поверишь- ли, сударь, у меня от Пульхерии Ивановны такого столбняка никогда не было. Смотрю он уже камзольчик свой скинул и ко мне греховное местом прижался. Возьми говорит. Глянул я . Вижу склянка какая- то. Чаво это… спрашиваю. Глазириновая смазь отвечает. Намазал он дрын мой этой смазью, да и всунул дрын мой в греховник свой. Дрын мой в него, сударь, без сучка, и задоринки! Потыкались мы с ним этак часок. Апосля он меня, батюшка, он меня с ног до головы облизал. Чистый я вышел от него точно с бани. Теперь получается, - продолжил Тимофеевич, после долгого молчания, - что я тоже.. как – бы… по мужической части. Как мне теперь на Пульхерию Ивановну влезть.
Я улыбнулся и ответил:
- Считай это просто сексуальным экспериментом.
- Може ты, батюшка, и прав, сказал мой слуга, вставая со стула, - я тебе так скажу. Никакой разницы меж бабьей и мужической «греховной прорехой» я и не приметил.
Тимофеевич вышел из комнаты и плотно закрыл за собой двери.

Глава двадцать пятая

Я несла свою Беду
По весеннему по льду.
Надломился лед - душа оборвалася,
Камнем под воду пошла,
А Беда, хоть тяжела,-
А за острые края задержалася.


- Глебушка милый, - я протянул руки моему любимому, - наконец – то мы встретились. Как я рад вновь видеть тебя. Как истосковался я по тебе, мой милый по твоим нежным поцелуям…
- Батюшка, беда! Беда, милостивец, проснись!
Нарушил мой дивный сон чей – то крик. Я открыл глаза и вместо любимого лица мне явилась испуганная физиономия моего дядьки.
- Какая бе -а , - сладко зевая спросил я, - е - да, что за бе- е- е- да?
- Енерал пидармии тебя вызывает, - ответил Тимофеевич, - должно быть за мои вчерашние проказы с мусье Лонгпре. Ой, беда мне, тебе и мусью, батюшка Роман Григорьевич! Ой- ой- ой. Напроказил я вчера! Я ведь ему говорил… остановись, господин мусью, убери руку свою с уда моего. Прознает про наше баловство с тобой Борис Матвеевич, то истыкает он нас тыркалкой своей вострой! А он мне в ответ. Ничего, милый, мы быстро. Ведь говорю я ему, господин мусью, Борис Матвеевич нас не за быстроту тыркать будет, а за наше с тобой безобразие. А он голову совсем потерял. И лезет, и лезет… Ой, ой, ой. Ну, что ты будешь делать… со всем ополоумил, как, будто… ой- ой- ой… на мне все параллельные прямые сошлись!
- Прекрати трястись… точно заячий хвост, - прикрикнул я на слугу моего, - ноешь точно баба на сносях. Ладно, он голову потерял, но ты то! Ты! Ты то, старый хрыч, чем думал?
- Головкой, сударь, головкой я думал, а не головой, - горестным тоном ответил слуга мой, - сильно он ее у меня раззадорил. Искусник он… клянусь вселенским разумом…. по раззадориванию, да и только!
- Головкой, говоришь, - усмехнулся я, - вот теперь будешь ходить… отхватит тебе ее саблей вострой Борис Матвеевич… без головки, а без нее ты попадье и даром не нужен!
- Да Бог с ней, кормилец, с головкой, мне бы с тобой только остаться, - вздохнув, сказал Тимофеевич, - а не с ней.. с головкой этой… будь она неладна! На что она мне?! Одна беда от нее, да и только. Я вам, батюшка Роман Григорьевич, так скажу. Вся тутошняя неурядица из – за головок этих и случается. Их бы, сударь, людей… почковаться научить. Так у них бы жизнь пошла совсем по-другому. Бунты здешние, отец, не от несправедливостей случаются, а от головок и прочих дырок. Одному много их, а другому ничаво. Вот они и бунтуют…
- Помолчи, философ, - прикрикнул я слугу моего, - помоги мне одеться и сам оденься. Вместе к нему поедем.
- Не губи, отец, - Тимофеевич упал предо мной на колени, - не рушь! Заколет он меня! Не я буду прикончит! Ты уж как – нибудь ему без меня слова замолви.
- Вставай, вставай, - я протянул старому боту своему руку, - не заколет. Потому что, если бы он и, впрямь, про ваш мимолетный роман прознал, то тебя бы к нему в арестантской карете доставили, а так он только меня вызывает. Это значит, что вызывает он меня по какому – то другому делу. Так что давай одевайся и поехали.
- Так, а чего ж я, ваша милость, тогда поеду. Есже ли он только вас кличет?
- А вдруг и впрямь разговор о тебе пойдет, - ответил я на вопрос слуги моего, - тогда я тебя защищать стану.
- Вот, ваша светлость, что значит быть… как вы… антропоидом четвертого уровня, - вскричал мой дядька, - как все правильно рассудили. Спасибо вам, Роман Григорьевич, за слова ваши добрые, что станете вы на защиту мою. Хлип- хлип. И что бы я без вас, ваша милость, делал. Пропал бы, да и только! Хлип- хлип.
- Прекрати сырость разводить!
- Крачу, батюшка, крачу. Бегу. Бегу, родимец, одеваться и коляску запрягу лошадушками бойкими, да быстрыми и помчимся мы скорее ветра быстрого.
- С каких это пор у нас, - поинтересовался я, - коляска объявилась, да еще и с лошадями?
- Мне ее вчера мусью подарил. Видать, запомнился я ему.
- Сдурел ты, - воскликнул я, - куда ж ты на ней поедешь. Коли узнает енерал пидармии коляску ту…
- Правда, ваша, Роман Григорьевич, не буду я ее треклятую запрягать, а кликну-ка я лучше извозчика. Он нас вмиг домчит.
Вскоре мы уже мчались на извозчике к дому енерала Голубовича.
- Здравствуй, Роман Григорьевич, - приветствовал меня Борис Матвеевич, - и ты здорово, старик. Это хорошо, что ты за хозяином своим, как нитка за иголкой. В Ерипановском полку. Я проходил там службу. Дай Бог памяти, каком году? То ли в тот самый, когда королевич Игнатий помер или в том, что цесаревич Иоанн родился. Так вот… Был в том полку капитаном Степан Степанович Рыжий. Он не только фамилией был рыжий, но и лицом, и ушами, и руками. Лицом круглый, телом пышный. Прямь, не поверишь, брат Роман Григорьевич, вылитая дыня. Мы его так и называли наша Дыня идет, а он не обижался. Только в усы посмеивался, а усы у него были… наше вам почтение. Он, честное слово, даже рапорт подавал о смене фамилии. Ха-ха! А что, говорил, коли вам господа так охота вам меня дыней называть, то пусть и фамилия моя будет Дыня. Ели мы, слышь ты, уговорили его не делать этого. Так я вот к чему. Имел этот самый капитан денщика. Такая, братец, бестия свет не видывал, но служил своему командиру так, что не каждая собака служит. Приключилось нам…
Енерал Голубович замолчал и продолжил с досадой в голосе:
- Вот же говорю, черт знает что, а про главное молчком. Дело в том любезный, Роман Григорьевич, что этой ночью… маленькие… проведя глубокое бомбометание по всему нашему фронту… атаковали наши укрепления и некоторые таки им удалось прорвать. Через эти бреши форсированным темпом движутся они на нашу фортецию. Атаман отдал приказ срочно эвакуировать штаб в глубокий тыл. Так, что собирайся, Роман Григорьевич, через два часа выезжаем.
- Как же так, - вскричал я, - а как же освобождение Черногорского бастиона. Вы же мне обещали спасти Глебушку.
- Мало ли чего, - молвил енерал, - я обещал. Обещал, да не ко времени. Кто ж знал, что так обернется. Теперь, сударь ты мой, ферзя надобно спасать, а не пешку!
Я вскипел и схватился за шпагу.
- Кто пешка! Глебушка! Да Глебушка ценнее всех ферзей вместе взятых!
- Но! Но, - прикрикнул на меня енерал, - ты, молодец, поостынь и шпагу в ножны всунь. Намашешься еще! Будет скоро сеча великая! …понимаю тебя, Роман Григорьевич, я за своего любимого тоже и в огонь и воду, но сейчас такое время, что надобно позабыть о родных и близких. Сейчас время дело наше великое защищать! Проиграем нашу борьбу с маленькими и все потеряем. Уж они нас не пощадят. Давай, Роман Григорьевич, собирайся, а про Глебушку не беспокойся. Я шифровку знакомым своим в Черногорку отправил. Они о Глебушке попекутся.
Мы вернулись домой, и принялись собираться в дорогу. Когда все уже было собранно и сложено в коляску, я услышали крики, что доносились с улицы. В комнату вбежал Тимофеевич.
- Батюшка! Роман Григорьевич, беда!
- Да, что это сегодня за день такой. Что не час… то у тебя беда!
- Так беда завсегда, - молвил испуганным голосом мой дядька, - не ходит одна, батюшка. Прибыл к нам Борис Матвеевич Голубович. Ой- ой. Шаблей своей машет, брано ругается и требует моего наказания. Видать прознал он про наши проказы с господином мусье. Я, милостивец, двери запер и шкапом припер, но он чертяка здоровый. Сломает их и прибьет меня, как пить дать прибьет! Ладно, меня, а то ведь и тебя может пыркалкой своей истыркать! Ой- ой- ой.
- Замолчи, - приказал я моему старому боту, - побудь здесь, а я с ним tête-à-tête поговорю.
Я вышел в сени и отпер дверь.
- Где он, - вскричал Борис Матвеевич с порога, - а ну подать его сюда. Я проучу этого мужлана! Этого нахала!
- Какого нахала простите, - непонимающим тоном осведомился я, - что случилось?! Объясните толком!
- Слугу вашего! Тимофеевича, а случилось вот что. Он вчера приставал к возлюбленному моему господину Лонгпре!
- Что за ерунда, - изумился я, - как он мог приставить к мсье Лонгпре, если слуга мой равнодушен к любовным утехам!?
- Значит вы плохо осведомлены, господин Зорич, об отношениях… слуги вашего… к обозначенным вами утехам, - ответил енерал пидармии и продолжил, - мне про то доложил смотритель лаборатории и под моим давлением сознался и сам Аполлинер. Он приставал к нему самым постыдным образом! Где он? Приведите его сюда! Либо мне придется прибегнуть к силе!!!!!
Енерал Голубович вытащил шпагу.
- Уважаемый Борис Матвеевич, - начал я примирительным тоном, - ведь враг у наших ворот. Дорога каждая минута. Давайте мы разберемся с этим делом позже. Как только прибудем в более подходящее для этого место.
- Нет, - вскричал Борис Матвеевич, - он ответит… за свой мерзкий поступок… незамедлительно! Я выпущу его кишки… или… что там у него? … наружу! Для этого много времени не понадобиться!!!
Енерал бросился в мою комнату. Я вытащил шпагу и приготовился к бою.
- Что! Как, - вскричал Голубович, - вы вызываете меня на поединок!?
- Так точно, господин енерал, - ответил я решительно, - вызываю. Коли слуга мой не может защитить свою честь, то я сделаю это за него!
- Тогда защищайте, господин Зорич.
Енерал сделал мастерский выпад. Шпага его принадлежала матерому дуэлянту. Я с трудом отразил его выпад и бросился в атаку. Противник мой легко ушел от моего удара, и шпага его просвистела возле лица моего уха. Я провел ответную атаку. Острие моей шпаги слегка оцарапало лицо енерала. Любовник мсье Лонгпре провел по щеке ладонью. Вид крови раззадорил его. Он сделал хитрый маневр и нанес мне удар в плечо. Я вскрикнул. Шпага выпала из моей руки.
- Прошу вас, - противник мой указал своей шпагой на валяющее на ковре оружие моего противника, - поднимайте и продолжим наш поединок… или выдавайте вашего слугу?! Я сделаю из реше-е—то.
Енерал Голубович рухнул на пол. Передо мной стоял Тимофеевич с емкой дубиной в руках.
- Ты что ж это наделал, - вскричал я, - ты же его убил!
- Кабы я его, батюшка, - спокойно произнес мой дядька, - не прибил. Так он бы тебя, а уж за тем и меня прикончил бы!
- С ним кто еще приехал?
-Никак нет, батюшка, он один прибыл.
- Тогда быстро бросай наши пожитки, - приказал я Тимофеевичу - в ту коляску, что подарил тебе мсье Лонгпре и бежим отсюда прочь.
- Так на что их бросать, милостивец, ежели они давно ужо там лежат. Только куды бежать то, ваша милость?
- И это, - я изумленно уставился на слугу моего, - говорит мне тот, у кого одна дорога на погост! Куда глаза глядят туда и бежать!
Мы вышли во двор. На крыльцо выскочила Пульхерья Ивановна.
- Люди добрые, - вскричала она, - держи убивцу!
- Тихо, тихо, Пульхерия Ивановна, - принялся успокаивать ее Тимофеевич, - с чего это стал я убивцем. Я в жизни своей еще никого не прибил. Только что во вселенных своих визуальных.
- Как не убил, - не унималась хозяйка дома, - а кто на полу в зале убитый лежит? Сам убежишь, а я за уьиеного на каторгу пойду!? Ой! Люди! Ой, ратуйте!
- Да он неубитый, - улыбнулся хозяйке дома мой старый бот, - а так только слегка оглушенный. Мы с барином в шпиталь за доктором Лонгпре едем. Ты за ним, матушка, проследи, а мы зараз же вернемся.
Пошли залетные!
Тимофеевич стегнул лошадей вожжами.
- Возле ворот не останавливайся, - приказал я моему старому боту, - мчи во всю прыть!
- Слушаюсь, сударь!
Вскоре показались и крепостные ворота.
- Стой! Стой! Закричал нам часовой.
Я вытащил из мундира меню трактира «У Рябушкина» и закричал:
- Поднимай, ворона, шлагбаум, да живо! Следую по прямому распоряжению атаману! Видишь бумагу, осёл!? Открывай!
- Слуш!
Шлагбаум взметнулся вверх, и мы выехали на столбовую дорогу. Пара гнедых понесла нас в неизвестность.
- Тру! Тру, - притормозил лошадей мой дядька, - кажись, ушли мы, сударь, от беды. Можно тишей ехать.
- А ну притормози – мне, кажется, что за нами твоя возлюбленная Пульхерия Ивановна за нами несется.
Тимофеевич обернулся и воскликнул:
- Ваша правда, сударь, она это. Она! Вот дура баба!
Дядька мой остановил лошадей. Вскоре к нам подкатил тарантас с Пульхерией Ивановной.
- Ты что это, батюшка, - сказала она, подойдя к нашей бричке, - шутки со мной вздумал шутить!? Ты ж сказал, что вы к мусье доктору едите, а сам вон куда поскакал?
- Матушка, - сказал «ванька», - вы мне обещали, как догоним их… так тотчас же со мной рассчитаться. Извольте, сударушка, отсыпать мне медяков положенных и поеду я в обратную сторону. Скоро смеркаться станет, а дорога… ночной порой… тут неспокойная.
- Держи, - и Пульхурия Ивановна высыпала в ладонь «ваньки» пригорошню медяков, - и езжай с Богом.
Тимофеевич вопросительно взглянул на меня.
- Пускай с нами едет. Гони, да поживее.
- Пошли гривастые! Пошли косматки!
Дорога катилась вначале полем, а миновав живописную березовую рощу, пошла пригорком, который в свою очередь сменился холмом, а он видоизменился в высокие с глубокими ущельями и заснеженными вершинами горами.
- Куда ты нас привез?
- Я, батюшка, не ведаю, - ответил Тимофеевич, - как бы у меня карта была… али… компАс, то я бы тебе, милостивец, ответил. Но я не по картам ехал, а по дороге. А уж куда она нас привела, то мне неведомо.
- Пульхерия Ивановна, - обратился я моей неожиданной спутницей, - вам ведомо – ли наше нахождение?
Спутница наша, кутаясь в платок, ответила:
- Неведомо, батюшка, ведь я за ворота городские… первый раз… в своей жизни выехала.
Я оглянулся вокруг. Вечерело. Снежные горы, как кровожадные исполины готовые в любой момент наброситься на нас, стояли по обе стороны дороги. С каждой минутой воздух становился холоднее. Ветер крепчал. Пошел мелкий снег, который вскоре превратился в метель.
- Стой! Приказал я слуге моему.
- Как же можно, батюшка, стоять. Ведь замерзнем же. Ты, милостивец, метель первый раз видишь, а я в ней уже бывал и знаю, что это такое. Это, милостивец, такая гадость, что не приведи вселенский разум. Я оттого никогда свои вселенные холодными не делаю. Могу нейроностиматическую сделать, но холодную, ни за что!
- Хватит, дурак, болтать невесть что!
- Надобно, батюшка, - вступила в разговор попадья, - пещеру какую – нибудь найти и в ней пересидеть.
- Они же холодные, - возразил Тимофеевич, - в них еще скорей замерзнешь, чем в кибитке!
- Христос в пещере родился, - привела весомый аргумент Пульхерия Ивановна, - и не замер, а напротив спасителем человеческим стал. И тако же многие святы великомученики в них жили.
- Где ж мы ее найдем… пещеру эту. Поинтересовался я.
- Так искать надобно, батюшка.
- Слышишь, - сказал я Тимофеевичу, - что сказано. Вылезай из брички и иди пещеру искать.
- А чего это я один. Обиженно засопел Тимофеевич. Все спасться надобно.
- Хорошо. Иди вправо, а я влево. Вы Пульхерия Ивановна тут побудьте.
Мы разошлись. Не прошло и пяти минут, как я услышал знакомый голос:
- Батюшка! Роман Григорьевич! Сюда иди. Нашел я… кажись… укрытие.
Мы с Пульхерьей Ивановной пошли на голос, и оказались в огромной пещере. Потолок ее терялся где – то в высоте. Гулкое эхо свидетельствовало о ее громадных размерах.
- Хороша пещера, да только замерзнем мы тутова, милостивец, - похлопывая себя па телу, сказал слуга мой, - не видать нам нашего света. Околеем! Загнем копыта вместе с гнедыми нашими.
- Не ной, - прикрикнул я на слугу своего, - а ступай к бричке, да разбери ее. Колеса. Корпус. Упряжь. Оглобли. Все, что горит, то сюда и тащи. Мы костер разожжем и согреемся.
- Слушаюсь, ваша милость. Это я мигом. Заодно и согреюсь маленько. Дюже я холод не люблю.
Тимофеевич скрылся в снежном вихре.
- Давай, сударь, - сказала Пульхерия Ивановна, - чуток далей от входа отойдем. Може там, какой закуток поспокойней отыщется.
Мы прошли с десяток другой шагов и завернули за угол.
- Вот, батюшка, хорошее местечко, не так дует как там, - сказала попадья, - тут мы и пересидим. Я, сударь, с собой узелок собрала. В нем и покушать есть, и одеяльце хоть и худенькое, но теплое… у меня имеется.
- Зачем же вы, Пульхерия Ивановна, за нами увязались, - присаживая на большой камень, спросил я, - чего вам дома – то не сиделось. Сидели бы сейчас, да чай с медом пили.
- Прикипела я, батюшка, - ответила попадья, - к слуге твоему, да и к тебе, по правде сказать, неравнодушные мы.
В это время послышался голос Тимофеевича.
- Батюшка. Пульхерия Ивановна. Где вы?!
- Мы здесь. Тащи все, что ты принес, сюда, да поскорей. Огонь будет разводить.
- Так я, милостивец, - сказал слуга мой, - коней с бричкой привел. Не стоять же им на улице. Там они до утра околеют. А без лошадей, как прикажешь ехать?
Я помог Тимофеевичу разобрать бричку и вскоре мы уже грелись у костра. Попутчица наша развязала узелок:
- Прошу, Роман Григорьевич и вы Тимофеевич откушать, что Господь послал… и что я с собой прихватила.
- О, и настоечку прихватила, - воскликнул мой старый бот, - вот это благодарствуем, Пульхерия Ивановна. Вот это уважили!
Мы покушали и, постелив на каменный пол куски брички, улеглись на ночлег. Невдалеке фыркали кони. Метель пела заунывную песню.
- Слышь, - прозвучал в тишине голос Тимофеевича, - Пульхерия Ивановна у тебя там настоечки больш не осталось?
- Никак нет, отец, - ответила наша спутница, - все выпили.
- Ой, беда, - тяжко вздохнул слуга мой, - совсем охолодел я.
- Ты побегай, - предложил я, - и согреешься. Или давай на кулачках подеремся.
- Да на что вам бегать, судари мой, да драться, - сказала с лукавством в голосе Пульхерия Ивановна, - вы легайте рядом со мной. Вы меня, а я вас согрею.
Дядька мой почесал затылок:
- Как это согрею? Чем согрею? Ты ж сказала, что настойка у тебя кончилась?
- Любовью согрею. Она для того и дана человецам, чтобы ею души и тела согревать.
- Ты грешить что – ли вздумала? Опешенно спросил Тимофеевич.
- Грех, батюшка, это когда для потехи, а мы для спасения жизней это благодетелью называется.
- А что, батюшка, попадья дело предлагает.
Слуга мой прилег рядом с попадьей и крепко обнял ее. Иди, Роман Григорьевич, к нам у свал. Ступай, не смущайся, родимец.
- Нет. Нет и нет, - решительно сказал я, - с ума вы сошли что- ли. Вы как себе хотите, а я на это пойти не могу!
- Брось, сударь, артачиться - произнесла попадья, - мы только для сугреву. Оно, конечно, можно и коня прирезать и в его чреве согреться. Так оно для вас не естетично, да и лошади нам еще пригодятся. Идем, батюшка, Роман Григорьевич. У меня грудь горячая. Я тебя к ней не как полюбовница, а как мать прижму! А ты меня своей согреешь. Волосатая она у тебя, я видела, как ты переодевался, что у медведя.
Скидывайте, отцы, камзолы свои. Я вас, а вы меня медвежьем жиром разотрете. Он хорошо сугревает, и в любовной силе помогает.
- Нет. Нет я сказал, - оттолкнул я попадью, которая стала расстегивать пуговицы на моем мундире, - я не могу изменить Глебушке!
-Ваша светлость, - взмолился слуга мой, - брось ты про Глебушку в такой трагический момент думать. Ты должон для него спастись, а это можно сделать только через то, что Пульхерия Ивановна сказывает. Раздевайся, батюшка, я тебя натру коли ты бабы стесняешься.
- Три меня первой!
Пульхерия Ивановна сбросила одежду. Кожа ее была синей. Большие груди свисали до живота. Тимофеевич всунул в банку пальцы и принялся тереть ее мазью бурой цвета. Тело ее стало краснеть. Грудь вздыбились и приняли идеально круглую форму. Бритый лобок ее вздрагивал точно пульсирующая звезда в галактике пятого уровня. Не скажу, что эта картина произвела на меня отталкивающее впечатление. Оставив в покое нашу спутницу, слуга мой принялся растирать меня. Вскоре тело мое горело так, словно я стоял не в ледяной пещере, а под лучами горячего солнца.
Попадья легла на спину и позвала меня к себе:
- Идем, сударь, не стесняйся. Скорей пока мазь действует.
Я прилег рядом с ней. Пульхерия Ивановна, не дав мне и слова произнесть, вскочила на меня точно опытный наездник на неумелую лошадь.
Существительное любви мое от прикосновения мягкого волнующего тела стало слегка приподниматься, а вскоре и вовсе вздыбилось - точно боевой конь перед атакой.
- Не вертись. Не торопись, сударь, я все сама сделаю.
Пульхерия Ивановна, причудливо играя ягодицами, принялась насаживаться на меня, будто сочная баранина на острый шампур.
Острие любви мое вошло в теплое озеро, таившееся в глубине Пульхерии Ивановны.
- Ах. Вскрикнул я от охватившего меня блаженства.
Забыл, позабыл, выпустил из памяти, я в тот момент… грешен, грешен! Глебушку.
- Онемел, матушка, от дивной картины, - промолвил слуга мой, - больно ты хорошо на барине моем гарцуешь. Точно эта как ее ариадна чи ямазонка! Ты как себя, твоя светлость, чувствуешь в глубинных бабьих?
- Мры - мру. Промычал я в ответ.
- Меньше говори. От разговоров не согреешься, - прикрикнула на Тимофеевича моя наездница, - схватывайся за зад мой. Остужается он елико быстро.
- Сейчас, красавица, зараз спасительница. Только уд свою мазюкой твоей натру и пристроюсь. Будьте покойны!
Слуга мой всунул в банку свое великое достоинство и обхватил ручищами своими безмерный зад попадьи.
- Вы ваша светлость, - сказал он мне, - ты пока не дергайтесь. Мне надобно свою уду у лунку пристроить, а ежели мы будем вдвоем шурудить, то твое может от чрезмерного давления на стенки оттуда выскочить. Вдвоем в одну бабу войти, батюшка, это цельная наука.
Наконец дядька мой ввел иллюминат свой в тут часть тела Пульхерии Ивановны, которую он называл грехом. Попадья вскрикнула от блаженства. Действия наши поначалу были нескоординированными, но вскоре мы попали в унисон и заработали, как хорошо отлаженный механизм. Тела наши пылали точно системный блок от преизбыточного напряжения.
- Давай ты, милостивец, в задок ей зайди, а ей в щель всажу. Ты ж бабьего зада еще не чуял.
- Хорошо.
Мы поменялись местами.
- Только ты, батюшка, намажь его, - проворковала попадья, - а то твой кружковец больно ершистый.
Я по примеру слуги моего всунул мое существительное любви в банку с мазью и подвел его к маленькой каштановой дырочке.
- Ну, давай, батюшка, - сказала блаженным голосом попадья, - потихонечку его туда вворачивай. Вот так, голубок, вот так. Вот он уже и вскочил. Хорошо ли тебе, милый?
- Хорошо, матушка, - простонал я, - ой хорошо. Точно я жемчуг морской глажу.
Я стал медленно, а затем все активней пронзать грех Пульхерии Ивановны своим пылающим существительным любви. Дыхание мое участилось, тело разогрелось, пот катил с меня рекой. Наконец я почувствовал как где – то внизу живота моего зародился маленький теплый комочек. С каждым мгновение он все разрастался, превращаясь в снежный ком, в стремительную реку и вскоре излился в грех попадьи бурным водопадом.
- Ах! Вскрикнул я и потерял сознание.
- Батюшка. Роман Григорьевич. Что с тобой, родимец?
Я открыл глаза.
- Живой. Живой, а мы с Пульхерией Ивановной было подумали, что ты от страстей дух испустил. Вот попей-ка водички. Я в чашечке снежок растопил. Вот и получилась водичка тепленькая. Не холодно тебя, страдалец?
- Жарко, Тимофеевич, жарко. Уф, как жарко!
- Вот ты, благодетель еще и одеяльцем прикройся, сохраняй тепло, а ежели замерзать станешь… так мы… опять свалом обогреемся. Это хорошо Пульхерия Ивановна придумала. Без этого дела мы бы тут позамерзали. Я помню, сударь, когда в первый раз в этом мире был, то представился мне такой случай…
Продолжения я уже не слышал, ибо провалился в сладкий сон. Продолжения я уже не слышал, ибо провалился в сладкий сон.
- Просыпайся, батюшка, - разбудил меня голос Тимофеевича, - солнце ужо встало. Метель скончилась. Мы с Пульхерией Ивановной уже почаеничали. Ты то ж, милостивец, чайку попей и отправимся в дорогу.
Я наскоро выпил горячей воды, которую слуга мой назвал, чаем и вышел из пещеры наружу. День стоял дивный. Ярко светило солнце. Облака синели. Снег искрился. Кони били копытами.
- Ну, что, батюшка, - сказал мне мой старый бот, - а ты мне говорил, что, мол, живем тутова, а погода не меняется. Все – де лето, а вот тебе отец и зима. Надобно нам с гор спускаться. Ты на жеребца садись. Пульхерия Ивановна на кобылу взберется, а уж я у вас поводырем стану.
Тимофеевич взял под уздцы кобылу. Я поехал за ней и после часа опасной дороги мы оказались на берегу мелкого ручья.
Дядька мой припал к нему и стал жадно пить, закончив он огляделся по сторонам:
- Эхе- хе - хе. И куда, сударь, прикажешь ехать. Направо. Налево. Эхе- хе- хе. Хоть бы карта, какая была… али человек, какой – никакой попался.
- Надобно вдоль берега ехать.
- Ишь ты, какая умная, - усмехнулся мой слуга, - только верх… али вниз ехать?
- Вниз, батюшка. Ручей всегда в большую речку впадает, а на ней мы какое – никакое селение да найдем.
Я согласился с этим аргументом, и мы продолжили наш путь. Через короткое время ручей и впрямь привел нас к речке.
- Грибными щами пахнет.
Тимофеевич остановился и принюхался.
- Нет, Пульхерия Ивановна, борщом с хрящиком. Поехали, батюшка Роман Григорьевич, скорее. Шибко жрать охота!
Речка сделала очередной поворот и на вершине холма мы увидели канареечного цвета усадьбу, рядом стояла убогая деревушка. Покосившиеся домишки. Скособоченные заборы. Лужи и разбитая дорога. Возле одной избы мы увидели сидящего на завалинке старичка. Тимофеевич поклонился ему:
- Здорово, дедушка, не подскажешь – ли, как нам добраться до Черногорского бастиона?
Старик фыркнул точно кот и, покачав головой, заговорил треснувшим голосом:
- Хм- хм. Верхнегорскую фортицию знаю. Залескую и Белоцерковную тоже, а Черногорский бастион… про такой, сынки, не слыхал. Он где стоит за буян озером али черной скалой?
Дядька мой ответил:
- На горе он стоит. Оттого и называется Черногорской.
- Так тут, сынок, горьев этих неперечесть. Лысая. Черная. Белая. Орел гора и Кипешная – эта, сынки, самая пропащая. Лихой народец на ней живет. Не приведи Господь… к ним попасться. Живьем съедят. Велики дела… твои… Господи.
- А скажи дедушка, - ласковым голосом проворковал Тимофеевич, - не найдется – ли у тебя чего покушать? Оголодали мы дорогой. Нам бы хлебушка, да кваску – а?
- Что вы, сынки, какой там кушать. Все граф Охуело зъел. Это барин наш новый. Ранней - то у нами управлял Иван Петрович Гусак. Ничего не скажу, суровый был господин. Бывало и выпорет, но придешь к нему он и борону даст и коня, а у этой Охуйлы огня взаймы не выпросишь, в крещенье льду не вымолишь, за грош задавится, каждая копейка железным гвоздем приколочена, на обухе рожь молотит, зерна не обронит! Охуело.. этот… усадьбу вместе с нами у барина нашего прежнего в карты выиграл. Но знающие люди, кажут, он к нам садромазонами какими – то из гиспанских краев заброшенный. С приказом обирать нас до последней невозможности. Завел тут такие порядки, что Боже сбави! Запустил над деревней мехаптицу. Она своим глазом лучозарным все высматривает. Ничего от неё не утаишь. Сквозь землю знающие люди, говорят, видит. Ох, ты Господи.
Старик поднял глаза к небу и перекрестился.
- Во! Легка на помине. Вишь, сынки, в небе кружит. Глазом пыхает.
- Какая ж это, дедушка, птица, - усмехнулся Тимофеевич, - это же антропоид первого поколения.
- Може и так, - согласился старик, - только уносить вам ноги вам, сынки, отседова надобно, а то ведь мехаптица эта зараз в усадьбу сигнал пошлет. У вас есть чего брать и при конях вы, и при шпагах, и при бабе. Охуело до них больно охоч. Он до всех прыток. Всем свой чудильник сует и бабам, и мужикам, и детишкам малым. Слышал я, что ежели попадется ему кобыла, то он и ей в трещину свой щуп вгонит.
- Не врешь – ли ты, дедушка, - вступила в разговор доселе молчавшая Пульхерия Ивановна, - чтобы нас не угощать?
В это время в небе раздался жуткий вой.
- Видать, правду, старик говорит, - сказал Тимофеевич, - поехали, Роман Григорьевич, отсюда лучше голодным ходить, чем самому съеденным быть.
Мы вскочили на лошадей и помчались вдоль берега реки. Не успели мы, однако, проехать и нескольких метров, как увидели впереди себя хорошо вооруженных всадников.
- Не брехал, дедушка, - крикнул Тимофеевич, - поворачиваем, Роман Григорьевич, в другую сторону.
Мы развернули коней, но и позади нас тоже стояли всадники.
- Бросайте оружие на землю, - приказал нам человек в пестром одеянии, - и следуйте за нами! Мы выполнили приказание и под конвоем поехали к усадьбе.
- Ну, вот, сказал старик, - когда мы проезжали мимо его, - а ты, девица, не верила. Погоди, милая. Как затрещит мохнатка твоя. Вспомнишь еще дедушку.
Миновав деревню, мы поднялись на холм. На крыльце нас ожидал одетый в пестрый халат господин.
- Точный петушок, - негромко сказала Пульхерия Ивановна, - которого зарубила к пасхе Авдотья…
- Т- ш- ш, - злобно шикнул на нее Тимофеевич, - гляди как бы нас тут не лишили гребней за речи твои дерзкие.
Командир отряда слез со своего коня и отрапортовал господину на крыльце:
-Доставили, ваше высочество!
Господин в пестром халате спустился с крыльца.
- Вижу. Вижу. Вы позвольте кто будете?
- Я Зорич Роман Григорьевич, а это дядька мой Тимофеевич со спутницей своей. Позвольте узнать, по какому праву вы нас задержали?
- Послушай, - сказал господин в пестром халате, обращаясь к командиру отряда, - отведи, голубчик, дядьку со спутницей его в людскую. Пусть их там накормят. Лошадям их корма задайте, а вас Роман Григорьевич, прошу проследовать в дом.
- Благодарствую, ваше превосходительство.
- Бога благодари, старик, прошу вас, Роман Григорьевич, проходите.
- Простите, - сказал я, как только мы вошли в дом, - с кем имею честь говорить?
- Вы присаживайтесь, прошу.
Я присел на пестрый диван.
- Разрешите представиться князь Эммануил Ираклиевич Спас – Купалищев.
- Очень приятно, - я встал с дивана и поклонился, - а кто…кхе - кхе… простите граф Охуэлло?
- Ха- ха, - звонко рассмеялся Эммануил Ираклиевич, - это здешние мужики так успели меня окрестить. Представляете им кто – то сказал, что у меня.
Граф указал рукой на свой пах.
- Причинное место больших размеров. Ха- ха. Хотя у меня самых, поверьте, обычных. Но зачем мне… их ха- ха… разочаровывать. Я это имение получил… недавно… в наследство от моего покойного дядюшки. А так я всю жизнь прожил в южных краях. Привык к ярким краскам юга оттого у меня все в имении все яркое и пестрое. Вы бывали на юге, Роман Григорьевич?
- Нет. Не пришлось!
- Ах, милый мой, как же так! Вы непременно должны поехать на юг. Только там жизнь! Только там счастье. Не то, что здесь мерзость и запустение. Какие там цветы! Нечета тутошним лопухам. А женщины! Не женщины, а букеты! А здешних дам, вы видели? Нет? И упаси вас Бог. Какие на юге птицы! Так поют, что прямо сердце обмирают. Вжир- чирк –жик- жик. Симфония. А здесь птицы только каркают, да гадят! А море! Смотришь на его воды, и насмотреться не можешь. Здесь же у меня в имении пруд. Так у него такой вид, что утопиться хочется! Ах, милый, Роман Григорьевич, как я скучаю по югу, но вынужден сидеть здесь.
- Отчего же так, - осторожно поинтересовался, - простите за бестактный вопрос.
- Игра, Роман Григорьевич, игра. Проигрался, не поверите, в один вечер в пух и прах! По этой причине… вынужден… сидеть в этой дыре. Хотел, её продать, да никто не берет. Мой покойный дядюшка Иван Петрович Гусак был человеком мягким к крестьянам добрым, а доброта известное дело хуже воровства. Мужик безобразить стал. Вместо того чтобы работать горькую стал пить. Вот на юге народ. Все мужики высокие красивые. Бабы им под стать. Все в чистом ходят, не пьют и не воруют. Вот оставь кошелек. Так ни одна душа не возьмет, а в нем между серебра на добрую лошадь.
А тутошний мужик только отвернись, как он непременно чего – нибудь украдет, а ежели украсть не может, то непременно испортит. Кстати, Роман Григорьевич, может вы… мое имение купите, - ошарашил меня предложением Спас – Купалищев, - я недорого попрошу. Можно даже и в отсрочку. Часть сейчас, а остальное попозже. Купите, Роман Григорьевич, места здесь дивные. Лес. В лесу такие грибы. Великаны, а не грибы. Ягоды с мой кулак. Вы только за их продажу имение окупите. Я уж не говорю про рыбу. В здешнем пруду сомы такие, что не всякая лошадь увезет. Мужики хоть и вороватые, но мастеровые. Их только в руках держать надо, а мне поверьте, не хочется. Я на юг хочу. Туда мое сердце рвется. Купите, Роман Григорьевич, я, если мы сейчас купчую составим, вам так и быть тысячу… другую… скину. Ну, что по рукам?
- Я бы с удовольствием, - дружеским тоном ответил я, - только у меня несколько другие намерения. Я еду в Черногорский бастион. Меня там ждут, но я заплутал дорогой. Вы не окажите мне услугу. Не подскажите, как мне к нему проехать.
- Вы что ж там служите?
- Да…
- В молодости и я служил. Если бы ни одна прелюбопытнейшая история, что приключилась в нашем полку, то кроме грязи, вони, да пьяных потасовок ничего и не вспомнил бы. Сазон! Сазон!
В комнату вошел старик.
- Слушаю, ваше сиятельство?
- Принеси-ка нам, братец, с Романом Григорьевич, да живо… ликер с кофеем и что – нибудь закусить… легонькое. Только смотри, бестия, не влей заместо ликера в кофе настойку. Еже – ли учую, то уж я не спущу!
- Слушаю, ваше сиятельство.
- Давайте- ка, мы с вами, Роман Григорьевич, сядем за этот столик… так нам удобней будет кофе пить. Прошу, - сказал хозяин поместья, подвигая мне коробку с сигарами, - угощайтесь. Тутошние господа, представляете, вместо сигар… точно мужики трубки с самосадом курят, а от него одна вонь, да кашель. Другое дело сигара и благородно, и ароматно, и оздоровительно. На юге только их и курят. По сто лет, не поверите, живут! И все от сигар, да кофия.
-Кофий, - сказал, входя в комнату Сазон, - куда прикажите… поставить?
- Поставь сюда и ступай вон. Впрочем, постой. Что это у тебя за вид. Ты же дворецкий. Лицо дома. А у тебя вместо лица бандитская рожа… какая – то, право! Камзол в пятнах жирных. В волосах перья какие – то. Ты бы хоть расческой их… А впрочем, что с тобой бестолочью говорить. Ступай! Берите кофий, Роман Григорьевич, а желаете… так вот салатик с рюмкой водочки.
Хозяин указал мне на блюдо с разноцветными листьями.
- Прекрасный салат. И пользительный. Я понимаю, вы бы конечно хотели бы скушать что – нибудь мясное, но, к сожалению, стеснен в средствах. Да и от мяса желудочные колики происходят. На юге мясо почти не едят. Все больше травами пользуются. Кушайте, кушайте, выпивайте. Так вот про историю. Перевели наш полк… как – то… в небольшой уездный городишко. Из всех развлечений бал у местного градоначальника, а приударить на нем и не за кем. Только что градоначальническая дочка. Девица, я вам скажу, так себе: личико востренькое, ушки торчком, бюста нет, талия отсутствует. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Никто в ее сторону даже и не смотрел. В тамошнем доме свиданий такие тюльпаши цвели, что дай вам Бог, Роман Григорьевич, столько счастья. Однако ж градоначальническая дочь не осталась без мужского внимания. Можете себе представить!? Влюбились в нее сразу два молоденьких поручика. Один Поршункин, а другой Бабрицкий. Вы на них похожи! Ей Богу! Клянусь! В профиль на Бабрицкого, а в анфас на Поршункина. Бабрицкий тот на бильярде играл и французские романы читал. Давайте, Роман Григорьевич, партию сыграем. Ваши двести тысяч, а я имение свое на кон ставлю? Не хотите. Ну, как хотите. Я плохо играю. Вы бы непременно выиграли. Так вот… Поршункин в карты резался и что – то в тетрадке писал. Возможно дневник, а может и долги записывал. Я и сам любитель угол загнуть, но такого игрока, как Бабрицкий ни до ни после не видывал. У него, не поверите, на руках всегда туз и никакой – нибудь, а козырный. Может, Роман Григорьевич, в вист, преферанс, винт, бостон, а не хотите так в дурачка или пьяницу. Я против ваших ста тысяч свое имение ставлю. Не хотите? Напрасно. Я плохо играю. Вы бы непременно у меня выиграли.
Да, так вот. Как их не отговаривали и не увещали, однако ж, как говорят, d'être à sa place. Я там лично не был, но слышал, что, то ли Бабрицкий blessé son main Поршункину, то ли Поршункин blessé à la jambe Бабрицкомц. Однако ж… договорились они… после поправки… довести дело до полной сатисфакции. Я уж про тот поединок и позабыл, как является ко мне майор Баратынский. Такая, право, бестия. Ни одну бабенку не облапав, не пропустит, и с порога заявляет:
- Как тебе – это, душа моя, нравится?
-Что?
-А ты разве не знаешь?
- Нет.
- Ты, что с луны свалился? Весь полк гудит, а он ни ухом, ни рылом!
- Да что случилось – то?
- Наши-то дуэлянты помирились…
- Какие дуэлянты, - интересуюсь.
- Так Поршункин с Бабрицким.
- А эти.
- Вот тебе и эти, - кривляет он меня, - твои эти в одном апартаменте живут и это, милый мой, еще не все. Они теперь в одной постели спят!
- Как так?
- А черт их знает. Я же при этом не присутствовал!
- Да как, же так получилось, - вопрошаю.
- Да вот так. Лечились они у городского лекаря по фамилии Желток, а за этим Желтком весьма пикантные подробности водятся. И свойства вот какого. Кладет Желток глаз на мужские талии и мужчины за ним бегут, как кобель за какой-нибудь славненькой сучкой. А воздействуем он на объект своего вожделения посредством магического взгляда. Говорят, он его у какого – то колдуна перенял. Видать дуэлянтов он тоже этим взором, каким – то образом пронзил, и в веру свою мужеложескую обратил. В полку шушукаться стали. Что делать? Не ждать же комиссии, в самом деле. Вызвал их командир полка к себе и по всей форме заявил. Вы, господа, дело ваше живите, как хотите. Бог вам судья, но только во вверенном мне подразделении я подобных вольностей не попущу! Пишите, говорит, сукины дети, рапорт об отставке. Написали, голубчики, куда деваться. Завтра уезжают. Сегодня вечером прощальную в трактире у жида Оськи, отмечать будем. Пойдешь со мной? Я, отвечаю, не против вольностей, но как – то вот так близко… прости, брезгую. Я хоть и брезгую, говорит мне Баратынский, но почему не пойти… коли на дормавщинку...
Прошло с тех пор много лет. Я уж и думать забыл про этих самых поручиках. Как вдруг однажды встречаю их на южном променаде! Такие из себя холеные господа. Костюмы на них прямо vous vous êtes mis sur votre 36. Поговорили мы о том, о сем. Боевые наши стычки вспомнили, а прощание я у них и спрашиваю. Это, позвольте осведомиться, что с вами за мальчик такой славный. Племянник что - ли. Нет, - отвечают, сынок наш. Я, верите, нет, чуть чувств не лишился! Как так сынок? Вот так, отвечают, наука, а у вас, простите за любопытство, Роман Григорьевич, детки есть? Нет. И, слава Богу! От них только шум, а от шума у меня в голове мигрень делается. Так как, Роман Григорьевич, купите мое имение. За пятьдесят тысяч… так и быть… только для вас… отдам. Видит Бог, что даром! Вы за него потом в два раза больше возьмете. Ну, Роман Григорьевич, êtes-vous d'accord avec moi?
- Эммануил Ираклиевич я бы с удовольствием, - ответил я с самой, какую только мог изобразить, приприятнейшей улыбкой, - но не имею нужды в имении.
- Отчего ж не имеете, - воскликнул собеседник, - в жизни на пленэр множество преимуществ.
- Согласен, но, увы!
- Да? Ну, хорошо. Спас – Купалищев и напевая бодрый мотив, прошел по комнате. Нет, вы все – таки дьявольски похожи на Бабрицкого и Поршункина. В анфас на Поршункина, а в профиль на Бабрицкого и манеры у вас и голос. Вы из их компании?
- Из какой компании.
- Ну, этих… поручиков.
- Какое это… для вас… имеет значение.
- Такое, милый мой, давайте я вам себя отдам, а вы у меня за это имение купите. Лишить мужчины девственности в таком возрасте, как я это, Роман Григорьевич, дорого стоит. Если бы я кому другому это предложил он бы меня золотом осыпал, а вам я себя предлагаю… так и быть… за двадцать пять тысяч. А хотите так я вас отымею . У меня елдырым… ого- го! останетесь довольны. Ну что по рукам?
Я понял, что от Спас – Куповищева просто так не уйдешь.
- Эммануил Ираклиевич, поверьте, я бы с удовольствием. Имение у вас прекрасное. Воздух в нем великолепный. Леса прекрасны. Озера бескрайни, но у меня, поверьте, решительно нет, ни копейки. Все, что имею скудное офицерское жалование. Но у меня есть знакомый ротмистр. Он собирается в отставку и подыскивает себе имение. Я как в расположение вернусь, то сразу же его к вам направлю, а для этого я должен немедленно ехать. Подскажите только в какую сторону мне путь держать? - Хорошо. Хорошо, - согласился мой новый приятель, - езжайте. Только не подумайте, Роман Григорьевич, что я вас провоцировал на связь со мной. Или доложу о ваших увлечениях. У нас хоть с этим и строго, и уложение соответствующее имеется, но оглянитесь вокруг. Маленькие и те… в это самое место… шампурами своими… тычатся. Даже древние считали совокупление между мужчиной и женщиной атавизмом, а уж нам то, что говорить. Сазон! Сазон!
- Что желаете, ваша светлость.
- Прикажи подавать лошадей, Романа Григорьевича. Они уезжают.
Мы вышли на крыльцо. Там меня поджидала пара тощих лошаденок, которых принято называть клячами. Рядом с ним стоял Тимофеевич.
- Эммануил Ираклиевич, простите, но это… некоем образом… не мои лошади и потом где Пульхерия Ивановна?
- Ваши лошади, Роман Горигорьевич, как и ваша баба останутся пока у меня в качестве залога. Я же должен иметь гарантии, а то вы мешок на плечи и Кузькой звали. Вот приедет ваш ротмистр. Купит у меня имение и я, милости прошу, отправлю вам вместе с ним ваших бабу и лошадок.
- Я… да как же
- Не спорьте, ваша милость, - шепнул мне Тимофеевич, - ну его к монахам этого барина.
- Да, - сказал я хозяину усадьбы, - вы правы. Каждый должен иметь гарантии. Так куда ж нам ехать, любезный, Эммануил Ираклиевич.
- Я вам мальчонку дам. Он вас проводит до столбовой дороге, а там уж по указателю. Только вы мальчонку… так и быть… попользоваться можете…. с собой не увозите.
- Что вы! Что вы ни в коем в случае, - заверил я Спаса – Куповищева, - непременно отпущу.
Мы с Тимофеевичем взобрались на лошадей. Хозяин усадьбы пошел рядом со мной. У нас в полку еще один случай был.

- Вы же уверяли меня, что вашем полку. Только одна история приключилась…
- Тихо, ваша светлость, - шепнул мне мой дядька, - не трогайте лихо пока оно тихо.
- Так вот. Прислали к нам молодого поручика. Греховодников его фамилия не слыхали? И вот же, что не говори, а фамилия человеку не зря дана. Такая бестия, право, слов нет. Всех гувернанток офицерских жен отходил. Найпервейшим образом. Полковник наш тоже… по женской линии… любитель… вызвал офицеров и говорит. Если мы его, господа, не стреножим, то он и за жен наших возьмется. С него, заявил, станется. Стреножили его, голубчика, и в озеро бросили. Это я к тому, Роман Григорьевич, что желай, желай, а меру знай. Ну, давайте с Богом. Ты смотри, Никитка, как барина до дороги проводишь. Так сразу домой.
В ответ Никитка шмыгнул сопливым носом.


Глава двадцать пятая
Дороги
Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.


Мы проехали версты три.
- Вот, барин, дорога.
-Дай, мальчишке, на леденцы. Приказал я Тимофеевичу.
- Да откуда у нас, Роман Григорьевич, на леденцы!? У меня в кармане, только дыры одни. Вот держи, малец, от Пульхерии Ивановны осталось.
Дядька мой протянул Никитке деревянную свистульку.
- Благодарствуем. Храни вас Господь.
Мальчик шмыгнул носом и побежал к поместью Э. И Спаса - Купалищева.
- Какое – то время мы ехали молча.
- Не хорошо, плохо - прервал я молчание, - бросили мы женщину на произвол судьбы.
- Да, что ты так тяжко вздыхаешь, батюшка, какая ж она женщина. Она баба, а бабья доля… известно какая. Куды прибило там и ладно. Не биться же прикажешь с этим… такой скупердяй свет не видывал! Ты же людей к себе привел. Ты ж и угости. Так мне вместо угощения. Куска хорошей говядины. Тарелки щей с гречневой кашей. Подвинули миску с разноцветными листьями. А разве ж в этих листьях есть питательность. Представляю, чем он своих лошадок кормит. Коли они у него такие доходные. Но! Но! Пошла, милая.
Примерно через три версты. Мы остановились на перекрестке четырех дорог.
- Куда ехать, ваша светлость?
- Знаю, что не назад.
- Упаси Бог к этому скалдырею возвертаться! Лучше уж в лесу жить в нем и грибы, и ягоды, и живность какую можно подстрелить… или вот лошаденку под нож пустить. Может нам монетку бросить?
Тимофеевич вытащил из кармана медяк.
- Ты же сказал, что у тебя нет? Пожалел мальчонке. Ай- ай.
- У мальчонки родители есть. Они его пожалеют, а нас с тобой, сударь, кто? Купалищев энтот? Ага. Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву!
Ехать надобно на юг.
- А где юг?
- Так это, батюшка, куда ветки дерева тянутся там и юг. А тянуться они в эту сторону. Стало быть, там юг.
- Ну что ж, - сказал я, - поедем на юг. Спас – Куполищев про него много хорошего рассказывал.
Мы продолжили наш путь.
- Юг, север, низ, верх, - нарушил Тимофеевич молчание, - то ли дело у нас. Не югов. Ни северов. Где ты там и точка сингулярности. Щелкнешь пальцем и разлетаешься во все стороны, измерения, исчисления, и прочая. Давай, батюшка, домой отправимся. Умаялся я тут!
- Как же мы можем отправиться, когда у нас контракт?
- Контракты, отец, для того созданы, чтобы их разрывать. Сунем в ведомстве пару синеньких. У меня в подметке зашито на это дело. Доедем сейчас до ближайшей крепости и сдадимся. Они нас, как дезертиров... обязаны… в ведомство доставить, а там уж мы сговоримся. Можем даже пообещать с нашего мира им гостинец прислать. Квантовый ускоритель четвертого поколения. Он через него сможет в случае победы мятежников трансформироваться в прошлое. Где еще никаких бунтов нет. Было, отец, дело. В моей галктике GL 009 завелся один сообразительный экспонат. Готовлюсь я - значит, вселенную разрушить. Он это дело вычисляет. Садится в квантовый фермапласта и в прошлое улетает. Где вселенная моя только зарождается. Я его вычислил. Машину его изломал, а галактику разрушил. Я создатель и мне решать, когда и кому исчезнуть. Но! Но! Пошла. Гляди, Роман Григорьевич, снова перепутье. Опять на четыре стороны. Куда теперь прикажешь ехать? А ну где тут ветки. Гляди, милостивец, ветка повернуты туды, куды солнце заходит. Видать раньше тут юг был, а теперь каким – то образом он поменялся на запад.
- Как же так может быть?
- Я твоя, милость, не знаю, а спросить некого. Так ежели тут запад – значит, к югу надобно этой дорогой ехать. Гляди, отец, снова развилка. Что ты будешь делать! И деревов нет. Одна трава, а как по траве курс держать мне неведомо.
- Нужно, - сказал я, - следовать в том же направлении. Прямо.
- Прямо так прямо.
- Гляди, батюшка, - воскликнул Тимофеевич, - рпять мы на развилку наткнулись. Дерева стоят, а листьев на них нет. Стало быть, не юг мы забрались, а на север. Листьев нет и холодно, а когда мы от Спас – Купалищева выехали , то тепло было. И тохо тут. Птицы не поют. Видать они отсюда на юг улетели.
- А что же теперь делать.
Слуга мой предложил неожиданное решение:
- Давай, милостивец, жребий кинем. Положимся на хаос. По-тутошнему судьбу. Хорошо бы бутылочку крутануть. Была она у меня в мешке. Так люди… барина скупого… забрали ее у меня. А вот перышко лежит. Видать перелетная птаха потеряла. Давай его бросим. Куда полетит. Туда и мы пойдем.
Я выбил перо из рук Тимофеевича.
- А хорошо бы и нам, отец, на юг, - тяжко вздохнув, сказал дядька мой, - в тепло! А лучше домой! Или хотя бы Пульхерию Ивановну сюда с ее торбочкой. В ней и сальце, и лучок, и… Оголодал я, сударь, до невозможности. Гляди-ка, батюшка, кто идет. Вот же правильно человеции говорят, что мысли материализуются. Только про нее подумал, как она тут, как тут.
- Пульхерия Ивановна, - вскрикнул я, - как здесь оказались!?
Наша бывшая хозяйка присела на валун, вытерла пот со лба и сказала:
- Дала я, голубь, серебряный грош… девке дворовой. Она меня… тайно… за ворота- то и вывела. Твои, сказала, мужики туда поехали и ты туда ступай. Ежели быстро пойдешь, то скоро и нагонишь. Ну, и побежала я, а по дороге мне мальчик попался. Не видал, спрашиваю, мальчик, тут двоих всадников. Всадников, отвечал, не видал, а двух господ… один молодой, другой старОй я у развилки оставил. Коли поспешишь тетя, то вскоре их и догонишь. Дала я ему копеечку и бегом к развилке. Прибегаю, а вас и след простыл. Ну тогда я по копытам, которые вы на земле оставили, пошла и на вас… Слава те Господи набрела.
- Послушай-ка, матушка, - обратился к нашей новой спутнице Тимофеевич, - у тебя в торбочке из съестного не осталось ли чего?
- Да что там может остаться, когда все разбойники бариновские растащила.
Пульхерия Ивановна вытряхнула содержимое мешка на траву.
- Хлебца вот немножко, да две луковишные головки. Кушайте, судари. Кушайте. А что ж ты дрожишь – то, Роман Григорьевич, охолодал? Возьми – ка, набрось на себя душегрейку мою…
Тимофеевич похлопал себя по животу:
- Ну, вот трошку кишки повеселили. Теперь можно и дальше путь держать. Ты, Пульхерия Ивановна, часом не знаешь куды идти?
- Покойный батюшка мой так говорил. Идти нужно тыды куды ноги несут, а несут они в храм. В нем нас, и покормят, и обогреют…

- Батюшка, - присев рядом со мной, сказала Пульхерия Ивановна, - десятый день идем мы, а конца пути не видно. Отощал- то ты как. Сердце мое разрывается, смотреть на меня. Так кажись и отдала бы всю себя… Ты, батюшка, маленько еще потерпи. Мне сегодня, слышь, мой покойный батюшка снился. Он всегда к хорошему мне сниться. Скоро будет нам освобождение. Ты вот водички с чабрецом попей и поспи маленько, а как проснешься, то непременно спасение нам и выйдет.
Разбудил меня запах мясного бульона.
- Вот, сударь, - встретил меня улыбкой слуга мой, - ты… как раз к супчику… проснулся. Садись, милостивец, к котелку и сербай супчик. Он куда лучше, чем кора древесная, которую мы уже… будь она неладна… вторую неделю грызем. Тихо, родимец, тихо. Не спеши. Не выплескивай. Вот так. Вот так. Кушай. Кушай.
- А где, - облизывая ложку, спросил я, - спутница наша?
- Хорош суп, костлявый только маленько, - ответил Тимофеевич, сплевывая хрящик, - и соли в ем не хватает. Кабы еще и перчика маленько, то ваще царское кушанье было бы.
- Я спрашиваю тебя, где Пульхерия Ивановна?
Тимофеевич приподнял котелок и сказал:
- Тут она, батюшка.
- Что значит тут?
- А то и значит, что зарезал я ее и сварил.
От этих слов я лишился дара речи.
- Ну, что ты онемел, сударь! Она же сказала, а я слышал, что ради твоего спасения она бы всю себя отдала. Ну, вот я и уважил ее охоту. Я ее не больно зарезал. Шило в артерию засадил. Она и обмякла голубушка. Как она, стало быть, затихла, то я ее и порубил. Мягкие части… мы с тобой… поскорому скушаем, а твердые грудинку там, ребра, лыточки на костреце закоптим. Вяленое мясцо, Роман Григорьевич, если его на сосновых шишка обработать. Такое, сударь ты мой, кушанье. Тебя за уши не оттянешь.
- Ты с ума сошел, - бросился я на слугу, - моего. Я тебя за это прибью сейчас.
Тимофеевич ответил мне мастерским приемом.
- Лежи, милостивец, - сказал он, прижимая меня ногой к земле, - и не дергайся. Неча понапрасну енергию расточать. Люди с голодухи тутова и детишек своих малых кушали, а тут, подумаешь, баба.. какая – то… чужая! Да она сейчас на небесах своих радуется. Мы ее от смерти лютой спасли, и потом она смерть приняла за спасение наше, а для верующего эт самая, что ни на есть благодать!
- Но мы, же ели человеческое мясо! Это же кощунственно! Как ты не понимаешь?
- А ты вспомни, - успокоил меня Тимофеевич, - что их спаситель говорил. Кушайте - это плоть моя. Пейте - это кровь моя.
- Но это, же иносказательно…
Дядька мой не дал мне договорить.
- Может и так, родимец, но только ты живой, а это главное. А коли ты совестью мучаешься. Так брось. Это я совершил во твое спасение. Меня матибатбшки твои для чего меня к тебе приставили.
Чтобы я тебя оберегал и в трудную минуту выручал, а уж как я это буду делать, то моя забота. Да ты не плачь, милостивец, я ее генетический код взял, как домой приедем, то я ее реконструирую и назад верну.
- Чего ж ты тогда орал что я скажу вашим родителям, если вы погибнете!?
- А если я помру, - быстро ответил Тимофеевич, - то когда ж… тогда… ваш генетический код доставит. А если мы все тут ляжем, а кости наши звери дикие разнесут?
- Наш с тобой код дома остался, - прибегнул я к весомому аргументу, - мы не погибнем.
-Вы, сударь, еще доберитесь до дома, - усмехнулся дядька, - мяса у нас всего на несколько дней. И потом кто его знает, где тот код лежит, и найдут ли его. У нас же сам знаешь, как устроено. Каждый сам по себе. У каждого своя вселенная. А Пульхерию Ивановну я… за все ее тяжкие… будьте покойны…. реанимирую и сделаю лучше, чем она была.
- Чего ж ты тогда орал что я скажу вашим родителям, если вы погибнете!?
- А если я помру, - быстро ответил Тимофеевич, - то когда ж… тогда… ваш генетический код доставит. А если мы все тут ляжем, а кости наши звери дикие разнесут?
- Наш с тобой код дома остался, - прибегнул я к весомому аргументу, - мы не погибнем.
-Вы, сударь, еще доберитесь до дома, - усмехнулся дядька, - мяса у нас всего на несколько дней. И потом кто его знает, где тот код лежит, и найдут ли его. У нас же сам знаешь, как устроено. Каждый сам по себе. У каждого своя вселенная. А Пульхерию Ивановну я… за все ее тяжкие… будьте покойны…. реанимирую и сделаю лучше, чем она была.
- Чего ж ты тогда орал что я скажу вашим родителям, если вы погибнете!?
- А если я помру, - быстро ответил Тимофеевич, - то когда ж… тогда… ваш генетический код доставит. А если мы все тут ляжем, а кости наши звери дикие разнесут?
- Наш с тобой код дома остался, - прибегнул я к весомому аргументу, - мы не погибнем.
-Вы, сударь, еще доберитесь до дома, - усмехнулся дядька, - мяса у нас всего на несколько дней. И потом кто его знает, где тот код лежит, и найдут ли его. У нас же сам знаешь, как устроено. Каждый сам по себе. У каждого своя вселенная…
Дни шли.
- Как то вечером Тимофеевич протянул мне кость:
- Вот и все, твоя милость, что осталось у нас от попадьи. Один только масол, а сколько на ней было мяса! Бывало обхватишь ее, а оно.. мясы ейные под руками так… сюды – туды… катаются. А ляжки какие у нее были. Так бы и грыз! Так бы и кусал! А щечки. Ой, какие щечки. Я бы их еще раз скушал. А какая у нее дырочка была, что одна что другая. Я бывало в нее.. в киску её устами своими… как вопьюсь, а она красавица. Бедрищими своими… так и точно пава… эъ сейчас бы какого завалящегося куря скушать, али перепелке горло перекусить… какая поваживает…. похаживает. Ах да ах. Вскрикивает. На стену, батюшка, от удовольствия лезла. Песня, батюшка, да и только ебля с ней была! Помнишь, твоя милость, как она нас от холоду спасла. Я ужо ни холода, ни жары не чувствую. Онемел окончательно ко всем природным факторАм.
Тимофеевич печально вздохнул и продолжил свой монолог.
- Так, сударь ты мой, жрать охота, что хоть плачь. В животе такая дисгормония. Точно в ем симфонический оркестр взбунтовался. Особливо эти как их… баранщики… так в брюхо своими литаврами и бьют, что и не горячись. Вот говорил же я ей…
Мир померк, а когда я вновь открыл глаза, то увидел перед собой незнакомое мне лицо.
- Кто ты?
Вместо ответа незнакомец протянул мне нож и тихим измученным голосом промолвил:
- Зарежь меня, батюшка.
- Тимофеевич… Ты ли это… Я тебя… только…. по голосу и признал.
- А от нас, родимец, только голос… теперича… и остался. Даже тени ужо мы с тобой не испускаем.
- Зарежь меня, сударь, сделай Божескую милость.
- Зачем же я тебя буду резать. Ты же дядька мой. Друг мой верный.
- Спасибо вам, Роман Григорьевич на добром слове, что назвали вы меня другом вашим. Я вас, ваша милость, как друга прошу, мясо Пульхерии Ивановны у нас закончилось. Кушать у нас нечего. Так вы меня зарежьте и кушайте, а как домой прибудете. Може Бог даст, отыщите мою генетическую карту, да и восстановите меня в прежнем образе и подобии. Бо на сегодняшний свой подобиобраз… не смотрели бы мои глаза. Я поутру себя в луже дождевой увидел. Так, Господи помилуй.
- Я не могу это сделать.
- Понимаю, - согласился Тимофеевич, однако надобно, ваша честь. Для меня… от тебя смерть принять… выйдет тольки крайним удовольствием. Первый наш закон, что гласит. Правильно. Второй уровень завсегда подвластен первому. И обязан… по первой же необходимости жертвовать… своим существованием. Так что… вот… вам нож. Бейте у жизненную артерию. Вот тут она аккурат меж плечьми и черепом. Бей, страдалец, я даже ничего и не почувствую. Без болей и коликов отойду. Бей, батюшка, уважь меня старого.
- Я не могу, дядька. Как ты не понимаешь…
- Тогда я тебя, твоя милость, порешу. Совсем я от голоду озверел и голову потерял. Не вводи в грех, батюшка, тебе по уровню можно, а для меня это смертный грех выйдет. Потом вишь… какое дело. Коли я тебя зарежу, то с тебя мясо може только на два дни и хватит, а с меня поболей будет. На неделю, ежели экономно будешь его расходовать, тебе хватит. Ты, Роман Григорьевич, южной стороны держись. Чует сердце мое в ёй спасение. Тоже самое тебе и скупой барин говорил. Эх надобно было нам у него оставаться. Бей, батюшка.
- Хорошо, - согласился я, - давай только поднимемся вот на тот холм. Ежели мы с него жилье человеческое не увидим, то так и быть уважу я твою просьбу.
С холма отрылся нам потрясающий вид, но главное мы увидели избушку. Из печной печи ее струился сизый дымок, и опьяняюще пахло грибным супом.
- Не отступился от меня Господь, - сказал, крестясь, Тимофеевич, - пронес мимо меня крест мой.
- Здравствуйте, здравствуйте, соколики, - приветствовала нас благообразная старушка, - вы кто ж такие будете?
- Матушка, - протягивая руки к старушкие произнес Тимофеевич, - тебя как звать – то?
- Матвеевной ранней кликали, а теперь никак не зовут. Я тутова одна живу.
- Слушь, Матвеевна, дай сперва тарелку супу и краюху хлеба сказать, а уж потом хоть пытай. Хоть выпытывай.
- Это, молодцы, мы зараз, - заверила старушка, - разносолов нема, а вот супчику грибного это, пожалуйте. Вот миска, а вот и хлебушек. Правда, у меня он не зерновой, а травный.
- Ничего, матушка, ничего, - кусая лепешку, отвечал мой дядька, - нам всякий по душе.
Тимофеевич положил ложку на стол:
- Хорош у тебя супчик, Матвеевна, и хлебок вкусный. Ты его из каких таких трав делаешь. Не из дурманящих – ли. У меня от него, что в голове зашумело точно от хмельного.
- Кладу, батюшка, - ответила старушка, - в него и дурничку. Для увеселения. Так кто ж, милыя, будете такими?
Слово взял мой дядька.
- Мы, матушка, путники. Я слуга вот этого господина Зорича Романа Григорьевича. Зовут меня бот Тимофеевич.
- Точно кота моего, - улыбнулась старушка, - на охоту отправился. У меня с харчами особо не разгуляешься. Вот он и подъедается у лесе- то. Промышляет.
- Вот и мы по лесу шли, шли.. счет дня потеряли, а все никак из него выйти не можем…
- Так вы, соколики, - остановила Тимофеевича старушка, - с него никогда и не выйдете. Нетути у этого леса ни входа, ни выхода.
- Как же так, матушка, - изумился слуга мой, - мы же в его как- то зашли – значит, есть в нем вход, а у того, что имеет вход - должен быть и выход.
- Твоя, правда, соколик, - улыбнулась беззубым ртом старуха, - есть тут вход и выход, да только не знает никто, где они, а если не знают, то их как бы и нетути.
- Как же вы, - поинтересовался я, - тут, мадам, живете. Чем питаетесь, развлекаетесь?
- У меня, милок, тутова полно развлечений. Вот, как раз ворон прокричал. Покормить его надобно. Он меня говорящий. Всякие новости мне носит. Вы тут посидите, а я скоро.
Старуха вышла. Я подошел к слеповатому оконцу. За ним стоял угрюмый лес.
- Вот, что ты теперь в своем романе напишешь?
- Каком, - подняв на меня посоловевшие от сытости глаза, спросил дядька, - таком романе, страдалец?
- Ну, который ты писать в будущем собрался.
-А это этот. Так, а что тебя, батюшка, тебе непонятного?
- Если ты спрашиваете мое мнение, - произнес я мрачным голосом, - то после того, что мы с тобой сделали с Пульхерией Ивановной. Мало того с ней. Насколько я помню, она еще и беременной была. - Лгала! Лгала она, батюшка, - вскричал Тимофеевич, - я, когда ее… эт… разделывал, то никакого ребеночка в ней не обнаружил. Так, что вы, ваша светлость, на счет этого можете быть спокойны.
- Пусть так, но это ничего не меняет, - продолжил я, - читатель после всех этих наших с тобой сцен… начнет… испытывать отвращение к твоему, то есть ко мне, герою, а не сочувствовать ему. А сочувствие, дядька, есть первый принцип сочинительства! Катарсис! Если до этого читатель хотел, чтобы я выпутался из бед и соединился с Глебушкой, то теперь я ему… становлюсь… крайне… неприятным и ему теперь наплевать, что со мной будет дальше. А я, дядька, этого не хочу. Поэтому или давай возвращай Пульхерию Ивановну обратно, или возвращай повествование к началу нашего путешествия и веди нас другой дорогой. По той, на которой мы все останемся целы и невредимы.
Тимофеевич, моргая ресницами, уставился на меня:
- Ну, что ты смотришь. Первый раз что – ли видишь? Давай и быстро выполняй то, что я тебе велел!
- Да как же, - ожил Тимофеевич, - мне не уставляться, как не онеметь от слов твоих. Как же я ее верну? Как же все переиграю. Опомнись, кормилец, мы ж с тобой на в таком мире, в котором назад ничего не возвращается. Другое дело было бы это у нас. Я бы… конечно… враз это все переиграл. Да я бы да того и не допустил, а тут, батюшка, никак нельзя.
- Тогда, - заявил я решительно, - я покончу с собой. Потому что с таким грузом жить нельзя. Никакая финальная сцена моего воссоединения и счастья с Глебушкой у читателя сочувствия не вызовет. Верни, дядька! Верни Пульхерию Ивановну.
В избушка вернулась старушка:
- Что это ты, соколик, так голосишь. В лесу надобно тихо себя вести. Леной дух этого не любит.
- Его светлость. Хозяин мой, матушка, - вступил в разговор дядька мой, - опечален и обеспокоен одним происшествием, что приключилась с нами в лесу. Такое происшествие, матушка, что и не всякому расскажешь
- А мне, соколик, про то и не надо сказывать, - улыбнулась старушка, - скушали вы в лесу спутницу свою.
- Откуда ж ты, матушка, - изумленным голосом произнес Тимофеевич, - про то знаешь?
-Так мне про то ворон мой рассказал. Он про все, что в лесу делается, знает.
- Вон оно как, - покачав головой, сказал мой дядька, - а не сказывал – ли тебе, матушка, ворон твой, как нам все переиграть или хотя бы Пульхерию Ивановну оживить. Я с собой ее генетический код прихватил
Тимофеевич вытащил из кармана кость.
- Только для этого мне надобно к себе возвернуться. У вас тут этого пока делать не научились.
- Не научились. Кто тебе такое, соколик, сказывал, - иронически улыбнулась хозяйка избушки, - да для меня это как в колодец к соседу плюнуть. Дай – ка мне косточку твою Я на нее поплюю в котел с живой водой кину, и завтра будет она… голубушка стоять перед вами, как лист перед травой – муравой. А с твоей головушки все сотру. Как будто ты и не кушал никого.
- А как быть с читателем?
- Чего это он кажет? Обратилась старушка к дядьке моему.
- Это, матушка, он про читателей говорит.
- Про каких таких… не понимаю я.
- Как тебе это объяснить роман я пишу. Ну, навроде летописей…
- Так ты про то не пиши, - сказала старуха, - и никто не прознает. Это дело личностное.
- Нельзя, матушка, - вздохнув сказал Тимофеевич, - что написано пером того ужо не вырубишь и топором. Правда в летописи первое дело. Правильно я говорю, ваша светлость.
Я кивнул головой.
- Ну, тут я, судари, я бессильна. На нескольких людей я мороку навести могу, но чтобы на всех этого… не изволь, отец, и просить. А косточку - это я зараз. Вы пока помойтесь… грязные вы шибко… там у меня во дворе бочки с дождевой водой стоят. Вы в них и помойтесь, а как покончите, то увидите… можна у нас людьев оживлять… али только в сказках это делается...
- Хороша водица, - вылезая из бочки, сказал Тимофеевич, - как будто заново родился. Так себя, отец, чувствую, что хоть бабу подавай. Давай-ка я тебя, родимец, разотру полотенцем и в хату пойдем. Что – то у меня в животе опять оркестр барабанами затрещал.
Мы оделись и направились в дом. Тимофеевич вошел в дверь.
- Батюшки святы, - вскрикнул он, - кого я вижу. Пульхерия Ивановна. Ты как, матушка…
- Ничего, отец, - сладко зевая, сказала бывшая наша хозяйка, - хорошо я. Сладко так я спала. Проснулась, а где не пойму?
Мой слуга пустился в объяснения:
- Так в хате ты у бабушки одной. Матвеевной ее кличут. Мы тебя сюда с Романом Григорьевичем на руках принесли, обессилила ты, матушка. Принесли – значит, и на кровать уложили. Бабушка тебя чем – то попрыскала. Она видать лечебная бабушка.
- Ой, Боже святый, - испугалась Пульхерия Ивановна, - одна в лесе живет. Никак она ведьма. Ой, беда отцы. Надобно бежать отсюдова.
- Не нужно никуда бежать, - успокоил я попадью, - она старушка хорошая. Приветливая. Отзывчивая. Она вас… в прямом смысле слова… с того света вытащила, а вы бежать. Вам прежде в себя придти надобно.
- Во. Во, - согласился мой дядька, - его светлость праве. Нам всем отдохнуть хорошенько надобно.
В хату вошла покашливая хозяйка.
- Ну, что, отцы, а вы говорил, что у нас тутова не могут, во вишь оно как.
- Да, Матвеевна, - покачав головой, сказал мой старый бот, - удивила ты меня. Нечего сказать.
- Да вы к столу поближе подвигайтеся, - Матвеевна поправила скатерку, - вечерять будем. Вы то трошку перекусили, а молодка ваша не емши совсем. Садись, молодка. Тебя как звать- то?
- Пульхерией Ивановной.
- Вищь оно как. У меня курочку так звали. Ее недавнего лиса в лес утащила. Хорошая такая курочка была. Яички несла таки… прямо золотые. Теперь остались у меня две курочка Таня, Галя, да петушок Валя – Ваня.
- Что ж это, бабушка, у петушка твоего имя такое мудреное?
- Оттого, голубка, что он день петушок, а два курочка.
Пульхерия Ивановна широко перекрестилась, и вымолвила:
- Ой, велики чудеса твои Господи.
- Это не господние чудеса, уважаемая Пульхерия Ивановна, - развил тему Тимофеевич, - а интерсексуальность.
- Господи, Боже ты мой, - вскрикнула попадья, - это еще что за такое интерамынталь? Ты где это, отец, слов таких басурманских нахватался!?
- Да вы, детушки, кушайте, разговорами – то сыты не будете.
На столе появился чугунок с грибным супом. Миска с квашенной капустой. Печеная картошка и куски валяного мяса.
- Эт, матушка что такое, - беря в руки кусок, спросил Тимофеевич, - часом не то самое, чем мы с Романом Григорьевичем подъедались?
- Не волнуйся, милок, - успокоила моего старого бота Матвеевна, - это медвежатина. Я его днями… медведя этого… на вилы подняла.
Тимофеевич поперхнулся. Прокашлялся и поинтересовался:
- Как же так можно, матушка, вы такая хрупкая… вы и вилы – то… вряд- ли… поднимете, а тут на медведя.
- Ты давай, попробуй, - старушка, оперлась локтем о стол, - повали меня!?
- Да боязно мне как – то, бабушка. Как бы не вывихнуть тебе сустав.
- А ты не боись!
Тимофеевич поставил руку на стол, Ладони сцепись в борьбе.
- Ну, держись, матушка…
Не успел он закончить фразу, как побежденная рука его легла на стол.
- Это ты, милок, даешь, а обладаю. Ну, вы кушайте, кушайте. Меня старушку не слушайте…
Тимофеевич облизал ложку и сказал:
- Благодарствуем, хозяюшка, за щи, кашу и молость вашу. Теперичи можно и соснуть до утра. Правильно я, мать кажу. Дядька мой шлепнул попадью по мягкому месту.
- Правда твоя, Тимофеевич.
- Где у тебя, Матвеевна, можно кости свои бросить нам с Пульхерией Ивановной?
- Вот за той дверцей. У меня комнатушка есть. Туда и ступайте, голубчики.
Уже закрывая дверь, мой старый бот обернулся, и игривым тоном осведомился:
- Может, как в пещере, твоя милость, согреемся?
- Нет, нет… ступай.
Тимофеевич закрыл дверь.
- А мне где, матушка, - обратился я к старушке, - лечь?
- Хочешь на топчане этом, а хошь на сенце. У меня в сарае сено свежее духмяное. Я тебе одеяльце лоскутное брошу. Тулупчиком овчинным укрою, будешь, спать, как на кроватях царских.
Выходя из дома, я услышал сладострастные стоны, что доносились из комнаты, куда удалился с Пульхерией Ивановной мой дядька.
- Дело молодое, - улыбнулась старушка, - ему и смерть нипочем. Вот тут ложись, касатик, пусть тебе тоже дело молодое привидится.
- Благодарю вас, бабушка, - сказал я хозяйке,- и вам спокойной ночи.
Хозяйка вышла, а я стал смотреть на звездное небе, что виднелось сквозь дырявую крышу сарая. Глаза мои стали смыкаться, но тут услышал скрип двери. Я приподнялся на локтях. В дверном проеме увидел я девушку. Лунный свет освещал ее длинные волосы, стройный стан, красивые руки и прекрасное лицо.
- Кто вы? Откуда вы в столь поздний час, - вымолвил я тихим голосом, - что нужно вам?
- Мне нужно чуточку тепла, - ответила девушка нежным голосом, - капельку твоей любви. Я вся истосковалась по мужской ласке. По сильным рукам. Лепному торсу. По жарким поцелуям. Сжигающим ласкам. Обними меня. Подари мне свое тепло, а я отдам тебе свою молодость, свою страсть. Ты, я знаю, тоже истосковался по девичьему телу, теплу и ласкам. Так обними же меня скорей.
- Не знаю, кто вы, - сказал я, вскочив на ноги, - но я не могу вас любить. Не могу быть вашим. Я всецело отдан другой… то есть я хочу сказать.. другому. Его зовут Глебушка. Он сын коменданта.
Черногорской крепости.
Не успел я закончить описание своего возлюбленного, как девушка стремительно обернулась молодым мужчиной.
- Как, - воскликнул я, - этого не может быть.
- Это я мой милый, Ромашик, конечно это я. Ну, что же ты стоишь, как вкопанный иди ко мне. Обними меня.
- Нет, ты не Глебушка, - покачав головой, произнес я, - ты, как это называется у людей, обпле… опл… оборотень! Уйди не искушай меня. Кыш! Кыш! Тьфу. Тьфу.
- Ромашик, милый, разве ты веришь в оборотней. Ты машичел. Представитель высшего уровня. Я Глебушка. Разве не видишь ты этого простого факта! Подойди ко мне. Потрогай меня. Я из плоти и крови.
- Изыди! Изыди!
Я стал отступать к стене сарая.
- Прочь с глаз моих! Уйди! Сгинь с глаз моих.
Бормотал я знакомые мне заклинания.
- Сделай так, чтоб я тебя больше не видел! Вот тебе бог, а вот порог. Отступись от меня оборотень!
- Нет! Нет, я не оборотень, волколак, волх, вампир, вурдулак. Не волкодлак я. Я Глебушка!
- Глебушка, - возмутился я, - ты не он. Ты иной! Ты мираж! Ты марево. Ночное видение. Фата – Моргана Как ты мог оказаться здесь. В лесу без входа и выхода!?
- Перенесен, - улыбаясь, ответил мой возлюбленный, - силой мысли хозяйки вашей. Не бойся меня, мой милый. Это я.
Возлюбленный мой обнял меня и, положив голову свою на грудь мою, заплакал. И были то слезы радости, слезы счастья, слезы любви.
Я обнял милого моего. Мы упали с ним на пестрое одеяло и предались неземной любви.
Вы хотите, чтобы я рассказал вам о неземной любви? Как можно земными слова описать неземное - это также невозможно, как пытаться школярной линейкой измерить бесконечность.
…обессиленные мы заснули в жарких объятиях друг – друга...
Я открыл глаза. Сарай был залит ярким солнечным светом. Пахло росой и сеном. Птицы щебетали дивную мелодию.
- Что это ты, сударь, - спросил у меня Тимофеевич, - оглоблю в руках своих сжимаешь. Не беспокоил – ли тебя кто ночью? Дай- ка мне ее сюда. Ишь, ты какая тяжеленная. Как ты только поднял ее. От кого ты, родимиец, ее защищался?
- Даже не знаю, что тебе и ответить, дядька. Явилась мне ночью… сначала девушка красавица, а за ней пришел Глебушка. Заброшен, пояснил он мне, силой мысли хозяйки нашей. Мы с ним предались любви. Затем обнялись, а проснулся я с этой палкой. Что это, дядька? Сон, явь или какая другая напасть?
- То, батюшка, оборотень был…
- Я ему также сказал, - воскликнул я, - отойди от меня оборотень, изыди сатана, сгинь с глаз моих долой, а он мне нет, нет, это я Глнбушка достален к тебе магической силой.
- Они, батюшка, много чего говорят, - махнул рукой Тимофеевич, - они словом человеков в ипнотическое состояние души вводят. Тебе, сударь, еще повезло, что ты любви предавался, а мог бы по преисподней его возить, али он бы на тебе по небу птицей ночной парил, рыбой морской тебя в пучины мог бы морские опускать. С него с оборотня станется! Сдается мне, ваша светлость, что старухины это проделки. Ежели она мертвых воскрешает, то, что ей стоит Глебушкой тебя оседлать!? Эхе- хе… Захотелось старой пиздушке, дырку свою малосольную побаловать… вот она… и обернулась Глебушкой. И поеблась и енергопласт твой пососала. Они ж оборотни енергией человеческой питаются. Им она навроде яиц с салом. Они тебя, твоя милость, яйца с салом… на столе дожидаются… и картошка… ее в свиной жир… первое дело… мачать! Пойдем, родимец, покушаешь. Только ты хозяйке нашей ничего не говори. Делай вид, что будто и не было меж вами ничего, а то ведь она и осерчать может и неизвестно тогда, что она тебе в следующую ночь отчебучит.
- Как, - вскрикнул я, - будет и следующая!?
- Коли ты ее хорошо, Роман Григорьевич, отстрочил, то могеть она нас и сегодня отпустит.
- Заспался ты, милок, - приветствовала меня хозяйка, - видать приснилась зазноба.
- Нет, хозяюшка, - отвечал я позевывая, - спал как убитый. Без сновидений.
- Ну и ладново, садись кушать будем.
Матвеевна подвинула мне чугунок с картошкой.
- Ты, твоя милость, в жир мачай. Первое дело. К ней бы рюмку первачка. Немя у тебя, бабушка, часам?
- Отчего ж немена. Найдем коли просишь.
Матвеевна поставила на стол бутыль с мутной жидкостью. Тимофеевич выпил, крякнул и, хрустя огурцом вымолвил.
- Ну,бабушка, где я только не пил первачок. Да вот и, Пульхерия Ивановна, его гнать мастерица, но такого первачу не пил нигде. Ты его на чебреце что- ли настаиваешь.
- На курином помете, милок!
- Тьфу ты гадость, какая.
- За столом, девица, - зыкнула на Пульхерию Ивановну хозяйка, - ругаться нельзя. Я таких, которые себе такое позволяют в жаб превращаю.
Матвеевна махнула на попадью рукой и в тот же час на стуле уже сидела не она, а огромная черная жаба.
- Ква. Ква. Жаба спрыгнула со стула и ускакала из избы.
Дядька мой, проводив взором посмеиваясь, сказал:
- А их хорошо, бабушка, что ты ее в жабу превратила. Я себя с ней чувствую точно с покойником. Сегодня залез на нее. Горячая такая, прыткая, а к утру охолодела. Я уж думал померла.
Слуга мой облизал ложку:
-Спасибо тебе, бабушка, за угощение, а скажи. Нельзя ли нас каким – то образом из леса этого вывести. Должон же у него край быть. Доставь, матушка, век будет тебе благодарные.
- А что ж только ты просишь, - усмехнулась старуха, - а молодец, что ж не хочет отсюда улетать. Може приглянулось тебе тута, красавец?
- Приглянулось, сударыня, - как можно вежливее ответил я, - и воздух у тебя здесь, и небо, и звезды и еда превосходная, но только надобно мне к месту службы прибыть, а иначе арестуют меня, как дезертира.
- Ты, молодец, только меня за дуру – то не держи, - покачав головой, произнесла старуха, - я на тебя вчера лягушачьи кости метнула. Едешь ты не на службу… ты с её ужо давно исключенный, а спешишь ты к полюбовнику своему. Хочешь его ослобонить.
Хозяйка вытерла платочком рот и продолжила:
-Были у меня на вас, молодцы, свои виды. Стали тут ко мне волки оборотни по ночам шастать. Вот я вас и хотела в псов сторожевых превратить. Чтобы защищали меня от баловников этих. Однако ж вижу, что сильно тоскуешь ты по другу своему. Разжалобил ты меня любовью своей. Я, красавцы, дюже про любовь сказки обожаю слушать. Так и быть, пошли, отвезу я вас к краю леса к дороге, что ведут в крепость, где друг твой сердешный томится.
Мы вышли во двор. Прошли в сарай. Старуха указала на огромную ступу.
- Подособите, молодцы, а то ужо нема у меня силов. Выкатить ступу во двор. На ей мы и полетим.
- Тяжеленный, - произнес Тимофеевич, хватаясь за бока необычного летательного средства, - как она такая тяжеленная полететь может. На ней же не крылов, ни хвоста!
- Вся справа, милок, в ней. Вней и крыла, и хвост, и механизма.
Хозяйка взяла в руки метлу.
-Залезайте у нутря, соколики!
Мы выполнили команду. Матвеевна оттолкнулась метлой от земли. Ступа взмыла в неба. Я посмотрел вниз. Зеленое море колыхалось где – то далеко внизу.
- Гляди, батюшка, и впрямь этому лесу нема пределов. Ежели бы не счастливый случай, то остались бы мы тут навеки.
- Мы еще из него не выбрались.
- Сплюнь, батюшка…


Глава двадцатая шестая


Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя…
- Ну вот, батюшка, тебе и зима, а ты говорил, что тут завсегда лето.
Сказал мне, выходя из ступы Тимофеевич.
- Тут завсегда зима, - ответила на это старуха, - а я ее дюже не люблю. Так, что вы, соколики, давайте поскорей выметайтесь из ступы и ступайте себе вот той дорогой.
- Да как же мы, матушка, - удивился мой дядька, - пойдем в такую – то метель. Ни шапки у нас, валенок, ни шуб хоть бы себе каких и не видно, опять же, не зги!
- Да где ж я тебе их возьму: рукавицы - валенки?
- Ну, уж коли ты мертвых оживляешь и в лягушек обертаешь. Так что тебе одежонки, какой – никакой нам не наколдовать?
- Ладно, - согласилась старуха, - так и быть наколдую.
И в тот же час появилась на на наших плечах армяки, на ногах лапти, а на головах заячьи ушанки.
- Благодарствуем, матушка, конечно, - поклонился старухе дядька мой, - но уж ты бы могла потеплее чего навороджить.
- А вот коли будешь мне перечить, сокол, да безобразить, то я тебя в камень белгорюч оберну ему мороз нипочем, а барина твоего с собой заберу. Он человек молодой, симпатичнай, любезнай…
- Прости, матушка, - кинулся старухе в ноги Тимофеевич, - не забирай у меня Романа Григорьевича. Я за него перед его матибатюшками ответственный.
- Встань, сокол, я старуха добрая… с виду только злобная. Вот вам еще и рукавицы.
Старуха махнула метлой, и ступа ее стремительно взмыла в небо.
- Вот зараза, - заворчал Тимофеевич, - рукавицы на рыбьем меху дала. Колючие… инфекция на её… точно из ежа сделанные. Что ж, милостивец, пойдем что –ли…
И не дожидаясь моего ответа, дядька мой, напевая «Степь да степь кругом…» пошел по дороге. Я молча отправился за ним.
- Что безмолвствуешь, батюшка, - прервал молчание Тимофеевич, - не замерз – ли ты часом? Коли что так я тебе свой армячок пожалую.
- Не надо, дядька, не холодно мне. А молчу оттого, что любуюсь я природой. Никак я не могу понять, отчего ты зиму не любишь? Зима она ведь как лето… только белое. Снег под ногами скрипит, словно головки диска компьютера… минувшего миллениума… с огромной скоростью перескакивающие с сектора на сектор при обращении системы к hdd. Стройные, мощные… елки… напоминают вакуумные лампы зари электроники. Снег на них вроде резонансных явлений в электронном потоке. Ветви деревьев ровно вебсеть на заре глобулнета.
Я набрал в легкие бодрящего свежего воздуха и вновь замолчал. Белое безмолвие нарушил Тимофеевич:
- Я, батюшка, зиму тоже любил бы, кабы не холод. Али ты позабыл холод то лютый, что вынесли мы с тобой в пещере горной. Кабы не Пульхерия Ивановна… как она там сейчас в болотах то? Эх мать трулял… да дырочки ее сладкие… вздорная местами баба, но дырочки ее сладкие… я и сейчас вспоминаю… такие гладенькие… влажненькие… входить в них даже, я те скажу, лучше, чем в иную виброреальность. Так вот, что я хочу сказать, кабы не дырочки еёйные, то околели бы мы с тобой, как пить дать… околели!
- Да как же можно околеть, когда воздух сейчас такой приятный… такой милый вроде как при работе Athlon 2500+,1.85Ghz,512 mb DDR. CpuFan 4300 RPM, NBFan 120 RPM когда он открыт, и на него гелятор охлаждающего потока.
- Правильно, батюшка, - улыбнулся мой дядька, - однако ж, стоит его отключить и пиши, пропало. Так что надобно нам, сударь, до темна приют для ночлега отыскать, а коли не сыщем, то заглючим мы с тобой, как при ошибочках: C0121, C0090, C0080, C0070, C0060, C0095, C0085, C0075, C0065, C0550, C0800. Да AMD при 60 градусах...
Дорога то петляла меж деревьев леса, то ровной линией пересекала поляны. Подходя к очередному повороту Тимофеевич обещал мне:
- Ну, вот, батюшка, чует мое сердце, которое прежде было селевым процессором TLM8, что за этим поворотом встретим мы жилье. Я первым делом на печку заберусь. Продрог я, сударь, да полного безобразия. Радость Пульхерии Ивановны, или то, что прежде было гелевым джойстиком, а сегодня хером… Превратился у меня в маленький крючок, да такой махонький, что только на пискаря его и забрасывать, а что в нем толку в пескаре – то? Ни в уху его ни на сковородку. Только что котам на пропитание. Но я бы… кажись… сейчас бы и его скушал. Хоть себе вареного, а хоть себе песенного.
- Ну, и где ж твое жилье? Спрашивал я после очередного поворота.
- Да кто ж его, милостивец, знает, - хмуро отвечал мне дядька, - но чует мое сердце… быть ему… за следующим повертком.
Мы все поворачивали, поворачивали, а жилья за поворотками не отыскивалось.
- Дай-ка, я, ваша милость, на дерево залезу, - предложил дядька, - вот это… кажись… самое высокое, да с него и огляжусь. Може чего и увижу.
Тимофеевич довольно ловко влез на самую верхушку огромной ели.
- Ну, что там видно, дядька?
- Видно, сударь ты мой, далеко и хорошо, отвечал мне старый мой бот, - да только акромя деревов ничего другого не бачно.
- Выходит, - спросил я слугу, - что мы с тобой вновь в непроходимом лесу оказались?
Тимофеевич выдержал долгую паузу:
- Выходит, сударь, что так оно и есть. Лучше бы эта старуха превратила нас в жаб. Мы бы с тобой с Пульхерьей Ивановной в лягушачьем обличье зараз баловали, чем ни за что про што замерзать.
А ты еще… глянь, милостивец, метель собирается. Вишь вон тут тучку это и программу ненадобно сочинять… быть бурану. Должно нам страдалец, под елку залезть, да там костер развести, до утра… даст вселенский разум… сдюжим, а там можа и жилье сыщем. Вот под той елкой… кажись… в самый раз будет. Лапок накладем. Огонь разожжем. Кое чаво в рот закинем. У меня в сумке маленько есть, батюшка. Я принялся ломать ветки. Тимофеевич взялся за приготовление костра. Сырые лапы и хворост несчадно дымили, но пообсохнув вспыхнули ярким огнем. Костер разгорелся. Принеся нашим озябшим телам спасительное тепло.
- Кушай, батюшка, - дядька мой протянул мне кусок хлеба, кусочек сала и головку лука, - кушай.
Я с жадностью набросился на еду.
Ну, как, кормилец?
- Кажется, что я никогда прежде ничего белее вкусного не кушал.
- Ты сальце, сударь, на веточку… наколи, да в огнь сунь, а капельки сальца на хлеб капай. То будет еда ваша, милость, что твои трухеля. Да и только! Погоди…
Тимофеевич сделал мне знак рукой.
После короткой паузы он спросил:
- Слышишь, ваша светлость?
- Что…
- Будто снег скрипит…
Я прислушался:
- Слышу, деревья скрипят, да ветер воет, а более ничего. Впрочем, погоди, кажись снег скрипит. Будто идет кто.
- Не идет, страдалец, а в санях едет кто – то.
- Что такое сани, дядька? Зверь какой что-ли?
- Нет, родимец, не зверь, а тележка такая в коня али елефанта запряженная, - сказал Тимофеевич, - надо бы затаиться. Можа худой какой народец едет. Однако ж с другой стороны дыму мы наделали. Нас за версту уж чутно. Тимофеевич вылез из-под елки. Я последовал за ним.
- Вы кто такие, соколы, будете.
Остановив коня, спросил нас белобородый человек, облаченный в длинную белую рубаху.
- Мы, батюшка, путники, - ответил, снимая шапку Тимофеевич, - сбились с дороги.
- А куда ж вы, милые, путь-дорогу держите?
- В Черногорскую крепость, - ответил я, - не подскажите ли нам туда дорогу?
- Что ты, милый, - изумленным голосом промолвил белобородый старик, - в тутошних краях все белое, а из черного только, что дерева.
- А что ж это, батюшка, за края такие… белые и кто ими управляет… Маленькие?
- Какие такие маленькие, - старик задумался, - погодь.. хмы… ты не про тех ли маленьких говоришь, что в зеленом мире живут. Ежели про тех, то до них, соколики, мои вам идти жизни не хватит. Вы как тут оказались – то?
- Нас, отец, - ответил Тимофеевич, - бабка Матвеевна сюда в коробке своей привезла. Идите, сказала, милостивцы, энтой путей и до Черногорки доберетесь.
Белобородый старик усмехнулся и сказал:
- Знаю я эту вашу Матвеевну. Она темного лесу хозяйка. Как вы только от её живым вышли. Повадилась она как – то давно ужо это было, когда я бороду поменее теперешней имел… ко мне летать. И вот… слышь ты раз ночью просыпаюсь я оттого, что таю… натурально в воду… обращаюсь. Открыл я глаза вижу Матвеевна эта на мне сидит… только не бабкой старой, а молодухой лицо румяной, да с грудью большой и мягкой, что твой сугроб… и на моем посохе морозном ягодицами своими жаркими волозится, а для меня, соколы, горячее – смерть! Вишь я только в рубахе не то что вы польты надетые, да в перчатки облаченные… Мне тепло противопоказанное. Столкнул я ее прочь с себя. Хотел было в сосульку ее превратить, да взмолилась она. Я простил, но только наказал, чтобы ко мне больше не прилетала. Вы огонь свой затушите… у меня тут огонь, а он тепло… не дозволяется… Садитесь ко мне в сани ко мне на двор поедем.
Мы с Тимофеевичем влезли в сани. Вскоре сани остановились у огромного дома целиком сделанным из ледяных блоков. Окно его светились не свечами, а каким – то дивным светом.
- Что это за свет такой в окнах его?
- То, милостивец, северное сияние.
- Проходите, соколики, в терем мой, - старик указал на ступени, ведущие к входной двери, - садитесь за стол. Зараз мы с вами пообедаем. Вижу я, что глаза у вас голодным светом светятся, как у волков. Их тут в сенешнем году пропасть как много. Заяц видать уродился.
Старик поставил на стол ледяные тарелки с мороженым мясом, замороженным хлебом, ледяными ягодами и графинчик мерзлой водки.
-Кушайте, соколики, у меня, правда, все холодное, но вы подышите оно и отойдет.
Мы молчал, принялись за трапезу.
- Зачем же вы, милки, к маленьким едите?
- Служим мы там, батюшка, - ответил Тимофеевич, - то есть его сиятельство вот они…Роман Григорьевич Зорич служат, а я при них дядькой. Тимофеевичем меня зовут. А вас, батюшка как кличут.
- Для некоторых я батюшка Морозилушка, а для других Морозилище поганое! А вы меня Морозилой Снежковичем кличьте.
- Так вот, Морозило Снежкович, - продолжил мой дядька, - мы коли туды… в Черногорку – то… вовремя не приедем, так нас за то арештуют и в прогон отправят.
Помоги, батюшка, до Черногорки добраться. Век будем ледяного Бога за тебя просить.
Хозяин ледяного терема грустно улыбнулся:
- Подмог бы, соколики, да не могу. Время у меня сейчас такое, что нет у меня сил таких, чтобы я вас туда доставил. Поживете тут какое – то время. Егерями у меня послужите. Волков побьете. Воют они сильно. Спасть мне мешают. А я как сил наберусь, да кони мои окрепнут, то я вас к краю моего царства, что в зеленый мир клином входит, довезу.
Тимофеевич посмотрел на меня. Я кивнул головой.
- Хорошо, Морозило Снежкович, - промолвил слуга мой, - мы согласные, а куда ж нам деваться. Коли царство твое бескрайнее, да холодное то нам его одним… вовек нам не пройти.
- Вот и ладно, - воскликнул хозяин белого царства, - вы милкы, не беспокойтесь. Я вам самые теплые комнату выдам. Где чуток повыше нуля. Я в ней гостей с мокрого царства принимаю. Они ко мне на охоту ездят. У них же там… ну в их мире… одни мокрицы только водятся, а меня тут, а у меня здеся… егегей! всякой живности полны просторы и лисы, и медведи, и горностай… Вы себе тоже их настреляете, да шубы с валенками сошьете. Будет у вас тут, как в жарком краю. Коли вы согласны, то прошу пожаловать в ваши апартаменты.
Мне досталась огромная комната с ложем, высеченным из глыбы льда, а Тимофеевичу небольшая комнатка с кроватью из белоснежного снега. Я укрылся своим армяком и вскоре уснул. Спал я мирно. Никто меня в отличие от избушки Матвеевны не беспокоил.
Наутро старик выдал на ружья, капканы и стали мы нести службу егерскую. Вскоре у нас уже были шубы из норки, да бобровые шапки и все бы было хорошо, как однажды вечером ко мне обратился мой слуга:
- Тут такое дело, ваша светлость, вызывает меня… давеча Морозило Снежкович и давай разговоры со мной водить. Свойства вестимо какого. Приглянулся мне, сокол, барин твой.
- ?
- А вот и не смотрите, ваша светлость, на меня с вопрошанием. Приглянулись. Вы всем приглядываетесь и ему, стало быть, по душе пришлись. Вообщем, говорит, стеснительно мне к барину твоему с этим обращаться. Больно уж они возвышенные. Им стихи да серенады подавай, а я только по вьюжному разливаться могу. И стихи у меня все больш белые, а ему, поди, хорей, с пятистомбным ямбом боле по душе. Я может – де их своими речами неумелыми смущу. Вот ты с ним, милок, и побеседую. Уговори его как – нибудь со мной сойтись, а если у нас с барином твоим все сладится, то я тебя в зеленый мир отвезу. Да, как же вы отвезете, вопрошаю, когда у ваших коней силы нету? У меня, отвечает, для этого дела в сарае пара волшебных оленей стоят. Их вожжами хлестнешь, крикнешь, гикнешь. Они до самой границы царства моего вмиг домчат. Как же, справляюсь, я без Романа Григорьевича!? Я должен матибюшкам его живым невредимым доставить. Мы ж говорю не из этого миру – времени. А он мне в ответ. Не уговоришь, то я вас двоих в сосульки оберну. Вот такая, милостивец, гамма – коррекция с мейнфреймом. Эх, как бы вместо мозгов мне бы vis dioxine DIS, cvarbrain Lf третьего поколения на время вернуть. Я бы этого Морозыча в лужицу превратил, но у нас, же мозги, а что в них толку то, когда в них только вода, электричество и студенистое вещество. А разве электричеством, сударь, много надумаешь? Дудки! Черта с два надумаешь. Однако ж я, ваша милость, все свое электричество напряг и вот чего удумал.
Тимофеевич хитро подмигнул и продолжил:
- Вы, светлость, соглашайтесь на любовь его.
- Как же я могу! Во- первых, к меня Глебушка. Во- вторых – холодный и в третьих, он старик!
- Вот про это, - остановил меня слуга, - ему говорить - это раз, не надобно. Во – вторых, сударь, он вовсе даже, если хорошо приглядеться и не старик, а так… мужчина влетах. Так что, как себе хочешь, Роман Григорьевич, а только надобно соглашаться. Без этого никак нельзя. Пусть этот Морозило или Бафомет он же Люцефер ледяного ада. Проявляет к вам мужскую силу. Ведет себя игриво. Говорит вам ласковые и приятные слова, а как предложит попробовать половые отношения, то вы, ваша милость, сразу же соглашайтесь…
Тимофеевич перевел дыхание:
- Он как с тобой любовью займется… так сразу, и таять от жару любовного начнет, а тут я в комнату к вам ворвусь, да и на вас налягу. От двойного тепла он у нас обязательно растает. Как только это случится мы с тобой в сарай и на оленей.
- А ежели он отбиваться начнет?
- Да кто ж, батюшка, от двойной тяги откажется! Разве ж Пульхерия Ивановна отказалась? Напротив… она… сама её предложила. Мы, сударь, тогда жаром любовным от смерти спаслись и зараз тем же Макаром её минуем. Соглашайся, Роман Григорьевич, иначе… никак нельзя.
Тимофеевич стал передо мной на колени.
- Не губи, ваша светлость, неохота мне жизнь свою сосулькой завершать. Ладно бы цветком, каким, а то льдом бездушным.
- Встань, встань, - я помог дядьке моему подняться, - так и быть… чего ради тебя не сделаешь. Я согласен.
- Вот и хорошо, - всплеснул руками Тимофеевич, - вот и ладно. Вот спасибо тебе, Роман Григрьевич, за спасение мое.
- Ты погоди со спасением. Еще неизвестно как все выйдет.
- Не надо, милостивец, - замахал на меня своими руками дядька, - сумление в голову вносить. Надобно на позитив настраиваться…
Спаси и помилуй. Ты зараз же, батюшка, ступай к нему. Что откладывать- то в долгий ящик, а я в ригу побегу оленей запрягать. Чтобы они уже наготове были, как мы свое дело закончим. Ну, с Богом. Храни нас Царица Небесная.
Тимофеевич вышел, а я направился в покои Морзилы Снежковича.
У входа меня встретили подсвеченные северным сиянием скульптуры из льда и снега. С потолка ниспадали на меня фантастические аккорды.
Хозяин снежных краев встретил меня дружеской улыбкой:
- Это морозная органика, - заметив мой интерес, пояснил хозяин апартаментов, - работает на хладодинамическом резонансе. Проходите, сударь, проходите. Присаживайтесь. Вот сюда в это кресло. Я его специально для вас медвежьей шкурой накрыл. Можете и сами в шубу укутаться. Для вас наведена температура -5С. Сам-то я себя в полярном холоде держу. Прошу вас отведать студенца и откушать бокал ледяного вина. Оно только что называется ледяное, а на вкус очень даже теплое. Я люблю, чтобы вино было таковым. Это меня стимулирует. Пейте, кушайте.
Мы выпили. Закусили студенцом и ледяным окунем. Моризило Снежкович сытно икнул и поинтересовался:
- Вам какие стихи нравятся?
- В каком смысле?
- В структурном. Мне больше белый стих. Может от того что я в снежном мире живу, а может от того, что они ближе мне по складу моего миросозерцания. Так сказать, трансцендентальности, когнитивного диссонанса. Понимаете, Роман Григорьевич, мне кажется, что при своей… несомненной… гибкости. Я этого отрицать никак не могу. Стихотворные размеры, как бы это проще выразиться? Я бы сказал так. Они не всегда удовлетворяют меня… как автора. Я ведь и сам балуюсь стихосложением. В возможности передать конкретные особенности обычной речи. Все эти чередования ударных и безударные слогов. Выдержки известного количества стоп. Скажу прямо - это сковывает мою поэтическую речь, как лед сковывает стремительную реку. Я приверженец… небезызвестного вам явление… имеющее определение. Вольный стих. В нем и строф нет, а строки заключаются из произвольного количества стоп.
Повстречал я студным утром.
В середине где-то леса.
Добра молодца седяше.
Под осиной ледяной.
Морозило Снежкович прервал свои стихотворные измышления и положил мне свою руку на колено лукавым голосом осведомился:
- Это я про вас сочинил. Говорил – ли… с вами… слуга ваш, друг мой?
- Да, - ответил я, не убирая руки моего собеседника с моего колена, - дядька мой посвятил меня в ваш разговор.
- И что вы на это скажите.
- Вы только что называли меня вашим другом. Я не против, если вы станете моим.
Собеседник мой удивленно приподнял свою белую мохнатую бровь:
- Вы так быстро соглашаетесь?
- Но вы, же не даете мне выбора. Только если стать ледышкой, но меня такая перспектива не устраивает. Так, что я согласен, но только у меня условие. Тимофеевич должен остаться при мне.
- Разумеется, - схватив мою руку, воскликнул мой новый друг, - пусть живет. Места на всех хватит. Кроме того… Он будет нянчить наших детишек.
- Как детишек? Это невозможно!
- Отчего же так, - друг мой с неодобрением взглянул на меня, - вполне возможно. Хладотермическая реакция позволяет выделять из замершего семени эмбрионы жизни.
Но мне бы сейчас хотелось говорить не о реакциях, а о любви. Скажите вы хоть чуточку любите меня. Нет, не так! Испытываете ли вы ко мне в вашем сердце некоторую симпатию?
Я ответил не задумываясь:
- Отчего же нет. У вас есть лицо, фигура… очень даже приятного свойства. Потом вы имеете душу. Ведь спасли нас от холодной смерти. Дали нам приют. Мы заняты полезным делом. Так что вы никак не можете быть мне несимпатичны.
Морозило Снежкович прижал мою руку к своему сердцу.
- Ой! Ой, - вскрикнул я, - вы же отморозите мне руку.
- О, нет,- собеседник мой разжал свою ледяную хватку, - я этого вовсе не хочу. Я больше не буду так делать! Ведь у вас такие прекрасные, крепкие сильные…. Руки, созданные для ласок, как и ваши губы, ваши чарующие глаза.
Мой новый друг, забыв о данном мне обещании, схватил меня за руку и куда – то потащил. Мы прошли с ним голубым коридором. Миновали белоснежную гостиную и вошли в серебристую спаленку. В ней стояло огромное ледяное, накрытое инфернальным шелком, ложе. Неизвестно откуда доносились слова песни.
Ледяным покрывалом любви.
Я окутал плечи твои.
Что повстречал я где-то
В далекой стране нелюбви.
- Что это?
- Стихи, - потупив взор, ответил Моризило Снежкович, - их сочинил я. Я же положил поэзию на мелодию снежного фагота. Вам они не понравились.
- Напротив очень даже понравились.
Я положил свои руки на плечи хозяину ледяного дворца.
- О, как приятны мне ваши прикосновения, Роман Григорьевич, хотя ваши руки для меня слишком теплы.
- Простите! Я не хотел причинить вам беспокойство.
- Нет. Нет, - проворковал, Морозило Снежкович, - продолжайте. Да и если это возможно, мой нежный друг, мне хотелось бы услышать ваше мнение о моих поэтических экзерсисах. Ведь здесь не с кем обмолвится словом. Не говоря уже о беседах на волнующие меня темы. Я, как вы изволили заметить, холоден, но мой внутренний мир суть раскаленная печь, пустыня! И вот это сочетание, соединение несовместимых стихий рождает мой поэтический язык. Он не всем нравится и многим непонятен. Вам как?
- Ну, что вам сказать, мой друг, - сказал я, массируя холодную шею моего собеседника, - всякий художник. Большой, а вы, несомненно, таковым являетесь, художник. Это, прежде всего… ниспровергатель традиций. Вот скажите мне, что может быть скучнее бесплодной пустыни традиций, пересохшего родника догм! Ваша поэзия это скачок в будущее! Она отказ от времени и пространства. В своих стихах вы мастерски обходите соблазнительные ловушки, расставленные поэтическими обычаями. Ваши строки не назойливы и лишены сопливой сентиментальности. Вы мастерски лишаете стих первого лица. Мне, кажется, что вы делаете это для того, чтобы добиться свободы описания вашего внутреннего мира. Отбрасывая детали, стоящие на пути к четкому пониманию сущности происходящего. Ваши стихи "отстранены" они помогаю увидеть знакомое лицо, предмет, явление под неожиданным углом поэтического зрения. В традиционных стихах мы всегда видим их создателя. В ваших же вы отстранены от вашего стихотворного мира, как отстранен от него его создатель сего.
- Вас слушать, уважаемый Роман Григорьевич, приятнее, чем сковывать бурную реку льдом, - мурлыкающим голоском, произнес моей собеседник, - но вот с творцом… это вы… выражаюсь морозным языком… понизили градус, то есть хватили лишку. Вам не кажется?
- Нисколько, - резко ответил я, - а напротив. Я буду на этом настаивать. Смерть сочинителя рождает новое творение – благодарного читателя, который со своей стороны открывает в ваших стихах создателя. Это трудная задача и по силам она только гигантам, то есть гениям. Ведь вы же гигант? Создатель новой поэтической вселенной? Повторяйте за мной. Я гтгант.
- Да, я гигант, - зевая, проговорил хозяин ледяного дворца, - я создатель… поэтических вершин.
- Нарушение поэтических законов погружает вас в чарующий мир сновидений. В мир грез, фантазий, поэтических троп, стихотворных дубрав…. Веки ваши смыкаются. Вы погружаетесь в сознательный акт
внутренней эмиграции. Покидаете ваше тело. Вместилище вашей духовной Родины и семимильными шагами спешите к новым стихотворным горизонтам. Вверх по спирали к недостижимому идеалу. С каждым моим, словом вы засыпаете все глубже и глубже. Вы крепко спите, но вы по-прежнему слышите мой голос. Вы уже в мире дивных строф и причудливых ямбов. Чарующие хореи ласкают ваш слух.
Уже ничто не может вас потревожить. Умиротворение растекается по всему вашему телу. Вам хорошо. Вы ощущаете легкость во всяком ваше члене. Сон ваш глубок и спокоен. Глубок и спокоен.
Я все крепче давил на сонную артерию Морозилы Снежковича произнося свои слова спокойным ровным и максимально доброжелательным голосом. Хозяин ледяного дворца заснул.
- Тимофеевич. Позвал я слугу моего.
- Чего изволите, сударь?
- Готовы ли олени твои.
- Так точно.
- Тогда же поспешим, дядька.
- А как же, ваша милость, Морозило. Мы же его должны растопить.
- Не нужно, - отвил я, - я его погрузил в глубокий и продолжительный сон. Нам вполне хватит времени, пока он спит, долететь до зеленого мира.
- Вдруг не хватит. Проснется он, пока будем мы лететь. Напустит на нас снежную бурю. И Кузькой звали…
- Какого Кузькой звали?
- Никого не звали, сударь, это присказка такая. С временем, милостивец, шутки шутить. Только себя смешить.
- А что ты предлагаешь?
- Разбить его, батюшка, об пол ледяной. Он же хрупкий этот Морозило. Расколется на тысячи осколков.
- Откуда, - укоризненно покачав головой, сказал я, - у тебя такая жестокость взялась. То тебе разбить, то тебе съесть… Откуда, дядька.
- Откуда. Откуда, - печальным голосом произнес Тимофеевич, - от жизни, ваша светлость. Вот возьмите, сударь, ребеночка маленького. Он ведь рождается ангелом, а уж потом жизнь ему эти крылья ломает и мы Морозилу поломаем, а коли вам на это неприятно смотреть. Так вы выйдите. Я сам его об пол кину.
- Нет! Я это не позволяю тебе делать.
- Как прикажите, ваша милость, только как бы ни быть беде.
Мы вошли в сарай. Олени яростно били копытами о ледяной пол.
- Тю! Тю, - прикрикнул на них Тимофеевич, - ишь… горячие какие. Вы свой горячностью морозильник этот растопите. Ну, что, ваша милость, садитесь в сани.
Дядька мой свистнул, гикнул, притопнул. Однако олени, как обещал, Морозило Снежкович не только не полетели, а даже и не сдвинулись не на йоту с места.
- Тю! Тю! Пошли.
Олени яростней забили копытами и грозно захрипели.
- Что такое, - поинтересовался я, - почему не едем?
- Не знаю, милостивец, - плачущим голосом ответил дядька, - должно быть, обмануло меня морозилище проклятое.
И что нам теперь горемыкам делать. Пропали мы с тобой, батюшка, морозные мошонки мои.
- Ничего, - успокоил я слугу моего, - мы сейчас вернемся в опочивальню и я попытаюсь у него выведать, как оленей этих заставить лететь. Если они, правда, летающие. Потому что полагаться на тебя, как я вижу, не приходится.
- Не сойти мне с этого места, - бухнулся мне в ноги мой дядька, - ежели соврал я тебе хоть на вот столечко.
- Вставай. Вставай. Нечего здесь оперетки изображать. Не до этого сейчас.
- Да какие ж оперетки, батюшка, - поднимаясь с колен взмолился Тимофеевич, - когда тут драма чуть не разыгралась. Ведь разбей я его. Кого ты зараз стал бы допытывать.
- Не говори гоп, а давай-ка поспешим, морозилище твое не проснулось.
Я бросился в комнату. Тимофеевич, спотыкаясь, побежал за мной. Хозяин ледяного дворца мирно сопел на ложе. Я надавил его сонную артерию и продолжил свой литературный дискурс:
- На экзистенциональном уровне стихи ваши, Морозило Снежкович, несут на себе печать одиночества. Подсознательно вы ищете любви, чтобы избавиться от него. Я вырву вас из его лап. Подарю вам новое слово, что было вначале и будет всегда. Ваш сон глубок и спокоен. Для того чтобы отправиться в мир артефактов и стихоформ. Мы должны воспользоваться вашим летающими оленями. Дыхание ваше ровно. Сон крепок. Ваши олени и впрямь летают. Скажите мне только да – нет.
- Да. Тихо произнес, Морозило Снежкович.
- Чтобы на них улететь, что нужно сделать? Ваш сон прекрасен. Тело покоится в неге.
- Нужно произнести волшебные слова.
- Это могу сделать я?
- Нет. Олени должны видеть меня.
- Хватай его за ноги, - приказал я дядьке, - а я за руки и понесли в сарай.
Тимофеевич выполнил команду, и мы потащили хозяина ледяного дворца в сарай.
- Вот зараза, - пыхтя, приговаривал мой слуга, - тяжеленный какой. Точно не со льда, а с железья стального отлитый. Передохнуть бы, батюшка…
- Нельзя, милый, - отвечал я, - нельзя. Потерпи осталось немного.
Наконец мы отворили двери сарая и усадили Морозилу Снежковича в сани.
- Вы меня слышите. Поинтересовался я.
- Да.
- Сон ваш крепок. Дыхание равномерно. Я начну считать. На цифре тридцать три… вы должны произнести волшебные слова. Открывай ворота, дядька.
- Один. Два. Три…
Как только прозвучала цифра тридцать три Морозило Снежкович стал бормотать себе под нос.
- Тарногловуыэчыхэкебапроамэлымеке…
Олени встали на дыбы и побежали вон из сарая.
- Милостивец! Роман Григорьевич, куды же ты, - бросился за санками Тимофеевич, - а как же.
Олени оторвались от земли. Я протянул дядьке моему руку. Он крепко сжал ее. Кибитка наша стала стремительно набирать высоту.
- Батюшка, - кричал мне Тимофеевич, - бросай ты меня, а не то и сам вниз полетишь до горы тормашками и Кузькой звали.
- Молчи, - ответил я ему, - карабкайся по руке моей. Она крепкая выдержит, а как выше подползешь, то я тебя за шиворот ухвачу и вытащу.
- Не получается, батюшка, ослабел я!
- Где я, - услышал я голос Морозилы Снеговича, - что со мной.
Олени тревожно зафыркали.
Я напряг все свои силы подтянул Тимофеевича, схватил его за шиворот и втащил в сани. Оставив Тимофеевича приходить в себя, я сел рядом с Морозилой Снежковичем и спокойным уверенным голосом произнес:
- Вы спите. Сон ваш глубок. Глубок и ровен.
Мой пациент вновь мирно засопел. Тимофеевич окончательно пришел в себя и заявил:
-Холодно-то как, милостивец, этак мы ледышками прилетим. Надобно с него шубу… с Морозилы… содрать и самим укутаться. Ему то ледышке чаво станется. У него хрен студеный….
Дядька мой принялся стаскивать с нашего попутчика шубу.
- Погоди ты, - остановил я его, - мороз то вовсе и невелик…
-Мороз невелик, да стоять не велит.
- Но он может он холода проснуться.
- В мороз, ваша светлость, заснуть легко, а проснуться трудно.
Тимофеевич содрал с нашего пленника шубу:
- Залезай, сокол, влезай, Роман Горигорьевич, тутова хоть и не как в бане, но коли прижмемся мы друг к дружке, то и сдюжил холод. Вот так, страделец, тесней, ближней прижимайся….
Теперь, ваша светлость, хорошо бы узнать куды мы следуем. Выяснить, знают ли олени курсУ. Надобно их… как – то направить по следу, а то черт его знает, куда они нас занесут. Можа и в самый ледяной ад доставят… Что ты, родимец, так на меня смотришь. Я не сам про то придумал. Я в надворном календаре читал. Шепчи ему, батюшка, приказание. Пущай оленей по верной дороге ведет.
- Моризоло Снежкович, - сказал я невольному нашему спутнику, - сон ваш ровен и глубок. Глубок и ровен. Слушайте мою команду. Спокойным, ровным голосом… вы отдадите… сейчас… команду оленям нести нас к границе ледяного и зеленого миров.
- Збырдыматовшалваословнемвзатем
Олени сделали круг, и сани наши полетели в другую сторону. Воздух с каждой минутой теплел и вот, наконец, мы увидели зеленый лес…
-Ну, батюшка, кажись прибыли. Давай, я его… Морозилу эту сковырну.
- Нет! Нам еще нужно посадить сани. Без него мы этого сделать не сможем.
Я обратился к попутчику:
- Морозило Снежкович, прикажите оленям вашим опуститься на землю невдалеке от опушки морозного леса.
- Прновлышызкоадлжвиморапнжвбыторгамыйукенща
Олени резко полетели к земле.
- Ой, батюшка, беда, - закричал Тимофеевич, - конец нам пришел. Камнем падаем мы на землю. Прощай…
Однако ж олени легко коснулись земли. Сани наши весело скрипя полозьями, побежали по накатанной снежной дороге.
- Ну, дядька, - сказал я, - на все про все у нас с тобой есть несколько минут… пока наш пассажир… не проснется окончательно. Я уже не в силах контролировать его сон.
Мы стремглав бросились к опушке леса. Ледяной ветер свистел в наших ушах.
-Брыромапрукалостпаруелэмэпыурванолуманастрагав….
Над головой моей пролетела острая ледяная стрела.
- Прячься за деревья, - крикнул я дядьке, - у него видно стрелы с биокулярной наводкой.
- Держусь, батюшка, только ежели его стрела в елку угодит, то конец мне, милостивец, придет... незамедлительно. Ты посмотри какие они тут огромные. Им… елкам этим… поди по тысячу лет. Ой, - вскрикнул Тимофеевич, - зацепило, батюшка, мне ледяным осколком плечо.
Я взгромоздил дядьку на плечи и бросился со всех сил к опушке леса.
- Вот это, вы, ваша светлость, верно сделали. Ежели стрела студеная прилетит так я вас от ее своим телом закрою. Мне все…
- Помолчи, - приказал я слуге моему, - ты своей болтовней мне мешаешь бежать. Отбираешь силы.
- Молчу, молчу, батюшка… вон ужо и мир зеленый. Вон и полянка цветочная.
- Фу, вот, кажись и спаслись, - опуская Тимофеевича на землю сказал я, - теперь и дух можно перевести.
В это время мы услышали дикий рев. Я поднял глаза в небо. Сани с Морозилой Снежковичем летели прямо на нас.
- Тикаем, батюшка!
Мы бросились бежать вглубь зеленого леса. Раздался страшный грохот. Я обернулся. На месте цветочной полянки зияла огромная яма, а из нее торчала огромная ледяная стрела.


Глава двадцать седьмая
Соловей, соловей пташечка.
Канареечка жалобно поет.
Раз поет. Два поет.
Канареечка жалобно поет.
Солдатская песня

- Кажись улетело, - глядя в небо, сказал Тимофеевич, - морозилище. Страху – то. Страху. Теперь бы хорошо, батюшка, дорогу разыскать и ваще… узнать, где мы. В каком таком царстве государстве оказались.
- По солнцу надо идти. Там север. Тут юг. Черногорка на юге.
- Я, надежа Роман Григорьевич, тебя долго слушал. Туды иди. Сюда ступай. А как ступишь то в гавно, уж ты прости, надежа Роман Григорьевич, то в царства сказочные. Сто лет идем, а ежели приглядеться, так движения никакого у нас и нету. Чтобы идти, милостивец, надобно план разработать. Надобно поставить перед собой цель ясную. Черногорка и хоть тресни.
- Разработай. Ты уж у нас бывалый.
- Ты, надежа, не обижайся. Я ж перво-наперво про тебя думаю. Я что. Я бот низшего порядка. Мне гамма луч отключи, и нет меня. Надобно ориентир верный найти.
Тимофеевич обвел пристальным взглядом окрестность.
- Вот, батюшка, и ориентир.
Дядька мой кивнул головой.
- Какой же это ориентир. Это ж лягушка.
- Правильно, страдалец, лягушка. А она где обитает. Верно… в речках, а они куды ведут.
- В океаны.
- Точно, твоя милость, но прежде к селениям, а в них люди. Они нам и укажут путь.
Мы отправились за лягушкой. Через какое – то время дядька мой нарушил молчание.
- Гляжу я на нее, ваша светлость, дюже она… тварь эта зеленая Пульхерию Ивановну подобная. Лупатая така ж и упитанная, как та, до сытности. Во видал, надежа Роман Григорьевич, и речка. Зараз мы водички попьем. Огонь разведем. Потрапезничаем.
- С чего это, - я с интересом взглянул на дядьку, - ты трапезу собрался готовить?
- А хоть себе из лягушек… А что… ты… так… на меня смотришь, отец. Я в надворном календаре читал, что в каком – то царстве… забыл каком… лягушки - кушанье королей. Мы хоть и не короли, но тоже может отведать. Сейчас костер разведем. Лягушек веточками проткнем и зажарим.
- Как же мы огонь разведем, когда у нас огнива нет!?
- Нашел мне тоже гипотезу RP ≠ DP в квадрате. По- разному… можно. Лучше всего конечно через лупу. Через которые тутошний ученый люд микроба выискивает. Я в лаборатории у мсье, когда он меня к непотребству сподвигнул, видал шелешкоп. У ем лупы большие. Он скрозь них на звезды глядит. Не знает… хоть и ученный, что нема никаких звезд. Морок это все. Мрак и наваждение. Нет у меня лупы, да и холера с ней. Вона сколько камней по берегу разбросано. Кожное из них огниво… это тебе и дитё скажет. Вот… взять для близуру… энти два камешка…. Нет, энти не годятся, а вот эти самый раз… Видал, как искрят паршивцы.. Ты, отец, меж этих двух валунов…чтоб ветер не задувал… сухих веточек поклади. Поклал. Вот и хорошо. Зараз я шибану камушками. Вот так. И еще так. Зараз мы ево. Зараз. Ты, надежа, как задымятся начинай помалу на них дуть. Вот так. Сильней, батюшка. Вот те, надежа, Роман Григорьевич, и огонь. Теперича можно и лягушек ловить.
- Я не буду! Не могу.
- Отчего так, ваша светлость?
- Они мне теперь все… и впрямь… Пульхерию Ивановну напоминают.
- Не хочешь лягушек… так мы зараз раков наловим. Рак… конечно… не колбаса, но на безрыбье и щука раком. Речка чистая. Проточная… само-то… пойдем, ваша милость, в воду. Ловить его надобно под корягами и камнями. Нагибаешься и шаришь рукой. Только осторожней надобно быть. Помню, был я ботом у суперджастика LGS, когда он в тутошнем миру стажировку проходил.
- Ты уже про раков рассказывал. Остановил я дядьку.
- Так то другая история, милостивец. Так вот звался он Петром Алексеевичем Болт. И ты знаешь, ваша светлость, правду говорят, что фамилия человека отражает. Не поверишь у этого Петра Алексеевича такой болт был…
Вот такой! Чт, ваша милость, не веришь? Точно вам говорю! Не сойти мне с этого места. Коммонер такой, что еге-гей! … Не знаешь что такое коммонер? Это, батюшка, тоже самое, что и кружковец, щекотун … вопчем мужской причиндал. Петр Алексеевич спокойные были. Не то, что вы. Службу несли исправно из всех развлечений пленэры, да мольберты.
И вот раз пошли мы с ним на рыбалку, а только не клевало в тот день. Я такое дело предложил. А давайте, мол, Петр Алексеевич, раков удить станем. Давай, отвечает, Пафнутич. Меня в той командировке так звали. Надобно вам, Роман Григорьевич, сказать, что в реке той не раки водились, а чистые звери! Глазища с таз! Клешни, что твои ножни. Вот значит, нагнулся, мой Перт Алексеевич и руку под камень сунул. Слышу, батюшки мои, кричит он диким криком. Я к нему, а под ним вода красная. Я его бедолагу на руки. Я тогда поздоровее был, чем ныне и вынес на берег. Гляжу, а у него половина болта, как быцым бы корова, языком слизнула. Его по этому делу комиссовали и обратно в наш мир отправили. Так, что ты, ваша милость, осторожней с раком. Неровен час чаво, а шпиталя тут нет.
Тимофеевич залез в воду. Я последовал за ним. Через полчаса дядька мой заявил:
- Хватит, Роман Григорьевич, шастать по воде. Она холодная неровен час простынем. Пошабенили и ладно. Добрых мы раков наловил. Уедимся.
Мы нанизали на ветки нашу добычу и переворачивая их стали ждать готовности.
- Ну, вот. Кажись готовые. У них, как кожа ихняя красной станет. Так, стало быть, они готовые к употреблению. Кушай, милостевец, ломай его и мясо кушай. Оно вкусное. Хоть на вид и жидковатое
- Здорово, робя, - приветствовал нас вышедший из леса мужик, - не позволите у костерка посидеть. Озяб я малость.
- Садись, садись, дядя, - Тимофеевич указал кивком головы на бревно, - в ногах правды лысого вшей. Бери вот… раков кушай. Тебя как звать?
- Кузьмой. А вы кто будете. Видом вы на гусляров схожи.
- Нет, дядя, мы не гусляры. Мы по плотницкой части. Идем в Черногорку, да маленько сбились с пути, не подскажешь - ли, где она обретается?
- Так недалеча, - ответил Кузьма, снимая сапоги, - просушить троху надобно… по речке вниз пойдете и верст через тридцать… аккурат в нее и упретесь.
- А ты, Кузьма, - сказал Тимофеевич, ломая очередному раку спину, - кошелка… вон у тебя какая глыбокая… грибы что - ли собираешь?
- Ягоду, - ответил, почесывая грудь Кузьма, - молодицу рву.
- Что это за ягода такая, - спросил мой дядька, - первый раз слышу.
- Так она только в наших краях и растет, - зевнув, сказал наш новый знакомый, - ее наши баре пьют… для омоложения.
- Моложают, а ты че ж на вид такой старый?!
- А на что мне омолодевать, - завязывая портянку, ответил мужик, - это барям надобно, а мне на что. Век горб гнуть? Не а. Я помереть хочу. Отдыхнуть маленько. Ну, ладно, робя. Мне идти надобно. Молодица она только до обеду, а потом закрывается.
Мужик натянул на голову картуз и скрылся в лесу.
Тимофеевич побросал в огонь осколки панцирей и сказал:
- Вот видишь, родимец, как оно ладно получилось. Черногорка - то наша недалеча. Кузька этот, ваша светлость, на добрую мыслю, меня навел. Вот такой у меня теперичи план. Надобно нам с вами слепыми гуслярами прикинуться. Бороды у нас что надо. Почитай… Бог его знает, когда брились. Одежа грязная. Рванина одно слово. Ты тольки, милостивец, - эполеты сорви. Я вперед пойду, а ты мне руку на плечо сзади положи, и за мной следуй. Я петь буду. Я песен много знаю, а ты только подвывай. Итак и в Черногорку войдем. Нас там никто и не признает. Там Глебушку отыщем. Ну, что, страдалец. Рожи сажей вымажем и пойдем.
Мы сунули руки в пепел костра, натерли им щеки и лбы.
- Эфиопы… мать ихнюю, - рассмеялся Тимофеевич, да и только! Пошли, ваша милость. Мужик с корзиной быть удаче. Пойдем, милостивец, по берегу речки.
Пройдя несколько верст, Тимофеевич воскликнул:
- Гляди, ваша милость, лодка… и не привязанная цепью.
- Нельзя, - возразил я, - вдруг хозяин где – то рядом.
- Да кому тут быть, отец, тут же на добрую версту ни души, - привел аргумент мой старый бот, - ее все одно водой снесет. Зачем же пропадать добру. Ее видать разбойники бросили, как с большой дороги шли.
- А может она как раз на юольшую дорогу и пошли, - возразил я, и скоро с нее вернуться.
- Они, батюшка, усмехнулся Тимофеевич, - груженные, да на ногах нас в жизсть не догонят. Садись, твоя светлость, плыть не пешком идти. Ноги у нас с тобой неказенные еще находимся.
Дядька мой оттолкнул толстой палкой лодку и направил ее на быстринку. Вскоре она уже довольно резво неслась вниз по течению, сокращая расстояние между мной и Глебушкой.
Неожиданно послышались крики. Я обернулся и увидел позади нас несколько лодок. В них сидели злые бородатые мужики:
- Вот они, робя, держи их! Кричали они черными беззубыми ртами. Ужо мы вас воров апчественого имупчества!
Тимофеевич принялся отбиваться от мужиков палкой, что служила ему веслом. Лодка наша зашаталась, накренилась. Я упал в воду. Лодка перегнулась и тяжелый борт ее больно ударил меня по голове. Все померкло, и я почувствовал себя, будто я скольжу по наногелевому визуализатору последнего поколения…

Эпилог
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Дворовая баба Агафья постучал в дверь спальни:
- Георгий Александрович, батюшка. Можно к вам.
Ответа не последовало. Агафья толкнула дверь и заглянула в комнату. На диване лежал ее барин Георгий Александрович Пухлый.
- Георгий Александрович. Георгий Александрович, - баба подошла к дивану, и легонько толкнув барина рукой, произнесла, - батюшка, очнитесь… Ай – яй- яй. Помер. Помер.
Пухлый открыл глаза, резво соскочил, точно он и не спал только что, с дивана и набросился на старую Агафью:
- Вот дура! Напугала то как. Чуть Богу душу не отдал. Чего тебе.
-Вас, Ольга Романовна, барыня кличут. До вечернего чаю.
- Как вечерний, - изумился Григорий Александрович, - это сколько ж я спал!?
- А как, батюшка, вы опосля завтраку легли так и поднималися.
- Отчего ж не разбудили!?
- Ольга Николаевна… барыня… не велели. У Григория Александровича мигрень, сказали, разыгралася пущай, мол, поспит.
Ветров Николаевич погладил свой пышный живот и сказал:
- Обедали, стало быть, без меня. Молодцы… ничего не скажешь, а что хоть к столу подавали на обед?
- Так суп балбес, батюшка, батюшка и подавали.
Григорий Александрович скривился, точно раскусил горошину черного перца.
- Буйабес, дура! Учишь тебя, бестолочь, учишь, а от тебя знания, что от стенки горох… отлетают. А на второе что было?
- Коники, ваша светлость, из кролика.
Трагически заломив руки, Григорий Александрович воскликнул:
- Нет, вы только посмотрите на нее. Какие коники! Сколько раз тебе, дуре, нужно повторять. Не коники, а конфи из кролика. Ну, что за болдуи такие мне в наследство достались!
Агафья, потупив глаза к начищенному до блеска паркету, словно ища на нем ответ, виноватым тоном произнесла:
- Я, ваша милость, темная, до иностранных слов неспособная. Вот.. когда… у вас поваром… служил… Петрушка. Так я всего его блюды знала: щи, борщ, затирка, каша гречневая, кулебяка, расстегай с рыбой, а как появился у вас этот повар пьяница француз, да как стал всякие фрикатесы, а ля бурлесы крутить, то тут уж, отец, моей навуки маловато оказалась. Был бы в этих названиях хотя бы вкус, а то так… ни навару, ни жиру, ни вкустности…
- Помолчи. Помолчи, - отмахнулся от Агафьи словно от назойливой мухи Григорий Александрович, - у меня головная боль прошла, а ты своими глупыми разговорами мне снова ее вернешь. Стапай, и скажи барыне, что я скоро буду к столу.
Агафья, низко кланяясь, вышла из спальни.
Григорий Александрович напевая французский романс.
Petite madame, ce catalogue
Contient les amours de mon maître
C'est un catalogue bien tenu
Вошел в туалетную комнату. Взглянул в зеркало. Пошлепал себя по отвислым щекам и, подмигнув отражению, сказал:
- А что и вовсе я еще и недурен. Для моих преклонных лет. Шутка сказать… вчерашнего дня… минуло мне уж сорок пять!
Погуляли славно. Повар мой. Шельмец француз Пьер такой сибас вакаме с соусом из каракатицы приготовил. Я даже слегка себе язык прикусил! Право, как хорош! А вот вино, из погребов князя Григоровича… больше я у него покупать не буду… Повсюду кричит шантре! шантре, а на вкус кислятина. Он его… должно быть собака… уксусом разводит. Оттого у меня и мигрень разыгралась.
Хозяин усадьбы «Завилово» расчесал французским гребнем свои жидкие волосы и вышел в кабинет. Высокий статный книжный шкаф с книгами в строгих переплетах. Старинные картины в золотых рамах. Большой письменный стол с устало оплавленной свечой. Дорогой, истертый ногами нескольких поколений, персидский ковер.
Григорий Александрович коснулся рукой балконной ручки, толкнул. Тонкое стекло задрожало. Дверь отворилась. Вечерний ветер беспрепятственно проник под бархатный халат Григория Александровича. Бесстыдно коснулся того места, которое французы именуют coquelet и улетел в сумрачный кабинет.
Хозяин усадьбы «Завилово» втянул своими широкими ноздрями воздух, прошел скрипучим досками и положил свои холеные руки на потрескавшие перила террасы.
Взору его открылась умиротворяющая картина. Ровная линия липовой аллеи. Живописная домашняя церквушка золотой луковкой глядящая на разгорающийся в небе месяц. Зрелая сочность (посаженного еще дедом Григория Александровича) яблоневого сада. Берег пруда с прилегшей на его берегу ивой. Поле со скирдами сена. Извивающая, словно змея, пестрая лента реки. И уж совсем далеко темная стена соснового бора. За верхушками его тихо догорало солнце.
- Как спалось, mon chéri, как твоя мигрень. Успокоилась?
Нарушила тишину вечера вышедшая на балкон дама пышных форм. Супруга Пухлого Ольга Романовна.
- Успокоилась, mon trésor, - целуя супруге ручки, проворковал Григорий Александрович, - как бы не Агафья, то и вовсе бы прошла. Раскричалась. Батюшка. Григорий Александрович. Помре.
- Пей, Гошенька, чай, - сказала супругу Ольга Романовна, - а то он остынет.
Григорий Александрович подвинул к себе тонкого фарфора чашечку и помешивая серебряной ложечкой сахар, продолжил:
- Такой, душа моя… эта прескверная баба… мне сон перебила. Не сон, а роман. С подробностями и такой реальный, что прямо, как будто и не спал. Снилось мне, mon ange , будто я – это вовсе не я, а некий Роман Григорьевич Зорич. Такой знаешь красавец. Строен. Румян. Пылок. Музицировал. Пел.
- Это того, милый, что ты все музицировать хотел научиться. Мы тебе помнишь.. из Вены учителя Дринке… выписывали. Но ты с ним только шнапс пил, а не ноты учил, а вот во сне своем ты выучился.
-Ты право скажешь, Оленька, - обиженным тоном, произнес Григорий Александрович, - где ж я с ним пил! Так только, если за обедом. Самую малость.
Хозяин усадьбы принялся пить чай, закусывая его песочным печеньем. Поставив чашку, он продолжил прерванный рассказ.
- И представляешь, Оленька, влюбился я в Глебушку. Это сын командира крепости, в которой я службу проходил. Стыдно даже тебе, mon minou, этакое говорить, но стали мы с ним любовниками.
- Как, душа моя, любовниками разве ж это возможно. Как же можно господам быть любовниками. Любиться им куда?
- Я тоже, - смущенно кашлянув, ответил супруг, - так думал, но оказалось, что есть куда.
Григорий Александрович придвинулся к супруге и прошептал ей что- то на ухо.
- Ой, что это ты такое, Гошенька, - шикнула на мужа Ольга Романовна, - говоришь, да еще и за столом. И что это тебе за сны такие сняться. Ладно бы был ты молодым, неженатым, а то ведь и женат, и благополучен, и счастлив, а сняться тебе садомисткие сны.
Супруг Ольги Романовны откусил кусочек печенья:
- Это от того, матушка, что недавно читал я французский роман на эту тему.
- Где ж ты его взял? - В уездной библиотеке.
- Вот времена! Вот нравы, - воскликнула супругу Григория Александровича, - какую дрянь в публичных местах распространяют. С такими писаниями, Гошенька, жди бунтов.
- Может, милая, - сказал на это Григорий Александрович, - бунты и надобны. Они прогресс… так я во французском романе читал… вперед толкают.
- Где два француза, - махнула на мужа платочкам Ольга Романовна, - там и revolution.
- Дальше хуже, продолжил хозяин усадьбы, - во сне моем. Я не я был, а прибывшим из будущего человеком!
- Вот они там, - вскричала хозяйка имения, - чем в будущем занимаются! Я всегда говорила, что свободы до добра не доводят!
-Отчего ж, только этим, - обиделся Григорий Александрович, - у них там, в будущем чего только нет. Они там не только динамо машину крутят. Они там миры создают. Вроде, как Боги.
- И чем же закончился твой сон, милый?
- Утонул я, матушка.
Ольга Романовна задумалась, покрутила легкомысленный завиток и сказала:
- По сердке реки утопленник плыл, али ближе к берегу?
- Нет, душа моя, он сразу камнем на дно пошел.
- Это хорошо, Гришенька, – это, стало быть, все твои тревоги и печали на дно пойдут. Однако, душа моя, спать ты сегодня будешь в своем кабинете, - сказала Ольга Романовна, - мне с тобой с мужеложцем и утопленником неловко будет…
- Так это же сон, - изумленно вскрикнул хозяин усадьбы, - мираж можно сказать, да и не было у меня с ним ничего такого. Так только… ежели…слегка. Я его больше искал, чем любил. Ой, батюшки, таких бед натерпелся, что Боже сбавь мне грешного.
- Пойду я, - сказала, кутаясь в платок, супруга Григория Александровича, - холодно уже, да и ты ступай, душа моя, не то не дай Бог простудишься.

Ольга Романовна вошла в дом, а Григорий Александрович принялся смотреть вдаль. Усталое солнце уже спряталось за верхушки сосен, уступив небо молодому месяцу. Зажглась одна звезда. За ней другая. Вскоре уже все небо было усыпано ими точно сельская дорога крупой из прохудившегося мешка. Хозяин усадьбы «Завилово» отодвинул пустую чашку, встал, запахнул потуже халат и вошел в свой кабинет. Подойдя к столу, он зажег новую свечу и задал вопрос:
- А не написать- ли нам, Григорий Александрович, роман?
И сам же на него ответил:
- Отчего же и нет
Пухлый достал пачку писчей бумаги. Сел в мягкое кресло, обмакнул гусиное перо в чернильницу и каллиграфическим подчерком написал.
Майорский сын


PS
Участники этого разговора общались между собой на языке мыследефонных сигналов, но в переводе он звучит приблизительно.
- Зачем же ты прервал наш трип, - поинтересовался антилоид HSL3, у своего друга литропоида TRB, - да и еще на самом интересном.
- Произошел сбой, трипткодового ритмоплана ведующего маршрутом визуальнодеепрлата в синхронизации временного потока.
- Это созданная тобой реальность. Мне такой создавать и бывать прежде не приходилось. В каком интроспектральном порядке она итросфомотирована.
- Нет она создание, - ответил TRB, - это реальность низшего порядка. Нам запрещается в неё входить. Мы можем повредить там временной континиум, но я открыл нору UQPBA. Она позволяет через сновидение объекта… проникать без опознавания нашей системой контроля… в иперифирическое сознание нижшего уровня. Это человек… параллельной реальности. Для него наш с тобой трип всего лишь невероятное сновидение. Ну, а для нас приятная прогулка.
- Мне бы хотелось, - произнес HSL3, - вновь туда вернуться. Узнать, чем закончится мой роман с Глебушкой.
TRB пыхнул ярко- фиолетовым лучом:
- Для этого мне нужно найти новый объект способный отреагировать на мой girls. Поскольку в одно и тоже сознание, как в реку, невозможно войти дважды. Однако ты будь готов. В любой момент мы можем туда вернуться.
- Ты не обижаешь, что там… я был… иногда… груб с тобой?
- Чувства, - усмехнулся TRB, - это симптомы низшего порядка. Жди моего LFRT послания.